ВОСПИТАНИЕ И ТОЛЬКО ВОСПИТАНИЕ — ЦЕЛЬ ШКОЛЫ

...В своем стремлении ввести новые порядки в деревне помещик опирался не на старое поколение, а на молодежь и на новую школу. Он рассчитывал на новое, юное поколение, которое будет отличаться от старого, как день от ночи.

Но он рассчитывал на него не потому, что это было его мечтою, а потому, что видел — лейтенанту удается осуществить задуманное. Глюфи это давалось так просто и так естественно, что каждому могло казаться, будто в школе ничего нет такого, чего бы и он не мог сделать. В самом деле, вести школу, как лейтенант ее вел, мог, пожалуй, каждый смышленый крестьянин, лишь бы он умел читать и писать; для этого стоило ему в течение нескольких дней присмотреться к порядкам, заведенным лейтенантом и Маргрет, и к их занятиям с детьми. Собственно говоря, и не нужно, чтобы такой человек сам умел считать; я знал одного, который пользовался арифметическими таблицами, занимаясь с группой детей, но сам не умел считать. Его дети прекрасно усвоили ряды чисел и совершали над ними любые действия, а человек, обучавший их счету, ни на минуту не выпускал из рук бумагу, на которой были написаны эти числовые ряды, чтобы самому не ошибиться.
Перемену* происшедшую в детях, заметил даже Карл, сын помещика. Возвращаясь из Бонналя, он обычно говорил: Мальчики этой деревни совсем не похожи на других деревенских ребят; кто-то даже сказал, что они господа по сравнению с другими, такие они смелые и так много знают.
Что касается смелости и прямоты, то на развитии этих качеств лейтенант строил все воспитание. Он требовал полной чистосердечности и часто говорил детям: Я охотно прощаю вам все ваши проступки, но если

вы начнете притворяться, вы — погибшие существа и навсегда останетесь несчастными, испорченными людьми.
При малейшей попытке к притворству он пронизывал их своим острым взглядом, обрушивался за это, давил до тех по"р, пока не пресекал зла и не вгонял в пот провинившихся. Пуще огня боялись они его слов: «Что за лицо ты делаешь? Что это за глаза?»
Они знали, с какой неумолимой строгостью учитель преследовал всякое притворство. Все свое воспитание, как уже сказано было, он строил на прямоте и чистосердечии — этом прочном фундаменте.
Он делал детей рассудительными для того, чтобы они могли быть откровенными. Он делал их осторожными, чтобы они не были недоверчивыми. Он делал их трудолюбивыми, чтобы они не были алчными. Он делал их честными, чтобы они могли внушить к себе доверие. Он делал их разумными для того, чтобы они стали смелыми. Таким образом, он работал над созданием ясного и открытого нрава и требовал от детей этой ясности и прямоты, когда бы они ни попадались ему на глаза. Одним словом, он учил их как человек, сам представляющий собою известную ценность и могущий быть полезным на любом месте; того же он добивался и от них. А это значит, что он учил их не так, как обычно учат люди, умеющие лишь болтать и кое-что писать.
Свою любовь к детям он долго и упорно скрывал и проявлял ее лишь по мере того, как они изо всех сил старались быть такими, какими они со временем должны были стать. Трудно себе представить, каких результатов они достигли этим путем. В глубине души они знали, что Глюфи любит их, и равнодушие его принимали как упрек, чувствуя, что они не то, чем должны были бы быть. Этого равнодушия они не выносили и удваивали свои усилия, пока не добивались его одобрения. Почти невероятным может показаться, как дети выросли за это время духовно и как окрепло их сознание.
Это обнаруживалось не только в родной для них профессии. Если у них оставалось для этого время, то и самое далекое вскоре становилось им близким. Какую бы работу они ни видели теперь в руках других людей, они не сомневались в том, что и сами могли бы научиться ей.
Так, например, в деревне лет двадцать уже живет часовой мастер Энгер, и никогда еще крестьянский маль

