Общество состоящее из людей, устроено точно так же, как и человек. Подобно человеческой природе, природа общества бесконечно богата и разнообразна. Когда мы рассматривали внутреннее устройство общества, его воззрения, его интересы, мы далеко не исчерпали всего того, что в нем должно знать и уметь, коль скоро собираешься им управлять.
Я хочу исследовать страсти новой Франции — ведь она обладает ими, и притом очень оживленными, способными в зависимости от того, как с ними обра щаются, встать на службу власти или восстать против нее. К числу заблуждений неумелых правлений принадлежит и то, что власть рассматривает общественные страсти как своих открытых противников. Она видит в страстях причины беспокойства, средства оппозиции и умеет лишь строго наказывать их, когда у нее есть на то сила, либо бояться их, когда не хватает силы, чтобы их наказывать. Всегда одни и те же попытки уродовать человеческую природу, забывать о какой-то ее части! Одна и та же неспособность увидеть все ее лики, осмыслить ее со всех сторон, ответить на все потребности, нести весь ее груз! А меж тем в этом-то и заключается миссия — да что я говорю! — насущная потребность правлений. Только те из них оказываются сильными, в ком получает отклик все общество в целом, те из них, кого никоим образом не видит оно бесчувственными, глухими или чуждыми к происходящему в его лоне, те из них, полное понимание и совершенное принятие которых общество ощущает. Религиозные бури потрясают Англию. В ход пущены не только воззрения, интересы; страсти также разыгрались со всею силою. Безудержная склонность к теологическим спорам овладела страной. Как поступит Елизавета? Ограничится ли она проповедью господствующих воззрений, удовлетворением интересов протестантов? Елизавета сделает больше; она станет теологом, как и ее народ; она войдет в курс вопросов, занимающих ее подданных; достоинство или успех аргумента будут ей совершенно не безразличны; и объединившись таким образом с общественными страстями, она почерпнет в них новую силу и тем самым займет еще более прочную позицию в национальном чувстве. Здесь также есть как средства правления, так и помехи. Здесь также есть силы, о которых невозможно забыть, не подвергаясь опасности, силы, которые можно плодотворно использовать. Я готов немедленно согласиться с тем, что большинство страстей, оставленных нам революцией и Бонапартом, часто в значительной степени мятежны и антиобщественны. Но я утверждаю, что даже у них есть чем поделиться с действием власти и что существуют и другие, лучшие, стесняющие власть лишь потому, что та не умеет привлечь их и заставить следовать за собой, использовать их с выгодой для себя. Революция была столкновением не только двух интересов, но и двух гордынь, одна из которых была высокомерна, а другая раздражена. Привилегированные классы сочли крайне неудачным, что кто-то осмелился пожелать разделить с ними их общественное превосходство. Непривилегированные классы в ярости поднялись против законного низкого положения, в котором их собирались удерживать. Эта двойная гордыня — наиболее сильное из чувств, которые разделяют и будоражат Францию. В особенности в новой Франции с обеих сторон имеет она все черты, всю значимость страсти. Для того, чтобы хорошенько уяснить себе, каковы сегодня ее последствия, нужно сказать несколько слов о тех превратностях, через которые ей довелось пройти. В революционной борьбе прежние привилегии не имели больше силы. Они давно уже утратили ее. Крушение лишь обнаружило, но не обусловило их слабость. Новый народ одержал победу с упоением, и — да позволено мне будет заметить! — он был подобен подмастерьям, которым нужно не просто свергнуть, но еще и оскорбить своих мастеров, чтобы самим утвердиться в своем триумфе. Когда Бонапарт взял власть, упоение прошло. На месте былого опьянения и из его собственного неистовства зародилось глубокое отвращение ко всем этим жестоким бунтам, этому торжеству посредственности, этим грубым оскорблениям ко всякому, кто требовал прав или сохранял хотя бы внешнюю оболочку превосходства. Эмигранты вернулись. Прежние высшие классы получили разрешение возродиться. Они утратили свои привилегии, значительную часть своих богатств, почести, должности. Им оставались лишь воспоминания и привычки их прошлого положения. Очень скоро эти обстоятельства приобрели большое значение. Нелегко низвергнуть социальные преимущества, даже когда убиваешь, и сила заблуждается, когда надеется на все, ибо она ни в чем себе не отказывает. Она не могла лишить людей старого порядка более высокого образования, этой веры в себя, этой благородной и легкой непринужденности в обращении с властью, этой элегантности манер, языка, наконец, еще чего-то, что составляется из тысячи деталей и внезапно обнаруживает, что человек имеет