В последующих произведениях Солженицына тяжба между нормативностью и органическим саморазвитием идет с переменным успехом. Причем наибольшие творческие удачи приходили к писателю тогда, когда по тем или иным причинам ослабевала узда авторских «предначертаний».
Сам Солженицын с удивлением замечал: «Позже, когда я из подполья высунулся и облегчал свои вещи для наружного мира, облегчал от того, чего соотечественникам еще никак на первых порах не принять, я с удивлением обнаружил, что от смягчения резкостей вещь не только выигрывает и даже усиляется в воздействии...»1 Это признание можно с большим основанием отнести к повести «Раковый корпус», которую А.Солженицын писал в середине 1960-х годов. В этой повести Солженицын в полной мере реализует семантические возможности одного из самых развитых реалистических жанров — жанра социально-психологической повести. Персонажи повести, собранные в одной палате для онкологических больных, представляют собой микромодель всего советского социума, и каждый — жертва или палач, или просто зритель — несет на себе печать государственной системы, которая так или иначе повлияла на его духовный облик. И все они поражены смертельной болезнью. Поставив своих героев в «пороговую ситуацию», автор совершает своего рода вскрытие источников духовной болезни, анализ ее характера, выявляет, возможно ли ее излечение и какою ценою оно добывается. В отличие от традиционно однолинейной структуры психологической повести, в «Раковом корпусе» стержневой сюжет (судьба Олега Костоглотова) окружен целым пучком параллельно развивающихся «персональный» сюжетов, которые находятся с сюжетом судьбы Костоглотова в разнообразных отношениях (по контрасту, по сходству, по принципу дополнительности). В своем разборе «Ракового корпуса» М. Альтшуллер анализирует характер каждого из персонажей по таким критериям: «способность отрешиться от эгоизма, потенциями жалости и любви к окружающим»221 222. Мы отчасти воспользуемся его градацией, но уточним, что главным критерием духовной состоятельности персонажа становится его отношение к смерти. На самой нижней ступени оказывается Павел Николаевич Русанов, советский чинуша, начальник по «анкетным делам»: при мысли о смерти его охватывает животный страх («побледнел до губ», «при слове “умирают” все похолодело у него внутри»), и он всячески старается оградить себя от тягостных мыслей. «Не будем говорить о смерти! Не будем о ней даже вспоминать!» — призывает он соседей по палате. Следующая ступень — весельчак Чалый. Его принцип: «Чтоб не загнуться — не надо расстраиваться. Кто меньше толкует — тот меньше тоскует». Далее — молодой ученый- энтузиаст Вадим Зацырко. Он, мечтавший «вспышкой подвига» одарить сразу весь народ и все человечество, рассуждает почти по-корчагински: «Как плодотворно прожить вот эти оставшиеся месяцы», но при этом полагает, что справедливей и разумней было бы, чтобы именно он, такой талантливый, такой нужный, остался жив. Еще ступень — Ефрем Поддуев, матерый мужик, что загребал большие деньги по ГУЛАГовским стройкам, именно здесь, в палате, впервые крепко задумался о смерти. Особое место в этой иерархии занимает доктор Донцова. Обнаружив у себя явственные симптомы смертельной болезни, она имеет мужество трезво оценить свое положение и старается до конца выполнить свой долг перед другими (прежде всего — перед больными, которых она лечит). Но все же она не хочет вникать в свою болезнь, ей страшно — это она перепоручает другим. И наконец, мнение Олега Костоглотова, центрального персонажа: «Если здесь о смерти не поговорить, где ж о ней поговорить? Не все время, но хотя бы иногда. Это полезно». Отношение к смерти, т.е. к взыскательному суду над собой по самой «последней мере», определяет способность или неспособность человека к покаянию. Русанов, который в свое время «дал материал» в органы на своего друга и вообще, рьяно работая «по анкетным делам», немало судеб покалечил, ни о каком раскаянии и не задумывается, он окончательно законсервировался в сознании собственной непогрешимости. И потому, хотя Павел Николаевич выписывается из больницы, полон надежд, однако, врачи-то знают, что он обречен. А вот Ефрем Поддуев, чью совесть разбередила толстовская притча «Чем люди живы?», сдвинулся внутри себя и испытал муку раскаяния перед теми несчастными зэками, которых он гнобил, и вспомнил слова одного из них: «И ты будешь умирать, десятник!» А интеллигент Шулубин, тот уж сам, без чьей-либо подсказки казнит себя за то, что «двадцать пять лет... гнулся и молчал». Эти люди очищаются покаянием и через покаяние духовно возвышаются над физической своей смертью. Не случайно напоследок к Шулубину приходит облегчающая мысль: «А иногда я так ясно чувствую: что во мне — это не все я. Что-то уж очень есть неистребимое, высокое очень! Какой- то осколочек Мирового Духа». Для Олега Костоглотова мужественное отношение к смерти — основа мироотношения. «Я уже в жизни пуган-перепуган и отпутался», — говорит Костоглотов. Этот принцип он прежде всего распространяет на господствующую политическую систему. Костоглотов не признает аксиом, изрекаемых советскими вождями, хоть Лениным, хоть Сталиным, потому что «Раз и навсегда никто на земле ничего сказать не может». Более того, он обнаруживает порочность общепринятых идеологических постулатов (в споре с Русановым Олег доказывает, что определение гражданского статуса человека по «соцпроисхождению» «это не марксизм — а расизм»). Наконец, способность к взыскательному внутреннему суду, стремление не прятаться трусливо от своей смертельной болезни, а трезво знать о своем сроке и в то же время не складывать руки, может стать единственным фактором избавления от зловещей опухоли.