чик не заходил в его мастерскую, чтобы поинтересовать- ся тем или другим и попытаться самому что-нибудь сделать. Но с тех пор как Глюфи дал детям понять, что у них такие же руки, уши и носы, как и у других, более полдюжины ребят каждый вечер стали приходить к мастеру и не давали ему покоя, пока тот не позволял им взять в руки и повертеть ту или иную вещь или самим попробовать сделать что-либо. Ребята так ловко принимались за дело, что мастер не мог надивиться; он велел даже передать учителю, что если бы все крестьянские дети были так воспитаны, то не было бы ремесла, к которому они не были бы так же, а может быть и больше пригодны, чем городские дети.
Но этим дело не ограничилось. Энгер понял, что ему выгодно взять к себе в учение двух наиболее ловких из этих ребят; недолго думая, он предложил обучить их своему ремеслу без всякого вознаграждения.
Это были ребята, родители которых не имели ни земли, ни имущества и которые в будущем могли стать лишь слугами или поденщиками. Мальчики запрыгали от радости, когда он предложил им это, и бросились затем к учителю благодарить его.
Лейтенант был тронут благодарностью этих мальчиков, он молча держал их дрожащие руки в своей руке. Сердце его забилось при мысли о будущем, когда все ученики его будут пристроены. В тихом раздумье стоял он перед ними. Он мечтал о том благе, которое может дать его деятельность людям, о предмете стремлений каждого благородного бедняка, в том числе и своем,— сознавать, что ты уже и убелен сединами, но способствовал благополучию и счастью окружающих людей.
Рукопожатия детей пробудили его от грез. Он отправился с мальчиками к мастеру и помог им заключить договор на таких хороших условиях, каких другие мальчики, обучавшиеся у часового мастера безвозмездно, вряд ли могли добиться.
Лейтенант обещал мастеру в будущем смотреть на этих мальчиков как на его учеников и обучить их в области черчения и математики всему тому, что может им быть полезным для ремесла. Это было так важно для мастера Энгера, что при заключении договора с мальчиками он согласился на все условия, предложенные лейтенантом. Он даже сказал учителю, что если тот это для
них сделает, мальчики пойдут далеко и достигнут большего в своем ремесле, чем он, Энгер.
С тех пор как лейтенант стал учителем, он почувствовал, как много может сделать для устройства будущего детей. Он стал заботиться о мальчиках, не имеющих земли, и стремился сделать из них ремесленников со всей свойственной ему страстностью. В свободные часы он водил мальчиков по всем мастерским, существующим в деревне, и часами наблюдал, как каждый берется за то или иное дело, чтобы узнать таким образом, на какую работу каждого поставить.
Этим способом ему удастся, если только он будет жить, сделать больше для улучшения жизни боннальских бедняков, нежели могли бы дать раздел луга и полей, освобожденных, как обещал Арнер, от уплаты десятины.
Не меньше делает он и для девочек. Пороки родителей не развращают их более. С утра до вечера они находятся теперь в обществе бодрого и разумного человека. Они никогда не сидят без дела. Болтовня и сплетни не смущают их и не ожесточают их сердец.
Поэтому щеки их розовеют, краска стыдливости вспыхивает на лицах, а в глазах сияют радость и бодрость. Ноги их подвижны, они готовы танцевать, а руки становятся гибкими и ловкими для женских работ. Глаз их воспринимает красоту природы и человека. Прилежание, бережливость и соблюдение порядка в доме — эти важнейшие для жизни начала, охраняющие добродетель, под •руководством Глюфи входят в плоть и кровь их.
Боже, чем были они при старом порядке! Утопая в тине несчастья, человек не может быть человеком. Без отцовского руководства мальчик не может стать мужчиной. Еще менее девушка может сделаться женщиной в руках беспутной матери и под руководством школы, управляемой тупицами.
Но в руках Глюфи мальчики и девочки росли, чтобы стать мужчинами и женщинами, такими мужчинами и женщинами, какими могут быть все,— безразлично, одеты ли они в простые ткани или в шелка.
Воздвигайте алтари этому человеку! Он пользуется всем, вплоть до цветка, растущего в саду, чтобы возвысить девичьи души, ибо им суждено дать счастье будущему поколению.

