Становление земских соборов

Соборы конца 1540-х — начала 1550-х годов

Накопившиеся наблюдения по истории России середины XVI в.

Долгое время оставалось неясным, сколько было соборов в середине XVI в., каковы причины и поводы их созыва; не были определены время деятельности соборов, содержание их работ, состав участников соборов, не было уточнено, в какой мере напоминали эти соборы или некоторые из них собственно земские соборы.

Это прежде всего следствие не только недостаточного количества источников, привлекаемых обычно при изучении вопроса и позднейшего происхождения отдельных источников (вставка в так называемую Хрущовскую степенную книгу)', но и неясности формулировок и конкретно-исторического содержания большинства источников — как все памятники публицистики тех лет, они не вполне достоверны в деталях и в то же время крайне тенденциозны в оценке исторических.явлений.

Наиболее изучена деятельность церковного собора 1551 г., так называемого Стоглавого собора, на котором рассматривались и вопросы «о всяких земских строени- их»35.

Известно, что Стоглавому собору предшествовал еще какой-то собор, часто называемый в литературе, вслед за И. Н. Ждановым, «собором примирения» («примирения» царя с боярами, или представителей различных прослоек класса феодалов между собой, или всех феодалов с тяглым населением?).

Источниками, которыми пользовались исследователи, писавшие о «соборе примирения», являлись материалы Стоглавого собора, Первое послание Ивана Грозного Курбскому, «История о великом князе Московском» Курбского, речи Ивана IV с Лобного места, переданные в так называемой Хрущовской степенной книге 97, приговоры о местничестве и — с 1920-х годов — «Продолжение Хронографа редакции 1512 года» (т. е. Хронографическая летопись).

В источниках, известных уже исследователям XIX в., дату «собора примирения» можно было пайти только в Стоглаве и в Хрущовской степенной книге.

В Стоглаве (или Стоглавнике) в главе 4 помещена речь Ивана IV Стоглавому собору («Царь глаголет к собору») 36, в которой и находим указание на «собор примирения». В своем обращении Иван IV напоминает участникам собора о каком-то собрании, имевшем место «в преидущее лето», т. е., очевидно, в 7058 г. (сентябрь 1549

— август 1550 г.). На этом собрании царь и бояре винились перед освященным собором (собором духовенства) в согрешениях; царь, получив прощение, «заповедал» боярам «со всеми христианы... помиритися на срок»; и бояре, приказные люди и кормленщики «со всеми землями помирилися во всяких делех». Иван IV получил благословение и на «исправление» Судебника. С этим событием он связывал и «устроение по всем землям» старост, целовальников, сотских и пятидесятских37.

По Хрущовской степенной книге, Иван IV, видя государство «в велицей тузе и печали от насилия сильных и от неправд, умысли смирити всех в любовь». Посоветовавшись с митрополитом Макарием, царь велел «собрати свое государство из городов всякого чину». В один из воскресных дней, совершив молебен, Иван IV обратился с Лобного места к митрополиту с покаянной речью о прегрешениях, совершенных «юности ради» его и «пустоты» самовластными «боярами и вельможами», и просил митрополита стать «помощником и любви поборником». Затем Иван IV обратился к остальным присутствовавшим, говорил им о притеснениях и «неправдах» «бояр и властей» в годы его юности, призывая оставить взаимные «вражды и тяготы», и обещал сам вершить суд («сам буду судия и оборона и неправды разоряти и хищения возвращати»), В тот же день царь пожаловал в околь ничие А. Ф. Адашева, поручил ему «челобитныя нрииматн у бедных и обидимых» и «назирати» их с «разсмотрени- ем» и произнес в присутствии бояр назидательную речь («с прещением»): «и оттоле», читаем в заключении этого рассказа, Иван IV «нача и сам судити многие суды и ра- зыскивати праведно». Собрание (или собрания) имели место на 20-м году жизни Ивана IV («егде же бысть в возрасте 20 году»)38. Однако известия об этом помещены в рукописи между описаниями событий 1547 г. — венчания на царство и женитьбы Ивана IV (январь — февраль 1547 г.) и московских пожаров апреля и июня 1547 г.

Из сочинений же Ивана Грозного и Курбского и из остальных данных можно было лишь понять, что «собор примирения» имел место после московского пожара июня 1547

г. и находился с ним в какой-то связи.

Такое состояние источников давно породило в исторической литературе споры о времени созыва «собора примирения». Уже Н. М. Карамзин, первым опубликовавший известие Хрущовской степенной книги, допускал две возможные даты собора— 1547 и 1548 гг.39 Исследователи XIX в. относили время созыва этого собора и к 1547, и к 1548, и к 1549, и к 1550 гг. 98 И. Н. Жданов, полагавший (как и С. М. Соловьев), что собор состоялся в самом начале 7058 г., т. е. между 1 сентября и 23 ноября 1549 г., связывал его деятельность с приговором о местничестве ноября 1549 г.40

В 1900 г. появилась статья С. Ф. Платонова, установившего, что листы Хрущовской степенной книги с известиями о соборе 1550 г. — позднейшая вставка в рукописный текст. Дальнейшие исследования ученика Платонова П. Г. Васенко подтвердили и уточнили этот вывод. В результате С. Ф. Платонов стал вовсе отрицать сам факт созыва «собора примирения» накануне Стоглавого собора4І.

