Кроме простых идей ощущения, как г-н Локк называет впечатления, которые получает дух от внешних предметов, действующих на чувства, вроде цвета, звука, вкуса и т. д., есть другие, которые он называет идеями рефлексии, как например, обозначаемые словами дух, мысль, суждение, способность, длительность, пространство и т.
д. По мнению Локка, эти идеи приобретаются нами путем размышления (reflecting) об операциях нашего собственного духа; и, хотя идеи ощущений могут дать повод для них, они не составляют их в собственном смысле. С другой стороны, д-р Гартли предполагает, что наши внешние чувства дают материал для всех идей, которыми мы обладаем, и что те идеи, которые г-н Локк называет идеями рефлексии, являются только идеями столь сложной природы и заимствованными из столь многих идей ощущений, что нелегко проследить их происхождение9. И действительно, при первом взгляде на них не очень легко понять, как они могут составляться из идей ощущений. Чтобы немного уменьшить эту трудность, посмотрим, как чрезвычайно различны перед умственным взором, если так можно выразиться, наши идеи воспринимаемых чувствами вещей от того, что может предполагаться как их действие на нас. Таково, например, большое различие идеи звука от дрожательного движения частиц воздуха, и еще больше различие идей различных цветов от импульса лучей света различных степеней преломления. Еще ближе к данному случаю то значительное различие, которое мы наблюдаем между смесью нескольких цветов, от того, что мы могли бы ожидать в этом случае a priori. Какое сходство между белым и между смесью семи первичных цветов, из которых он состоит и которые все отличаются и от него, и один от другого? Какая сила интеллекта могла бы разложить это впечатление на его составные части только при помощи одной идеи, без тех экспериментов, которые привели сэра Исаака Ньютона к этому капитальному открытию? Более того, человек, не знакомый с оптикой, едва ли может поверить, что и черный является таким же положительным цветом, как красный или белый. Подобным образом из комбинации идей, и в особенности очень несходных идей, в результате могут получиться идеи, которые, по-видимому, будут так отличаться от действительно составляющих их частей, что они так же не могут быть анализируемы при помощи умственной рефлексии, как и идея белого [цвета]. Строение нашего духа настолько утонченно и сложно, что целая группа идей должна так полно срастись в одну идею, чтобы могла казаться простой идеей. И отдельные слова могут быть так связаны с этими группами, что они могут возбуждать эти идеи с т^- кой определенностью и раздельностью, как будто бы они изначально простые ощущения. Как сложны, например, идеи, выражаемые терминами, обозначающими различные виды работы, обязанности и профессии людей, как король, купец, актер, адвокат, проповедник и т. п., или терминами, обозначающими различные игры вроде крикет, вист, пикет и т. д. Идеи, связываемые с этими словами, должны быть некоторыми сокращенными определениями их. И если они приобретаются без помощи определений, а только на почве ряда наблюдений, то идеи могут быть еще более сложными. Приведите ребенка в театр, где он увидит общество лиц, появляющихся время от времени в большом разнообразии характеров, и пусть он узнает, что они называются актерами. Это слово пробудит в нем как бы сокращенное представление (an epitome) о всем том, что он наблюдал в их действиях. Притом эта сложная идея вызовет черты и наиболее выразительные жесты главных деятелей на сцепе. И постепенно, когда все эти особенности перемешаются и совершенно ассоциируются друг с другом, все, что принадлежало отдельным лицам, будет опущено и с этим термином, когда он объяснен с надлежащей точностью, останется связанным только то, что наблюдалось у них всех. Этот процесс называется абстракцией. И при помощи него главным образом мы приобретаем те идеи, которые [ранее] относились к рефлексии; ибо их выведение из идей, связанных с ощущениями, на первый взгляд кажется слишком далеким и темным. Тем же самым способом, при помощи которого МЫ получаем идеи, связываемые со словами актер, купец, король и т. д., которые с первого раза предстают чрезвычайно сложными, мы приобретаем идею, связываемую со словом мысль или мышление. Эта идея в действительности является сокращением или сращением разнообразных внешних знаков пли отметок, а также внутренних чувств, благодаря которым (помимо общей внешней формы) человек отличается от грубого животного. Если только мы обратим внимание на тот краткий и простой процесс, при помощи которого мы получаем идею белого или белизны, а именно что мы опускаем все частности в предметах, окрашенных в этот цвет, и ограничиваемся применением названия к тому, что является общим для всех них, то мы не должны будем больше испытывать затруднения при уяснении способа, каким мы приходим к таким идеям, которые обозначаются словами субстанция, пространство, длительность, тождество, реальность, возможность, необходимость, случайность и т. п. Все они также выражают только