МИСС МИЛ БЭНК 10 ноября 1813 г. [...] В интеллектуальном отношении поэзия, как и сам*и поэты, я бы сказал, весьма бедна. Кому-то подобное утверждение может показать ся преувеличением, но я действительно так считаю.
Скорее следует говорить применительно к ней о воображении, чей поток, подобно лаве, свидетельствует о начавшемся извержении. Существует мнение, что поэты никогда или почти никогда не впадают в безумие. Исключение якобы составляют Каупер и Коллинз 1 (впрочем, Каупера нельзя считать поэтом). Я бы сказал на это, что если они и не впадают, как правило, в полное безумие, то, во всяком случае, настолько бывают к тому близки, что невольно задумываешься над тем, как мало стихосложение способствует предупреждению и излечиванию душевного расстройства. Что касается меня, то умозрениям всех трансцендентальных мечтателей (имеется в виду не религиозная идея, но поэтический вымысел) и свидетелей их безволия я предпочитаю таланты деятельные: военных, государственных мужей, даже людей науки. Отвращение, а может быть, творческое бесплодие в настоящее вреАмя сделали меня сторонним наблюдателем, в прошлом же я нередко оказывался вовлеченным в оживленные и бурные предприятия, воспоминания -о которых, и только они, доставляют мне ныне какую-то радость [...] ДЖОНУ МЕРРЕЮ, ЭСКВАЙРУ [1821] [...] Мистер Б[оулс] утверждает, что «Линейный корабль» Кэмпбелла2 своей поэтичностью обязан «Природе», а не «искусству». «Уберите волны, ветер, солнце и т. п. и т. п. и т. п., и от корабля останется полоска голубого полотнища, а от флота—кусок грубого холста на треноге». Воистину так: уберите волны, ветер, и не останется места кораблю — ни реальному, ни поэтическому; уберите солнце, и памфлет мистера Б. придется читать при свече. Но все дело в том, что своей поэтичностью «корабль» вовсе не обязан «волнам» и прочему; наоборот, «линейный корабль» сообщает дополнительную прелесть морю, оттеняет красоту последнего. Я нисколько не подвергаю сомнению поэтичность волн и ветра и тем более солнца, хорошо известную нам по многочисленным стихотворным описаниям, однако, если бы волны только и делали, что взбивали, вздымаясь, пену, а ветры несли к берегу свои водоросли, а солнце освещало лучами все что угодно, кроме пирамид, караванов судов и крепостных стен, разве красота моря, ветра и солнца была бы столь же непреложной? Мало вероятно: в поэзии все взаимосвязано. Уберите «линейный корабль», «качающийся на легкой зыби», и, наску- ча ее однообразием, которое может быть еще усугублено непрозрачностью воды, вы даже не посмотрите в сторону моря, как не смотрят на него тысячи людей, идущих мимо. Что же привело их взглянуть на корабль? Как знать, не напомнил ли он им поэтическую «легкую зыбь» в Ва.ппинге или в лондонских доках, на канале Паддингтон3 или в пруду для купания лошадей, в полоскательнице или какой другой посудине. Возможно, они услышали, как гуляет поэтический ветер в щелях свинарника, в слуховом окне. Или, может быть, поймали при этом солнечный блик на ливрее лакея либо на медном боку нагреваль- ника. Так разве именно «легкая зыбь», «ветер» или «солнце» придали поэтичность всему окружающему? Едва ли. Мистер Б. признает за кораблем поэтичность, однако для него она — результат действия посторонних сил; но если это так и посторонние силы способны одухотворить, сделать некий предмет поэтичным, то, стало быть, они опоэтизируют и прочие предметы, которые мистер Б. исключает из описания «линейного корабля», а именно: его «мачты, паруса и вымпелы», являющие собой не что иное, как «голубой флагдук», «грубую парусину» и «высокие шесты». Подумаешь, прозаизмы! А что такое фарфор, как не глина, или человек, как не прах, или тлен, как не новые, всходы? А ведь все то, что я поставил в конце моего перечисления, питало и питает поэзию [...] Или взять другой пример. Мистер Б. полагает, что египетские пирамиды поэтичны вследствие их «расположенности в бескрайних просторах пустыни» и что подобная пирамида в районе Линкольн Инн4 не выглядела бы столь же величественно. Согласен, она проиграла бы в поэтичности, но уберите пирамиды — и что останется от пустыни? Или уберите развалины Стоунхенджа с Солсбери Плейн, и чем вам не пустошь где-нибудь в Хаунслоу 5 или в другом незастроенном районе? Мне представляется, что собор Святого Петра, Колизей, Пангеон, дворец на Палатинском холме, Аполлон, Лаокоон, Венера Медицейская, Геракл, Умирающий гладиатор, Моисей работы Микеланджело и замечательные творения Кановы6 (о произведениях искусства Древней Греции, как сохранившихся