Это мнение, однако, не было поддержано историками.

В. О. Ключевский, готовивший в 1905—1907 гг. к печати свой прославленный курс русской истории42, продолжал считать первым земским собором собор 1550 г. «Каково бы ни было происхождение соборной царской речи, трудно заподозрить само событие», — утверждал Ключевский, ссылаясь при этом на речь Ивана IV Стоглавому собору44. М. Н. Покровский в работе 1905 г. характеризовал вывод Платонова как «чересчур смелый»45. Писавшие после опубликования статьи Платонова Ю. В. Готье, Н. П. Павлов-Сильванский, В. Ф. Ржига, А. И. Заозер- ский, М. К- Любавский, К. Штелин также по-прежнему датировали созыв «первого земского собора» 1550 г.46, а такой глубокий знаток архивного материала, как

С. А. Белокуров, 1550 г. датировал «раннейшее упоминание о Челобитной избе» 47.

М. А. Дьяконов, оставляя совершенно в стороне показания Хрущовской степенной книги, по речам Грозного на Стоглавом соборе и другим источникам (как и И. Н. Жданов) относил «собор примирения» к промежутку времени от 1 сентября до 23 ноября 1549 г. (т. е. до начала Казанского похода), полагая, что он был одновременно и вторым церковным собором о новых чудотворцах, так как на соборе о чудотворцах присутствовали и миряне48.

В 1921 г. было опубликовано по рукописи рубежа XVII—XVIII вв. «Продолжение Хронографа редакции 1512 г.» с известиями о каком-то собрании или каких-то собраниях в феврале 1549 г. Согласно этому известию, Иван IV 27 февраля в царских палатах перед «всем священным собором» говорил высшим думным чинам о притеснениях, которые в годы малолетства царя терпели от «них и от их людей» дети боярские и «християне» «в землях и в холопех и в ыных во многих делех», и потребовал прекращения этих злоупотреблений, угрожая опалой и казнью. «Бояре все» били челом, чтобы царь не наказывал их, обещая впредь «служити в правду безо всякия хитрости», как служили предкам его, и просили «давать им и их людям суд» с челобитчиками. Царь «пожаловал» «всех бояр», обещал не класть на них опалу и произнес в этом духе назидательную речь. Вслед за этим он то же «говорил» «воеводам, и княжатам, и боярьским детем, и дворяном болшим» и «пожаловал их и наказал всех с благочестием умилне». 29 же февраля Иван IV уложил «с митрополитом и с бояры», чтобы наместники «во всех городех Московские земли» не судили детей боярских «ни в чем, опричь душегубства и татьбы и розбоя с поличным; да и грамоты свои жаловальные о том во все городы детем боярским послал»49.

Цитируя отрывки из этой летописи, С. Ф. Платонов в работе «Иван Грозный», опубликованной в 1923 г., решительно заявил, что «именно об этих мерах Грозный говорил» на Стоглавом соборе и что «событие 27 февраля 1549 г. послужило поводом к составлению легенды 99 о Земском соборе 1547 или 1550 года, когда будто бы царь на площади торжественно говорил всему народу покаянную речь и обещал ему правосудие»50. Тем самым Платонов отказался от своего прежнего мнения, высказанного столь же безапелляционно, и признал, что до Стоглавого собора имел место «собор примирения».

Мнение Платонова было принято многими историками. К февралю 1549 г. относят «собор примирения» Е. Ф. Максимович51, С. В. Бахрушин52. И. И. Смирнову «сближение февральской декларации Ивана IV с тем его выступлением, на которое царь ссылается в речи Стоглавому собору», представляется «вполне обоснованным»53.

Иначе подошел к этому вопросу Б. А. Романов, обнаруживший больше доверия к тексту Стоглава. По его предположению, речь Ивана IV была составлена задолго до Стоглавого собора, вслед за завершением работы по составлению Судебника и принятием его на заседании Боярской думы в июне 1550 г., и может быть датирована июлем — августом 1550 г. «При такой датировке, — полагает Романов, — «преидущее лето» будет означать 7057 г., т. е. и февраль 1549 г., а раздвоившееся в наших источниках (в летописи и в речи царя в Стоглаве) прощенно- покаянно-примирительное неповторимое выступление царя Ивана можно будет отнести к 27—28 февраля 1549

г.»54. Романов отмечает, что «противопоказаний» для подобной датировки не имеется, однако он не приводит по существу и доказательств в пользу своего предположения. Н. Е. Носов 100 поддерживает мнение Б. А. Романова55. XVII в. «ни по содержанию, ни по языку» 56, однако своего решения вопроса не предложил.

** О мнении Н. Е. Носова подробнее см. далее. М. Н. Тихомиров тоже полагал, что «собор примирения» состоялся в феврале 1549 г. и что в «Продолжении Хронографа» и в Хрущовской книге «речь идет об одном и том же событии»101. «Разница в том, — пишет М. Н. Тихомиров, — что Степенная книга сохранила речь Грозного, сказанную на Лобном месте во всеуслышание, а Хронограф говорит не о речи, а о самом соборе, состоявшемся в царских палатах, что совершенно естественно для зимнего времени, когда сошелся собор»57.