В Боннале живет женщина, вышедшая замуж в эту деревню из другой местности. Вот уже двадцать лет, как она сажает прелестные цветы, нежные овощи и прививает отборные сорта плодов дичкам. Грубая бонналь- ская молодежь воровала у нее из года в год цветы, капусту, груши и яблоки, а то, что не брала у нее тайком, выпрашивала на свадьбы и крестины. Но никому и в голову не приходило подражать ей и самим выращивать такие же цветы, капусту, яблоки и груши. Наоборот, эту женщину преследовали клеветой и злословием, ее обвиняли в бесхозяйственности, потому что она тратила время и удобрения на создание вещей, которые все ра-вно разворуют у нее.
Но не прошло и нескольких недель с тех пор, как дети этого невежественного народа начали посещать школу Глюфи, и отношение к женщине изменилось: утром и вечером лриходили они к старухе в сад, присматривались к ее цветам и к порядку и расспрашивали ее, как нужно делать то или другое, чтобы вышло так же красиво, как у нее. Старуха часами простаивала с ними с киркой в руках, все показывала, дарила цветы и обещала дать саженцев, семян и отростков, если бы они пожелали развести у себя такие же сады.
Однажды дети принесли цветы, данные ею, в школу и спросили Глюфи, не думает ли он, что и они бы могли устроить у себя дома такой же сад. Почему бы и нет,— ответил учитель,— если вы не будете лениться,— и сам повел всех детей в сад этой женщины.
Трудно передать радость старухи. Она сказала лейтенанту, что никогда еще с тех пор, как она в Боннале, не чувствовала себя так хорошо, как сегодня, когда он явился со своими учениками в ее сад.
А дети, придя домой, потребовали от матерей клочок земли, чтобы развести на нем сад согласно советам и указаниям этой женщины.
Все, что рано или поздно могло пригодиться детям, он считал возможным включить в свою школьную работу. Ибо он чувствовал себя отцом этих детей и задачей своей считал их воспитание. Все, что требовалось для их всестороннего воспитания, входило, по его мнению, в круг его деятельности. По той же причине он проводил с ребятами все вечера и занимался с ними всем,
чем они желали. Иногда это была резьба по дереву, лепка разных фигур из воска: людей и зверей, голов и рук, нередко лепили дома, мельницы, пилы и корабли. Порой классная комната вся наполнялась разными ремесленными инструментами и стружками и походила на мастерскую, но перед уходом комната убиралась и снова становилась чистой, как весенний луг, с которого сгребли весь зимний валежник. Если вечер выпадал хороший, Глюфи отправлялся с детьми под орешник на лужайку.
Старики как будто с умыслом посадили на этом месте орешник, чтобы молодая смена могла отдыхать под тенью его и любоваться отсюда прекрасным закатом солнца.
Под этим деревом он часами беседо!вал с детьми и об их будущем, и об их жизни. Он рассказывал им краткую историю деревни, говорил, как несколько веков тому назад здесь стояло лишь немного домов; а так как жители ее не могли полностью использовать и обрабатывать всю землю, то они вынуждены были установить для пастбищ и пашен такие порядки, которые теперь, при большей стоимости земли, сделали деревню несчастнее, беднее и более распущенной, нежели она могла быть при других условиях.