на родине, так и перевезенных в Англию, мне уже довелось писать) не уступают по красоте ни Монблану, ни Этне, да, пожалуй, и превосходят их, будучи непосредственными воплощениями ума, а посему в самом своем замысле как бы уже предполагающими создание прекрасного; в качестве таковых, добавим, они заключают в себе некие свойства самой жизни, неведомые неодушевленной природе, если, конечно, не принять систему Спинозы, согласно которой мир есть божество. Навряд ли сыщется в мире что-либо поэтичнее в своем роде, чем Венеция. В чем тут дело: в море? в каналах? Вспомним: «Венеция из тины поднялась»7. Что же делает город прекрасным: канал ли, разделяющий дворец и тюрьму, или мост Вздохов8, их соединивший? Что делает его более прекрасным, чем сам Рим: канал Гранде или венчающий его рынок Риальто, возвышающиеся над каналом соборы, тянущиеся вдоль парапета дворцы, гондолы, скользящие по водной глади? Мистер Б. возразит мне, что, не будь каналов, Риальто остался бы всего лишь мрамором, дворцы и соборы — камнем, а гондолы — стругаными досками, поверх которых брошен «грубый» черный брезент, а в носовой части вырезана удивительной формы чугунная фигурка. Скажу в ответ, чти, не будь всего этого, каналы обернулись бы канавами, наполненными мутной от глины водой. Кто не согласен с моим утверждением, достоин пребывать на дне, сродни тому, где опутанные тиной нимфы принимают в свои объятия героев Попа. При том, что венецианские каналы являются великолепными естественными каналами, образованными морем и многочисленными островами, на которых расположился этот удивительный город, они были бы ничуть не поэтичнее Паддинг- тоновского, когда бы не вышеназванные творения рук человеческих. Римские клоаки, построенные при Тарквинии, не менее поэтичны, чем Ричмонд Хилл9, возможно, кое-кто даже отдаст предпочтение первым. Что такое Тибр и Семь холмов 10 во время оно, когда еще не было Рима! Пусть мистер Боулс, мистер Вордсворт, мистер Саути или какой-нибудь другой «натуралист» напишут стихотворение о любом из названных выше творений и воочию убедятся, что поэтичнее — их сочинение или популярный путеводитель, рассказывающий, как пройти от собора Святого Петра к Колизею и что вам встретится по дороге. Историческое место, описанное Вергилием11, представляет для нас интерес вовсе не потому, что это первозданные земли, а по той причине, что здесь будет Рим. Далее мистер Б. пытается залучить на свою сторону Гомера, ссылаясь на мистера Кэмпбелла, заметившего как-то, что «Гомер великолепно умел описывать произведения искусства». Мистер Б. -стремится доказать, будто потрясающая сила этих описаний заключёна в их верности природе. «Замечательным поэтическим образцом делает щит Ахилла описание изображенных на нем сцен». В таком случае чем замечательно копье Ахилла? или шлем и броня Патрокла? 12 и вообще царственные доспехи и медные латы пышнопопожных греков? Неужели исключительно ногами, егшной, грудью, телом, заключенными в них? Но если это так, было бы куда поэтичнее заставить воинов сражаться голыми; скажем, Галлей и Грегсон13, боксирующие в одних трусах и тем самым максимально приближенные к естественным условиям, должны нам казаться более поэтичной парой по сравнению с Гектором14 н Ахиллом в их сверкающем облачении со славным оружием в руках. Почему бы вместо звона шлемов и громыхания колесниц, свиста копий и блеска мечей, лязга нагрудников и треска щитов не изобразить греков и троянцев первобытными дикарями, рвущими друг друга на части, готовыми лягаться и кусаться, скрежетать зубами, пускать изо рта пену, скалиться и вонзать в противника когти, — изобразить, поэтически правдиво следуя законам природной дикости, освободив дерущихся от обременительного, прозаического, специально изготовленного вооружения, в равной степени ненужного как прирожденному воителю, так и прирожденному поэту? Чем непоэтичен Одиссей, не прихвативший с собой бича и потому погоняющий копей Реса луком 15? Может быть, мистер Б. предпочел бы, чтобы герой пинал их ногами или шлепал рукой, поскольку в этих действиях больше естественности? Что может сравниться в «Элегии» Грея с поразительным образом «бесформенной статуи» 16! Вообще статуи, надо сказать, обыкновенно поэтичнее, нежели природа, хотя бы уже потому, что они воплощают в себе и являют взору ту идеальную красоту и завершенность, коих не сыщешь в природе. Едва ли кто станет это оспаривать. Что до меня, то я придерживаюсь, делая исключение для одной только Венеры Ме- дицейской, другого мнения, во всяком случае если речь идет о женской красоте.
