КУЛЬТУРА И АНТИКУЛЬТУРА

На протяжении жизни Ильин много размышлял о путях развития русской и мировой культуры. Особый интерес в этом смысле представляет его работа «Сущность и своеобразие русской культуры», в основу которой легли три лекции Ильина, которые он читал на немецком языке в различных городах Швейцарии в 1941-1944 гг.

В этой работе Ильин выдвигает мысль о том, что сущность той или иной национальной культуры нельзя понять вне религии, ибо «всякая народная культура есть живое органическое единство, коренящееся в религии... Тот, кто хочет понять сущность и своеобразие какого-нибудь народа, поступит правильно, если попытается заглянуть в сферу его религии и веры... Культуру Египта можно понять, только уяснив сущность мумии и почитание фараона. Кто хочет открыть для себя культуру Ост-Индии должен уяснить себе понятие «Брахма», которое обозначает одновременно Божество, человеческую душу, священника и жертвы. Для того, кто не прочувствует, не увидит духовным зрением многобожия... для того греческая культура останется загадкой, а греческое мировосприятие непостижимым. Кто не сможет ухватить религиозную сущность японского синтоизма, тот не сможет правильно судить о душе, культуре и взыскательности японского народа» (6, кн. 2, 467-468).

Бездуховность, отсутствие глубоких религиозных оснований, по мнению Ильина, губят и выхолащивают культуру. Истинно верующий человек должен не отворачиваться от погрязшего в грехе мира, но по мере сил вносить свет Христова учения в земную жизнь, способствуя тем самым созданию христианской культуры.

Так как в Новом Завете нет прямых указаний на то, какой именно должна быть эта культура, Ильин предлагает исходить из самого духа Евангелия. Это есть дух веры, любви, совести, ответственности, который должен воцариться и в науке, и в искусстве, и в семейной жизни, и в хозяйствовании.

Христианская культура должна твориться не по предписанию, а свободно, в соответствии с общим принципом: народ творит, государство правит, церковь учит. Поскольку творит народ, а у каждого народа создаётся своя особая национальная литература, национально зарожденная, национально выношенная, национально выстраданная.

Ильин был убежден, что вера в Бога «принадлежит к самым глубоким, таинственным и духовно-драгоценным состояниям человека. Это есть благодатное переживание великой душевно-художественной ценности и жизненной силы, которым надо дорожить, которое надо беречь и к которому не следует подходить, умничая и произволяя» .

Истинно верующий христианин понимает, что нет в жизни духовно пустых или мертвых обстоятельств, нет, по слову Пушкина, напрасных и случайных даров», нет «праздных» событий. «Всё в жизни, — пишет Ильин, — "говорит", "зовёт", и "учит"; всё подает знак, всё знаменует о более глубоком и более высоком; всё — значительно. "Нет на земле ничтожного мгновения" (Баратынский). И вот искусство жизни, очищения, роста и умудрения состоит в умении "расшифровывать" все эти, посылаемые каждому из нас, Божии иероглифы и созерцать их верный и чудный смысл; и не только созерцать, но усваивать его мудрость, — постигая каждое событие и явление своей жизни как личное обращение Бога к человеку... Тогда всё начинает давать человеку свой сокровенный "свет" и "огонь"... Жизнь становится духовным возрастанием и очищением; и огни её ведут человека к Богу» .

Тогда и семья, сложившаяся в атмосфере Богосозерцания, выходит «из рамок биологического быта и приобретает духовное намерение, пробуждает в детях духовность их инстинкта и характера, зажигает в каждом из них неугасимую Купину» .

За последние два века, подчеркивал Ильин, человечество попыталось создать культуру без веры, без сердца, без созерцания и без совести, и ныне эта культура переживает своё крушение. Проблемы культуры, искусства и литературы Ильин рассматривал в свете величайшего в истории человечества духовного кризиса, достигшего в ХХ столетии своего апогея. Особенность этого кризиса в том, что «непросвещенные неверы» на протяжении нескольких последних веков всеми силами стремились скомпрометировать идею Бога и одержать победу в борьбе с верующими, нередко истребляя их физически. Все остальные виды кризиса (культурный, экономический, экологический) являются, по мнению Ильина, результатом духовно-религиозного оскудения, которое началось ещё в эпоху Ренессанса, а в конце XVIII столетия стало интенсивно развиваться вследствие широкого распространения атеистических и материалистических доктрин, различных оккультных и теософских теорий. В результате современное искусство утратило тот свет духовности и надежды, который способен помочь противостоять бесовству и сатанизму.