те обстоятельства, которые общи множеству разнообразных частных вещей, бывших первоначально объектами наших чувств, а все особенности каждой из них оставляют без внимания. Равным образом идея силы (power) кажется с первого взгляда очень простой, но в действительности она крайне сложная. Ребенок толкает какое-нибудь препятствие, оно уступает ему; он желает идти или бежать и находит, что он может сделать это всякий раз, когда ему хочется. Подобным образом он производит много других телесных и духовных действий, убеждаясь, что только от него самого зависит, совершать ли ему их или нет. И наконец, он обозначает это общее чувство, которое является результатом тысячи различных впечатлений, именем сила. Он видит, как другие лица делают то же самое, и поэтому он говорит, что они обладают той же самой способностью, как н он сам, и поскольку другие лица делают и другие вещи, то это обстоятельство дает ему идею различных сил или способностей (faculties). Даже неодушев- денные предметы производят определенные неизменные действия, когда эти предметы употребляются специальным образом. Так, веревка поддерживает тяжесть, магнит притягивает железо, заряженная электрическая банка ударяет [током] и т. п. Из этих и других подобных наблюдений мы получаем идею силы, рассматриваемой универсально и абстрактно. Таким образом, идея силы приобретается в действительности при помощи того же самого умственного процесса, при помощи которого мы приобретаем идею всякого другого свойства, принадлежащего многим телам. Именно, мы исключаем все, что является специфическим свойством отдельных тел, присваивая определенный термин тому особенному обстоятельству, пли явлению, которое обще для всех них. Один превосходный и поистине ценный автор подчеркнул, что идея плотности, или непроницаемости, не может быть выведена из чувства, а должна иметь свое начало в рассудке, ибо «мы не обладаем действительным опытом реальной непроницаемости, поскольку все наблюдения и эксперименты над телами, сделанные до сих пор, могут быть объяснены без этого предположения» 18 10. Но нужно заметить, что мнение о непроницаемости материи и идеи, связанные с этим, появились раньше, чем можно было бы вскрыть в этом какую-либо ошибку. То, что понимает под непроницаемостью ребенок или, скорее, мальчик, могло возникнуть, как это можно легко предположить, от впечатления на его дух в связи с надавливанием на какое-либо не отступающее перед ним тело. Сюда же присоединялось частое наблюдение такого явления, что тела ударяются друг о друга и переменяют свои места, не срастаясь в одно тело (исключая те случаи, когда некоторые тела при соединении образуют более крупное тело) н не проникая в предполагаемые скважины других тел. И мы видим, в связи с данными отца Босковича 11 и г-на Ми- чела 12, что сама идея о непроницаемости материи в собственном смысле может быть оспариваема. Я не вижу больше трудностей в идее о силе инерции материи или о ее сопротивлении и бездеятельности. Ибо хотя «мы никогда не видели какой-либо части материи, лишенной тяжести или других активных сил» 19, но ири рассмотрении материи легко, как и при каком-либо другом процессе абстрагирования, устранить идею об этих силах. Затем, если судить на основании всеобщего опыта, нам невозможно иметь идеи о перемене — в связи с покоем или движением — без какого-либо внешнего воздействия на материю. Явления, наблюдаемые на биллиардном столе, могут произвести впечатление на наш дух только в указанном направлении. Мы видим там, как шары, ранее находившиеся в состоянии покоя, начинают двигаться или изменять свое положение благодаря тому, что другие шары ударяются о них. Но мы никогда не наблюдали такого случая, чтобы шар начинал двигаться сам собой. Так как стол стоит ровно, то идея тяжести или тенденция двигаться вниз при этом легко исключается. Чтобы объяснить идею времени, кажется мне, достаточно остановиться на немногих хорошо известных фактах. А именно впечатления, произведенные внешними предметами, остаются некоторое время в духе, причем это время различно в зависимости от силы и других обстоятельств, относящихся к впечатлению. Следы этих впечатлений, т. е. идеи, могут вызываться после вмешательства других рядов идей и через очень различные промежутки времени. Если я смотрю на какой-либо дом и потом закрываю глаза, то впечатление, произведенное на мой дух, не сразу исчезает. Я могу созерцать идею дома так долго, как мне угодно. Равным образом благодаря разнообразным ассоциированным обстоятельствам идея дома может быть вызвана в памяти спустя несколько лет. Не эти ли факты и тысячи того же рода неизбежно порождают идеи длительности и последовательности, которые являются элементами нашей идеи времени? Если бы все наши ощущения и идеи совершенно из- глаживались из памяти, в тот момент, когда исчезал внешний предмет, то в таком случае не могло бы возникнуть идей длительности и последовательности, ибо не было бы благоприятной возможности сравнить наши идеи. Но при противоположном допущении (а оно, как хорошо известно, и соответствует истине) идеи последовательности, длительности и времени неизбежно должны быть порождены, т.