К примеру, головка леди Шарлемон (когда я впервые увидел ее девять лет назад), казалось, заключала в себе все, что можно было потребовать от идеальной статуи. Припоминаю, нечто подобное я испытал при виде одной албанки, чинившей, если мне не изменяет память, дорогу в горах, а также некоторых гречанок и одной-доух итальянок. Но ничто в природе не в силах соперничать по своей возвышенности со статуями, будь то Аполлон, Моисей или любая другая классически выполненная фигура, принадлежащая древнему либо современному искусству [...] Как бы высоко мы ни ставили Грея, но, не напиши они ничего, кроме «Элегии», он, возможно, вознесся бы еще выше; ведь она — краеугольный камень его поэзии, никакие оды как таковые не составили бы его славу. Недооцененность Попа объясняется отчасти превратным истолкованием его высокого поэтического кредо, чему в какой-то мере способствовал его остроумный панегирик самому себе: Он долго не блуждал в тумане грез: До правды снизойдя, мораль он нес 17. Ему следовало бы написать «возвысясь до правды». По моему убеждению, нет выше поэзии, чем поэзия, проникнутая этическим пафосом; как нет на земле ничего достойнее правды, в основе которой лежат высокие нравственные принципы. Я здесь не затрагиваю вопросы религии, ибо не во власти человека разрешить их, и все попытки до сих пор терпели неудачу, разве что Мильтон и Данте в чем-то преуспели, впрочем, сам великий Данте своим могучим даром обязан умению изображать не что иное, как людские страсти, пусть даже в сверхъестественных обстоятельствах. Что возвысило Сократа над прочими смертными? Правда, которая зиждется на высокой морали,— его этическое учение. Что способствовало утверждению Иисуса Христа, сына Божия, в не меньшей степени, чем творимые им чудеса? Его нравственные установления. Так вот, если этика смогла РОЗВЫСИТЬ философа над всеми людьми, если сам Всевышний не презрел ее, взяв в союзники своему Четверописанию, пристало ли нам выслушивать заявления, будто высоконравственная поэзия, или, если хотите, дидактическая поэзия, имеющая своим предметом просвещение и улучшение человека, не есть высший род поэзии, да еще выслушивать это из уст священнослужителя? Помилуйте, ведь такая поэзия требует большего ума, знаний, мастерства, наконец, чем все «дубравы», некогда «исхоженные с целью их запечатления», и все эпические описании всевозможных полей сражений. Можно считать неоспоримым и, думается мне, не оспариваемым фактом, что «Георгики» превосходят саму «Энеиду». Вергилий сознавал это и не случайно не отдал распоряжение сжечь [первую] поэму. О человечестве суди по человеку 18. В наши дни стало модным превозносить то, что зовется «воображением» и «фантазией» и, по сути, является даром вполне заурядным; любой ирландский крестьянин, хлебнув немного виски, сочинит и нафантазирует вам куда больше, чем какой-нибудь современный поэт. Не будь Лукреций испорчен учением Эпикура 19, не существовало бы сейчас произведения, равного его поэме. В качестве стихов как таковых она превосходит все написанное на латинском языке. Что же тогда непоправимо испортило ее? Моральная позиция. Попу же неЕгдом этот изъян: его нравственность столь же безупречна, сколь блестяща его поэзия [...] Попытки нынешней поэтической черни подвергнуть Попа остракизму так же легко объяснить, как стену отчуждения, воздзигнутую афинянами перед Аристидом20; ей .надоело слышать, как все вокруг называют его «Справедливым». Она также спасает себя: его сила — эта ее крах. Она построила мечеть бок о бок с греческим храмом 21 безупречной архитектуры и в своей дикости, еще более варварской, чем дикость тех, из чьего опыта я позаимствовал сравнение, не желает довольствоваться тем, что воздвигла нелепое сооружение, но жаждет непременно разрушить также и прежнее великолепное здание, посрамляющее на веки вечные их самих и дело их рук. Мне могут возразить, что я тоже находился (а возможно, и сейчас нахожусь)в ее числе,— согласен, и стыжусь этого. Да, я принимал участие вместе с другими в строительстве сей вавилонской башни, в строительстве, повлекшем за сабой смешение языков, но я никогда—слышите, никогда — не был среди завистников, взявшихся разрушить классическое творение. Я восхищался и всегда по достоинству ценил имя и славу этого замечательного, единственного в своем роде человека, ценил гораздо больше, чем собственную жалкую популярность, не говоря уже о вздорных выкриках несметных «цгкол» и выскочек, доказывающих, что они, дескать, бросили поэту вызов и даже превзошли его. Довольно! ни один листик не должен упасть с его лаврового венка, уж лучше пускай все, что написали эти люди, и я, как один из них, Развесят в Сохо иль в Бедламе рядом На ветках, на веревках, по оградам 22. Кто-то поверит в непритворность моих слов, кто-то нет. Что касается вас, сэр, то вы сможете по достоинству оценить искренность всего сказанного и неизменность моих воззрений как в небольших по объему сочинениях, предназначенных для публикации, так и в частной переписке, которая никогда не увидит света. Наш век представляется мне закатом английской поэзии; ни пиетет по отношению .