Не случайно в XIX веке в европейской культуре началась новая эпоха — эпоха оправдания дьявольского начала: многие европейские писатели, поэты, композиторы обратились к теме демонического. Причём у многих из них (Байрон, Гофман, Гёте) демоны изображались в привлекательном виде: они «умны», «остроумны», «образованны», «темпераменты» и вызывают сочувствие, а «демонические люди» оказываются воплощением «мировой скорби», «благородного протеста» и какой-то «высшей революционности». Скрытую за всем этим пропасть впервые увидел Достоевский, который в романе «Братья Карамазовы» одним из первых показал чёрта в насмешливом, карикатурном виде.

В наши дни, когда Россию упрекают в нецивилизованности и усиленно зазывают её в так называемое мировое цивилизованное сообщество, уместно вспомнить, что говорили по этому поводу отечественные мыслители.

Как бы отвечая тем, кто упрекал и продолжает упрекать русского человека внецивилизованности, В.В.Розанов категорически утверждал, что русский народ более, чем цивилизован, он — культурен, ибо культура — не в книжках, но в совести, душе, правде, Боге: «Россия в точности и в самом строгом смысле культурная страна: по сложности своей, которая есть история государства, веры, искусства, народных песен, народной архитектуры и живописи, пусть лубочной это всё равно! Ибо дело не столько в том, как сделана икона, Рафаэлем или суздальцем, а в том, что с верой и надеждой на эту икону молились тысячу лет, молились души скорбные и угнетенные, каждая со своей надеждой, с своеобразными словами! Это и образует культуру, а не арифметика, — которую можно выучить в год. Образуют культуру богатство духовного опыта, долголетность его, сложность его...

Но культурою, в смысле поэзии и мудрости, мы никому не уступаем <...> Отец нашей литературы — народ, деревня» .

Подлинный прогресс, считал Розанов, это не технический прогресс, который, хотя и необходим, но ничего не дает душе человеческой: «Душа в нём не растёт. И душа скорее даже малит- ся в нём». Настоящий прогресс, и в этом Розанов не сомневался, осуществляли Серафим Саровский и Амвросий Оптинский.

Подчеркивая существенное различие между культурой как явлением духовно-нравственным, затрагивающим глубины человеческой души, и цивилизацией как порождением материально-технического прогресса, Ильин писал: «Народ может иметь древнюю и утонченную культуру, но в вопросах внешней цивилизации (одежда, жилище, пути сообщения, промышленная техника) являть картину отсталости. И обратно: народ может стоять на последней высоте техники и цивилизации, а в вопросах духовной культуры (нравственность, наука, искусство, политика, хозяйство) переживать период упадка» (1, 300).

Другой отечественный мыслитель В.Ф.Эрн считал, что материальная цивилизация является следствием овеществленного рационализма и что по мере её развития и успехов положение культуры становится поистине трагическим: «культура и цивилизация текут в разные стороны» .

В свою очередь Н.Бердяев называл современную цивилизацию ложной, механической, машинной, противоположной всякой подлинной культуре. При этом он подчеркивал бездуховную сущность индустриально-капиталистической цивилизации Запада, что свидетельствует, по его мнению, о варваризации и огрублении жизни .

Западная (и прежде всего американская!) цивилизация, считая себя универсальной, «общечеловеческой», упорно стремится навязать другим народам свои бездуховные стандарты, которые она выдает за культурные ценности. Отсюда назойливо красочные стенды и ролики, рекламирующие сигареты, прокладки, зубную пасту, стиральные порошки и третьесортные американские фильмы с убийствами и извращенным сексом.