е. должны возникнуть состояния духа, которые можно обозначить этими (или какими-либо синонимическими) именами. Идеи последовательности, длительности и времени суть идеи рефлексии не более, чем другие идеи, поскольку эти термины выражают действительное разнообразие наших духовных чувств, вызываемых впечатлениями от внешних предметов. Я очень тщательно рассмотрел все другие идеи, упоминаемые д-ром Прайсом, но, признаюсь, не вижу никакого основания прибегать при их объяснении к чему-либо другому, кроме простого ощущения и ограничения применения терминов какой-либо частью идей, связанной с ощущением или относящимся к нему обстоятельством. Прайс говорит 20, что «наши абстрактные идеи, по- видимому, относятся, собственно, к нашему рассудку. Они, несомненно, существенны для всех его операций, причем в каждом акте суждения нужно предположить наличие некоторой абстрактной или общей идеи. Если бы эти идеи создавались духом, тем способом, как это обычно представляют, то, по-видимому, необходимо было бы представить себе, что он имеет их в то самое время, когда предполагается, что он занят созданием их. Так, из частной идеи треугольника, говорят, мы можем образовать общую. Но настоящее размышление не предполагает ли при наличии треугольника большего или меньшего размера, что общая идея уже существует в духе? Как он мог бы иначе знать, как следует приступать к работе или о чем именно размышлять?». Справедливо, что человек, идеи которого формировались в течение долгого времени, не может назвать какой-либо частный треугольник равносторонним или равнобедренным, не отличая его тем самым от других треугольников, и что, таким образом, он открывает, что обладает абстрактной идеей треугольника. Но этого не было тогда, когда формировалась данная идея. Первоначально в духе ребенка запечатлевается идея некоторого частного треугольника, и в это время слово треугольник — если только ребенок научился данному названию — может вызвать образ фигуры той формы и того размера, которые ребенок действительно наблюдал, и ничего больше. После он видит другие фигуры, ограничиваемые тремя прямыми линиями, научившись называть их также треугольниками, он потом, а не раньше абстрагирует от своей прежней идеи треугольника все, что является специфическим для первого, виденного им треугольника, и затем прилагает это название к тем свойствам (circumstances), которые являются общими для всех них. Потом, а не прежде он, говоря о различных видах треугольников, обнаруживает, что у него есть идея о том, чем является треугольник вообще, т. е. что у него есть строгое определение треугольника, ибо до сего времени все идеи треугольников, которые он видел, в действительности были идеями частных треугольников, изменчивыми и неопределенными. Мы должны теперь перейти к рассмотрению некоторых сложных идей, которые имеют видимость простых идей. Каждый, думается, чувствует как бы некоторую вспышку удовольствия в момент, когда свет освещает темную комнату. Равным образом каждый испытывает неприятные ощущения, располагающие к меланхолии и порой граничащие со страхом, при внезапном переходе от света в совершенно темное место. Эти чувства мгновенны и постоянны н, по-видимому, просты, однако они, бесспорно, суть порождение ассоциации. Они возникли благодаря тысячам ощущений и идей, которые невозможно разделить пли проанализировать, и чрезвычайно видоизменяются у различных лиц, в особенности в соответствии с обстоятельствами их более ранней жизни. Идеи, связанные со словами нравственно справедливое (moral right) или несправедливое (wrong), также далеки от того, чтобы быть на самом деле простыми, хотя ассоциация их частей стала столь глубокой и совершенной благодаря продолжительному времени, что при первом взгляде они обнаруживают этот вид [простоты]. Равным образом движение головы или какого-либо отдельного члена может казаться чем-то очень простым, а между тем в этом случае затрагивается большое число мышц. Первые зачатки идей справедливости, несправедливости и обязанности, по-впдимому, приобретаются ребенком, когда он чувствует себя сдерживаемым и контролируемым стоящей над ним властью. Вначале он чувствует только простую силу и, следовательно, не имеет идеи о каком-либо ограничении, кроме ограничения простой необходимости. Оп убеждается, что не может осуществить своего желания, и поэтому подчиняется. Затем он оказывается среди разнообразных обстоятельств, где начинает отличать авторитет отца: пли учителя от авторитета других лиц. Идеи почтительности, любви, уважения и зависимости сопровождают нх приказания, и он постепенно па опыте узнает особенные преимущества сыновнего повиновения. Оп видит также, что все его товарищи, которые являются объектами внимания и уважения со стороны других, повинуются своим родителям, между тем как товарищей с упрямым характером никто не любит. Эти и другие обстоятельства начинают изменять и модифицировать идею простой необходимости, пока