Важнейшие аспекты исторического материализма.

приверженность рабочему классу, хотя по своему происхождению мало кто из них к нему принадлежал.

Особенность марксизма, можно считать, исключительная, состоит в его стремлении к распространению, а в дальнейшем и к внедрению своих идей в массах, и не только в рабочих. Начало этому процессу положил Первый Интернационал (1864—1876), главными идеологами которого были Маркс и Энгельс, боровшиеся против других социальных и идейных направлений, тоже представленных в этой организации (в особенности анархизма, возглавлявшегося М.А. Бакуниным).

Исторический материализм — многоаспектное учение. Его главный творец — Маркс, что и зафиксировано нами на предшествующих страницах. Но «скелет» теории, в которой в трансформации буржуазного общества в социалистическое важнейшая роль отводилась социальным революциям, руководимым рабочим классом, — причем Маркс и Энгельс даже испытывали эсхатологические ожидания их успехов — оказался совершенно недостаточным, неконкретным в результате краха революции 1848 г. в западноевропейских странах. Эти события, как и несовершенство самой теории, побудили Маркса обратиться к углубленному исследованию экономических проблем. Начало этому было положено еще в «Экономическо-философских рукописях 1844 года», теперь же стало еще более ясно, что «анатомию гражданского общества следует искать в политической экономии» (1, 13, 6). Маркс последовательно углублялся в эту проблематику в «Экономических рукописях 1857— 1858 годов», в работе «К критике политической экономии» (1859) и наиболее основательно — в трехтомном «Капитале» (первый том — 1867 г., второй и третий доработал и опубликовал Энгельс после смерти Маркса). Эти произведения как в экономическом контексте, так и независимо от него содержат много философских и социологических идей. Они находятся и в других произведениях Маркса, как и в его переписке.

Энгельс подчеркивал инициативную роль Маркса в создании их учения и как бы держался в его тени, однако был весьма способен к восприятию самых различных идей, черпаемых в свежих книгах. На их основе и самостоятельно очень ясным языком он изложил марксизм в таких произведениях, как «Анти-Дюринг», «Диалектика природы» (написаны между 1879—1883 гг.; первое опубликовано в 1878, второе только в 1925 г. в СССР), «Развитие социализма от утопии к науке» (1880), «Происхождение семьи, частной собственности и государства. В связи с исследованиями Льюиса Г. Моргана» (1888). Эти произведения наиболее популярны и наиболее цитируемы в многочисленных изложениях марксизма. Тем более что в них Энгельс сделал собственные дополнения в марксистскую философию, чего не мог или не успел сделать основатель учения.

Фундамент его социально-философского компонента составляет теория общественно-экономических формаций, в принципе распространяющаяся на всю историю человечества, по крайней мере с тех тысячелетий, как оно вступило в эпоху цивилизации. Понятие форма- 795

ций образуется единством двух социальных универсалий — производительных сил и производственных отношений единством, именуемым «способом производства». Над этим «реальным базисом», фактически над производственными отношениями, как экономическими, классовыми отношениями фактора собственности, в соответствии с принципом примата общественного бытия над общественным сознанием возвышается «надстройка». Она образуется прежде всего юридической законностью и многообразием политических отношений. Выше них, но в зависимости от них развиваются «идеологические формы» — религиозные, философские, художественные.

Динамика человеческой истории заключена прежде всего в том, что производительные силы, которые в философской литературе иногда именуются просто технологией, силы, непосредственно определяемые запросами человеческой жизни, вступают в противоречие с более консервативными производственными отношениями. Такое «противоречие» (иногда Маркс говорит о «конфликте»), хотя проще было бы сказать — «несоответствие», с необходимостью приводит к социальным революциям, перестраивающим производственные отношения. Но здесь Маркс формулирует амбивалентный принцип: «ни одна общественная формация не погибает раньше, чем разовьются все производительные силы, для которых она дает достаточно простора, и новые более высокие производственные отношения никогда не появляются раньше, чем созревают материальные условия их существования в недрах старого общества. Поэтому человечество ставит себе всегда только такие задачи, которые оно может разрешить» (1, 13, 7). Маркс не настаивает теперь столь категорично, как в предшествующий период формирования его социально-философской доктрины, на необходимости социальной революции для трансформации буржуазного общества — прежде всего в Англии, Голландии, как уже и в Соединенных Штатах — в будущее, подлинно человеческое социалистическое и, наконец, коммунистическое общество. Он, правда, приветствовал социальные потрясения в некоторых европейских странах, могущие привести к тотальной революции, но, поскольку она не происходила, углублялся в экономическую «анатомию» все более усложняющегося буржуазного общества с его все более могущественными производительными силами, чтобы прояснить его неизбежную трансформацию в будущее коммунистическое. В дальнейшем многочисленные приверженцы марксизма, особенно те, кто осмысливал его социальную действенность и тем более стоял во главе марксистских партий и стремился к социалистическим преобразованиям в своих странах, бились над вопросом о степени своей готовности к ним. Наиболее радикален и последователен здесь В.И. Ленин, возглавивший «социалистическую революцию» в России, которую Маркс и Энгельс совсем не считали готовой к ней.

Учение Маркса — Энгельса об общественно-экономических формациях представляет вариант философии истории, в которой умозрительность является определяющей, а социально-экономические и 796 исторические факты и события привлекаются как иллюстрации ее идей.

Однако сами творцы этого учения отнюдь не считали его философией истории, подчеркивая его научность, опиравшуюся на ход истории в ее главным образом социально-экономическом содержании. Характер формулируемых ими социальных закономерностей, с необходимостью ведущих к социалистическо-коммунистическому будущему, они определяли как естественно-исторический процесс. В послесловии ко второму изданию первого тома «Капитала» (1875) Маркс одобрительно цитирует выдержки из рецензии на его русский (первый иностранный) перевод, в которой метод автора характеризуется как аналитический и естественно-исторический. Хотя сам Маркс и называет его диалектическим, это свое важнейшее произведение он хотел посвятить Чарльзу Дарвину. Но великий естествоиспытатель уклонился от этой чести.

В предисловии к «К критике политической экономии» автор говорит о четырех «прогрессивных эпохах — экономической общественной формации» (1, 13, 7), — определяемых присущим им способом производства — азиатским, античным, феодальным и «современным», буржуазным. Специфику первого Маркс так и не раскрыл, а три последующие, в сущности, являются, можно считать, «европоцентристскими». Решающую роль для понимания социально-формационного процесса играет буржуазно-капиталистическая формация, ибо она «есть наиболее развитая и наиболее распространенная историческая организация производства». Античная и феодальная формации содержат лишь отдельные «намеки» на ту полную зрелость, которая достигается в третьей формации. Здесь Маркс прибегает и к телеологическому осмыслению, которое, как мы видели, играет решающую роль в методологии-онтологии Гегеля. «Анатомия человека — ключ к анатомии обезьяны... Намеки более высокого у низших видов животных могут быть поняты только в том случае, если само это более высокое уже известно. Буржуазная экономика дает нам, таким образом, ключ к античной и т. д.» (1, 12,731).

