Многие питают предубеждение к энтузиазму; они смешивают его с фанатизмом, а это большая ошибка. Фанатизм — это все исключающая страсть, предмет которой одно какое-нибудь убеждение; энтузиазм тождествен мировой гармонии; это любовь к прекрасному, душевный подъем, радость самопожертвования, соединенные в одном и том же переживании, в котором есть величие и покой.
Значение этого слова по-гречески наиболее возвышенно передает его смысл: энтузиазм значит «Бог в нас». Действительно, когда жизнь человека сливается с жизнью мира, в ней есть что-то божественное. Все то, что заставляет нас жертвовать нашим благом или нашей жизнью, почти всегда связано с энтузиазмом; ибо прямая дорога эгоистического разума, [видимо], в том, чтобы сделать самого себя целью всех своих усилий и не ценить в этом мире ничего, кроме здоровья, денег и власти. Несомненно, совести достаточно для того, чтобы самого расчетливого человека вести по стезе добродетели, но энтузиазм то же по сравнению с совестью, что честь по сравнению с долгом: в нас есть некий избыток души, который сладостно посвятить тому, что прекрасно, когда исполнено то, что хорошо [...] Умственный труд кажется многим писателям всего лишь неким механическим занятием, заполняющим их жизнь, как могла бы это сделать любая другая работа, [...] но имеют ли подобные люди представление о высоком счастье мыслить в восторженном воодушевлении? Знают ли они, какой надеждой преисполняешься, когда веришь, что благодаря твоему дару слова явится глубокая истина, истина, образу ющая могучую связь между тобой и всеми душами, родственными твоей? Писателям, лишенным энтузиазма, литературная деятельность знакома лишь по критике, соперничеству, зависти, по всему тому, что явно угрожает нашему спокойствию в мире человеческих страстей; нападки и несправедливости иногда причиняют боль; но разве подлинное, глубокое наслаждение талантом может быть от этого испорчено? Когда книга выходит, она уже стоит стольких счастливых мгновений тому, кто писал ее согласно своему сердцу и словно священнодействуя! Сколько слез умиления пролил он в одиночестве о чудесах жизни, любви, славы, веры.
Наконец, в своих мечтаниях, не наслаждался ли он воздухом, как птица, водой, как страдающий от жажды охотник, цветами, как влюбленный, мнящий, что он все еще вдыхает ароматы, которыми окружена его возлюбленная? В жизни нам кажутся тягостными наши способности, и мы часто страдаем от того, что одиноки по своей природе посреди стольких людей, живущих с такой легкостью; но дар творчества исполняет хотя бы на миг все наши желания; у него есть свои сокровища и венцы, он представляет нашему взору чистые и сияющие картины идеального мира, и сила его доходит иногда до того, что позволяет нам услышать в душе голос любимого существа [...] Могут ли чувствовать природу те, кто лишен энтузиазма? Могли бы они говорить ей о своих эгоистических интересах, презренных желаниях? Что бы ответили море и звезды на ограниченные, обыденные запросы каждого? Но если душа наша взволнована, если она ищет божество во вселенной, если она также хочет славы и любви, то с ней говорят облака, потоки позволяют вопрошать себя, а ветер в зарослях вереска, кажется, удостаивает нас речи о том, что мы любим.