Некоторые советские исследователи, писавшие в 1930— 1940-е годы, по-прежнему датировали «собор примирения» 1550 г.: В. Ф. Ржига (в соответствии с текстом Стоглава) и С. В. Юшков58. П. П. Смирнов59 и Н. Л. Рубинштейн указывали на две возможные даты— 1549 или 1550

г.60 Таким образом, вопрос о времени созыва «собора примирения» к концу 1940-х годов оставался еще не решенным и нуждался в дополнительном исследовании. Этой теме в дальнейшем была посвящена моя работа, а затем работы А. А. Зимина, М. Н. Тихомирова, Н. Е. Носова, Н. И. Павленко и других исследователей 102.

Надо было дополнительно выяснить, полностью ли изучены источники, ранее привлекавшиеся исследователями; определить степень достоверности сведений, заключенных в этих источниках; установить, нельзя ли использовать какие-либо еще источники.

Прежде всего следовало попытаться определить степень достоверности сведений о соборе февраля 1549 г., приведенных в Хронографической летописи. В правильности этих данных можно было сомневаться главным образом на том основании, что они обнаружены в поздней рукописи рубежа XVII — XVIII вв., содержащей немало фактических ошибок.

В 1951 г. опубликован текст по рукописи середины XVI в.61 Однако и в этом изложении Хронографической ** На работы этой тематики, вышедшие после 1960 г. — времени опубликования моей статьи «Соборы середины XVI века» (и в той или нной степени касающиеся этой статьи), более детальные ссылки даются в последующем изложении. летописыо событий конца февраля — начала марта І549 г. бросаются в глаза странные числа, к которым отнесены эти события. «Уложение», освобождающее детей боярских от наместничьего суда, датировано 29 февраля, хотя такого числа не могло быть в невисокосный 1549 г. Смерть казанского хана Сафа-Гирея, о которой упоминается в первой же фразе, следующей за описанием собора и принятых на нем решений, датирована вовсе 30 февраля. Подобные несообразности внушают мало доверия к точности приводимых в летописи дат103. Но приблизительная их правильность поддается проверке, так как сведения о «соборе» находятся в рукописи среди известий о событиях, точные даты которых устанавливаются по другим источникам.

В Хронографической летописи непосредственно перед описанием «собора» помещены данные о посольстве Си- гизмунда II Августа к Ивану IV в составе С. Кишки, Я. Комаевского и Г. Ясманова, указано время посольства (прибытие послов в январе 1549 г., отпуск из Москвы 25 февраля) и перечислены лица, приставленные к послам: приставы В. Т. Замыцкой, Ф. И. Челищев, дьяк Ф. Огарев, В. Чеглоков, подьячий С. Засецкий. Документы посольства сохранились в четвертой посольской книге Польского двора. Начала книги, содержавшего описание встречи посольства, не достает, и книга начинается с середины описания приема послов у царя в январе 1549 г., но до 22 числа этого месяца. (Первая дата этой посольской книги — «генваря ж 22» — день, когда царь снова принимал послов.) Послы действительно были отпущены из Москвы в феврале 1549 г., но не 25 февраля, как написано в Хронографической летописи, а 16 февраля. Перечисленные в летописи лица, приставленные к послам, упоминаются в описании приема у царя на первых же листах посольской книги62. О смерти казанского хана Сафа-Гирея читаем в летописях: по Никоновской летописи и Хронографической летописи много различий. Это позволяет предполагать, что переписчик поздней рукописи пользовался каким-то другим списком, отличавшимся от дошедшего до нас списка середины XVI в. Царственной книге, известие об этом было получено 1! Москве 25 марта, по Львовской летописи — 21 марта 1549

г.64

В Хронографической летописи поименовано несколько бояр, к которым в присутствии Макария и «всего освященного собора» обращался Иван IV: кн. Д. Ф. Вельский, кн. Ю. М. Булгаков, кн. Ф. А. Булгаков, кн. П. М. Щеня- тев, кн. Д. Ф. Палецкий, В. Д. Шейн, кн. Д. Д. Пронский, кн. А. Б. Горбатый. Семеро из них получили боярство еще до 1548 г.65 П. М. Щенятев в разрядах декабря 1548

г. еще не назван боярином66. Но он упоминается как боярин в разрядах свадьбы Вл. Андр. Старицкого (сентябрь 1549 г.) 104 и Казанского похода, начавшегося в ноябре 1549 г.67. Это позволяет предполагать, что боярский чин мог он получить и в начале 1549 г. Имеются сведения, что в 7058 г. (т. е. между августом 1549 и. сентябрем 1550 г.) умерли Д. Ф. Вельский105 и В. Д. Шейн106. Наконец, А. Б. Горбатый сразу же после получения известия о смерти Сафа-Гирея в марте 1549 г. был послан «по казанским вестем» в Нижний Новгород68. В то же время среди бояр не названы годовавшие тогда в городах кн. И. М. Шуйский, И. Г. Морозов (в Великом Новгороде), И. И. Хабаров (в Смоленске), кн. М. В. Глинский (в Васильгороде) 69. Таким образом, согласно имеющимся уже сведениям о перечисленных в Хронографической летописи боярах (о деятельности их весной 1549 г., времени пожалования боярством), «собор» мог состояться, очевидно, не ранее конца декабря 1548 — января 1549

г. и не позднее марта.

