§ 1. Будущее как научная и философская проблема

Одной из важнейших функций научной теории является предсказательная, которая заключается в логическом выведении следствий, описывающих неизвестные еще события (факты) — те, которые должны произойти в будущем, и те, которые уже наличествуют, но неизвестны и должны быть открыты в будущем.

В осуществлении своей предсказательной функции наука явно или неявно исходит из объективистского истолкования времени, суть которого состоит в том, что между настоящим и будущим имеется отношение объективной необходимости. Если время понимается как последовательность смены состояний материальных систем, то в таком контексте будущее приобретает вид состояния системы, закономерно приходящего на смену существующему. Такая необходимая связь и позволяет осуществлять предвидение. Это обстоятельство отмечал еще в конце XVIII в. французский математик и астроном Пьер Лаплас, который справедливо утверждал, что убежденность человека в том, «что не существует ничего, нарушающего связь причин с их действиями», позволяет ему узреть явления, которые должны развиться со временем. В самом деле, в своем желании предвидения человек должен исходить из того, что не существует ничего, нарушающего связь причин (прошлое, настоящее) с их следствиями (будущее). Метеорологические прогнозы, юридические соглашения, железнодорожные расписания, календари и народные приметы утратят всякий смысл, если отвлечься от того обстоятельства, что в структуры настоящего и прошлого закономерно встроена связь с будущим.

Для постижения будущего наше столетие породило особую отрасль познания — футурологию. Этим термином обычно обозначают область познавательных действий, исследующих тенденции социальных изменений и проецирующих эти тенденции на будущее на более или менее продолжительных временных интервалах и с той или иной степенью достоверности предсказаний. Экстраполяция — основной метод футурологии. Экстраполяция есть мысленный выход в запре- дельность, в будущую реальность не на основе опыта, фактов самого будущего, что невозможно по определению, а на основе опыта прошлого и настоящего. Необходимость и значимость футурологии в современном динамичном, ускоренно меняющемся мире не подлежат сомнению, тогда как вопрос о возможностях и достоверности философского познания будущего, является дискуссионным. Сциентистеки, технократически настроенные мыслители отрицают конструктивную роль философии в познании вообще и в деле предвидения в частности. Поэтому, в их представлении, перспективы философии в будущем обществе весьма туманны, если не сказать печальны. Например, известный ученый и публицист Н. Амосов следующим образом оценивает будущее науки и философии: «Естествознанию будет обеспечено неограниченное развитие. Другое дело — философия... Я не ожидаю здесь никаких сюрпризов. Точные науки поглотят психологию и теорию познания, этику и социологию, а следовательно, не останется места для рассуждений о духе, сознании, вселенском разуме и даже о добре и эле. Все измеримо и управляемо. К сожалению, управляемо лишь в пределах биологической природы человека и его ограниченного разума. Поэтому, пока не произойдет нескольких прорывов в естественных науках и люди не изменятся — жизнь пойдет по старому руслу» [1].

По нашему мнению, философия способна выработать свое видение будущего вообще и такового науки в частности. Для подтверждения такого оптимизма относительно указанных возможностей философии можно сослаться на некоторые примеры сбывшихся пророчеств философов прошлого. Святой Августин в своем учении о граде Бо- жием предвидел теократические пути воссоздания государственности на территории Западной Европы. Ф. Бэкону в его «Новой Атлантиде» удалось очертить контуры грядущей техногенной цивилизации. Дж. Беркли в одном из своих фантастических памфлетов, написанном в начале XVIII в. трагически предрекал эксцессы просветительского свободомыслия (что имело место во времена Французской революции конца того же столетия). Однако наиболее показательным примером представляется знаменитое пророчество Генриха Гейне, содержащееся в книге «К истории религии и философии в Германии». Приведем его с небольшими сокращениями.