высокое происхождение и вновь занимает свое место, возвращая себе эти черты. К названным преимуществам в пользу прежних высших классов присоединяется еще и все могущество справедливости, бесчестно нарушенной в их лице. Они воспользовались данным обстоятельством с поразительной быстротой. Бонапарт поспешил им в этом помочь. Хозяин новой Франции всецело ощутил себя на троне лишь тогда, когда увидел себя окруженным прежними господами. Через несколько лет высшие чины старого порядка превратились в излюбленное украшение имперского режима. Они устремились к нему со всем жаром, исполненным услужливости. Народ этому совершенно не противился. Причина здесь — в том, что революция, уставшая от самой себя и вследствие усталости отказавшаяся от своих самых благородных прав, в сущности не опасалась за свои насущные интересы и сохраняла реальность власти. Своего рода инстинкт предупреждал ее также, что первейшая ее потребность — упрочиться изнутри, а в глазах Европы принять вид общества спокойного и упорядоченного. Наконец, революционные лидеры сами разделяли чувства Бонапарта. Подобно ему, им нравилось сближение с классами, которые предшествовали им в высших областях социального порядка. Они усматривали в этом одновременно и честь исправления страшных несправедливостей, и удовлетворение своего тщеславия, и, кроме того, определенную санкцию в отношении самих себя, к которой они стремились, всячески делая вид, что относятся к ней с пренебрежением. Таковым было в 1814 г. соотношение двух гордынь. Они существовали бок о бок, в равной степени отказываясь от требований на взаимоисключение или взаимное унижение. Несколько месяцев спустя все изменилось. Несмотря на Хартию и либо вследствие ошибок управления, либо вследствие развития свободы старый порядок, полагая, что его шансы более высоки, отбросил покорность и вновь взял на вооружение свое легкомысленное пренебрежение; революция же, не ощущая себя более суверенной, перестала быть терпимой, утратив спокойствие за свою судьбу. Нужно исследовать эту новую ситуацию. Ее главной чертой, как и ее радикальным пороком, была лживость. Пусть же триумф празднуют там, где нет победы, пусть истинный, вечный победитель переживает видимость поражения как раз тогда, когда власть закрепляет свои успехи и свои права, пусть слабость питает надежду, а сила испытывает страх, — во всем этом есть противоречие, лживость, которую общество не может выносить и которая растет в нем вместе с тревогами интереса, всеми порывами страстей. Именно этому мы и были свидетелями. Именно здесь заключен секрет возрождения всех видов ревности, ненависти, революционных чувств, сожалеть о которых у нас есть все основания. Но хорошо ли подумали об этом те, кто с такой помпой высказывает сожаления в адрес былых превосходств? Отчетливо ли они понимают их причину? Ведь это именно их, их систему изобличает сей факт. Не знаю, может быть, я и заблуждаюсь; но для меня в попытке навязать Франции, совершившей революцию и завоевавшей Хартию, в поведении побежденных есть нечто от невежества и слабоумия, которые мне сложно понять. И однако ж именно к этому стремятся, именно это ежедневно твердят сторонники старого порядка. Послушайте их: сама Хартия означает возврат к прошлому, приговор, вынесенный в адрес двадцати пяти лет нашей жизни и нашей истории. И каких лет! Лет, в течение которых разворачивалась величайшая сила из всех, которые когда либо потрясали мир! Лет, которые все изменили во Франции, одержали полную победу в Европе, лет, которые на божественных весах куда более весомы, чем большинство столетий! Известно ли вам, что значит низвести народ, сотворивший подобное, до положения, в котором он считает себя униженным? Быть может, вы заранее предотвратили бури, что таит в себе подобное чувство? Или вы льстите себя надеждой, что заставите принять его окончательно? Абсурдная иллюзия! Да, конечно же, несмотря на революцию, несмотря на громадное перемещение состояний и власти, внешние преимущества и реальные превосходства еще не оказались полностью перемешанными; конечно же, лживость, на опасности которой я указываю, существует еще в некоторой мере в самом обществе; конечно, во многих местах старые интересы еще расположены на поверхности и воспроизводятся там, давая реальные, но сегодня уже обманчивые преимущества, которые связаны с этой ситуацией; конечно же, некоторая часть новой Франции Не расправила еще своих крыльев, не достигла еще того видимого ранга, который предписан ей ее подлинной силой, не смогла ни выполнить всех своих условий, ни принять всех своих обычаев, ни полностью обрести вид превосходства. Это несчастье для нее; но — берегитесь! — это также и ловушка для вас; вы еще сохраняете некоторую видимость, но силы уже прошли мимо вас; силы же, что обусловлены видимостью, мелки и