ребенок постепенно не станет понимать, что приказания родителей являются чем-то таким, чему он не должен сопротивляться и чего нельзя оспаривать, если бы даже он имел возможность сделать это. И все указанные идеи, срастаясь, образуют идеи нравственной справедливости и нравственной обязанности, которые легко переносятся от приказаний родителя на приказания власти, повеления бога и совести. Я решаюсь сказать, что всякий, кто присматривался к идеям детей, мог заметить, что идеи о нравственной справедливости и нравственной обязанности создавались постепенно и медленно в связи с длинным рядом обстоятельств и что прошло значительное время, пока они сделались вообще отчетливыми и совершенными. Мнение о постепенном образовании идей о нравственной справедливости и несправедливости из многих разнообразных элементов легко объясняет удивительные различия в представлениях людей относительно объектов нравственной обязанности. И я не вижу, чтобы какая-либо другая гипотеза могла объяснить эти факты. Если бы идея нравственной обязанности была простой идеей, возникающей благодаря созерцанию определенных действий или определенных чувств, то я не понимаю, почему она не является столь же неизменной, как восприятия цветов или звуков. Но тогда как форма и окраска какого-либо цветка являются одинаковыми для всякого человеческого глаза, один человек может выполнять в качестве нравственного долга то, на что другой человек смотрит с отвращением и о чем он думает с угрызением совести. То, что меняется в связи с воспитанием и обучением как нравственные чувства, порождается, по-видимому, при помощи ряда различных впечатлений — тем приблизительно способом, который я пытался описать. Самыми возмутительными преступлениями, которые только могут совершать люди, являются преступления несправедливости и убийства, и, однако, едва ли возможно указать какие-либо обстоятельства, при которых иные люди без всякого угрызения совести не захватили бы чужую собственность или не отняли бы жизнь. Таким образом, определение этих преступлений должно носить различный характер почти в каждой стране. Идея или чувство, которые зависят от произвольного определения, не могут, собственно говоря, быть естественными, а должны быть искусственными. Меньше всего многообразия можно встретить в определении такого преступления, как ложь. И однако, я решаюсь сказать, что ребенок при малейшем искушении будет говорить неправду так же легко, как п правду, т. е. если он будет подозревать, что такое по- ведение выгодно для него. И страх сказать ложь, наблюдающийся у него позже, приобретается главным образом благодаря угрозам, наказаниям и устрашениям, которые ребенок получил от лиц, обнаруживших его ложь. Когда, наконец, множество неприятных впечатлений связываются с высказыванием неправды, он приходит в содрогание даже при мысли об этом. А там, где не было проявлено настоящей заботливости, приобретаются такая легкость лгать и такое безразличие к правде, что этому едва ли поверят лица, воспитанные совершенно иначе. Я сам был воспитан так строго и надлежащим образом, что, когда слышу самую незначительную клятву или непочтительное произнесение имени бога, у меня является особое чувство, не только духовное, но близкое к своеобразному содроганию, и я не сомневаюсь, что тысячи людей чувствуют то же самое. Между тем другие лица, притом люди строгой добродетели и достойные уважения в других отношениях, как я уверен в этом на основании собственных наблюдений, не испытывают ни малейшего чувства нравственной непристойности при самом большом, какое только возможно, осквернении языка. А при другом воспитании я мог бы оказаться столь же богохульным, как и они, и без угрызений совести. С другой стороны (при условии такой же чувствительности к впечатлениям вообще независимо от их содержания), эти лица, если бы они получили такое же воспитание, какое получил я, могли бы приобрести чрезвычайную чуткость в этом отношении. Ни один принцип, считающийся врожденным, или природным, ие может действовать более уверенно или более механически, чем принцип, относительно которого мне известно, что он является приобретенным. Но если бы я не размышлял и не наблюдал, а судил только на основании моих собственных чувств в настоящее время, я мог бы заключить — без малейшего опасения, что я обманываюсь, — что страх клятвы существует у людей от природы и что он является чем-то неизменяющимся. Но являются ли чувства, сопровождающие идеи добродетели или порока, инстинктивными, или же ОІШ приобретены, способ их действия один и тот же. Таким образом, интересы добродетели могут быть обеспечены как по этой схеме, так и по другой. В течение нашей жизни достаточно поводов для создания нравственных принципов, чувств (sentiments) и переживаний (feelings) в той степени, в какой они нужны для жизни, и с теми отличиями в форме и в других обстоятельствах, наблюдаемыми нами в различные эпохи и в различных странах и, по-видимому, требуемыми различными обстоятельствами, в которых находятся люди в разные века и в разных странах.