Как же, однако, согласовать эти данные с данными Стоглава? В Стоглаве приведено несколько выступлений Ивана IV, составленных в высоком стиле церковно-ораторского искусства того времени, мастерами которого ** Д. Ф. Вельский последний раз упомянут в разрядах 16 августа 1550 г.'2

*** В. Д. Шейн последний раз упомянут в разрядах осеннего похода 1549 г.73 Там указано, что воеводы были «з Дмитриева дни». Праздник Дмитрия Солунского отмечается 26 октября. были митрополпт Макарий и, по-видпмому, сам ІІііап IV. Эти напыщенные назидательные произведения, изобилующие моральными сентенциями, выдержками из церковно-учительной литературы, обнаруживают несомненные черты политической демагогии.

В главе 2 Стоглава, где описывается открытие собора, кратко излагается и речь Ивана IV, произнесенная им с «веселым лицом», призывающая участников собора к «согласию» и «единомыслию». За последними словами речи следует: «И сия изрек и множае сих»74. Как основательно полагает Б. А. Романов, составитель Стоглава не имел под руками текста этой речи и сам воспроизвел ее по памяти, литературно обработав75. Затем Иван IV дал собору «своея руки писание... з душеполезным покаянием», которое и заняло почти всю 3-ю главу Стоглава. В «Писании», содержащем немало автобиографических подробностей, описывается детство царя и самовластие бояр в годы его малолетства («мне сиротствующу, а царству вдовствующу»), пожары 1547 г., голод и события последующего времени. «Писание» было прочтено участникам собора и вызвало «удивление» и «радость зель- ную» присутствовавших, видевших «царскую душу сово- купльшуся с царьским устроением»76. «И потом, — читаем в Стоглаве, — царь вдаст на соборе иная писания о новых чюдотворцех, и о многих и различных церковных чинех и вопросех имуще сице»77. В «Ином писании» царь напоминал Стоглавому собору о предшествовавших ему церковных соборах о новых «чудотворцах». Вслед за «Иным писанием» помещена цитированная уже «Речь» Ивана IV («царь глаголет собору») 78, содержащая указание на собор «в преидущее лето». «Иное писание» и эта «Речь» Ивана IV составляют 4-ю главу Стоглава. Таким образом, в «Писании» характеризуется все время правления Ивана IV, в «Ином писании» — церковные соборы, в «Речи» — собрание «преидущего лета» и связанные с ним государственные преобразования.

Датировка событий помимо «Речи» (4-й главы) имеется в «Ином писании», где Иван IV перечисляет церковные соборы последнего времени. На 17-м году «возраста» царя Ивана был созван собор, постановивший «пытати и обыскивати о великих новых чюдотворцех», на 19-м году «по наказу» царя снова собирается церковный собор о новообъявленных «чудотворцах», и, наконец, на 21-м году «возраста» п «в 18 лето царства» Ивана «по повелению» его собирается Стоглавый собор79. Иван Грозный родился 25 августа 1530 г., и начало очередных лет «возраста» его почти совпадало с началом обычных годов по русскому летосчислению того времени, т. е. с 1 сентября.

Точность датировки событий, отмеченных в «Ином писании», легко поддается проверке. Первый церковный собор о новых «чудотворцах» действительно состоялся на 17-м году жизни Ивана IV—в феврале 1547 г.80 Стоглавый собор состоялся на 21-м году жизни Ивана IV — в первой половине 1551 г. Известно и о втором соборе о «чудотворцах» в 7057 г. (т. е. в сентябре 1548 — августе 1549 г.) 81. Следовательно, даты церковных соборов, перечисленных в «Ином писании», подтверждаются другими— хорошо известными — источниками. Это важно отметить как показатель степени достоверности датировки событий, охарактеризованных в 4-й главе Стоглава.

Можно полагать, таким образом, что в 7058 г. действительно имел место какой-то «собор примирения», последствием которого явились серьезные государственные реформы. Думать, что в одной и той же главе Стоглава дважды — в «Ином писании» и в «Речи» — написано под разными годами о соборе февраля 1549 г., нет оснований. Стоглав, как показал Д. И. Стефанович, редактировался тщательно и составлен был весной 1551 г.82

В Стоглаве имеются и другие указания на какое-то покаяние царя и бояр. В «Писании», вспоминая о «тяжких и великих пожарах» 1547 г., Иван IV напоминает о покаянии своем в Успенском соборе перед митрополитом и освященным собором и о том, что получил «мир и благословение и прощение о всем, еже содеях зле». Вслед за этим, добавляет царь, «и аз всем своим князем и бо- ляром по вашему благословению, а по их обещанию, на благотворение подах прощение в их к себе прегреше- ниих. И по вашему же благому совету... начах вкупе устраяти и управляти богом врученное ми царство...»83. В том же «Писании» имеется, по-видимому, и другая ссылка на какое-то решение, принятое на освященном соборе: «И помяните, како обещастеся на святом соборе, яко аще что ми велят сотворити не по правилом святых отец князи и бояре, аще и сами владущии, аще ли и смертию воспретят, никако же ми их не послушати»84. Таким образом, в «Писании» вместо сравнительно определенного указания на время «собора примирения» («преидущее лето»), содержащегося в царской «Речи», имеем неопределенное указание на то, что примирение это произошло после пожаров 1547 г. В «Писании» не отмечена и связь примирения с конкретными мероприятиями правительства, отмеченными в «Речи» (составление Судебника, примирение «на срок» бояр, приказных людей и кормленщиков «со всеми землями во всяких де- лех», реформа местного управления). Однако именно с этим событием в «Писании» связывается начало совместного управления государством («начах вкупе устраяти и управляти»). Все это позволяет предполагать, что данные о собрании с покаянными речами в «Писании» и в «Речи» Ивана IV относятся не к одному, а к разным событиям.