Но еще в XIX веке Н.Я.Данилевский показал, что претензии Запада на то, что он якобы обладает общечеловеческой культурой, неосновательны, ибо «общечеловеческой» культуры в природе нет и не может быть. Нет сомнения, что сам термин «общечеловеческий» был запущен в употребление, чтобы оправдать маниакальную агрессивность западной цивилизации, которая стремится подчинить себе иные народы и для этого подавить или по крайней мере ослабить их самобытную культуру .

В этом смысл происходящей ныне так называемой вес- тернизации (американизации) России и других стран.

Отчуждение культуры и искусства от веры и религии в течение последних столетий привело к возникновению псевдоискусства с его похотливой разнузданностью, духовной бессодержательностью и нравственной пустотой. Кинематограф, а в наши дни телевизор, заменили человеку храм, заставив забыть 0

высших целях Бытия. В подобном мнимоискусстве, создаваемом и распространяемом людьми, забывшими о Боге, царит, по словам Ильина, духовная и этическая безответственность и вседозволенность. В сущности, это не искусство, а «чувственное марево», предназначенное для эротического возбуждения и праздного времяпровождения скучающих и сытых.

Неслучайно именно в ХХ в. отчетливо обнаружился кризис европейской культуры. Кризис этот отечественный мыслитель С.Франк называл «крушением кумиров», Бердяев называл «кризисом гуманизма», О.Шпенглер — «закатом Европы», богослов В.В.Зеньковский — секуляризацией культуры, возрастанием в ней религиозного индифферентизма. И.А.Ильин называл этот процесс распадом культуры и возникновением так называемой антикультуры.

В основе антикультуры лежит идея гедонизма, согласно которой человек призван к жизни «Т о л ь ко ради чувственных радостей, ради земных и мирских наслаждений». Идея эта, по словам Ильина, является «вредоносной и страшной в своей антихристианской сути». Парадоксально, но идея гедонизма отвечала вековой мечте человеческой о сказочной стране с молочными реками и кисельными берегами, где царит лишь радость и довольство, и где нет ни забот, ни труда, ни боли, ни страданий, а человек превращается в чувственное, сластолюбивое существо: «Вот почему храмом его является капище услады, радости его мнимы и иллюзорны, стремления его алчны, неутолимы, враждебны. Близится страшный день, когда человечество в безбожной антихристианской борьбы за земные радости и власть придёт к своему концу. Мы уже являемся свидетелями эпохи крушения» (8, 383).

Начало секуляризации, т.е. обезбоживания культуры относится к эпохе Ренессанса, когда человек стал мерой всех вещей, отделив себя от Бога. А затем в XVIII в. он стал утверждать, что разум человеческий превыше всего на свете, что вера — это суеверие, церковь — воплощение обмана и обскурантизма, что Христос — это мифический образ, а земной мир — однозначен, одномерен, строго детерминирован, прозаичен и бездушен.

Оглядываясь сегодня с высоты третьего тысячелетия на ушедший в историческое прошлое век ХХ, нельзя не признать, что это была эпоха грандиозной духовной смуты, когда человечество утратило органическую связь с самими корнями духовной жизни.

Одну из причин духовной смуты ХХ века Ильин видит в оторванности современного человека от первозданной почвы, что приводит его к утрате душевного здоровья, внутренней гармонии и психологической отчужденности от людей, от Бога, от самого себя. «Не первая ли культура — земельная? — задаёт вопрос Ильин и отвечает, — ведь и вправду, там, где приходит в упадок земельная культура, гибнет всякая материальная и духовная жизнь, прекращается всяческое созидание, и всякая культура оказывается мнимой».

Вслед за Достоевским Ильин утверждает: «Отрыв от корней — большая опасность в современном мире: потерявшая корни жизнь становится противоестественной, лишенная корней душа — безбожной. Затем наступает развязка: человечество разрушается. Ибо без Бога человеку не удаётся ничего на земле» (3, 151).

Это порождает внутренний раскол, душевную расщеплённость, духовную нецельность современного человека, болезнь духа, которую необходимо преодолеть, от которой необходимо исцелиться. Хотя духовно больные люди любят изображать себя некими «сверхчеловеками» и выдавать свой внутренний раскол за некое высшее достижение, а всякие разговоры о добре и зле считают пустыми и ничтожными.

