Лирический «взрыв» и поэзия « шестидесятников » (Е. ЕВТУШЕНКО, Р.РОЖДЕСТВЕНСКИЙ, А. ВОЗНЕСЕНСКИЙ )
Как правило, новая историко-литературная фаза начинается с активизации лирики. Лирика становится «формой времени» в пору сдвигов и перемен, когда еще нет ничего устоявшегося, и лирика с ее обостренной чуткостью улавливает эти перемены и сдвиги, восполняет субъективным впечатлением и наитием неполноту только завязавшихся жизненных процессов и, не дожидаясь пока сам объективный ход времени раскроет суть и смысл происходящих перемен, дает им эмоциональную, «осердеченную» оценку.
Пафос, утверждающийся в лирике в пору исторического слома, становится эмоциональным камертоном наступающего литературного цикла. Подобные «выбросы» лирической энергии происходили и на переломе культурных эр — на рубеже XIX—XX вв., и в годы революции, и в трагические месяцы 1941 — 1942 гг., когда начался новый, крайне интенсивный по эмоциональному накалу историко-литературный период, период Отечественной войны. Однако ни один из названных переломных моментов не знал такой экспансии лирики, как первые пять—восемь лет «оттепели». Лирическое сознание оказало большое влияние на прозу и драматургию, не говоря уже о стихотворчестве. «Все в Москве пропитано стихами,/ Рифмами проколото насквозь» — это строки из стихотворения Анны Ахматовой, написанного в 1963 году. Но все началось десятью годами ранее. Тогда, в 1953 году, сенсационным событием литературной (и не только литературной) жизни стала подборка стихотворений о любви, помещенная на первой странице первомайского номера «Литературной газеты». Это было знаком того, что лирика стала отвоевывать свои права. 29 июля 1958 года на открытии памятника Маяковскому в Москве в заключение митинга выступали поэты, но совершенно неожиданно митинг получил продолжение — из толпы стали выходить люди и читать свои стихи. Собрания «на Маяке» тех, кто хотел читать и слушать стихи, стали регулярными. Нечто подобное происходило и в других городах страны. Невиданно, в десятки и сотни раз, выросли тиражи поэтических книг. Политехнический музей не вмещал желающих послушать стихи, поэтические вечера переместились в Лужники и на стадионы. Все это было выражением и бурной активизации духовной жизни, и обострившейся потребности в высказывании, и интереса к жизни души, к мысли, мнению, чувствованиям человека. Лирический подъем захватил все поэтические поколения. Для Ахматовой, Пастернака, Заболоцкого это было время успешного завершения длительной полосы творческой эволюции, начатой еще в 1930-е годы с поиска союза между «неслыханной простотой» и глубиной постижения жизни. Для прямых наследников Серебряного века А.Тарковского, М. Петровых, С.Липкина, которые из-за несовместимости своих творческих убеждений с официозом вынуждены были уйти в переводы, наступили годы активного поэтического творчества. Для «новобранцев 1930-х годов» — А.Твардовского, Л.Мартынова, Я.Смелякова, формировавшихся под влиянием соцреалистической эстетики, это были годы мучительного пересмотра своих убеждений и творческого обновления. Наконец, начало «оттепели» отмечено рождением нового, «четвертого» поэтического поколения. Оно тоже было неоднородно. Здесь были и те, кто составил «лианозовскую группу» (Г.Сапгир, И.Холин, Вс.Некрасов, Я.Сатуновский), и державшаяся особняком группа ленинградских поэтов (Е.Рейн, И.Бродский, А.Куш- нер, Д.Бобышев, А.Найман, Г.Горбовский). Однако в культурном пространстве тех лет, в восприятии современников не им принадлежали первые места.
Новый авангард вообще пребывал в основном в рукописном виде, к стихотворениям соцреалистической «выделки» по инерции относились с прохладцей, как ко всему, что связано с официозом, а великих поэтов, последних живых хранителей культуры Серебряного века, чаще всего воспринимали как «раритеты», которых следует почитать, но не читать1. Для поэтов нового поколения куда более влиятельной фигурой был Борис Слуцкий (1919—1986). Его стихи «Кёльнская яма», «Лошади в океане», «Баня» были на слуху у всех. С одной стороны, он был представителем той плеяды поэтов-ифлийцев, которые с конца 1930-х годов стали предпринимать попытки взорвать стихотворную гладкопись, заполонившую предвоенную советскую лирику. С другой стороны, за Слуцким был опыт поэзии фронтового поколения, обретшей черты вполне определенного течения — «психологического натурализма» (термин Л.Аннинского). Из всех поэтов-фронтовиков именно Слуцкий настойчиво продолжил начатую своими друзьями-ифлийцами (П. Коганом, М. Кульчицким, погибшими на фронте) работу над культурой поэтической речи связав ее с эстетикой «психологического натурализма». Шокирующая огрубленность видения мира, своего рода про- заизация стихового слова, находящаяся на грани депоэтизации, которая вызывала гнев ортодоксов («Дверь в потолке» — так называлась рецензия С. Острового на первый сборник Слуцкого), привлекала к нему большой интерес тех поэтов, которые сами вели поиск новой выразительности, свободной от олеографических красивостей, близкой к жестокой реальности. «Именно Слуцкий едва ли не в одиночку изменил звучание послевоенной русской поэзии. Его стих был сгустком бюрократизмов, военного жаргона, просторечия и лозунгов, он с равной легкостью использовал ассонансные, дактилические и визуальные рифмы, расшатанный ритм и народные каденции... Его интонация — жесткая, трагичная и бесстрашная — способ, которым выживший спокойно рассказывает, если захочет, о том, как и в чем он Очень показательно позднее признание Глеба Горбовского: «Сдержанная, напряженно-интеллигентная, “воспитанная”, тактичная поэзия Ахматовой казалась мне чем-то хрустально-заиндевевшим, не чужеродным, но как бы отстра- ненно высокомерным. Мне, послевоенному подростку, хотелось чего-нибудь попроще, позапашистей и, чего греха таить, — поразухабистей» (Горбовский Г. Видение в Комарове//«Свою меж вас оставив тень»: Ахматовские чтения. — М., 1992. — Вып. З.-С. 145). выжил», — так оценивал значение Слуцкого, спустя тридцать лет, И. Бродский1. Но Слуцкий в большей степени имел влияние в црофессиональной поэтической среде. А в начале «оттепели» наиболее популярны были стихи других поэтов — Евгения Евтушенко, Роберта Рождественского, Андрея Вознесенского. Они-то и стали лидерами той поэтической группы, которую станут называть «шестидесятниками». Слово «группа» не совсем точно, ибо никаких организационных границ она не имела, но в родстве с нею «по группе крови» пребывали Дмитро Павлычко с Украины, Олжас Сулейменов из Казахстана, уралец Борис Марьев, Петр Вегин из Ростова и многие молодые поэты из разных городов и весей всего многонационального Союза. Поэзия «шестидесятников» стала сильным и влиятельным художественным течением, имеющим отчетливо выраженный концептуальный и стилевой облик.