О «покаянии» царя и о примирении его с боярами и с «людьми» читаем и в сочинениях Ивана Грозного и Курбского.

В Первом послании Курбскому Иван IV после изображения событий лета 1547 г., а затем обстоятельств приближения А. Адашева и Сильвестра пишет: «Потом же вся собрахом, все архиепископы, и епископы, и весь освещенный собор руския митрополия, и еже убо во юности нашей, еще нам содеянная, на вас, бояр наших, наши опалы, та же и от вас, бояр наших, еже нам сопротивление и проступъки, сами убо пред... Макарием, митрополитом всеа Русии, во всем в том простихомся (в другой рукописи — и это особенно важно — «соборне простихомся»85.— С. Ш.), вас же, бояр своих, и всех людей своих, в преступках пожаловал и впредь того не воспоми- нати; и тако убо мы всех вас яко благии начахом держати» 86. Из этих слов инициатора и участника событий ясно, что «примирение» произошло «соборне» и имело место после московских волнений июня 1547 г.

Курбский в «Истории о великом князе Московском» описывает это событие также в связи с приближением к Ивану IV Сильвестра и Адашева, которые, «присовокупляет к себе в помощь» Макария и «всех предобрых и преподобных мужей, презвитерством почтенных», «воз- бужают» царя к «покаянию» и обращают его к «благочестию» 87.

Никаких конкретных данных Курбский к нашим све дениям не добавляет, подтверждая только то, что произошло это собрание после волнений 1547 г.

Постараемся суммировать имеющиеся в нашем распоряжении данные. Несомненно, что в промежуток времени между московским «смятением» 1547 г. и созывом Стоглавого собора происходило какое-то собрание в присутствии освященного собора, на котором царь каялся в своих согрешениях; каялись и бояре. Результатом этого собрания было примирение между царем и боярами, с одной стороны, и бояр, «приказных людей» и кормленщиков «со всеми землями», с другой стороны, и начало совместной работы царя, бояр и иерархов по устроению государства. Собрание это являлось актом совместной деятельности царя, Макария и новых советников Ивана IV (Адашева и Сильвестра) и находилось в тесной связи с другими мероприятиями нового правительства.

После внимательного прочтения и сопоставления приведенных выше выдержек из источников исследователь, однако, остается в недоумении. Созыв этого собрания и само покаяние царя Ивана и бояр в прегрешениях явились следствием пожара и восстания июня 1547 г.; но они имели место не сразу после этих событий — не ранее чем через полтора года; «покаяние», как отмечают источники, происходило «соборне», в присутствии освященного собора; первый же после июня 1547 г. известный нам церковный собор имел место не ранее начала 7057 г., т. е. осени 1548 г. В своих обращениях к Стоглавому собору Иван IV, характеризуя церковный собор 1549 г., ничего не говорил о «примирении» с боярами и «людьми», но зато вспоминал об этом дважды совсем в другой связи. Надо как-то согласовать эти разноречивые известия между собой, а сделать это можно, прежде всего попытавшись расширить круг привлекаемых источников.

В «Летописце начала царства» не встречается как будто даже намека на подобные события. Вызвано ли это тем, что им придавали мало значения, рассматривая как расширенные совместные заседания Боярской думы и освященного собора, или, напротив, их исключили из белового экземпляра при окончательном редактировании текста, сможет показать только специальное исследование летописи.

Об интересующем нас событии, однако, напоминает официальная «Книга Степенная царского родословия», составленная в 1560-е годы. В 17-й степени ее, посвященной царствованию Ивана Грозного, в 9-й главе имеется особая подглавка «О покаянии людьстем» (с киноварным заголовком). Подглавка эта помещена вслед за описанием «страшьных и сугубейших пожаров» 1547 г. и якобы сопутствовавших им «чудес», и в ней описывается «покаяние» царя, вельмож и «простых людей»: «О покаянии людьстем. Вси же людие умилишася и на покаяние уклонишася от главы и до ногу, яко же сам благочестивый царь, тако же и вельможи его, и до простых людей вси сокрушенным сердцем (в другом списке «сокрушиша- ся». — С. ЯЛ), первая греховная дела возненавидевше, и вси тыцахуся и обещевахуся богу угодная дела сотворити, елика кому возможна. Милосердный же бог, видя толикое смирение и сокрушение сердечное и благое произволение людей своих, и тако праведный гнев свой утоли и ярость свою отврати от них и паки благотворением обнови их и благословением благостынным благослови их и милость свою умножи на них и всякая требования и богатства и утвари драгия сугуба дарова им. И по страшном том великом пожаре летом единым святыя церкви прекрасны поставлены и освящены, всякия святыня драгия исполнены быша пача древняго и домы царския, и святительския, и вельможеския, и прочих людей устроени быша паче (в другом списке «изряднее». — С. Ш.) древняго и различьная имения их усугубишася и всякого блага исполнишася. Тако же и торговная купля преизо- билова»88. Характерно, что этот религиозно-назидательный рассказ помещен именно в клерикально-монархической Степенной книге. Для нашей темы важно выделить то, что «покаянию» составители Степенной книги — лица из окружения митрополита — придавали особое значение в ряду событий времени правления Ивана IV.