Вместе с тем законченно-капиталистическая формация — последнее сугубо антагонистическое общество, обреченное на коммунистическую трансформацию. Все три классовые формации, вместе взятые, составляют лишь предысторию человечества, а его подлинная история начнется лишь при достижении бесклассового коммунизма. Отсюда более поздняя трактовка формации Марксом и Энгельсом — доклассовое, классовое и бесклассовое, коммунистическое общество. Такая трактовка вполне соответствует гегелевской триаде. Коммунистическая формация становится абсолютной полноценностью как отрицание отрицания, осуществленного капиталистической формацией по отношению к двум предшествующим формациям, в которых классовая дифференциация была не столь интенсивной. В «Немецкой идеологии», как мы видели, авторы решительно выступили против телеологии, излишней в реальной борьбе на пути к коммунизму. Теперь же Маркс к ней апеллирует, ибо без этой идеи невозможно понять развитие общества «от низшего к высшему». Коммунизм и становится предельной целью формационного развития, некоей подлинной историей, попирающей все прошлое как суррогатную «предысторию». 797 Однако доктрина общественно-экономических формаций весьма способствовала изучению и прояснению роли экономического фактора в ходе истории. Содержание этого основоположного понятия с огромной конкретностью продемонстрировано в «Капитале». В экономических, исторических, политических и других аспектах читатель встречается с ним во многих других произведениях Маркса и Энгельса (как и в их переписке). Но если опираться на это учение как на стержень всемирно-исторического процесса, оно становится весьма схематичным и аморфным. Главным образом потому, что в нем отсутствует собственно человеческий фактор со сложной структурой его ментальности, обезличенной в учении Маркса — Энгельса об идейной «надстройке» над базисом. В силу этого концепции многообразия цивилизаций, ориентированные на этот фактор, более конкретны и убедительны.

Аморфность понятия общественно-экономической формации выявляется в поверхностности его увязки с осмыслением функционирования и истории национальных организмов. В философии истории Гегеля они обобщались понятием «дух народа», а также связанной с ним концепцией исторических и неисторических народов. Философско-социальная концепция Маркса, трактующая все социальные институции и в принципе даже все духовное как производное от материально-экономического, разрушает понятие народного духа. Однако в преобразованном виде концепция исторических народов в произведениях основоположников учения (включая их письма) имеется. Она утверждает экономическое и культурное превосходство немцев над славянами (прежде всего чехами и словаками), самостоятельность которых бесперспективна. Тем более оправданно завоевание Индии Англией, Францией Алжира, как и завоевательные акции Соединенных Штатов в Мексике. Европоцентризм марксизма оборачивается и этноцентризмом. Но взрыв национализма в последние десятилетия в разных странах, отстаивающих свою независимость, свидетельствует о силе органицистского начала в жизни народов, выступающих против глобализации, и уязвимости марксистского интернационализма.

Весьма трудна и неоднозначна проблема марксистского социального детерминизма, во-первых, в понимании жестко закономерного хода истории в отношении конкретных человеческих единиц и во-вторых — в осмыслении воздействия социально-экономического базиса на различные компоненты зависящей от него «надстройки».

Естественно-научное и вместе с тем социально-экономическое осмысление хода истории исключает всякое морализаторство, и критики марксизма много раз указывали на фаталистическую насыщенность его доктрины. Однако Маркс и Энгельс часто подчеркивали, что люди сами творят историю. Доктрина общественно-экономических формаций ориентирована прежде всего и главным образом на осмысление поведения человеческих масс. Но ход истории при всей его закономерности не исключает множества случайностей, которыми главным образом и определяется жизнь индивидов. На нее совершенно нелепо распро- 798 странять мистику фатализма. Историческая необходимость более всего

проявляется в деятельности масс, а случайность, хотя и составляющая ее проявление, — в деятельности индивидов.

Воздействие социально-экономического базиса на ее политические и в особенности на чисто духовные компоненты дало возможность множеству критиков марксизма трактовать его социальную доктрину как экономический материализм, совершенно неубедительный для истолкования содержания религии (особенно не в институализированном ее состоянии), философии, искусства. Эта критика была столь настойчивой и во многом весьма убедительной, что Энгельс в 1890—1894 гг. написал специальные письма (К. Шмидту, И. Блоху, Ф. Мерингу, В. Боргиусу), разъясняющие эту важнейшую сторону исторического материализма. Здесь он признал, что Маркс и он сам несколько увлеклись, подчеркивая определяющую роль экономического фактора по отношению к духовному в общественной жизни, а многочисленные псевдомарксисты стали доводить эту роль до абсурда. Сам же Энгельс неоднократно подчеркивает, что вся идеологическая сфера обладает «относительной самостоятельностью» и оказывает — различными своими компонентами — то или иное воздействие на развитие экономических отношений. Осмысление их роли предполагает тщательное исследование политических, философских, религиозных, эстетических и других идей — в контексте их традиций и сложнейшего взаимодействия — на сферу экономических отношений. Можно считать, что суть марксистской доктрины социально-экономического детерминизма заключается в том, что чем ближе к «базису» тот или иной компонент идеологической сферы, тем больше его зависимость от него, как, например, в праве и в политических идеях, а чем он дальше, как в религии, философии и особенно в искусстве, тем больше их относительная самостоятельность. Кроме того, существенно, что основное проявление отчуждения — экономическое, когда человек в интересах продолжения жизни вынужден заниматься принудительным трудом. Религия возникает как вторичное отчуждение, и вместе с изживанием первого — при переходе общества к социализму-коммунизму — отпадает и она

Французские материалисты XVIII в. область социальности и духовности стремились (особенно Гельвеций) объяснить действием «мнений», не выходя тем самым за пределы той же области. Маркс и Энгельс, стремясь к последовательности своего материализма, подчиняли духовную сферу классово-производственным отношениям. Но они не перечеркивали определенной самостоятельности религиозных, философских и, более всего, художественных традиций. В их осмыслении, подчеркивал Энгельс в названных письмах, «производство и воспроизводство действительности жизни» выявляется лишь «в конечном счете». Однако такой «счет» остается довольно туманным. У многочисленных марксистов, усматривающих суть воззрений «учителей» в самых различных сферах духовности в их устремленности к тем или иным классовым интересам, у самих «учителей» сплошь и рядом эксплицитно совершенно не выявленных, такое упрощенчество становится еще более надуманным и даже примитивным. 799

Как выше отмечено, пристальный интерес Маркса к экономическим вопросам в годы формирования его социально-философской доктрины четко зафиксирован уже в «Экономическо-философских рукописях 1844 года». Теперь трехтомный «Капитал. Критика политической экономии» (т. 1: «Процесс производства капитала»; т. 2: «Процесс обращения капитала»; т. 3: «Процесс капиталистического производства, взятый в целом») стал первостепенным документом экономической мысли за всю ее историю со времен Античности. Но его автор в своем исследовании непосредственно исходил из «Исследования о природе и причинах богатства народов» (1776) Адама Смита и «Начал политической экономии и налогового обложения» (1817) Давида Рикардо, классических произведений английской политэкономии, которые Маркс считал безупречно научными. В них четко зафиксирован фактор труда как мерила стоимости. Автор «Капитала» пошел дальше, установив роль труда как единственного источника стоимости и его двойственность как абстрактного и конкретного, соответственно являющихся источниками меновой стоимости, измеряемой количественно, и потребительской стоимости, обладающей конкретной качественностью. Здесь показано также, что неограниченный прирост меновой стоимости составляет единственную цель капиталистического производства, что прибавочная стоимость, утоляющая «волчий голод» к ней предпринимателей, обогащает не только капиталистов, но и другие властные классы, к которым пролетариат, не имеющий собственности, не относится. Если утопические социалисты утверждали, что рабочий продает свой труд ниже его стоимости, обогащая предпринимателей, Маркс установил, что он продает свою рабочую силу, которая сама по себе не имеет стоимости, но в силу неэквивалентного обмена становится источником прибавочной стоимости, фиксирующей эксплуатацию рабочего.