Метафорический смысл этого «физиологического» феномена очевиден Костоглотову, который по-особому акцентирует строки из медицинского учебника: «...Редко, но бывают случаи самопроизвольного исцеления. Вы чувствуете, как написано? Не излечения, а исцеления!» И подкрепляя метафорическую подоплеку сказанного, Ефрем Поддуев добавляет: «Для этого надо, наверно... чистую совесть». В принципе, вторые (метафорические, а точнее — аллегорические) смыслы характерны для поэтики «Ракового корпуса». Так, из-за мощно выписанной панорамы конкретно-исторической реальности (социальной, бытовой, психологической) в повести проступает аллегорический план. Выше мы уже отмечали, что система характеров обитателей палаты представляет собой некий социальный срез советского общества (от тех, кто сажал, до тех, кто сидел), да и сам образ «ракового корпуса» — это зловещая метафора целой страны, пораженной страшной болезнью, которая пустила везде свои метастазы. И в параллель с сюжетом мучительного исцеления главного героя идет, запечатленный в газетных хрониках, которые читают в палате (о смене состава Верховного Суда, об отставке Маленкова, об аресте Берия и т.п.), процесс исцеления всей страны. Далее, у мотива исцеления через бесстрашное знание о своей болезни тоже есть «аллегорический» отголосок — это разговор санитарки Елены Анатольевны, которая сама прошла через лагеря, с Костоглотовым. Она спрашивает совета, как ей быть с сыном: «Растет умный мальчик, обо всем спрашивает — и как же его воспитывать? Нагружать всей правдой? Да ведь от нее и взрослый потонет! Ведь от нее и ребра разорвет!» На что Костоглотов уверенно отвечает: «Нагружать правдой!» Наконец, своеобразным аллегорическим эпилогом повести становится описанное в последней главе посещение Костоглотовым зоопарка, где буквально все, что он видит, вызывает у него аналогии с лагерем, с социальными типами, с отношениями в мире людей. Такая двуплановость с аллегорической интенцией служит способом реализации авторского дидактизма. О дидактизме структуры «Ракового корпуса» свидетельствует также и та роль, которую в ней играют рассказы-притчи Льва Толстого, и прежде всего рассказ «Чем люди живы?» Назиданию из этого рассказа («Жив всякий человек не заботой о себе, а любовью») отводится роль ценностного эталона, который должен помочь заблудившемуся человеку, задумавшемуся о жизни и смерти, определиться в своих нравственных поисках. Однако в «Раковом корпусе» очень ощутимы и противоположные тенденции. Морализаторский монологизм Солженицына здесь как бы размывается, утрачивает привычную жесткость. И это происходит прежде всего потому, что — в сюжете, в мыслях героев, в самой бытовой атмосфере — неотступно присутствует смерть. А в присутствии смерти и сам феномен жизни получает иное ценностное освещение. Так, даже поставив в центр нравственной иерархии своего произведения меру из толстовского рассказа «Чем люди живы?», Солженицын вовсе не придает ей директивный характер. За исключением ответа Русанова, который он изрекает, объедая куриную ножку («Запомните. Люди живут идейностью и общественным благом»), все иные ответы, будучи очень разными: «Довольствием. Продуктовым и вещевым»; «зарплатой, чем!»; «творчеством»; «Для любви, конечно... да чем раньше, тем интересней! А чего откладывать? — атомный век», — не встречают эстетического отторжения. Ибо в них пульсирует живая жизнь, чувство ценности земного существования. Да и главный герой повести, Олег Костоглотов, тоже не вполне согласует свою жизненную позицию с толстовскими назиданиями. Он безусловно принимает урок «Жив всякий человек не заботой о себе, а любовью», но в рассказе Толстого это третье назидание, а есть там не упомянутое в повести Солженицына второе («Не дано людям знать, чего им для своего тела нужно») — вот с этим уроком позиция и поведение Костоглотова ну никак не согласуются: наоборот, Олег хочет знать все про свою болезнь, он сам должен в ней разобраться, он сам должен с нею бороться. И только тем он ее и побеждает. Но достигаемое в процессе напряженных исканий очищение и духовное возвышение, оказывается, оплачивается неминуемыми утратами. Именно таков метафорический смысл пути Олега Костоглотова — преодолев муки сомнений, излечившись от раковой опухоли, он утратил мужскую силу. «Вышел я уже из людей», — с горечью констатирует Олег, отказываясь от возможного счастья с Верой Гангарт. Видимо, в миру его ждет трудная жизнь — неужели «жизнь-довесок», как он сам тревожно предполагает? В целом (не только сюжетом судьбы, но и критическим складом ума, подвергающим все сомнению, и энергетикой социального действия) характер самого Олега Костоглотова несет в себе ту незавершенность, которая свойственна романному герою. Именно романная разомкнутость придает повести Солженицына то ощущение динамики жизни, которая вступает в диалогические отношения с доктринами, провозглашаемыми героям, выверяя их и ударами рока, и цветением деревьев, и поцелуями обреченных мальчика и девочки. «В “Раковом корпусе” писатель меньше всего — нравственный ригорист. Он словно приветствует все живое, снимая паутину с того, что привычно наполняет человеческое существование, согревает и осмысливает его, делает людей ближе друг другу, но что в каждодневной сутолоке и замо- роченности человек перестает ощущать как дарованное ему благо», — констатирует Е. Шкловский1. Не случайно все критики, писавшие о «Раковом корпусе», с нескрываемым удивлением отмечали, что эта повесть о смерти проникнута непобедимым чувством жизни. Да и сам автор так определял суть своего произведения: «Это преодоление смерти жизнью, прошлого — будущим, я по свойствам своего характера иначе не взялся бы и писать»223 224.