Для того чтобы определить значение известия Стеленной книги, необходимо учесть особенности и архитектоники (структурного деления на части) и стилистики этого сочинения. Каждый большой раздел («степень») Степенной книги дробится на части (неравные по размеру), выделенные киноварным заголовком — «главы» и «титлы» (т. е. подглавки). В 17-й степени, посвященной времени Ивана IV, 26 глав (из них некоторые разделены на «титлы»). Заголовками отмечаются рассказы лишь о немногих, особо значительных событиях (конечно, в пони мании людей XVI в.), причем событиях всегда конкретноисторического содержания. Это важнейшие факты биографии царя и его семьи, воспринимавшиеся и как выдающиеся события внутриполитической истории (рождение, венчание на царство, женитьба Ивана IV, смерть его матери; здесь и о «крамолах болярских и о митропо- литех», «поимание» его дядей Юрия и Андрея Ивановичей, «милость государская» двоюродному брату В. А. Ста- рицкому), события внешнеполитической истории (большие, разделенные на «титлы» главы о покорении «Казанского царства» — глава 10107, о начале Ливонской войны — глава 18, о войне с крымцами в середине 1550-х годов — глава 20, о русско-крымских отношениях в конце 1550

г. — глава 26, главы о «взятии Азстороханьскаго царствия», о покорении Сибирской земли, о сношениях с Польско-Литовским государством, Англией, государствами Средней Азии, Закавказья, Кавказа и др.), события церковной истории (о сношениях с ближневосточными патриархиями, освящении храмов, о некоторых, особенно прославленных «чудесах» и «видениях»). Особо выделены главы «о новоприделанном граде Москве» (сведения буквально в две-три строки о строительстве земляного города и Китай-города) и глава 9 «О страшь- ных и сугубейших пожарех и блаженном Василии уро- дивом и о явлении пречистыя богородицы и о образе ея чюдо и о покаянии людьстем». Глава 9 разделена на введение и четыре «титла». Последняя «титла» — «О покаянии людьстем». Заглавие этой «титлы» вошло и в общий заголовок главы.

В основе содержания последней степени Степенной книги реальные события — факты и слухи (о «чудесах», «видениях»), известные нам и по другим источникам того времени108. Это выяснили еще П. Г. Васенко и (применительно к событиям, отраженным в «Казанской истории») 10-й главы. Там сохраняются и подзаголовки — «титлы» с продолжающейся нумерацией: 28, 29, 30.

** В частности, о «видениях» и «чудесах» в канун «Казанского взятия» писал и Курбский. Это характерно для религиозного миросозерцания той эпохп. Ґ. 3. Купцевнч90. Восприятие копкретпо-псторичсских сведений Степенной книги существенно затрудняется стилистическими особенностями «пышной манеры макарьев- ской литературной школы»91, «своеобразным маньеризмом» (выражение Д. С. Лихачева) 92. Все подчинено определенному литературному этикету, в том числе и описания коллективных выражений чувств народом. «Идеализируются сами события, — пишет Д. С. Лихачев,— ход которых закругляется, сжимается, лишается излишних деталей, разбивается на законченные в повествовательном отношении сюжеты, обставляется нравоучениями, как бы вскрывающими их внутренний, назидательный смысл, и сопровождается восклицаниями автора, составляющего в своем единственном числе как бы своеобразный античный хор...»93

Подобные черты изложения заметны и в подглавке «О покаянии людьстем». Но самое выделение подглавки свидетельствует о том, что этот факт особо запечатлелся в сознании современников, воспринимался как событие необычное, заслуживающее специального внимания 109 и в то же время такое, которое помогало пропаганде идеи союза царской власти с высшими иерархами и показывало руководящую роль иерархов в государственном строительстве. А именно эти задачи (по определению Л. В. Черепнина) были основными для составителя Степенной книги94.

Общего характера религиозно-моральная сентенция со ссылками на священное писание, согласно летописным шаблонам, была сформулирована уже прежде, в описании «великого пожара» («.. .такоже и нас милосердный бог таковым страшным уязвлением приводя в покаяние»95). В этой же подглавке удается уловить некоторые реальные исторические моменты: к «покаянию» «уклонились» и царь, и вельможи, и «простые люди». Причем «покаяние» было, видимо, публичным, когда «вси» «обе- щевахуся» богоугодные дела «сотворити, елика кому возможно» 110. «Покаяние» имело место сравнительно скоро ** Возможно, именно на это место Степенной книги обратил внимание составитель интерполяции в Хрущовскую степенную книгу, вставив «Речь» Ивана IV в текст, из- После пожара, так как «по страшном том целиком пожаре летом единым» восстановили (и даже освятили!) церкви, и дома царя, вельмож, духовенства «и прочих людей», и «торговную куплю» (т. е., очевидно, и выгоревшие торговые ряды).