Обобщение огромной мировоззренческой значимости, осуществленное автором «Капитала» в осмыслении бесчисленных актов товарно-денежного обмена, в котором меновая стоимость совершенно затемнена потребительской, а рабочая сила становится рядовым товаром, состоит в обнаружении массовой иллюзии, будто взаимные отношения между людьми в процессе обмена являются отношениями между вещами, как бы обладающими таинственной стоимостью, от людей совершенно независимой. Такую иллюзию Маркс называет товарным фетишизмом, приписывающим вещам фантастические, чувственно-сверхчувственные свойства. Так теперь конкретизирует автор «Капитала» экономическими понятиями и категориями великую гегелевско-фейербаховскую идею отчуждения, иррационализирующего и дегуманизирующего отношения людей — и не только из рабочего класса, — отношения, становящиеся как бы овеществленными. Автор «Капитала» пишет в связи с этим, что аналогию этой иллюзии представляют «туманные области религиозного мира», где «продукты человеческого мозга представляются самостоятельными существами, 800 одаренными собственной жизнью, стоящими в определенных отно- шениях С ЛЮДЬМИ и друг с другом, то же самое происходит в мире товаров с продуктами человеческих рук» (1, 23, 82).

В своем главном социально-экономическом произведении Маркс выявляет, как он категорически убежден, различные противоречия капитализма. В особенности не только относительное, но и абсолютное обнищание и деградацию рабочего класса при кризисах перепроизводства, исчерпание некапиталистических рынков, убывание степени прибавочной стоимости и др. Историческая миссия капитализма состоит в прогрессе производительных сил в результате все большего подчинения природы (о чем мечтал еще Фихте), однако в прогрессе, сопровождаемом физической и духовной пауперизацией рабочего класса и нарастающем обесчеловечивании самих капиталистов. Внутренние противоречия буржуазного способа производства влекут его к неизбежной гибели, которая произойдет при все заостряющейся классовой борьбе пролетариата и буржуазии.

Будущее, подлинно человеческое общество ассоциированных производителей — это общество без частной собственности. Его индивидуальные субъекты сохраняют только личную собственность. Изживание государства обусловит исчезновение всякого угнетения. Такое общество, стимулирующее максимальное развитие производительных сил, изживет и меновую стоимость, которая станет только потребительской. Тем самым, исчезнет товарный фетишизм, общественные отношения станут совершенно прозрачными. Завершится процесс, обратный отчуждению, — присвоение человечеством стихийности истории (предыстории), ее преодоление. В подлинной социалистическо-коммунистической истории индивидуальный человек приобретет свою родовую сущность. Он станет универсальным человеком, для которого разносторонний труд станет первой жизненной потребностью и наслаждением, выявятся все его скрытые до тех пор способности, произойдет свободная самореализация человека.

Ее конкретную суть Маркс сформулировал в третьем томе «Капитала»: «Царство свободы начинается в действительности лишь там, где прекращается работа, диктуемая нуждой и внешней целесообразностью, следовательно, по природе вещей оно лежит по ту сторону собственно материального производства». Отомрет борьба людей за выживание, присущая всем классовым цивилизациям, хотя в будущем способе производства расширится «царство естественной необходимости», поскольку возрастут потребности людей. «Но в то же время расширяются и производительные силы, которые служат для их удовлетворения. Свобода в этой области может заключаться лишь в том, что социализированный человек, ассоциированные производители рационально регулируют этот свой обмен веществ с природой, ставят его под свой общий контроль, вместо того чтобы он, как слепая сила, господствовал над ними, совершают его с наименьшей затратой силы и при условиях, наиболее достойных их человеческой природы и адекватных ей. Но тем не менее это все же остается царством необходимости. По ту сторону его начинается развитие человеческой силы, которое является само- 801

26 % 1184

целью, истинное царство свободы, которое, однако, может расцвесть лишь на этом царстве необходимости как на своем базисе. Сокращение рабочего дня — основное условие» (1, 2, 25, ч. 2, 386 — 387). Идея свободы как познанной необходимости, играющая определяющую роль в философии истории Гегеля, как и в его осмыслении правовой сферы, теперь конкретизирована Марксом применительно к трудовой деятельности, какой она должна быть в будущем коммунистическом обществе. Осознавая его большую отдаленность, Маркс размышлял и о более конкретных путях к нему.

Германская социал-демократическая рабочая партия при подготовке к своему съезду в Готе разработала проект своей программы, на который Маркс написал замечания, известные как «Критика готской программы» (1875). Здесь он сформулировал свое видение коммунистического общества, когда исчезнут частная собственность, подчинение человека разделению труда и противоположность между умственным и физическим трудом. Он перестанет быть средством выживания и станет первой жизненной потребностью. Всестороннее развитие индивидов и максимальный рост производительных сил приведут к небывалому потоку общественного богатства, совершенно убежден последователь Прометея. И тогда «общество сможет написать на своем знамени: "Каждый по способностям, каждому по потребностям"» (1, 19, 20).

Но такое конечное общество появляется не немедленно, в результате пролетарской революции. Необходим переходный период неопределенной длительности. Здесь сохраняются еще «родимые пятна старого общества, из которого оно вышло» (19, 19). Хотя классовое неравенство преодолевается, ибо все члены общества обязаны работать, но неравенство их способностей определяет господство «буржуазного права» — неравенство в получении благ в соответствии с затраченным трудом, а не по потребностям.

Сохраняется и надобность в надзирающей администрации, тем самым не преодолевается еще государство, главный институт социального отчуждения. Но это не традиционное государство, а «революционная диктатура пролетариата» (ее идея была сформулирована Марксом в одном из его писем еще в 1852 г.). Ей с необходимостью присущ фактор насилия, ибо «насилие, — подчеркнул Маркс еще в первом томе "Капитала", — является повивальной бабкой всякого старого общества, когда оно беременно новым. Само насилие есть экономическая потенция» (1, 23, 701). Насилие вполне оправданно, ибо должно вести данный народ к коммунизму и полному отмиранию государства, становящегося излишним в условиях ассоциации свободных производителей.

Замечания Маркса (позже и Энгельса) не были приняты объединительным съездом германской социал-демократии, которая все больше шла по пути реформизма и «буржуазного парламентаризма». Но в дальнейшем «диктатура пролетариата», фанатиком которой стал Ленин, восторжествовала в результате «социалистической революции» 1917 г. в России (СССР) и стала важнейшей идейной платформой государ- 802 ственного тоталитаризма. Диалектика и диалектический материализм. Диалектика — революционный девиз марксизма и его методологическая основа. Ближайшим образом она почерпнута у Гегеля, но отнюдь не тождественна умозрительно-спекулятивной сути автора «Науки логики». В «Послесловии» ко 2-му изданию «Капитала» (1873) Маркс провозгласил себя «учеником этого великого мыслителя» и даже стыдливо признался, что «кокетничал» (в главе о стоимости) характерной для него «манерой выражения». Тут же автор подчеркнул мистифицированность диалектики Гегеля, а для выявления запрятанного в ней «рационального зерна» стремился поставить ее «с головы на ноги» (1, 23, 21—22). Разъясняя эту метафору в том же «Послесловии», автор подчеркнул «прямую противоположность» его диалектического метода гегелевскому, ибо последний как «самостоятельный субъект есть демиург», творящий внешнюю действительность, в то время как у него «идеальное есть не что иное, как материальное, пересаженное в человеческую голову и преобразованное в ней» (там же, 21).