Все это привело к возникновению антикультуры, т.е. культуры без веры, без сердца, без созерцания, без совести. Несостоятельность и бесперспективность этой культуры стали очевидны в ХХ столетии. «Люди не захотели больше веровать (разрядка И.Ильина), потому что убедили себя, что вера есть нечто "противоразумное", "ненаучное", "реакционное". Отреклись они и от сердца, потому что сердце показалось им помехой для инстинктов, "глупым", сентиментальным, лишающим человека деловитости, в то время как "умный" человек жаждет оставаться эгоистом и "дельцом"» (8, 343).

Единственную сферу культуры для таких людей представляет искусство, которое забывает о своем великом служении и которое стремится угождать их капризам. Отсюда их восхищение дико-невиданным футуризмом, вымученным и пья- ным модернизмом, представляющими выродившуюся культуру, в основе которой лежит расколотая, духовно-бессильная, беспочвенная, неукоренённая душа. Модернизм, по словам Ильина, есть «выродившееся искусство, создаваемое, восхваляемое и вкушаемое людьми без рода, без племени» (8, 507).

Атмосфера модернизма, по Ильину, отличается тремя основными свойствами — чувственной возбужденностью, нервной развинченностью и духовной пустотой. Чтобы убедиться в бездуховности подобного рода мнимоискусства, утверждает Ильин, достаточно вслушаться чутким слухом и здоровым духом в музыку, например, И.Стравинского.

Разложение живописного образа достигло своей вершины у кубистов. (Ильин тогда, вероятно, не был знаком с «Чёрным квадратом» К.Малевича.) Далее критик обращает внимание на бездуховность современных танцев: «Надо всмотреться в модные танцы послевоенной эпохи, где человек выплясывал безвольную растлённость своего бессознательного — то в ритмах негритянской оргии, то в порочных изгибах парижского апаша» (6, кн. 1, 66).

Подобное «искусство «Ильин определяет как душевно-больное и духовно-невменяемое. Творцы его воображают «будто создают новые эстетические "формы", когда на самом деле они убивают художество, извергая из себя душевно-больные содержания в эстетически больной форме» (6, кн. 1, 67).

Причину возникновения «больного» искусства Ильин видит в утрате религиозности, в оскудении духовности людей, считающих себя причастными к искусству, когда им безразлично, что создавать — лишь бы были «"новые краски", "резкие линии", неслыханные манеры, пряные звучности, изысканные выверты в словосочетании, невиданные телодвижения, потрясающие душу трюки» (68).

«Кризис современного искусства, — заключает Ильин, состоит в том, что оно утратило доступ к главным, священным содержаниям жизни и погасило в себе художественную совесть. О главном: о мудром, о священном искусству модернизма нечего сказать... Творцы его одержимы личною прихотью и в лучшем случае личною химерою, полагая, что яркое и эффективное выявление её создаёт настоящее искусство» (69). Отсюда их ощущение абсурдности жизни, психологической отчужденности, страха, ужаса и отчаяния. Может возникнуть вопрос: разве художник не имеет права изображать всё это? Да, имеет. Но не следует выдавать болезненное мировидение за «общечеловеческое», за перл художества. Нельзя навязывать другим ущербное мироощущение, порождаемое безрелигиозным сознанием и патологическим состоянием физиологии и психики. (Не секрет, что европейские модернисты Пруст, Кафка, Джойс были больны либо физически либо психически.) И не случайно Кафка, ощущая ущербность своих сочинений, завещал своему душеприказчику сжечь их после его смерти.

Как заметил один русский мыслитель в связи с Ницше, нельзя проверять точное время по испорченным часам.

Не подозревая об этом, разного рода сомнительные личности, выдающие себя за философов (вроде Б.Парамонова с радиостанции «Свобода»), прилагают неимоверные усилия, чтобы выдать ущербное мироощущение за «общечеловеческое», нормальное, универсальное.