недолговечны по сравнению с теми, что укоренены в реальностях. Франция революции понимает, что она есть, хотя она еще не является тем, чем должна стать; и именно вас в первую очередь должно насторожить недовольство, которое она испытывает от разрастающегося противоречия между ее предназначением и ее положением. Совершенно определенно, недовольство это является препятствием для правления; я не отрицаю, что препятствие это порождено чувствами, неприязнью, недоверием, противоречащими крепкому порядку и миру в обществе. Печальным следствием недовольства является то, что, вопреки слишком поверхностным, чтобы казаться легитимными, превосходствам, оно продлевает жизнь революционных страстей, страха перед любым превосходством, выступая в качестве принципа, несущего беспокойство и анархию. Но нападки на зло принадлежат не его следствиям, а его причине. Итак, в данном случае причиной выступает лживость, на которую я указывал, расхождение между реалиями и видимостью. Потрудитесь положить ему конец, и зло будет отступать с каждым днем. Вы хотите излечить Францию от ненависти к дворянству; так будьте же буржуазным правлением. В свою очередь вы заговорите о непредвзятости, конституционном равенстве? Слова введут вас в заблуждение, речь идет вовсе не об этом. Непредвзятость обязана своим существованием — причем строго обязана — индивидам, а совсем не партиям. Неправда, что партии являются равными и что они в равной степени должны быть призваны управлять. Коль скоро они существуют, коль скоро они оспаривают власть, в конечном итоге одна из них хороша, другая дурна, одна сильна, другая слаба, одна восходит, другая опускается. Нужно выбирать и придерживаться своего выбора. Это не исключает ни соглашений, ни уважения всех прав, ни согласования всех интересов. Я знаю, что революции завершаются только таким образом. Но в то же время я повторяю, что они завершаются только тогда, когда законная партия, партия-победительница правит и осознает, что правит. Никакой интерес не ощущает себя в безопасности, если интересы этой партии пребывают в тревоге; никакая страсть не может кануть в забвение до тех пор, пока не улягутся страсти этой партии. Таким образом, только в уверенности, только в вере в свою победу могут найти свое облегчение страсти и укрепиться интересы. Дайте же партии это ощущение, чтобы оно превзошло все остальные. Бонапарту это удалось. Я знаю, что такого результата сложно добиться при помощи свободы, равно как и при помощи деспотизма.
Но трудное может выступать в качестве необходимого, а для правлений недопустимо искать оправданий в трудностях. Попытайтесь их победить; предпринимайте эти попытки открыто, упорно. Не выказывайте такого беспокойства по поводу влияния среднего класса, примите это влияние; помогите ему расшириться, упрочиться; именно к этому он и стремится, и тот, кто ему в этом поможет, станет его хозяином. Вместо того, чтобы робко подавлять движение, восходящее от этого класса, помогите ему; ему не хватает как раз того, чтобы быть осуществленным. Этот класс занимает достаточно высокое положение, чтобы уже никогда не опуститься вниз, но еще недостаточно высокое для того, чтобы дать обществу и власти подлинную, законную аристократию, в которой так нуждаются как то, так и другая. Взгляните, с каким жаром молодые люди из этого класса устремляются к серьезным занятиям, к профессиям, дающим заметное положение, многочисленную клиентуру и помещающим человека во главе общественного устройства. Воспользуйтесь этим жаром; возвысьте только цель, на которую он направлен, и пусть для ее достижения он предпримет более серьезные труды. Тот, кто на это способен, не откажется от них; тому же, кто не будет соответствовать этим требованиям, не на что будет жаловаться. Людовик XIV, видя, что дворянство беднеет и вырождается, создал для него крупные учебные заведения, бесплатные школы, пытаясь тем самым спасти от вырождения. Покажите себя столь же дальновидными, столь же старающимися помочь и привязать к себе поднимающийся класс. Он не требует от вас привилегий; он требует помощи; пусть же он будет суровым и свободным. Потребуйте от него многих усилий, но пусть эти усилия ведут к успеху. Величия испытаний будет достаточно, чтобы предотвратить беспорядочное волнение большинства; оно одновременно облагораживает тех, кто набирает силу, и успокаивает тех, кто потерпел поражение. Но если же вы примете иную систему, если вместо того, чтобы протянуть руку аристократии, которая для своего упрочения нуждается лишь в признании, вы попытаетесь удержать наверху только ту аристократию, чьему распаду не смогли помешать вся помощь, все милости Людовика XIV и его потомков, вы впустую будете рассуждать о непредвзятости, о равенстве; от пользования ими вы зачастую не получите больших результатов. Ваши слова