Базовые измерения гендерной системы: труд, власть, катексис, символические репрезентации

Так, например, С. Уолби в своей известной работе «Теоретизируя патриархат» (Walby 1990) также предлагает многополюсную модель гендерной системы, выделяя в отдельные сферы оплачиваемый труд, домашнее производство, культуру, сексуальность, насилие и государство. Однако различные стороны гендерной системы здесь представлены именно как сферы социальной жизни, как различные аспекты патриархата — системы институциализированиого неравенства гендерных категорий. Коннелл же, напротив, выделяет четыре измерения гендерных отношений, которые считает самостоятельными и равнозначными, и рассматривает их дифференцированно (надо сказать, что если в более ранних работах он иногда называл их «структурами», то в более поздних избегает этого термина и говорит просто об «измерениях» (dimensions)):

отношения власти;

производственные отношения (разделение труда); катексис (эмоциональные отношения); символические репрезентации.

Эти измерения не просто описывают разные сферы жизни, но различаются между собой паттернами гендерных отношений, т. е. принципиальным устройством. Коннелл пишет, что главный организационный принцип первого измерения — это неравная интеграция, второго — напротив, отделение или разделение, сегрегация. Структура катексиса подразумевает пат- тернизацию объекта желания, символические структуры организованы как дихотомия, т. е. как противопоставление мужчин и женщин при сведении множественных вариантов мужественности и женственности к двум стереотипным противоположностям (Connell 2000: 24—26).

Можно сказать, что эти аспекты гендерных отношений ранее уже были описаны в различных научных теориях: производственные отношения — в марксизме и социалистическом феминизме; властные отношения (применительно к гендеру) — в феминистской теории патриархата; катексис — в психоанализе; символические репрезентации — в теории коммуникаций. Однако во всех этих научных школах и направлениях Коннелла не вполне устраивает сам способ теоретизирования — даже в марксизме ему недостает измерения категории «практика». Он настаивает на том, что его модель представляет собой структурное описание (или даже «инвентаризацию») имеющихся практик — подход, с позиций которого их надо анализировать. Поскольку это разделение гендерной системы на автономные структуры является, несомненно, наиболее известной идеей Коннелла, стоит остановиться на нем более подробно.

В своем анализе отношений власти Коннелл в первую очередь подчеркивает, что центральную ось силовой структуры гендера составляет генеральная связь власти с маскулинностью. Но это положение осложняет, и даже вступает с ним в противоречие, факт наличия второй оси: лишение некоторых групп мужчин власти и в целом построение иерархий с сосредоточением власти на разных уровнях внутри основных гендерных категорий. В качестве «ядра» силовой структуры гендера (по сравнению с более рассеянными или оспариваемыми паттернами власти на периферии) Коннелл выделяет четыре компонента: 1)

иерархии и институты институциализированного насилия — военные силы, полиция, система тюрем; 2)

иерархии трудовых организаций в тяжелой промышленности (например, сталелитейные компании) и иерархия индустрии высоких технологий (компьютеры, аэрокосмическая промышленность); 3)

аппарат планирования и контроля централизованного государства (и бюрократия в целом); 4)

среда рабочего класса, делающая акцент на физической силе (Connell 1987: 107—111).

При этом он подчеркивает, что эти компоненты связаны друг с другом идеологией, объединяющей маскулинность, власть и технологическое насилие. Именно их связь имеет решающее значение для гендерной политики, поскольку она обеспечивает массовую базу для милитаристских взглядов и практик.

В своем анализе гендерных властных отношений Коннелл стремится объединить два разных подхода к пониманию власти: как легитимной силы, действующей через посредство специальных институтов, и как формы подавления одних социальных групп другими и власти в том смысле, в каком о ней писал Фуко, — дисперсной, всепроницающей, дискурсивной (Фуко 1996). С его точки зрения эти подходы не исключают друг друга и оба полезны для понимания гендерных отношений, которые являются объектом воздействия и организованной, институциональной, власти и диффузной, дискурсивной. Обе разновидности власти должны встречать, и реально встречают, сопротивление.

В этом отношении коннелловская трактовка властных отношений оставляет место для оптимизма: он полагает, что тотального доминирования реально не удается достичь ни одной социальной группе и ни одному режиму, и гендерная власть также не является тотальной. Подтверждение тому — реформы законодательства, которых смогло добиться женское движение, а также феминистская деконструкция репрессивных дискурсивных практик.

Что касается гендерных производственных отношений, то

они подразумевают: во-первых, разделение на «мужские» и «женские» профессии, при котором женщины заняты в непрестижных и малооплачиваемых областях (горизонтальная сегрегация); во-вторых, разделение между высококвалифицированным и низкоквалифицированным трудом, при котором большая часть жешцин, по сравнению с мужчинами, выполняют работы, не требующие высокой квалификации (вертикальная сегрегация); в-третьих, это разница в оплате мужского и женского труда.