В действительности, модернисты, их последователи, называющие себя постмодернистами, вовсе не являются новаторами. О бессмысленности жизни, психологической отчужденности говорили многие герои русской классики XIX века (Раскольников и Иван Карамазов у Достоевского, Иван Ильич у Толстого, барон Тузенбах у Чехова и т.д.).

А то ещё больше. Заслугу постмодернистов видят в употреблении матерных слов: дескать, так в жизни говорят. При этом даже не приходит в голову, что русские классики от Пушкина до Рубцова прекрасно знали эти слова, но не осквернили ими ни одной страницы.

Почаще б нам вспоминать бессмертное восклицание андерсеновского персонажа: «А король-то голый!»

Цель апологетов постмодернизма — духовно-нравственное растление. Их задача — охмурять незрелые умы заявлениями, что гомосексуализм способствует утонченности ума (выражение Б.Парамонова). Эту «утончённость» мы находим в известном постмодернистском четверостишии: В лесу раздавался топор дровосека, Гонял топором дровосек гомосека. Устал, притомился и лег дровосек, С улыбкой залез на него гомосек.

Здесь обнаруживается суть так называемого постмодернизма, которая заключается в пародировании ранее созданных художественных конструкций (хотя пародирование можно найти ив «Улиссе» Джойса) с целью пропаганды сексуальной извращенности. Не случайно тот же Б.Парамонов в своих выступлениях пытается обнаружить гомосексуальные наклонности у Гоголя, Ницше, Чайковского, Н.Ф.Фёдорова и даже у Льва Толстого. Зацикленный на педерастии, он не способен толковать о чём-либо ином. Как говорится, когда нечего сказать, то начинают заниматься ёрничеством, выдавая его за искусство. Если это искусство, то явно сатанинского происхождения.

Как известно, дьявол хоть и сам великий насмешник, но — очень не любит, чтобы смеялись над ним.

Пародирование у так называемых постмодернистов превращается в надсмехательство над всем и вся, которое становится самоцелью. Любовь, вера, надежда, пронизывающие подлинное искусство, отвергаются как нечто устаревшее, старомодное. Начинается постмодернистская клоунада. Происходит распад культуры.

Сочинения модернистов и так называемых постмодернистов представляют своеобразную дневниковую форму самовыражения расщепленного, болезненно-ущербного сознания и потому они могут представлять несомненный интерес для поклонников доктора Фрейда в целях установления точного диагноза.

Опыт работы со студентами филологических факультетов свидетельствует, что лишь одна студентка из пятидесяти спосо- ба восхищаться работами Кафки, Пруста или Джойса. Остальные же откровенно признаются в своей неспособности не только восхищаться ими, но и что-либо понять. Эти неискушенные существа искренне сокрушаются по поводу своей ограниченности и старомодности, не подозревая о своём нормальном эстетическом вкусе и психическом здоровье.

Они, наивные, предполагают, что модернизм — это нечто современное, а постмодернизм — это что-то суперсовременное. Когда на самом деле пресловутый модернизм и не менее пресловутый постмодернизм есть прежде всего определенный тип мировосприятия, характерный для психически или физически больного человека, который, подобно вичинфицирован- ному, содержит в себе духовную (точнее бездуховную) заразу.

Те же, кто восхищается ею, поддерживают её, заявляя, что всё это правда жизни (так в жизни бывает!) сознательно или бессознательно способствуют распространению духовной заразы, увеличению духовной энтропии, сатанинскому растлению.

Сатанисты-растлители и их покровители, как бы забывают заветы русских классиков XIX столетия, которые всегда утверждали, что художник, показывая правду жизни, должен помнить о жизни, какой она, говоря чеховскими словами, должна быть.

Необходимо дать больше ходу идеальному, настаивал Достоевский, ибо идеал тоже есть текущая действительность. «Потребность в "идеале", — подчеркивал И.Ильин, — есть первый проблеск духовности и даже религиозности и обратно».

Некий литературный критик из нынешних «избранных» как-то язвительно заметил, что будущее русской литературы — это её прошлое. Но эти слова с полным правом можно отнести и к другим национальным литературам — английской, французской, американской и т.д. Там давно уже не появляются имена, которые можно было бы поставить рядом с А.Камю, У.Фолкнером, Т.Манном и др.