будут восприняты как насмешка, а ваши пожалования — как оторванные от действительности и сомнительные. Революционные страсти, если они на то осмелятся, будут вести себя вызывающе, если они будут испытывать перед вами страх, они возрастут в тени забвения, и тогда, в ожидании взрыва, заставят землю содрогаться под вашими шагами. Перехожу к другому чувству, которое, как я полагаю, носит менее общий и более второстепенный характер как в своем принципе, так и в своих последст виях, нежели ненависть к дворянству, но тем не менее это чувство реальное, требующее искоренения и также способное уступить лишь определенному роду средств; речь идет о ненависти к духовенству. Я не стану возвращаться к тому, что уже говорил о новых интересах; вопросы переплетаются, налагаются друг на друга и противятся последовательному их разрешению. Таким образом, относительно религиозных страстей я добавлю лишь несколько замечаний. Кто вновь разжег их? С какого времени начали без конца переиздавать Вольтера? Кто придал скандалу особый вкус, а разгулу нечестивости невиданный дотоле особый размах? Предоставлю другим дать ответ на эти вопросы. Я допускаю возможность ошибки; но пусть каждый ответит за свое. В этом заключено зло, и зло, в отношении которого власть не имеет никакого непосредственного влияния. Она не навязывает людям верований, не требует возврата к уже утраченным верованиям. Она внушает всем высшую природу веры и не позволяет управлять собой. Она суверенна и свободна, как и Бог, из которого она нисходит. Были времена, когда сила, не признавая прав веры и своих прав, могла успешно применяться против одной религиозной идеи в пользу другой. Я твердо уверен, что такие времена миновали. Быть может, они вернутся; мы делаем наше дело, так оставим же будущему — его. Если всмотреться повнимательнее, то можно заметить, что власть в этой области не является совсем уж безоружной. У нее еще остаются средства, медлительные, я согласен, но не лишенные своей значимости. Они состоят главным образом в том, чтобы дать пример, способствовать господству уважения к свободе совести, единственному чувству, во имя которого можно сегодня успешно отразить нападки нечестивости. У каждой эпохи есть своя излюбленная идея, которую она защищает лучше, чем какую-либо иную, в которой она видит истину, которая действительно содержит эту истину в большей или меньшей степени и в которой, соответственно, и заключены средства правления. Когда религиозное верование овладело большим количеством умов и крепко их держит, оно как раз и превращается в такую идею; и следующие ей люди наделяют ее всеми правами полной, совершенной, абсолютной истины. Тогда для своего распространения она предпринимает нападение, а для того, чтобы царить, совершает гонения; она желает правления, которое бы совершало гонение в ее пользу и от ее имени. Это большое несчастье; более того, это большое преступление, и рано или поздно вызвавшая его вера будет нести его тяжесть. Но кроме того, это — факт, поочередно воспроизводимый всеми религиозными верованиями — христианством, магометанством, католицизмом, протестантизмом. Никакое позитивное верование в настоящий момент не является достаточно молодым, достаточно энергичным, достаточно растущим, чтобы таким образом присвоить себе силу и заключить в кандалы свободу. Сама свобода совести — религиозная идея нашего времени, идея действительно глубоко религиозная, из которой, правда, не вытекает никакой системы догм и практических действий, но которая одна является своего рода культом, отправляемым во имя веры. Вот идея, которую следовало бы принять на вооружение, противопоставив ее наступательной и оскорбительной нечестивости. Повсеместно, где свобода совести играет преобладающую роль, любой культ, любое религиозное верование с полным основанием требует уважения не только со стороны власти, но и всего народа. Их право, направленное против оскорбления, вытекает из того же принципа, что и их право на свободу. Согласен, для того, чтобы проникнуться этой доктриной, Франция нуждается в ее открытой проповеди, доктрина — в длительном использовании властью. Антирелигиозность не только обрела среди нас силу, но и возомнила себя истиной. Она имела наступательный характер и потому, что люди сопротивлялись ее декретам, и потому, что они отказывались принимать ее аргументы. Принцип нетерпимости был одинаков и в восемнадцатом веке, и в шестнадцатом. Имея убежденность и будучи хозяевами положения, как неве рующие, так и фанатики желают, чтобы все верили в них и верили так же, как и они. Не все еще излечились от этих преступных претензий; и хотя сегодня осталось немного людей, которые бы хотели употребить оружие власти непосредственно против религии, вполне достаточное их количество при каждом удобном случае, когда религия, набравшись