к ныне здравствующим, ни эгоцентризм не могут заслонить от меня правды и 'помешать высказать ее вслух. Нет худшего знака, который бы свидетельствовал о характере господствующего в литературе вкуса, чем открытое умаление заслуг Попа. Уж лучше бы допустить в качестве такового свидетельства грубоватый, но небезосновательный выпад мистера Коббетта23 против Шекспира и Мильтона, чем потворствовать этому вроде бы невинному, но куда более изощренному подрыванию авторитета нашего лучшего поэта и честнейшего моралиста. О том, насколько он силен в описаниях, в изображении сильных чувств, в героико-комической стихии, пусть судят другие. На мой взгляд, он наиболее значителен как поэт-моралист; никто не превзошел его и в изображении страстей, но в героико-комической и этической стихиях ему просто нет равных, последнюю же я почитаю за высший род поэзии, поскольку она воплощает в стихах то, что величайшие из людей мечтали воплотить в прозе. Если смысл поэзии сведется .ко лжи, останется только швырнуть такую поэзию собакам или изгнать ее за пределы республики, как это сделал бы Платон. Лишь тот, кто способен внести в поэзию правду и осмысленность, является «поэтом» в истинном значении этого слова, «создателем», «творцом»,— разве данные понятия означают «лгун», «притворщик», «выдумщик»? Человек способен на большее. Я не стану утверждать, будто Поп столь же велик, как Шекспир или Мильтон, хотя его противник Уортон24 отводит ему место непосредственно вслед за ними, как не стану заявлять в мечети (бывшей когда-то собором св. Софии), что Сократ стоит выше Магомета. Просто когда я отмечаю, как близко ему до них, мои слова следует понимать в том смысле, в каком, говоря о Бёрнсе, находят его всех превзошедшим, кроме Шекспира. Не буду оспаривать означенное суждение. Но, спросим себя, на каком «уровне» в поэтической иерархии стоят стихотворение Бёрнса? Есть его opus magnum25 — повесть «Тэм О’Шэнтер», есть эскизный очерк «Субботний вечер фермера» и еще кое-что в подобном духе, остальное — песни. Таков уровень сочинений Бёрнса; в поэзии этого рода его место на самом верху. О Попе у меня уже была возможность высказаться, равно как и о том воздействии, какое пробы пера нынешних литераторов оказывают на нашу поэзию. Если какое-нибудь грандиозное потрясение в национальном или природном масштабе вдруг охватит эту страну и сметет Великобританию -с лица земли, оставив после себя лишь одно, самое, так сказать, долговечное из человеческих проявлений — хмертвый язык, чтобы на нем читали и его изучали и воспроизводили мудрые потомки грядущих поколений, занесенные стихией на иные берега, и если нашей литературе суждено стать источником знаний для человечества при условии, что она будет очищена от партийных интриг, модных нововведений, национального тщеславия и предрассудков,— в этом случае англичанин, обеспокоенный тем, чтобы потомки чужестранцев получили представление о таких явлениях, как британский Эпос и Трагедия, захотел бы, вероятно, спасти для будущих веков Шекспира и Мильтона, тогда как оставшиеся в живых жители земного шара первым делом выхватили бы из-под обломков Попа,— а там пусть себе все идет прахом вместе с погибшими. Поп—поэт-моралист всех времен и в качестве такового, будем надеяться, станет когда-нибудь национальным поэтом человечества. Это единственный поэт, который никогда не вызывает чувства протеста, единственный поэт, кому ставится в вину его непогрешимость. Вы только окиньте взглядом его сочинения, примите во внимание их масштабность, задумайтесь над их разнообразием: пастораль, описание страстей, героико-комический жанр, переводы, дидактические стихи — и все это в блестящей, зачастую совершенной форме. Если бы главной прелестью его стиха была мелодика, как объяснить тот факт, что иностранцы восхищаются им даже в своих бледных переводах? Но я, кажется, излишне растянул это письмо. Передайте мои наилучшие пожелания мистеру Боулсу. Неизменно ваш Байрон