Лев Толстой в своё время предупреждал, что настанет эпоха, когда стыдно будет сочинять романы о том, как любили Марья Ивановна и Иван Петрович. Кажется, такая эпоха наступила. Не случайно в современных литературно-художествен- ных толстых журналах самыми интересными представляются разделы публицистики и документализма.

Очевидно, что с концом ХХ столетия кончилась и большая литература. На смену ей пришел телевизор и так называемый постмодернизм, оголтелый, бездуховный, ничего общего с искусством не имеющий.

Великий русский композитор Валерий Гаврилин едко отзывался о таких постмодернистских штукарях: «Ничей артист. Вырождение национальной школы. Исполнительское гетери- анство. Исполнительский манкуртизм. Межконтинентальные коробейники. Конец эры творчества. Нулевая пассионарность. Отсутствие жертвенности» .

Значительный вклад в обездуховление (одичание) так называемого цивилизованного сообщества внесли такие известные деятели науки и искусства, как Ницше, Джойс, Фрейд и др. Не будем здесь останавливаться на античеловечных постулатах Ницше, на пресловутом пансексуализме Фрейда, на натуралистическом «эпосе пола» Джойса (выражение С.Хоружего). Об этом уже достаточно написано. И только глубоким провинциализмом и отсутствием здорового эстетического вкуса можно объяснить увлечение вышеперечисленными именами.

Остановимся лишь на одной психоаналитической гипотезе Фрейда известной под названием «Эдипов комплекс». Гипотеза эта возникла на основании двух литературных источников — романе Достоевского «Братья Карамазовы» и трагедии Софокла «Эдип-царь».

Вспомним, что герой Софокла вовсе не имел намерений убить своего отца: он убил старика, стоявшего на его пути, в состоянии аффекта, сильного раздражения, близкого к помешательству. Что касается Ивана Карамазова, который произносит фразу: «Все желают смерти отца... Не будь отцеубийства — все бы они рассердились и разошлись злые... », то не следует забывать, что слова эти произносятся человеком, который сошёл с ума в буквальном смысле слова. В состоянии буйного помеша- тельства его хватает стража и уводит из зала суда: «И всё время пока его уносили, он вопил и выкрикивал что-то несвязное». Такими словами заканчивает Достоевский сцену в зале суда.

Возникает вопрос, правомерна ли и состоятельна в научном отношении гипотеза психопатолога, основанная на бредовых выкриках буйно помешанного персонажа. И много ли найдётся нормальных, психически здоровых людей, которые бы возжелали смерти отца своего.

Но как утверждал Достоевский, что на Западе всего лишь гипотеза, то в России становится аксиомой.

В середине прошлого ХХ века Томас Манн написал роман «История доктора Фаустуса», где дал клинически точный анализ губительного недуга, которым заражён модернизм. Духовный и физический крах главного героя Адриана Леверкю- на, композитора-модерниста предопределён не только последствиями сифилиса, но и его добровольной сделкой с дьяволом, которому Леверкюн продал душу за 24 года экстравагантного существования.

Роман Т.Манна — это серьёзное и глубокое исследование неразрывной внутренней связи модернизма с сатанинским духом саморазрушения, небытия, смерти, служителем которого в романе Достоевского «Братья Карамазовы» выступает Великий инквизитор. К сожалению, критики и литературоведы атеистического двадцатого столетия не обратили на это особого внимания, будучи завороженными термином «модернизм», понимаемым ими как современное искусство. А всё современное кажется новым, заманчивым, привлекательным. Так прельщает дьявол неискушённых, духовно не развитых людей.

Как уже говорилось, модернисты и их последователи — постмодернисты конца ХХ века в большинстве своем были больны либо физически, либо психически. Кафка был болен туберкулезом, от которого он и скончался. М.Пруст страдал неизлечимой формой астмы. Их духовный предшественник Ницше, провозгласивший, что Бог умер, сам умер от прогрессивного паралича, вызванного сифилисом. З.Фрейд, именовавший себя адвокатом дьявола, мучился глубоким душевным расстройством.