некоторой смелости, распрямляется, выражают этому удивление и возмущаются, как будто бы речь идет о покушении на свободу. Свобода же для них несет в себе нечто новое и непредвиденное, что оскорбляет их. И если в подобном случае власть вместо того, чтобы выступать в качестве поборника свободы, выказывает себя пристрастной или слабой по отношению к духовенству или какому-либо верованию, страсть сразу же приобретает известную легитимность, под покровом которой исчезает все то, что в основе ее есть враждебного и угнетающего. Существуют заблуждения, которые отнимают у власти все, вплоть до ее права на обладание истиной; существуют ошибки, которые отравляют даже добропорядочное поведение. Правление, с трудом уступающее в одном отношении, обезоруживает себя в другом. Здесь, так же как и повсюду, сильной позицией правления предстает лишь высокая позиция, позиция конституционная. Правление не может оставить ее, если само при этом не ввяжется в схватку, в которой смешано справедливое и несправедливое, в которой как с одной, так и с другой стороны удары случайно наносятся то по узурпации, то по праву. Если же теперь я, оставив отдельные факты, буду рассматривать вообще и страсти, о которых только что говорил, и чувства, аналогичные тем, что оставила нам в наследство революция, я мог бы сказать, что совершенно бесполезно и даже губительно входить с ними в непосредственное и постоянное противоборство. Существуют вещи, которые нужно уметь бросить на погибель, призывая жизнь с другой стороны. В правлении народами, как и в воспитании индивидов, искусство состоит не в том, чтобы все замечать, все выводить на чистую воду, за все упрекать. В жалком состо янии оказывается власть, постоянно пребывающая в спорах с народом, изнуряющая себя доказательством его неправоты. Выясните лучше, в каком отношении народ приближается к истине; отыщите в нем благие принципы, справедливые чувства, легитимные наклонности; используйте, культивируйте их; привлекайте к ним энергию общества и поменьше беспокойтесь о других. Народы, как и индивиды, с трудом соглашаются постоянно получать урок; и они разочаровываются в истине, когда та предстает им чуждой. Пусть же она зародится в них самих, выйдет из них самих, пусть же они смогут востребовать ее как их собственное открытие и их заслугу; она приобретет над ними гораздо более легкую, гораздо более скорую, гораздо более обширную власть. Безусловно, новая Франция не настолько лишена разумных идей и благородных страстей, чтобы из тех, которыми она уже обладает, не могли возвыситься те, которых ей еще не хватает. И именно отсюда они и поднимутся, что бы вы ни делали для того, чтобы навязать ей их извне. И здесь также обращайтесь к добру и старайтесь потушить зло. И о чем бы ни шла речь — о воззрениях, страстях или интересах, — я постоянно возвращаюсь к той же идее, и это — не самое незначительное доказательство ее истинности. Но если вы отвергаете как добро, так и зло, если вы опасаетесь энергии, к какой бы цели она ни была направлена, если благородные страсти ставят вас в затруднительное положение, точно так же, как страсти мятежные наводят на вас страх, если вы пытаетесь подавить как первые, так и вторые, если порочным моральным силам вы способны противопоставить только материальную силу тирании, то не удивляйтесь собственному бессилию и покоритесь собственному страху. Используйте как можно дольше усталость, что довлеет над вашим народом; эксплуатируйте до тех пор, пока они будут существовать, неуверенность умов, рассеянность интересов, влияние воспоминаний, непоследовательность и внутреннюю вялость партий. Но не надейтесь, что вам удастся заложить во Франции основания для вашего владычества; не льстите себя надеж дой пустить здесь корни и установить длительное господство. Она никогда не примкнет к вашей неподвижности. Еще утомленная, она отдыхает под сенью режима, который ей в большей степени неприятен, нежели гнетет ее; но не думайте, что он устроит ее в будущем. В ней заложен принцип великого движения; она еще возобновит свой путь; а поскольку вы показали себя неспособными идти во главе, она не будет у вас спрашивать, сможете ли вы следовать за ней. И пусть правительство в своем заблуждении предается досугу; пусть ищет оно в бесплодных и мимолетных склонностях свою единственную точку опоры; пусть не овладеет оно ни плодотворными принципами, ни постоянными интересами, ни сильными и законными страстями; подобная система не принадлежит к числу тех, за которыми страшно не последовать; и Франция, подлинная Франция, жизнь которой будет долгой, которая хочет и должна получить гораздо больше, нежели ей позволяют это сделать сегодня, может довольствоваться лишь тем, что скажет своему столь же недолговечному, сколь и скупому правительству: «Монсеньер, я подожду».