В свете этого наблюдения особый конкретно-исторический смысл приобретает религиозно-моральная сентенция «Летописца начала царства» (обычная для летописных объяснений тех или иных общественных бедствий), заключающая описание «великого пожара» июня 1547 г. *: «.. .Бог же праведным своим судом приводяй нас на покаяние (выделено мною, —С. ЯЛ), ово убо пожаром, ово убо гладом, ово же убо ратных нахождением, ово убо мором»97.

Некоторые любопытные подробности обнаруживаются и в «Сказании» о последних днях жизни митрополита Макария (составленном, по мнению Г. 3. Кунцевича, не позднее конца XVI в.) 98. Макарий напомнил посетившему его 3 декабря 1563 г. Ивану IV о том, что от «многих скорбей», которые его постигли «от великого пожару и от различных болезней», он собирался «отойти в мол- чалное житие» в Пафнутьев монастырь, но царь и освященный собор удержали его от подобного шага. Иван Грозный, «слышав таковую мысль», «глаголя сице**: «Преосвященный Макарий митрополит, ты веси: в наших лагающий события 1547 г. (хотя в тексте самой вставки ясно написано, что царю было уже 20 лет). *

Н. И. Павленко, оспаривая мое мнение" «о каком-то собрании с покаянно-примирительными речами» в 1547 г.10С|, при изложении моей точки зрения изменил последовательность в предлагаемой мною системе доказательств (точнее, предположений), хотя правило «от перемены слагаемых сумма не меняется» и противопоказано историческому источниковедению. В моей статье «Соборы середины XVI века» основным источником о собранин 1547 г.

признается Степенная книга и только как дополнительный источник привлекается «Летописец начала царства», «религиозно-моральная сентенция» которого приобретает конкретно-историческое Содержание лишь «в свете» наблюдения над содержанием Степенной книги.

** В прощальной грамоте, составленной Макарием накануне кончины, подробности об ответе царя митрополиту не приводятся 101 (Макарий

У) умер 31 декабря 1563 г., и грамоту велено было иа погребении «прочести во услы- шание псем ту стоящим»). летех собирахуся сыпове твои, архпепископы и епископы, в пресловущии град Москву, в дом Пречистыя богородицы и великих чудотворцов Петра и Алексея и Ионы (т. е. в Успенском соборе. — С. Ш.) о духовных делах: и ты, отец наш, в наших царских полатах то свое обещание исповедал. И тогда мы тебя умолили, и архиепископы и весь освященный собор Руския митрополия в том обещании простили по нашему царскому изволению»» |02. Быть может, и здесь содержится напоминание о каком-то соборе (видимо, церковном?) 1547 г.?.. (Впрочем, и в дни церковного собора 1549 г. Макарий, требуя суда над Исаком Собакой, мог угрожать уходом в монастырь.)

Таким образом, появилась еще третья дата какого-то собрания с покаянно-примирительными речами. На первый взгляд может показаться, что это только запутывает исследователя. На самом деле здесь-то и можно искать разгадку той путаницы, которая имеется в источниках. Не следует ли отказаться от привычной мысли, будто бы Стоглавому собору предшествовал только один «собор примирения»? Таких собраний было, видимо, несколько— в 1547, в 1549 и в 1550 гг.; и различные источники упоминают о различных собраниях.

Первое собрание такого рода состоялось в 1547 г., и сводилось оно в основном лишь к «покаянию» царя и москвичей, напуганных «великим пожаром», казавшимся им карой за прегрешения. Не следует упускать из виду особенности мировоззрения человека средневековья, отягощенного оковами «всемогущей теологии» 103. Зрелище объятой пламенем Москвы, восстание народа и убийство в церкви дяди царя, поиски убежища от восставших, дошедших до Воробьева, где находился тогда царь, — все это не могло не произвести устрашающего воздействия на впечатлительного юношу Ивана. «Вниде страх в душу мою и трепет в кости моя», — вспоминал он через несколько лет на Стоглавом соборе, заметив тут же: «И сми- рися дух мой и умилихся и познав своя согрешения и прибегох ко... церкви» 104. Этим смятением духа молодого царя, видимо, воспользовался священник Сильвестр, выступивший, по словам Курбского, с сильной обличительной речью, «заклинающе его страшным божиим имя- нем» изменить образ жизни 105.

Первая сцена «покаяния» и прощения опальных, очевидно, имела место вскоре после пожара, 22 июня 1547 г., и Новинском монастыре, куда привезли Макария, и к нему приезжали «на думу» Иван IV «со всеми бояры». Там (как отмечалось выше) молодого Ивана IV поучали, «елико подобает царем православным быти... поминаше же великому князю о опальных и повинных людех. Царь же и государь, слышан митрополита, во всем опальных и повинных пожаловал» 111. Затем уже были произнесены и речи, обращенные к «простым людям», — «покаяние людьстее».

Вероятнее всего, именно Сильвестр, приобретший особое влияние на 17-летнего царя Ивана, вместе с Макарием и побудил его к публичному покаянию. Опытные политические демагоги Макарий и Сильвестр правильно рассчитывали, что такое публичное покаяние сможет способствовать некоторому успокоению москвичей, лишенных крова, утративших имущество, обезумевших от потери близких людей.