Напомним, что «раскручивание» постмодернистских поделок и массовой псевдолитературы служит одной-единствен- ной цели — духовно-нравственному растлению людей.

Всё та же сатанинская цель.

То же можно сказать и об американском джазе второй половины ХХ века: саксофонист или пианист, импровизируя, демонстрирует виртуозную технику, которая является для него самоцелью и которая не выражает глубоких движений души. И потому здесь отсутствует какое-либо подобие мелодии. А мелодия есть душа музыки. Всё это делает «модерновый» джаз бездушным, а потому и бездуховным.

Несчастье современного человека, по мнению Ильина, в том, что ему не хватает главного смысла жизни: «Но ни одна жизнь не бессмысленна, и тот, кому неотступно смотрела в глаза смерть, вообще не может выносить более бессмысленной жизни. Ибо смерть обладает силой вопрошать о смысле жизни, так что приходится давать честный ответ. Вот почему каждый человек должен отправляться на поиски смысла жизни. И пока он не найдёт главного, беды и опасности будут подстерегать его всё чаще и чаще. Пока он не вернётся к откровению Христа и не станет вновь его исповедовать» (3, 214).

Бездуховная антикультура, убежден Ильин, зиждется на следующих предпосылках: сердце существует только для глупых людей, умные не считаются с ним. Совесть — это выдумка блаженных, сентиментальных, нежизнеспособных людей. Вера — пережиток наивных и непросвещенных, умные образованные люди могут только притворяться верующими в силу расчёта или лукавства. Любовь, в свою очередь, есть или здоровый половой инстинкт, необходимый для деторождения, или же старомодная сентиментальность, анахронизм, которому нет места в современной культурной жизни. Так возникает голая бездуховная чувственность, эротика без любви, пресловутый секс.

Не случайно современный «культурный» человек стыдится своей доброты и нисколько не стыдится своей злобы и порочности. Он творит свою жизнь с помощью мысли и воли, без добрых побуждений сердца, не замечая, что создаваемая им культура оказывается безбожной, превращается в пошлость, которая есть синоним бездуховности.

Лишённая любви мысль порождает злую энергию души, для которой материальный и финансовый успех — всё, и ради достижения его годны любые средства. Лишённая любви и сердца мысль порождает формалистическую и схоластическую науку, формальную юриспруденцию, бессодержательную эстетику, абстрактную и мертвую филологию, пустую и безжизненную философию.

Всё это свидетельствует о том, что так называемый культурный прогресс есть в действительности разложение культуры, торжество бездуховной антикультуры.

Истинная же культура проникнута светом надежды, любви, когда художник обращен сердцем к Богом созданному миру, полному таинственных и неизъяснимых чудес, когда он понимает и всей душой ощущает, что всё гениальное, созданное человечеством, исходит из светлых пространств Божьего мира, из созерцающего и поющего сердца человеческого.

Подлинная культура заключает в себе ту самую духовность, которую часто отождествляют с идеологией, интеллектуальностью, образованностью пр. Очевидна неоднозначность и сложность понятия «духовность», включающего в себя не только веру в Бога, иноматериальный мир и бессмертие души, но и любовь к отеческим гробам, родному пепелищу любовь к родной природе, равно как и ответственность за их судьбы.

Бездуховная антикультура, приходит к выводу Ильин, обречена на крах, ибо современный мир стремится навстречу духовному обновлению. И посланные Всевышним русскому человеку страдания должны заставить его одуматься, прийти в себя, открыть глубинные духовные пласты, ощутить духовную полноту и глубину жизни.

Истинная духовность, убеждён Ильин, начинается с «нищеты духом», с искреннего и смиренного незнания, с подлинного голода и «жажды божественных вещей» (8, 426).

Прежде люди странствовали, задерживались в пути, созерцали богоданный мир, а теперь они мчатся мимо, разве что, купив открытку с каким-нибудь пейзажем. «Прежде жил человек глубинами своего духа — молился, теперь же он всё больше пустопрах, не знающий даже о чём молиться» (8, 452-453).