«Христианство — ив этом его величайшая заслуга — несколько ослабило... грубую германскую воинственность, но искоренить ее не смогло, и если когда-нибудь сломится обуздывающий талисман, крест, то вновь вырвется наружу дикость древних бойцов, бессмысленное берсер- керское неистовство, о котором так много поют и рассказывают северогерманские певцы. Этот талисман ослабел, и настанет день, когда он обрушится... Тогда из забытого мусора восстанут старые каменные боги, протрут глаза, засыпанные тысячевековой пылью, и, наконец, поднимется на ноги Тор со своим исполинским молотом и разгромит като- 239 лические соборы. Услышав этот гром и грохот, остерегайтесь, любезные соседи, остерегайтесь, французы, не вмешивайтесь в дела, творимые нами у себя дома в Германии. Это может плохо кончиться для вас. Остерегайтесь раздувать огонь, остерегайтесь гасить его. Вы легко можете обжечь в пламени пальцы. Не смейтесь над моим советом, советом мечтателя, предостерегающего вас от кантианцев, фихтеанцев, натурфилософов. Не смейтесь над фантастом, ожидающим в мире явлений той самой революции, которая уже произошла в мире области духа. Мысль предшествует делу, как молния грому... Услышав грохот, какой никогда еще не гремел во всемирной истории, знайте: немецкий гром попал наконец в цель. При этом грохоте замертво попадают орлы с высоты, и львы в отдаленнейшей пустыне Африки подожмут хвосты и заползут в царственные свои логовища» [2].

Нетрудно заметить, что Гейне удалось вполне отчетливо представить нацистский режим в Германии с характерной для того древнегер- манской архаикой в идеологии и символике (свастика, руны и т. п.), мюнхенские попытки то ли тушить, то ли раздувать мировой пожар, вселенский грохот войны 1939—1945 гг., войны, охватившей пространства от гор Норвегии до пустынь Северной Африки.

Следует отметить, что данный текст был написан за сто лет до прихода нацистов к власти и явился отнюдь не произвольной фантазией, а итожил предшествующий анализ духовного развития Германии в эпоху Реформации и в Новое время. Гейне — поэт и философ — явил образец синтетического постижения действительности в своеобразном сплаве художественного и рационального познания. Гейне, как и другие немецкие поэты-мыслители (например, Гете), не противопоставлял научное и художественное, мысль и образ, и отсюда такая провидческая сила.

Как явствует из приведенного примера, философ способен мысленным взором проникать сквозь толщу времени, высветить таящиеся во мгле, по известному пушкинскому выражению, грядущие годы. Философия предоставляет для этого специфические средства. Силой абстракции и интуиции философ проникает во внутреннее пространство культуры, скрытое от обыденного взора. При посредстве своего духовного опыта и понятийного инструментария он может ощутить скрытое напряжение в культурных пластах, предвидеть возможные подвижки и, переводя символические коды на язык чувственных образов, сформулировать фактуальное предсказание.

В рассматриваемом примере уместна аналогия с тектоническими процессами: в разломы «земной коры» христианской религии, выз- 240 —— ванные подвижками философского духа, устремляются «магматические выбросы» воинственной древнегерманской стихии, производя описываемый переворот. У Гейне нет указания, сроков, отсутствуют детальные описания и нравственные оценки, однако некоторые важные реалии XX в. схвачены поразительно верно. При жизни Гейне не стяжал лавров удачливого предсказателя. И если те, к кому он обращался (как к современникам или потомкам), не вняли его мрачным предостережениям, то для ныне живущего поколения данное осуществившееся предсказание служит напоминанием о том, что не следует игнорировать прогностическую функцию философии. Суть ее заключается в том, что философия, как высокое размышление о жизненном мире человека, предлагает некоторые возможные модели этого мира. Создавая свои понятийные структуры, философия получает возможность нового видения скрытых потенциальных сторон мира, в котором обитает человек, и самого человека с его ценностями и целями.

Для нас важно то обстоятельство, что среди указанных ценностей субъекта наличествует образ будущего. Этот последний имеет, таким образом, не только гносеологический, но и аксиологический статус. Это, в свою очередь, означает, что философское понимание будущего связано с долженствованием также и иного рода, чем то, о котором говорилось применительно к науке. Здесь актуально не только то, что должно, но и чему должно быть.