Выше мы видели, что спекулятивная методология Гегеля не была чужда значительного историзма, поскольку обращалась к множеству примеров из разных эпох для подкрепления своих положений. Но все же это был, можно считать, формальный историзм, потому что умозрительно-дедуктивный компонент этой методологии был определяющим, а конкретные примеры — абсолютно определяемыми, как бы теряющими свою самостоятельность. Индуктивное начало, как чисто «рассудочное», совершенно чуждо гегелевскому умозрению как совершенно «разумному». Хотя у Маркса нет какой-то самостоятельной индуктивной методологии, но множество исторических примеров и анализ целых исторических эпох (как в 24-й главе 1-го тома «Капитала» — «Так называемое первоначальное накопление») составляют огромный опытно- исторический пласт философско-экономической доктрины Маркса. В нем же находится и рассмотрение многих политэкономических концепций во всех трех томах «Капитала» и в особой рукописи «Теории прибавочной стоимости» (она написана, хотя и не завершена, еще до начала работы над первым томом, а издана много лет после смерти Маркса и Энгельса как IV-й том «Капитала»). В «Экономических рукописях 1857— 1858 гг.», предшествующих началу работ над «Капиталом», Маркс дал довольно развернутый очерк метода политической экономии, в котором подчеркнул, что в противоположность Гегелю он стремился к «переработке созерцания и представлений в понятие» (1, 12, 727).

Диалектический метод выявляется здесь как система абстракции, в которой аналитический компонент чувственно воспринимаемой целостности подчинен синтетическому компоненту, формулирующему понятия и категории, посредством которых та же целостность осмысливается в своих углубленных сущностях, совершенно недоступных непосредственному чувственному созерцанию. Маркс пишет здесь, что он руководствуется «методом восхождения от абстрактного к конкретному», представляющим собой лишь способ, «при помощи которого мышление усваивает себе конкретное, воспроизводит его как духовно 803

конкретное» (там же). Само определение конкретного как «синтез многих определений» — то же, что и у Гегеля, у которого оно, однако, остается лишь в сфере мысли.

В принципе здесь тот же гипотетико-дедуктивный метод, о котором выше была речь в связи с исследованиями Галилея, а затем Декарта и других рационалистов XVII в. Правда, они не пользовались при этом термином «диалектика», поскольку в ту эпоху с ним были связаны представления о схоластизированной логике. К тому же у названных философов (в особенности у Галилея) аналитическо-синтетическая методология выявляла законы становившейся механики.

Задача Маркса была значительно труднее, ибо аналитическо- синтетическая методология осложнялась собственно диалектической — уже в ее гегелевской трактовке — методологией, отвлекающейся от множества частностей и нацеленной на то, чтобы раскрыть противоречия социально-экономической жизни, которые ведут общество к изменению и развитию. Такое общество — буржуазное, последняя докоммунистиче- ская, капиталистическая формация. Именно здесь, «в условиях богатого конкретного развития», возникают «наиболее всеобщие абстракции», преодолевающие хаотичность чувственных созерцаний. Плодотворность выявления таких абстракций возрастает и потому, что они как бы телеологически бросают свет на сходные, но еще значительно менее четкие явления предшествующих формаций. Важнейшие политэкономические категории — разделение труда, его конкретно-абстрактная раздвоенность, как и аналогичная раздвоенность стоимости. Центральная, так сказать, фокусная категория политэкономии — товар, «клеточка», по выражению самого Маркса, буржуазного общества, концентрирующая все его противоречия, о которых была речь выше.

При рассмотрении этих категорий и некоторых понятий Маркс стремится прояснить социально-экономическую целостность буржуазного общества, в свете которой уясняются его более частные явления. При этом «ученик Гегеля» прибегает иногда и к его триадной методологии. Например, «производство ("всеобщность") выступает... исходным пунктом, потребление ("единичность") —конечным пунктом, распределение и обмен ("особенность") — серединой», которые в совокупности образуют «правильный силлогизм». Середина же «заключает в себе два момента, так как распределение определяется как момент, исходящий от общества, а обмен — от индивидуума». Правда, Маркс оговаривается, что «общие условия всякого производства суть... абстрактные моменты, с помощью которых нельзя понять ни одной действительной исторической ступени производства» (1, 12, 714, 715). Используя гегелевские триадные схемы для выявления стройности своей доктрины, но и дезавуируя их, Маркс тут же выявляет критичность в их эффективности. Однако в максимальных парадигмах своей философии истории — способ производства как противоречивое единство производительных сил и производственных отношений и определяемое им аморфное понятие общественно-экономической формации — основоположник «научного» 804 социализма-коммунизма никогда не выражал сомнений.

Значительно более эффективную роль играет в доктрине Маркса та суть диалектики, которая заключена в противоречивом единстве противоположных категорий знания и бытия, осмысляемых Гегелем в разделе «Сущность» его «Науки логики». Маркс с первых своих произведений придает этой проблематике социальное звучание. Здесь, как и в последующих произведениях, подчеркивается, что наиболее активный субъект истории — пролетариат, стремящийся к своему освобождению от всех проявлений отчуждения и прежде всего в борьбе против класса эксплуататоров. Пролетариат, еще не понимающий этой своей роли, есть класс «в себе», а уже осознавший ее становится классом «для себя» (опять гегелевские формулы). Пролетариат — субъект, социальная история, последовательно преобразуемая им — объект. Их единство достигается в будущем обществе социализма-коммунизма, свободном от коллективной, родовой отчужденности. Диалектика в этом первостепенном контексте становится самосознанием борющегося пролетариата. В свете сказанного понятна и «партийность» диалектики, которая, будучи освобождена от гегелевской мистификации, «в своем рациональном виде... внушает буржуазии и ее доктринерам-идеологам лишь злобу и ужас, так как в позитивное понимание существующего она включает в то же время понимание его отрицания, его необходимой гибели» (1, 23, 22).

Суть диалектики Маркса ориентирована на второй компонент гегелевской триады — ее отрицательно-разумный компонент. Как бы оставляя в тени ее третий компонент, заостряя здесь идею левогеге- льянцев в их стремлении к преодолению гегелевского консерватизма, утверждающего окончательность важнейших форм социальности и духовной культуры — государства, христианской религии, философии абсолютного идеализма и других, — Маркс много радикальнее, чем те же левогегельянцы, энергично опираясь на тот же принцип отрицательности, выявляющий преходящность всех социальных институтов и форм («алгебра революции», как скажет Герцен), доказывает необходимость преодоления их отчужденности от реального человека, неодолимость устремленности от «суррогатного», буржуазного общества к подлинно человеческому, социалистическо-коммунистическому обществу. Хотя при этом Маркс иногда и называет свой диалектический метод естественно-историческим, проблема природы как таковой его, в сущности, не интересует, и он говорит о ней лишь в контексте осмысления субъект-объектной, социально-революционной практики.

Энгельсу, конечно, тоже не была чужда эта сторона диалектики. Но, когда Маркс был погружен в труднейшую работу по написанию «Капитала», в кругах европейских интеллектуалов стали весьма авторитетны важнейшие естественно-научные открытия 40 — 60-х гг. XIX в. — закона распространения и сохранения энергии в неживой и живой природе (Майер), открытие клетки — элементарного начала всех живых организмов (Шлейден и Шванн) и в особенности эволюционное учение Дарвина, доказавшее их развитие в реальном времени и в дальнейшем распространенное на человека.