Разделение труда по полу было первой гендерной структурой, которая попала в сферу внимания социальных наук, и до сих пор эта тема остается одной из самых дискуссионных в гендерной экономике, социологии и антропологии. Существует множество теорий, объясняющих этот феномен как с феминистских (с акцентом на отношения власти), так и с нефеминистских позиций. В задачу данной статьи не входит подробный анализ этой дискуссии, однако для понимания позиции Коннелла важно сопоставить ее хотя бы с влиятельнейшей теорией человеческого капитала, сложившейся в русле неоклассической экономики.

Согласно этой теории, более низкая оплата женского труда является результатом действия рыночных законов. Зная, что им придется провести много лет вне рынка труда в заботах о своих семьях, женщины сознательно решают не делать инвестиций в человеческий капитал (профессиональную подготовку, приобретение профессионального опыта и квалификации). Поскольку они имеют более низкую квалификацию, то меньше зарабатывают. (Если же женщины инвестируются в человеческий капитал, мужские и женские зарплаты выравниваются. Это характерно, например, для выпускников учебных заведений, работающих по одной и той же специальности; Беккер 2003: 381-486).

Однако исследования показывают, что даже при контроле таких переменных, как образование, возраст, стаж работы, трудовая мотивация, являющихся основными показателями человеческого капитала, пропорция различий в зарплате между мужчинами и женщинами составляет 92 % (O’Neill, Pollachek 1993). Там, где нет формализованного штатного расписания, учитывающего объективные различия в стаже, образовании и т. п., например в теневой экономике, разрыв между мужскими и женскими зарплатами еще больше (Katz 2001).

Как отмечает К. Кац, неоклассическая микроэкономика в качестве объяснительного механизма весьма интеисивно использует метафоры — так, люди делают «инвестиции» в самих себя, как если бы они представляли собой некое предприятие, принадлежащее им самим или их родителям. Однако метафора не является доказательством, и объяснение получается слишком упрощенным. При выборе рода деятельности большую роль играет не только «максимизация экономического результата», но и другие соображения, а именно профессиональные интересы, статус, моральное удовлетворение и т. д. Особую роль при этом играют социальные нормы — насколько та или иная работа считается «подходящей» для мужчины или женщины.

Обладая низкой чувствительностью по отношению к культурным смыслам, неоклассическая теория является шагом назад по сравнению с марксистской парадигмой, в которой зарплата рассматривается не просто как функция производительности труда и часть процесса производства, но как исторически сложившийся феномен, отражающий социальные представления о приемлемом вознаграждении за труд. И для женского, и для мужского труда эти представления могут быть (и бывают) разными.

Специфика подхода Коннелла, учитывающего в том числе и аргументы теории человеческого капитала, состоит в том, что «разделение труда по полу», по его мнению, не может больше рассматриваться как изолированная структура. Ее следует воспринимать как часть более масштабного паттерна, как часть гендерно-структурированной системы производства, потребления и распределения. В основе этого паттерна лежит не профессиональная сегрегация, а первичное разделение на оплачиваемый труд в системе рыночного производства и домашнюю работу, и это разделение является структурным базисом современного западного гендерного порядка. Первая сфера устойчиво считается мужской, а вторая — женской, несмотря на все более активное участие женщин в капиталистическом рынке труда, и в этом состоит отличие западного гендерного порядка

от незападных и некапиталистических обществ. Работа в этих сферах имеет разное культурное значение: в сфере производства работа выполняется за плату, рабочая сила служит товаром, и продукты этого труда предназначены для рынка. Домашний труд выполняется в силу взятых на себя обязательств («любви») и продукты его бесплатны.

Неодинаковое положение мужчин и женщин на рынке труда, разный (подразумеваемый) культурный смысл мужской и женской работы приводит к различиям в их экономических возможностях — происходит, по выражению Коннелла, процесс гендерной аккумуляции (Connell 2002: 61—62). Основными механизмами этой аккумуляции в современных экономиках служат крупные корпорации и глобальные рынки. Гендерные режимы этих институтов позволяют им по-разному использовать и оценивать труд работающих в них мужчин и женщин. Способ распределения прибылей корпораций, включающий в себя структуру зарплаты, социальные пакеты, дивиденды и т. п., наиболее благоприятен для мужчин, поскольку он предполагает максимальное вознаграждение именно для топ-менед- жеров, среди которых женщин очень мало.

Эмоциональные отношения, которые в своей классической работе Коннелл обозначил психоаналитическим термином «катексис», означающим эмоциональное притяжение к объекту / (которое может быть как позитивным, так и негативным, враждебным), являются более широким понятием, чем понятие «сексуальность», которым обычно оперируют феминистские теоретики. Тем нс менее сам выбор терминологии указывает, что Коннелл здесь опирается на психоаналитическую традицию и считает, что корни этого притяжения находятся в области бессознательного. В качестве примеров «негативного катек- сиса» он приводит мизогинию и гомофобию — предрассудки, направленные соответственно против женщин и гомосексуалов (Connell 2002:65). Катексис также может быть амбивалентным, сочетающим в себе любовь и ненависть. Таким образом, сексуальность — лишь одна из арен, на которой представлены отношения катексиса. Но, вероятно, эта арена является наиболее важной.