Он указывал на то, как бумагопрядение привлекло в страну деньги и как поэтому те, которые не привыкли обращаться с ними, разорились. Многие крестьяне, имущество которых было продано с молотка, были, собственно говоря, значительно богаче тех, которые приобрели его, но благодаря лучшей обработке небольших участков земли ценность ее раз в десять повысилась в течение нескольких лет. Заканчивая историю деревни, он подчеркнул, что в данное время требуется больше точности во всем, больше внимания, расчета, больше порядка и обдуманности для того, чтобы дожить до здоровой, радостной старости и спокойным за судьбу своих детей сойти в могилу, чем это нужно было в старину при, меньшей населенности, меньшем количестве денег и более простом образе жизни.
А когда дети, возвращаясь вечером домой, приносили с собой эти рассказы о далеком прошлом деревни и сопровождали их полученными от учителя объяснениями, родителям казалось непонятным, как мог учитель узнать обо всем этом; правда, они сами пережили это и испытали, но так, как он, не сумели бы рассказать. Их
удивляло его умение растолковать детям все происходившее так, что они, несмотря на свой возраст, понимали его и сумели толково передать другим.
Работа учителя особенно радовала Ренольда, девяностолетнего старика. Он много прожил, спокойно наблюдая все изменения, происходившие в его деревне, начиная с прошлого столетия.
Однажды, согласно старому обычаю, дети и внуки собрались у него в воскресенье к ужину. За столом сидели многочисленные члены этой благословенной семьи и читали библию; очередь прочесть главу из нее дошла и до правнука этого старца. Выслушав ребенка, он весело кивнул головой в сторону молодежи, сидевшей в конце стола, и сказал: Дети, как поживает ваш учитель? Здоров ли он?
Громко и радостно все ответили старику: Да, дедушка, он, слава богу, здоров, наш милый учитель.
Тогда старик заметил: Я бы г очень хотел, чтобы он был сейчас здесь среди нас, чтобы мы все могли поблагодарить этого прекрасного человека, ниспосланного нам, верно, самим богом. Вы не знаете,— продолжал он,— чем вы ему обязаны и что он значит для вас; но я анаю это и скажу вам, за что вы должны благодарить его. Дети, несчастная деревня наша подобна расстроенному хозяйству. В течение последних сорока лет она жила точно без отца. За это время обстоятельства всюду изменились; люди должны быть научены и воспитаны теперь так, чтобы жить в современных условиях жизни и пробивать себе дорогу так же, как были приучены старики в свое время и в условиях прежней жизни *. Эту задачу взял на себя ваш учитель. Ему я обязан тем, что спокойно могу думать теперь о смерти, чего не смел делать вот уже двадцать лет, я опасался в душе, что вы, мои бедные дети, лишенные надлежащего руководства, быть может и не по своей вине, будете увлечены потоком этой беспорядочной жизни и неизбежно погибнете через несколько лет. Этого я не боюсь теперь и благодарен учителю за то, что остаток дней своих могу прожить спокойно.
Сказав это, старик выпил за здоровье этого прекрасного человека. Дети, посещавшие школу, радостно под
держали деда. А сам он весело налил несколько капель на губы младшего своего внука и заставил его пролепетать имя учителя.
Нет, не воздвигайте ему алтарей!.
Младенец на коленях старца, дрожащая капля на губах ребенка, лепечущего имя его, выше всяких жертв и алтарей!
* *
*
На душе у меня стало тепло. Скоро в своей простоте я не в состоянии буду продолжать. Но это необходимо.
Одной из его радостей было — делить с детьми свои бутерброды. Дело в том, что у боннальских крестьян сохранился обычай время от времени посылать своему учителю что-нибудь из съестного. Этот обычай был противен Глюфи. Он почти ничего не брал у них, но, чтобы не рассердить их, говорил в свое оправдание, что у него нет жены и хозяйства, а потому он ничего приготовить себе из этих припасов не может. Но для того чтобы они не думали, что он поступает так из высокомерия или гнушается принять их дары, он брал с каждого крестьянина, имевшего корову в хлеву и посылавшего к нему в школу своего ребенка, раз в год немного масла, не больше двух фунтов. Как только он получал его, давал знать об этом детям и устраивал им угощение. Обычно он покупал еще полдюжины хлебов, а пасторша из собственных ульев посылала ему чашку меду, которого у нее было достаточно.
Таким образом, он не раз в течение года доставлял удовольствие беднейшим детям, угощая их тем, чего они дома не ели.
Он умел использовать эти ужины, пожалуй, еще лучше своих школьных занятий. Они были пробным камнем для детей. Своим острым взором он посматривал на них и наблюдал, как они обращаются с хлебом, с маслом, с медом, какие у них при этом глаза, рот и т. д. Он говорил по этому поводу, что во время таких ужинав для него становилось очевидным то, что он раньше лишь предполагал в своих учениках.
Пастор, его жена и дети часто посещали эти маленькие трапезы, при этом лучшему из ребят разрешалось приготовить учителю и гостям бутерброды. В то воскресенье, когда состояние здоровья жены Кинаста ухуд».