Духовность представляет собой дыхание Божие о природе и человеке, она царит там, где появляется или переживается совершенство, или даже там, где хотя бы стремятся к совершенству: «Это свет совершенства, льющийся в жизнь природы и человека, эта устремленность к совершенству придает смысл и природному естеству, и человеческой жизни» (8, 410).

Этот свет излучают и глаза духовного человека, его голос, его улыбка, его поступь. И тот, кто соприкасается с таким человеком, ощущает подлинное счастье. Счастье — это владеть своей душой, обогащать свой дух и свою душу, совершенствоваться в её деяниях, стремиться к творческому созиданию и привносить в мир новую красоту. Счастье — это любить и быть любимым, быть отцом и матерью, служить отчизне и своему народу. «Но высшее счастье — отыскать божий луч в своем сердце, следовать ему в молитвах, в поступках, во всём его заметить и приоткрыть другим» (8, 553).

Духовный человек отличается тем, что он способен молиться: «Но молиться — это не значит сложить руки в молитвенной позе и бросать на ветер известные слова. Молитва — это не просьба. Бывают молитвы без слов, чисто созерцательного свойства, тихой благодарности, растворения себя в небесной благодати. Бывают молитвы в форме вопрошания, волевого решения, зова о помощи, вслушивания в ниспосланную Богом мелодию. Но всегда события такого рода, сохраняя за собой неизменное свойство — восхождения пламени человеческого огнищу божию и озарению человеческих сумерек божественным светом» (8, 558).

Только такой человек может стать создателем подлинной культуры. Вновь и вновь Ильин возвращается к понятию духовности: «Духовность человека состоит прежде всего в уверенности, что в пределах его собственной души есть лучшее и худшее. И по мере того, как человек осуществляет себя, он убеждается в том, что это его высшее и лучшее совсем не исчерпыва- ется его личными пределами, но является в нём самом как бы излучением Высшего и Совершенного Начала, которому он и предстоит на протяжении всей своей жизни» (8, 399-400).

Духовность предполагает устремленность к идеалу совершенства, т.е. к исполнению евангельского завета: «Будьте совершенны, как совершенен Отец наш Небесный».

Искание путей к совершенству делает человека духовным существом, придает ему духовное достоинство, а его жизни духовный смысл. Всё это открывает ему возможность творить настоящую культуру на земле .

Вот почему в основе подлинной культуры лежит личная искренняя религиозность творящего человека: «Она несёт человеку те дары, без которых культура теряет свой смысл и становится просто неосуществимой» (3, 400).

Подлинная свобода в этом смысле состоит в том, что не обстоятельства определяют жизнь человека, но он сам определяет себя: «Свобода есть сила и искусство человека определять себя самого и свою жизнь к духовности, согласно своему предстоя- нию, своему призванию и своей ответственности» (3, 404).

Те же, кто не подозревают, не ведают этих чувств (пред- стояния, призвания, ответственности), не способны творить истинную культуру. Однако каждый человек, заключает Ильин, имеет определенную ступень достижимого для него совершенства: «Всю жизнь свою он созревает, восходя к этой ступени, всю свою жизнь он зреет к смерти. И земная смерть его наступает тогда, когда ему не дано подняться выше, когда ему нечего больше достигать, когда он созрел к смертному уходу» (3, 346).

К аналогичному выходу пришел в конце своей жизни и Альбер Камю: «Если душа существует, неверно было бы думать, что она даётся нам уже сотворенной. Она творится на земле в течение всей жизни. Сама жизнь — не что иное, как долгие и мучительные роды. Когда сотворение души, которым человек обязан себе и своим страданиям, завершается, приходит смерть» .

Любопытно, что у Камю нет ни слова о Высшем Совершенном Начале, т.е. о Божественной роли в становлении личности, в становлении души по пути восхождения к совершенству. Человек обязан только самому себе и своим мучениям. Как это отличается от православного сознания, которое полагает, что страдания посылаются свыше, чтобы способствовать духовному совершенствованию личности, постижению ею Бога.