Коннелл выделяет некоторые принципы организации структуры катексиса в современных капиталистических обществах. Один из них —дихотомизация и противопоставление

друг другу гетеро- и гомосексуальных отношений. Он подчеркивает, что это противопоставление и выделение особой группы людей — гомосексуалов (геев и лесбиянок) — является конструктом, присушим далеко не всем культурам. Негативный катексис, направленный на гомосексуалов, может принимать экстремальные формы, вплоть до их избиений и убийств.

Отношения катексиса, выраженные в качестве символических фигур, таких как Родина-мать, защитники Отечества (всегда в мужском роде) и т. п., часто активно используются в националистической пропаганде.

Далее, в современном западном обществе предполагается, что семьи создаются на основе взаимной романтической любви, сильной эмоциональной привязанности двух партнеров друг к другу. В связи с культурным доминированием Запада этот принцип постепенно становится популярным и в других обществах, что ведет иногда к сильному культурному напряжению — как, например, в традиционных мусульманских семьях, в которых брачных партнеров для детей выбирают родители. Коннелл подчеркивает, что эта практика не является выражением «отсталости и консерватизма», а имеет под собой рациональные основания, — браки, основанные исключительно на эмоциональном притяжении, в целом оказываются гораздо менее прочными.

Другим принципом построения выступает организация сексуальной практики во взаимоотношениях гетеросексуальной пары, которой присущ «двойной стандарт» поведения. Члены гетеросексуальной пары не только различны, они еще и специфическим образом не равны. Гетеросексуальная женщина сек- суализируется как объект иначе, чем гетеросексуальный мужчина. Индустрия моды, косметики и содержание массовой прессы служат тому осязаемым доказательством. Например, на шикарных фотографиях, помещенных на обложках женских и мужских журналов, изображены женщины; различия между ними заключается лишь в одежде и в позах. Говоря обобщенно, эротическая взаимность в гегемонистической гетеросексуальности базируется на неравном обмене.

Для организации взаимоотношений полов Коннелл считает также важным разделение труда между мужчинами и женщинами в эмоциональной сфере и приписывание женщинам «эмоциональной работы» — причем как дома, так и на рабочем месте (см.: Hochschild 1983). «Коммерциализация эмоций» в сочетании с гендерными стереотипами становится все более характерной чертой современного общества.

Символические репрезентации гендерного порядка Коннелл включает в свою модель лишь в последних работах (Connell 2000: 26; 2002: 65—68). На этот шаг его подвигло признание исключительной важности коммуникационной составляющей в любых социальных отношениях. Он обращает внимание на то, что в коммуникации участвуют символические структуры, такие как правила грамматики и синтаксиса, визуальные и звуковые знаки и т. п. Все они являются важными аренами гендерных практик. Например, гендерные различия чаще всего выражаются в качестве символической оппозиции (а не в виде многообразия гендерных образов), и это усиливает понимание гендерных позиций как дихотомических. Отношения власти и подчинения могут воспроизводиться через тонкие (а иногда и вполне явные) культурные и лингвистические практики, например через присваивание замужней женщиной фамилии мужа. Все социальные практики включают в себя интерпретацию мира, в этом смысле все они дискурсив- ны. Социальная жизнь представляет собой мир знаков и значений, которые, в свою очередь, несут на себе следы социальных процессов, создающих эти знггчепия, и это в полной мере относится к «знакам гендера».

Здесь Коннелл частично опирается на лакановский психоанализ и его учение о фаллоцентричности языка как системы, где маскулинные значения всегда занимают властное положение и имеют привилегированную субъектность. Подход Лакана позволяет понять, почему патриархатные отношения так прочны. Они глубоко укоренены в то, что дает значения, — в язык и речь как основу нашей культуры. Вся система коммуникации в этом смысле фаллоцентрична.

Коннелл обращает также внимание на следующее: несмотря на то что язык (как устная речь, так и письмо) лучше всего описан как арена символических гендерных отношений, эта арена не является единственной. Важны также визуальные репрезентации в кино и фотографии, а также символические репрезентации пола с помощью одежды, макияжа, жестикуляции, тональности голоса, стиля речи и т. п. Однако при этом он не считает, что в рамках существующей культуры «закон отца» непременно торжествует, — все эти арены являются также и аренами сопротивления этой насильственной дихотоми- зации. В качестве примера он приводит сложные репрезентативные практики культуры трансвестизма, не поддающегося однозначной гендерной идентификации, и более мягкие проявления этой тенденции в моде «унисекс».