шилось, этим лучшим ребенком был сын каменщика — Гейрли.
Аннели, дочь портнихи (дети называли ее просто Шварбель-Анни), толкнув нечаянно стол, прищемила Гейрли руку меж столами так, что она вздулась, как подушка, и пошла кровь. Когда девочка стала кричать и уверять, что она сделала это нечаянно, добрый мальчик пытался сдержать себя и скрыть от учителя и Маргрет свою вспухшую руку, чтобы девочка не была наказана в школе, а возможно и побита дома. Но ему было так больно, что он не мог прясть, и только благодаря этому Маргрет заметила, в чем дело. Вот почему он был объявлен сегодня самым лучшим, и ему было предоставлено удовольствие приготозить бутерброды. На этот раз сам помещик пришел к ужину.
Сегодня, наконец, водяной ров на новом лугу должен быть закончен, источники были вскрыты и соединены, а вода большими потоками спускалась на поля, и всюду, куда она попадала, земля зеленела.
И на эту работу лейтенант повел нескольких мальчиков, но прежде чем приступить к землемерным работам, он предложил ребятам: Попытайтесь наметить линии, по которым следовало бы провести потоки, чтобы оросить возможно больше земли.
Ребята, как хорошие ищейки, бросились бежать во все стороны, отыскивая места для спуска воды. Но они вернулись, не придя к общему решению. Одни полагали, что провести ров нужно сперва по левую сторону по направлению к елям, а оттуда лишь обратно к полям, лежащим справа. Другие же были того мнения, что если провести ров к елям, то не поднять воды на высоту мохового холма, и он останется в таком случае неоро- шенным. Никто из вас не угадал,— сказал лейтенант и прибавил:— Ров нужно провести сначала к подошве холма, а оттуда, обогнув его, к елям. Ого,— воскликнули мальчики,— раз вы пустите воду с холма, вы уже не поднимете ее на ту высоту, где стоят ели. Ого,— ответил лейтенант,— стоит лишь заполнить углубление между холмом и елями на один или четыре фута, и вода, по-моему, устремится опять к елям.
Тогда, конечно,— согласились мальчики.
Но пастора сегодня весь день не было с ними. Он был у жены Кинаста, смерть которой приближалась. Она была при полном сознании и в последний раз простилась со своими близкими. Когда к ней на постель положили младенца, она устремила на него свой потухающий взор и последние слезы ее упали на ребенка. А ребенок улыбался, шевелил руками и ногами и так весело закидывал головку, что умирающая улыбнулась ему и сказала про себя: «Почему я не могу быть такой, как ты?»
Она поговорила еще со всеми детьми, но больше всего с отцом, почти исключительно о Сусаннели. Ей хотелось передать девушке, что она сознает теперь свою вину и понимает, что ее собственные недостатки ожесточили ребенка: ведь она взвалила на ее плечи все хозяйство, что недопустимо было по отношению к ребенку. Она просила передать ей, что если бы от нее еще зависело изменить свою жизнь, она исполнила бы свои материнские обязанности, не была бы ей в тягость. Но это уже невозможно; поэтому да простит она ее и да вернется домой и заменит детям мать, поможет им, пока это будет необходимо.
Затем она хотела просить прощения и у мужа: она никогда не была ему женой, хотя и вышла за него замуж. Но слова замерли на ее устах, а он безмолвно, как и она, лежал некоторое время на ее постели. Наконец, он поднялся, посмотрел на пастора и упал ему на грудь. Глядя на него, умирающая сказала: Так мирно он нигде не может лежать и, увы, никогда не находил он этого мира у меня.
Она хотела еще попросить прощения у пастора. Но она видела, как он держит теплую руку свою на склоненной седой голове ее мужа, и это было последним утешением, которое она унесла с собой в могилу.
О, женщина! Заблуждения твоей жизни следует поставить в вину не столько тебе, сколько тем, кто терпит такое обучение религии, при котором голова человека забивается ею полностью, как будто бы религиозное знание является всем и во всех случаях и как будто бы каждый человек знает уже все — и хозяйство, и ремесло, и вообще все, чем он должен был и мог быть, если только он знает религию.

Но как часто я чувствую, что не могу писать свою книгу!
Взгляд умирающей заставил замереть слова на устах пастора. Если бы я мог изобразить этот взгляд, каким его видел пастор, я убежден, люди предпочли бы умолкнуть. Но я не могу передать ее взгляда. Я подавлен тяжестью представших перед моим духовным взором вещей, которые нельзя выразить словами. Жалоба потухающих очей походила на взгляд умирающего ягненка, истекающего кровью в когтях хищника. Нет, он не походил на взгляд истекающего кровью животного. Я не могу выразить этого, но если бы я мог, люди не боготворили бы бога, как язычники, и предоставил бы людям возможность спокойно совершать свои земные дела. Взгляд ее поразил пастора, как и мысль, что она жертва безрассудства. Он дрожал при мысли, что со словом божьим подходят к людям, точно с ножом к горлу. Он понимал несчастье людей, истекающих кровью при прикосновении этого ножа, но он чувствовал также, какая грозит опасность тем, которые бегут от него. Он не мог уснуть в эту ночь, и этот взгляд преследовал его еще утром, когда он читал свою проповедь в церкви. Ему трудно было сосредоточиться, он говорил не о том, что хотел, и почти не сознавал, что говорит.
В полдень, овладев собою, он вложил в свою проповедь все то, что было у него на душе.
Известие о смерти жены Кинаста пришло в пасторский дом в тот момент, когда пастор встал из-за стола, чтобы отправиться опять в церковь. Он забыл обо всех условностях и о принятом порядке поучения и говорил лишь об умершей женщине и о причинах ее несчастий.

<< | >>

↑

Источник: И. Г. Песталоцци. Избранные педагогические произведения в трех томах.Том 1. 1961

Еще по теме ВОСПИТАНИЕ И ТОЛЬКО ВОСПИТАНИЕ — ЦЕЛЬ ШКОЛЫ:

- Воспитание ребенка - Дидактика - Дошкольное образование - Избранные педагогические труды - Инновационная педагогика - История педагогики - Книги по педагогике - Коррекционна педагогика - Логопедия - Педагогика и воспитание - Педагогическая методика преподавания - Социальная педагогика - Физическая культура и спорт -