времени, привлекли самое пристальное внимание Энгельса, который стремился обосновать научность марксизма, объединив его социально- историческую компоненту с природно-эволюционистской. Эту весьма сложную проблематику Энгельс рассмотрел в «Диалектике природы», в «Анти-Дюринге» и в сочинении «Людвиг Фейербах и конец немецкой классической философии».

В первом из названных произведений автор, в частности, категорически отверг односторонний эмпиризм, господствовавший в английской философии (Бэкон, Локк) и даже назвал Ньютона «индуктивным ослом». С другой стороны, Энгельс не приемлет и спекулятивность немецких идеалистов, включая Гегеля, которые стремятся навязать всей сфере бытия свои умозрительные положения. Однако вместе с тем Энгельс высоко чтил автора «Энциклопедии философских наук», считая, что в ней заключено фундаментальное противоречие между диалектическим методом, применяемым здесь, и грандиозной системой как его неоправданным результатом, системой, в которой, однако, проявилась огромная эрудиция не только в гуманитарно-социальных, но и, как он считает, в собственно природных областях бытия. Между тем выше мы видели тесное единство умозрительного метода Гегеля с его философской системой, в которой понятие Абсолюта-Бога и тотального телеологизма, исходящего от него, составляет фундамент его системы. Энгельс, однако, систематически демонстрирует свое убеждение, что диалектический метод великого идеалиста может быть оторван от его системы, так сказать, очищен от нее и применен к осмыслению теперь открытых естественно-научных законов, в принципе распространяющихся и на социальную сферу. Результат такой операции получил у Энгельса и многочисленных последователей марксизма наименование диалектического материализма.

Решение проблемы бытия Энгельс увязывает с «высшим вопросом всей философии» — вопросом о первичности или вторичности духа (в максимальном смысле этой универсалии) или природы. Ответ на этот вопрос разделил философов «на два больших лагеря» (21, 283) — идеалистов и материалистов. Генетизм идеализма автор «Людвига Фейербаха...» просветительски возводит к первобытным представлениям о загадочности человеческой души и посмертности ее существования. В условиях цивилизации возникает тотальное представление о сверхъестественном творении Бого-Духом природы и человека. В идеалистической философии, особенно у Гегеля, эти представления, зафиксированные в христианстве, приобрели «запутанный и нелепый вид» (там же). Материалисты первичным началом считали природу, а дух — производным. Противостояние и даже борьба этих «лагерей» пронизывают всю историю философии — в тенденции (как в средневековой схоластике у реалистов и номиналистов) или открыто и даже яростно, как у французских материалистов XVIII в. в их радикальном отвержении спиритуализма. Энгельс говорит и о смягченных формах этого противостояния, когда «идеалистические системы все более и более наполнялись материали- 806 стическим содержанием и пытались примирить противоположность духа

и материи. В гегелевской системе дело дошло, наконец, до того, что она и по методу и по содержанию представляет собой лишь идеалистически на голову поставленный материализм» (21, 285). Эту довольно туманную формулировку (которую мы встречали и у Маркса в отношении метода, хотя эту революционную операцию, по сути, уже осуществил Фейербах) Энгельс и стремится конкретизировать в доктрине диалектического материализма, преодолевающего ограниченность — преимущественно механицистскую — предшествующего материализма и закрепить его окончательную победу при помощи того же Гегеля.

Опираясь на парадигму, принятую в данном курсе, следует подчеркнуть, что органицистское видение бытия, идущее от философии Гегеля, сочетается в диалектическом материализме Энгельса с эмпиристско- механицистским компонентом, восходящим к фактам и законам, открытым естественно-научной мыслью, выше названной. При этом второй фактор подчинен первому, хотя сам Энгельс, проявляя естественнонаучную, историческую и историко-философскую эрудицию, всемерно выдвигает на первый план именно его и стремится применить гегелевские законы диалектики к естественно-научному материалу, ибо «с каждым составляющим эпоху открытием даже в естественно-исторической области материализм неизбежно должен изменять свою форму» (21, 286).

Сциентистская ориентация Энгельса, приближавшая ее ко все более распространяющемуся в те времена позитивизму, привела его и к убеждению в наступавшей смерти философии как максимальной науки наук. У Маркса, как мы видели, та же идея обосновывалась грядущим восприятием рабочим классом идеи своего освобождения, с предельной убедительностью сформулированной самим творцом «научного социализма» и исключающей все другие философские позиции, совершенно неубедительные и несостоятельные как исходившие от идеологов других классов. Энгельс теперь дополнял Маркса убедительным тезисом, что естественно-научное истолкование природы, осмысленное законами диалектики, отменяет любую другую философию, начиная с системы великого Гегеля, который замечателен только своим диалектическим методом. «Если схематику мира выводить не из головы, только при помощи головы из действительного мира, если принципы бытия выводить из того, что есть, — то для этого нам нужна не философия, а положительные знания о мире» (1, 20, 35). Философия Гегеля, а вернее, его система, — последний «колоссальный недоносок», диалектический метод которого, однако, формулирует путь выхода из лабиринта не только его, но и всех других философских систем.

Трактовка Энгельсом материи как фундамента всего бытия, с одной стороны, выражает его эмпиристскую и сциентистскую ориентацию. Материя в этом смысле — не особая субстанция, а абстракция от всех качественных определенностей многообразных явлений, раскрытых естествознанием, явлений, постигаемых чувствами и не затемняемых никакими домыслами спекулятивной метафизики. Пространство и время отнюдь не субъектны, не трансцендентальны (по Канту), не являются самостоятельными реальностями, внутри которых происходят 807

все движения тел (по Ньютону), а конкретные отрезки их перемещений и изменений. В этом контексте следует считать, что «материалистическое мировоззрение означает просто понимание природы такой, как она есть, без всяких посторонних прибавлений» (1, 20, 513). С другой стороны, материя — совокупность всех телесных изменений как в неорганической, так и в органической природе, включая человека. Можно утверждать здесь, что понятие материи — синоним бытия, которое «есть предпосылка... единства» мира. Но «действительное единство мира состоит в его материальности, а эта последняя доказывается длинным и трудным развитием философии и естествознания» (там же, 43).

Определяющее свойство материи — ее неотделимость от движения. Такое свойство, как выше зафиксировано, категорически утверждалось уже Толандом, а затем и всеми французскими материалистами XVIII в. Но их трактовки движения основывались на великом учении Ньютона с точными законами его механики. Новые открытия естествознания выявили более глубокие закономерности изменения как в неживой, так и в живой природе. «Движение, — говорится в "Анти-Дюринге", — есть способ существования материи» (там же, 59). Но теперь оно не только чисто механистическая закономерность движения тел в мировом пространстве, но и механика молекул в физике (теплота, а также свет, электричество, магнетизм), движение атомов в химии. Биология изучает многообразные явления жизни как форму существования сложнейших белковых тел. Психика человека, а затем и его социальность — последующие и завершающие формы материального движения.