У истоков философского осмысления такого субъективного долженствования лежат идеи Августина. Именно он трактовал время как особый порядок души, причем будущее он связывал с «чаянием, упованием, надеждой» как душевными проявлениями. Августин, безусловно, прав в том, что структуры времени не могут быть сведены к порядку изменения состояний внешних человеку природных или социальных систем, равно как и проблема познания будущего не может быть сугубо гносеологической. Будущее в контексте такого понимания выступает как неизбывный объект чаяния, надежды. Человеку свойственно адресовать будущему свои надежды, зачастую безотносительно к тому, насколько и в какие сроки они осуществимы. Известное выражение «надежда умирает последней» имеет глубокий чело- вековедческий смысл. Человек иррационально ориентирован на ожидание лучшего будущего, даже если рациональный анализ убеждает его в том, что таковое ожидание напрасно. Очевидно, что если нефилософскому прогнозированию в методологическом отношении достаточно руководствоваться объективистским истолкованием времени (поскольку его интересует необходимая связь настоящих причин с будущими следствиями), то философия в ее предвидениях обязана совмещать оба — внешний (природный, соци- альный) и внутренний (душевный, духовный) временных порядка. Философия претендует на целостное, конкретное постижение мира и человека в этом мире, что в свою очередь накладывает обязательство включать в рассмотрение будущего его человеческое измерение. Осознание различия между прошлым, настоящим и будущим является одной из сущностных особенностей человека, отличающих его от животного мира. Человек способен соединять вечное и временное, он может вносить в текучую сутолоку событий и впечатлений устойчивость и постоянство, конструировать временной порядок. Образ будущего является непременной составляющей такого порядка.

Рассмотрим с этой позиции пророчество Гейне. Приведем еще одну выдержку.« Наша философская революция закончена. Гегель завершил ее великий цикл. Немецкая философия есть важное дело, касающееся всего рода человеческого, и лишь отдаленнейшие потомки будут в состоянии судить, достойны мы порицания или хвалы зато, что вырабатывали сперва нашу философию, а затем нашу революцию. Мне кажется, такой методический народ, как мы, должен был начать с Реформации, лишь затем мог заняться философией и только по завершении ее получил возможность перейти к политической революции. Такая последовательность представляется мне совершенно разумной. Головы, использованные философией для размышления, вольно затем революции отрубать для любых целей. Благодаря этим учениям получили развитие революционные силы, ожидающие только дня, когда они смогут прорваться и наполнить мир ужасом и изумлением» [2].

Гейне предвидел разрушительную силу доведенного до предела рационализма. Гегель, завершив цикл философского развития, доведя это развитие до пункта, когда «философские головы» уже не будут востре- боваться, по существу, дал ответы на все вопросы классической философии, в том числе и о будущем, которое отныне перестает быть таинственным и манящим. Гегеля, как свидетельствуют его биографы, весьма расстроила Июльская 1830 г. революция во Франции. Причина этого понятна — эта революция не вписывалась в гегелевские финалистские предначертания. Можно предположить, что гегелевский «запрет» на политико-идеологическое творчество новых поколений способствовал созданию той неустойчивой культурной ситуации, которая отражена в пророчестве Гейне и которая, по его мысли, должна бьггь взорвана «демоническими силами древнегерманского пантеизма». Как философ- рационалист, Гегель осветил факелом разума темные тайны эсхатологии (религиозного учения о конце света), но как идеалист-диалектик был вынужден положить конец историческому развитию. Причем этот финал Гегелем полагается не за пределами, как в религиозно-эсхатологических учениях, а в рамках временного потока. Это в свою очередь 242 — — означает для человечества унылое следование в будущее при отсутствии духовного образа последнего. Как известно, человечество не пожелало смириться с таким рационалистическим приговором.

Интересно, что современный последователь гегелевского фина- лизма, американский профессор Фр. Фукуяма в заключительной части своей нашумевшей работы о «конце истории» вынужден был полупризнать, что «перспектива многовековой скуки вынудит историю взять еще один, новый старт». Генриху Іейне в его пророчестве открылась страшная и бессмысленная попытка «нового старта» истории, которая состоялась в первой половине XX века.

Каков же итог? Воинственные демонические силы, как известно, повержены. Потомки воздали хвалы германским философам и порицания германским политикам. Однако, по мысли Гейне, во-первых, те и другие связаны таинственными культурными нитями и, во-вторых, духовный взлет и катастрофа Германии касаются всего человечества. Поэтому остаются вопросы. Как быть, например, с будущим, в принципе прозрачным для науки, с будущим, в котором, в соответствии с идеями Гегеля, Фукуямы или Амосова, «философские головы» можно будет рубить без ущерба — все равно не пригодятся?..

Утрата духовной, ценностной составляющей образа будущего связана со специфическим культурным состоянием (затрагивающим и науку как неотъемлемую часть культуры), получившим наименование постмодернизма.