В принципе все эти виды движения были сформулированы крупнейшим основоположником позитивизма в XIX в. французским философом Огюстом Контом в его «Курсе позитивной философии» (1830— 1842), в котором он классификацию наук начинал с математики и астрономии и заканчивал социологией (его термин). Энгельс относился к его сциентистской концепции, совершенно не согласующейся с умозрительной натурфилософией немецких идеалистов, пренебрежительно, считая его идеи плагиатом идей Сен-Симона, которого почему-то приближал к Гегелю. Три закона диалектики, им сформулированные, но противопоставленные его системе, Энгельс превратил в основное орудие истолкования закономерностей природы, открытых естествознанием. Но если Шеллинг и тем более Гегель, телеологическая концепция развития которых ориентировалась на живую природу (а у второго и на социальность), отвергали эволюционистские идеи как механистические, то Энгельс полностью принял их и стал трактовать диалектику как теорию развития, распространявшуюся и на неживую природу, на собственно материю, подчинявшуюся, по Гегелю, законам чисто механистического детерминизма как диаметральной противоположности творческого духа, направленной против механицизма как упрощающего редукционизма. Он присущ уже французским материалистам XVIII в., но в особенности — современным Энгельсу вульгарным материалистам (Бюхнер, Фогт, Молешот), полностью отрицавшим специфику сознания, сводимого к 808 химическим процессам.

Первый закон диалектики Гегеля — Энгельса — единство и взаимопроникновение противоположностей, невозможность их разъединения. Таковы полюса в магнетизме, электричестве, движение и покой в механике, сходные явления в химии и в развитии организмов (наследственность и приспособляемость), множество противостояний и противоречий в общественной жизни. Автор «Анти-Дюринга» распространяет закон противоречия на всю природу, начиная с математики, и вслед за Гегелем утверждает несостоятельность формальной, как элементарной, логики, которой Энгельс, как и Гегель, противопоставляет более высокую, диалектическую логику, о чем была речь в разделе о втором из них. Многочисленные критики, даже из числа марксистов, доказывали несостоятельность отрицания роли формальной логики, невозможной без закона противоречия при осмыслении всех сфер бытия, онтоло- гичность и социоморфность его истолкования. Процессы в природе и тем более в сфере социальности, трансформирующиеся и в развитие, следует объяснять столкновениями, напряжениями и тенденциями, нередко противоположно направленными.

Для осмысления различия форм движения Энгельс обращается и к закону количественных и качественных изменений, который Гегель особенно четко сформулировал в рассмотренном выше его учении об узловой линии мерности. Определенное изменение количественное™ приводит к появлению путем скачка нового качества, новой целостности. Французские и английские рационалисты и эмпиристы XVII — XVIII вв., увлеченные аналитичностью современного им естествознания, объективность приписывали главным образом количественным характеристикам («первичные качества»), а более сложную качественность трактовали как субъектную (субъективную — «вторичные качества»). Энгельс, как и Гегель, их онтологизировал и утверждал, что новая качественность возникает скачкообразно, в результате предшествующих количественных изменений, а появившаяся целостность к ним отнюдь не сводится. Каждая новая форма движения предполагает предшествующие, но индуктивно из них не выводится и к ним не сводится. Физика — не только механика, химия — не только физика, биология — не только химия, психика — не только биология (физиология). Обладая новыми закономерностями, каждая последующая форма движения все более «совершенна», ибо устремлена к человеку. Этот органицистско- антропоморфный ход мысли Энгельса, однако, отрицает телеологию, которую атеист-просветитель трактует только как внешнюю, транцен- дентную (примеры черпаются из метафизики Вольфа), взывающую к божественному Творцу.

Закономерности развития в результате качественных превращений, вся иерархия движений подкрепляются законом отрицания отрицания, обоснованным в гегелевской «Науке логики». Но Энгельс применяет его еще шире — для осмысления процессов эволюции в природе, в мире человека и его социальности, в частности при объяснении формирования человека, в процессе его все усложняющейся трудовой деятельности, углубляющей его мысль. Так, животные (по крайней мере высшие) 809

обладают элементарной абстрагирующей деятельностью — анализом и синтезом, индукцией и дедукцией и даже начатками эксперимента (разбивание орехов, различные «фокусы» обученных животных). Все это свидетельствует о наличии у животных рассудка. У человека же к нему присоединяется разум, а вместе с ним — способность анализировать понятия, поднимающая его к диалектике.

В сочинении «Происхождение семьи, частной собственности и государства» прослеживается эволюция семейно-брачных отношений (на основе названного труда Л. Моргана) в эпоху родового «коммунизма», как и разложение первобытного общества в связи с появлением частной собственности, классов и государства. В целом, можно сказать, Энгельс подводил натуралистическую базу под доктрину Маркса о трансформации общества к социализму и коммунизму и тем самым — к завершенности материализма. При этом Энгельс не смог раскрыть тайну трансформации низшего состояния в высшее, как не смог этого сделать Гегель, ибо эта тайна скрыта во мраке человеческой ментальности. Энгельс лишь констатировал, что развитие путем преодоления противоречий и в силу закона отрицания отрицания есть «спиральная форма развития». Главное положение — то, что всемирная история есть процесс «бесконечного развития общества от низшей ступени к высшей» (21, 343, 275). С этим положением Гегель вполне бы согласился.

Из более частных, но весьма значимых вопросов, решаемых Энгельсом в контексте диалектики, как он ее понимал, весьма важна проблема детерминизма, причинности, как необходимости и как случайности. Механицистский детерминизм, начиная с Демокрита, в новое европейское время имел среди своих представителей таких радикальных мыслителей, как Декарт (в границах его физики), Спиноза (в атрибуте протяженности его тотальной субстанции), Гоббс — в трактовке бытия, бескомпромиссный Гольбах и классик математизированной космогонии и космологии Лаплас (см. раздел XIII). Все они абсолютизировали однозначность механицистской причинности, признающей лишь действие и его непосредственный результат, трактовали случайность как ограниченность в понимании причин, как только субъективный феномен. Правда, гений античной философии Аристотель, как мы выше видели, проницательно усмотрел в явлениях случайности объективные события в результате взаимоналожения минимум двух независимых друг от друга причинных рядов. Энгельс теперь углубил эту идею на основе своего учения о различии форм движения. Случайность совершенно объективна, но она относительна, поскольку не только в механическом движении, где причинность лежит на поверхности, но и во всех последующих, все более сложных его формах имеется своя детерминация. Случайность, появляющаяся здесь, — результат сочетания различных форм движения. Раскрытие необходимости в каждой из них особенно сложно, и оно тем сложнее, чем выше эта форма.

Другая проблема, непосредственно выводящая мысль на человека и общество, — это проблема свободы и необходимости. Убеждение в 810 свободе воли, иррационально сочетаемой с божественным провидени- ем, как мы выше видели, — одно из определяющих в христианской и мусульманской антропологии и морали. Но уже в Античности стоики сформулировали идею свободы как понимаемой необходимости (судьбы). Спиноза развил ее более основательно. Гегель в принципе к нему присоединился, а в своей философии истории пытался осмыслить ее исторически, но совершенно умозрительно. Автор «Анти-Дюринга» решал ее более конкретно, увязывая индивидуальный аспект проблемы свобода — необходимость с коллективистским и социально-историческим. «Не в воображаемой независимости от законов природы заключается свобода, а в понимании этих законов и в основанной на этом знании возможности планомерно заставлять законы природы действовать для определенных целей... Свобода воли означает... не что иное, как способность принимать решения со знанием дела... Чем свободнее суждение человека по отношению к определенному вопросу, с тем большей необходимостью будет определяться содержание этого суждения» (20, 116). Из приведенных слов Энгельса очевидно, что «прыжок» из царства необходимости в царство свободы — дело не индивидуального субъекта самого по себе, его возможность открывается лишь в коммунистическом обществе и будет определяться временем, свободным от изнуряющего, одностороннего труда, как это конкретизировал Маркс в III томе «Капитала», что процитировано выше.

В трактовке Энгельса диалектических противоположностей весьма уязвима его концепция противостояния метафизики и диалектики, которую он в наибольшей мере пытался увязать с историей философии, знакомой ему прежде всего по гегелевским «Лекциям по истории философии».

Метафизику Энгельс трактовал в принципе по-гегелевски — как рассудочное мышление, не поднимавшееся к подлинной всеобщности, целостности и не постигавшее вследствие этого прогрессивного развития в природе и тем более в обществе. И у Гегеля такая трактовка «старой метафизики» неточна, а кое в чем даже неверна, хотя бы потому, что именно метафизика формулирует максимально общее понимание бытия, заключающее в себе и понимание движений, совершающихся в природе. Противоположность метафизики и диалектики достаточно условна. Самое общее определение последней, данное автором «Анти-Дюринга», гласит, что она «не более как наука о всеобщих законах движения и развития природы, человеческого общества и мышления» (20, 145). Здесь гносеологический аспект, в сущности, обернулся онтологическим и приведенное определение вполне может быть отнесено и к метафизике.

Неопределенность истолкования Энгельсом диалектики возрастает в связи с тем, что он включал в нее эволюционистские представления и концепции, которые Гегель исключал из нее как редукционистские, рассудочные и как бы метафизические. Теперь автор «Людвига Фейербаха...» противопоставляет Канту Гегеля как философа, сформулировавшего всестороннее учение о диалектике, в отличие от второго, до нее в общем не поднявшемся (следует думать, в «Критике чистого разума»). 811

Однако здесь же Энгельс уличает Гегеля в том, что в его философии природы ее формообразования располагаются только в пространстве, а не во времени, «которое является основным условием всякого развития» (21, 287). Как мы выше видели, телеологический циклизм, по сути, всей доктрины Гегеля закономерно приводит к поглощению времени вечностью, и теперь Энгельс усматривает здесь метафизическую ограниченность. Автор «Людвига Фейербаха...» противопоставляет теперь ей космогоническую концепцию того же Канта, в которой он видит первый прорыв в метафизических представлениях о жизненности природы (Энгельс явно не знал более ранних эволюционистских идей французского Просвещения — Бюффона, Дидро).

В контексте противопоставления диалектики метафизике Энгельс выявляет существенные черты истории философии, которую он трактует как высшее проявление теоретического мышления, проясняющее множество эмпирических фактов, в особенности естественно-научных.

Всех древнегреческих философов Энгельс считает «прирожденными», хотя и «стихийными» и «наивными» диалектиками. Аристотель удостоен чести быть «Гегелем древнего мира», ибо он «уже исследовал существеннейшие формы диалектического мышления» (20, 19). Здесь Энгельс снова выявляет неопределенность в толковании диалектики. Может быть, он и не знал, что именно Аристотель в контексте открытой им логики дал наиболее адекватное определение диалектики как вероятностных умозаключений в силу недостаточной достоверности исходных посылок. С другой стороны, как выше рассмотрено, Стагирит первым разработал доктрину метафизики («первой философии»), в которой проблема движения-изменения, формы и материи, динамика бытия и т. п. играют первостепенную роль. В целом же, по Энгельсу, диалектика древнегреческих философов — ее первая форма.

Ее историко-философское отрицание развивается в новое европейское время, когда аналитическое естествознание выявляет многие закономерности прежде всего мертвой, а в меньшей мере и живой природы, закономерности, совершенно неизвестные Античности. Философским обобщением этих успехов становится эмпиристская философия, главными оформителями которой Энгельс называет Бэкона и Локка. Определяющим свойством диалектичности древнегреческой философии он считал ее ор- ганицистскую устремленность к постижению природной целостности, в то время как эмпиристский аналитизм заинтересован лишь в частностях и строит различные застывшие классификации. Отсюда его антидиалек- тичность, выражающаяся и в том, что в понимании движения философы XVII —XVIII вв., в особенности французские материалисты последнего века, не поднимаются выше его механической формы. «Метафизический способ понимания», присущий всем этим философам, опирается лишь на элементарную, формальную логику, правомерную в осмыслении простых предметов и ситуаций. Но, делая попытки осмысления более сложных предметов и ситуаций жизни, такой метод «становится односторонним, ограниченным, абстрактным и запутывается в неразрешимых противо- 812 речиях, потому что за отдельными вещами он не видит их взаимной

связи, за их бытием — их возникновения и исчезновения, из-за их покоя забывает их движение, за деревьями не видит леса» (20, 21).

Обнаружив метафизичность мышления в эмпиристской философии Англии и Франции, тесно связанной с естественно-научной мыслью, Энгельс вместе с тем приписывает диалектичность великим метафизикам этого периода Декарту и Спинозе, что разрушает стройность его концепции. Но следует считать, что для него было принципиально сконструировать период господства метафизического способа мышления как отрицания «стихийной диалектики» античных философов. Завершая триаду, он отрицание отрицания видит в диалектике Гегеля как второй ее форме, которую Энгельс стремится освободить от мистицизма посредством операции «перевертывания» с головы на ноги. Роль диалектики в ментальности Энгельса при всей ее неопределенности тотальна, ибо через нее он решает самые общие философские вопросы, в особенности производит теоретическое осмысление естественно-научных и — в меньшей мере — социально-исторических фактов.

Важнейший гносеологический вопрос — категорическое убеждение Энгельса в неограниченной познаваемости мира, конкретизированное в его критике агностицизма Юма и его более сложного обоснования Кантом. В принципе автор «Людвига Фейербаха...» присоединяется здесь к Гегелю, но конкретизирует его критику кантовского агностицизма новыми, неизвестными тому естественно-научными фактами. Он убежден, что современная тому практика эксперимента опровергает кантовскую категорию «вещь в себе»: ализарин, красящее вещество, длительное время стихийно получаемое из корней марены, произраставшей в поле и являвшейся как бы «вещью в себе», в практике эксперимента гораздо проще и дешевле научились добывать из каменного угля, и тем самым «вещь в себе» стала «вещью для нас». Здесь Энгельс обнаруживает элементарное непонимание агностицизма Канта, который отнюдь не отрицает конкретной и частичной познаваемости мира, ноуменальная бесконечность которого всегда трансформирует «вещь для нас» в «вещь в себе».

Панлогизм Гегеля укреплял убеждение Энгельса в познаваемости мира, но его решение этой основоположной проблемы отнюдь не тождественно его обоснованию автором «Науки логики». Фундаментом такого решения там служило тотальное понятие «истинной», т. е. актуальной бесконечности, синонимичное божественному Абсолюту и растворявшее в себе все его конечные проявления, движения и изменения которых образуют «дурную», т. е. потенциальную бесконечность. Вслед за ле- вогегельянцами и в особенности за Фейербахом Энгельс отбрасывает традиционное понятие Абсолюта, подчеркивая, что «мир существует как бесконечный прогресс, т. е. в форме дурной бесконечности» (20, 551), в отношении которой только и возможно достоверное знание. Оно прежде всего чувственное, опытное, что полностью соответствует ментальности философа, глубоко заинтересованного в осмыслении развивающегося естествознания. Сила эмпиристского начала у автора «Диалектики природы» такова, что он как эволюционист, считающий себя диалектиком, считает, что генезис общих понятий, включая ма- 813

тематические, определялся фактором сверхотдаленного опыта. Но в современной ему исследовательской и философской ментальности односторонний индуктивизм совершенно неприемлем. Соотношение опытного начала с универсальной понятийностью ума определяет эпистемологию Энгельса, как и любую другую. Специфика его решения этой проблематики автором «Диалектики природы» заключена в том, что второй ее фактор тесно связан с умозрительной методологией Гегеля, в особенности в философском осмыслении познавательного процесса.

Только в нем, по-гегелевски, и достижима истина, невозможная без развивающегося опыта. Практика, понимаемая уже не по-гегелевски, а в согласии с первым «Тезисом о Фейербахе», — критерий истинности, освобождающий ее от спекулятивной туманности и ведущий человека и человечество к совершенно осязаемой успешности действия, в которых они наиболее заинтересованы. Но любая истина, зафиксированная естествознанием в том или ином законе, уточняется в дальнейших исследованиях. Об абсолютности истины можно говорить лишь в отношении констатирующих, самых «голых» фактов, не требующих никакого обобщающего осмысления, — «все люди смертны», «Наполеон умер 5 мая 1821 года» и т. п. Многозначен социальный аспект практики. Ее эволюционистская историчность склоняет Энгельса к тому, что в процессе такой сверхдлительной практики взаимодействия человека с природой она подвергается все более значительным изменениям, а он все более расширяет и углубляет свой интеллект.

Однако при всей относительности всегда конкретной истинности в ней все же можно усмотреть определенный компонент абсолютности. Отрицание Энгельсом гегелевского Абсолюта фиксирует отсутствие у него претензий на некую законченность понимания «истинной», актуальной бесконечности, без которого нет абсолютного идеализма Гегеля. Энгельс, принимая только «дурную», потенциальную бесконечность, все же не может не фиксировать определенной устойчивости вещей и явлений в той или иной «оконеченной бесконечности», употребляя формулу того же Гегеля. И здесь выявляется, что в процессе познания, прежде всего естественно-научного, «форма всеобщности в природе — это закон», который достаточно устойчив при всёх его дальнейших уточнениях. Его распространенность на бесчисленное множество явлений свидетельствует об определенной его абсолютности. Но диалектичность максимально обобщенного понимания бытия заключена в том, что «бесконечное столь же познаваемо, сколь и непознаваемо» (20, 549). В свете этой формулы становится сомнительной — уже по другим основаниям — критика Энгельсом агностицизма Канта.

Ограниченность данного курса в отношении его объема не позволила нам затронуть другие стороны его диалектики. В частности, движение в процессе познания от единичного к особенному, а отнего ко всеобщему, — те его моменты, в которых гносеологическое неотделимо от онтологического. Сам Энгельс выразил эту проблематику в простой формуле, гласящей, что «диалектика головы — только отра- 814 жение форм движения реального мира, как природы, так и истории».

Первая — субъективная диалектика, а вторая — объективная. По сути, Энгельс формулирует здесь позицию панлогизма, определяющую для метафизики Гегеля и его предшественников.

Историческая роль марксизма определялась главным образом его социальным компонентом. Систематическое подчеркивание его основоположниками научности их доктрины (но словосочетание «научный социализм» встречается у Прудона) и соответствие ряда его аспектов все расширявшемуся рабочему движению, как и движению за социальную справедливость вообще, прежде всего в европейских странах в XIX —XX вв., где появились активнейшие партии, провозгласившие марксизм своей нерушимой идеологией, — главным образом в СССР и длительное время тесно связанных с ним так называемых социалистических странах. Однако в процессе критического анализа марксизма со стороны «буржуазных» и «ревизионистских» авторов (так, прежде всего в советской литературе и литературе других социалистических стран, называли тех авторов, которые не принимали ленинизм, считая его упрощенным и даже примитивизированным вариантом марксизма, возникшим в специфических условиях России) были раскрыты его умозрительно-догматические упрощения.

Одно из самых значительных выявлено в проблеме человека. Гуманистическая устремленность молодого Маркса, инициированная прежде всего влиянием Фейербаха и в особенности выраженная в «Экономических рукописях 1844 года», — важнейший стимул для разработки путей преодоления социально-экономической отчужденности на пути к коммунизму. Однако уже в «Тезисах о Фейербахе» категорически утверждается, что сущность человека — результат преломления в нем многообразия социальных отношений. Творец исторического материализма, радикальный рационалист, увлеченный социально- экономическими реалиями, по существу, и в дальнейшем игнорировал телесно-ментальное начало человеческого индивида, его генетическую связь с животным миром, от которого он «отрывался» множество тысячелетий. Марксова редукция содержания личности сплошь и рядом к классовым отношениям, стремление вписать ее только в систему социальных координат напоминает приемы доктрины Гельвеция — одного из главных французских материалистов-просветителей XVIII в. (выше было отмечено замечание Маркса о его влиянии на Оуэна), перечеркивавшего биологическое начало человека, «воспитание» которого полностью определялось бесчисленными обстоятельствами социальной среды.

Выше упомянуто критическое замечание Бруно Бауэра Марксу о чрезмерности его идеализации пролетариата. Она оказывалась и чрезмерностью социализации природы человека, игнорированием могущества иррациональной компоненты его ментальности. Вместе с ней просветительски перечеркивалась и религия как только вредоносный «опиум», а отнюдь не средоточие морально-этического содержания, в какую бы запутанную догматику оно ни облекалось. Радикальный 815

детерминизм Маркса — Энгельса в сфере социальных отношений, абсолютизация классового начала в ментальности человека «отменяли» и ее этическую компоненту. Она релятивизировалась как производное от социально-классовых ситуаций. В коммунистическом обществе как ассоциации «свободных производителей» будут полностью преодолены всякие противоречия между личностью и обществом, и произойдет это не в силу какой-либо моральной устремленности, а только под действием экономических механизмов.

Осмысление социума в его развитии к коммунизму «классиками марксизма» определялось их сугубой ориентацией на положения диалектики как единственно правильной методологии. Но со времен Сократа — Платона она формировалась как чисто умозрительная, противопоставленная сенситивно-опытному началу. Гегель усилил это определяющее качество диалектики. Но Маркс, перевертывая ее «с головы на ноги», стремился к максимальному насыщению ее фактическим материалом, что наиболее очевидно в «Капитале». И тем не менее, если рассматривать доктрину марксизма в целом, становится очевидным, что фактор умозрительно-схематический, обычно именуемый ее основоположиками диалектическим, предопределил трактовку социально-экономического и исторического материала, в которой восторжествовала настойчивая тенденция к выявлению классовой борьбы как главного содержания исторического процесса, борьбы, определяемой преимущественно двумя противостоящими классами, если они в действительности являлись, как и в Античности и Средневековье, сословиями. Здесь, как выше отмечалось, своеобразный телеологический ответ — столь систематичный у Гегеля, — состоявший в четкой и ожесточенной борьбе пролетариата и буржуазии, на происходившее в предшествующие «формации». Отсюда и утверждение Маркса не только об относительном, но и об абсолютном обнищании пролетариата, который только через революцию избавится от бесчеловечной эксплуатации. В бывшем СССР, а в меньшей мере и в зависимых от него странах, догматизация и необходимо связанная с ней институализация принципов марксизма как «единственно научных» превращали его в своего рода религию. Отступление от застывавших в таких государствах догматов марксистской идеологии, не гоЬоря уже об их критике, нередко приводило к жестоким репрессиям. Выявление различных противоречий в марксизме и тем более в ленинизме, их догматической закостенелости делало все более ясным утопизм марксистского идеала. Интерес к нему угасал и по мере того, как национальное, органистическое начало оттесняло и даже поглощало интернациональное, без которого нет марксизма-ленинизма.