Возможно, что во второй половине 1547 г. имело место и несколько сцен публичного «покаяния» царя и москвичей. Какое-то покаяние, как сообщают источники, произошло при участии и, видимо, в присутствии митрополита Макария. А это позволяет предполагать, что оно скорее всего произошло не сразу же после пожара 112, так как Макарий, спасаясь от огня, сильно расшибся при спуске «на възруб к реке Москве». Не исключено, что «покаяние» произошло лишь в конце ноября — начале декабря 1547 г., когда Иван IV по печалованию митрополита Макария простил пытавшихся укрыться в Литве князей М. В. Глинского и И. И. Турунтая-Пронского. В декабре 1547 г. в Москве находились и многие иерархи; это видно из поручной записи 106 по Турунтае-Прон- ском 113. В ноябре праздновалась и свадьба брата ца- ленко в особом примечании писал: «Согласно его (Шмидта. — С. Ш.) мнению, митрополит Макарий должен был болеть в течение 5—6 месяцев, ни больше, ни меньше. В ноябре — декабре в Москве находились «многие церковные иерархи, в это же время царь простил князей М. В. Глинского и И. И. Туруи- ря — Юрия Васильевича, а во время таких торжеств (сведения о свадьбе занесены в официальную разрядную книгу) обычно присутствовало особенно много лиц «государева двора».

Во всех летописях подчеркивается значение печалова- ния митрополита. Мягкое наказание и было, видимо, результатом этого печалования, тем более что сам царь, естественно, не склонен был преследовать своих родственников Глинских. Не было ли это печалование публичным, не сопровождалось ли оно соответствующими «покаянными» речами? Не склонились ли различные группировки правящих верхов, «обложася страхом княже Юрьева убийства Глиньскаго», уже тогда к «примирению» *?

Данные о собрании (или собраниях) 1547 г. слишком нечетки, чтобы утверждать что-либо о соборе 1547 г.

Это был, конечно, не «первый земский собор» ** (что недостаточно подчеркивалось в моих прежних работах), но, возможно, все-таки первый из «соборов примирения»— собраний не вполне определенного состава с покаянно-примирительными декларациями. Если на соборах последующих лет (в определенной мере уже напоминающих земские соборы и по составу участников и по содержанию деятельности) предлагалась какая-то про- тая Пронского», пытавшихся совершить измену. Всем этим событиям можно дать самую разнообразную интерпретацию, но С. О. Шмидт учитывает единственную, а именно ту, которая кратчайшим путем ведет к открытию нового земского собора в ноябре — декабре 1547 г,» 107. Так предположения о факте собрания и о возможной дате его («ие исключено»!) выдаются Н. И. Павленко за «единственную» интерпретацию сведений источников, к тому же такую, которая сознательно может привести лишь к за

ранее искомому «открытию нового земского собора». *

См. стр. 103—108.

** Н. И. Павленко, приписав мне мысль о «первом в истории России земском соборе 1547 года»108, сослался при этом на действительно имеющееся в моей статье упоминание о созыве в 1547 г. церковного собора о новых «чудотворцах» |09. Этот церковный собор (о котором не раз писали историки) состоялся, как известно, в начальные месяцы 1547 г. и, естественно, никак не связан с собранием после июньского пожара. грамма правительственных реформ, то содержание собрания 1547 г., очевидно, только и свелось к покаяннопримирительным речам114.

В следующий раз покаянно-примирительные речи произносились на соборе конца февраля 1549 г., наиболее детальное описание которого сохранилось в Хронографической летописи. Деятельность этого собора подробно исследована, особенно в монографиях И. И. Смирнова и Н. Е. Носова. Смирнов указывает, что основным вопросом, рассматриваемым на соборе, был вопрос о детях боярских и что процедура обсуждения его состояла из трех стадий: речь царя на заседании Боярской думы с освященным собором, челобитье всех бояр и речь царя воеводам, княжатам, боярским детям и дворянам большим, которые уже прежде, во время заседания Боярской думы, находились в Кремле. И. И. Смирнов же подчеркивает элементы социальной демагогии в политике правительства Ивана IV, цель которой заключалась в том, чтобы заявлением о защите всех «христьян» прикрыть классовый смысл политики правительства как органа власти господствующего класса феодалов-крепостни- ков по.

Февральская декларация Ивана IV, носившая программный характер, по мнению И. И. Смирнова, явилась исходным пунктом в проведении реформ 1550-х годов, а закон об изъятии детей боярских из-под юрисдикции наместников был «начальным моментом законодательной деятельности, итогом которой явился Судебник 1550 г.» 1П. (На то, что закон о наместничьем суде явился одним из источников Судебника 1550 г., войдя в его состав в виде статьи 64-й, обращал особое внимание еще А. Е. Пресняков И2.)

Собрание это происходило одновременно с церковным собором и являлось, видимо, определенной частью и его работ. В Хронографической летописи дважды упоминается, что первая речь Ивана IV и «примирение» его с боярами имели место «перед всем освященным собором» (выделено мною.— С. Ш.). Так обозначался обычно так ся Н. И. Павленко 113, и в пс- привлекшей его внимание статье, опубликованной п 1965 г. и «Аппаїі» 114. называемый полный церковный собор 115, па котором присутствовали все высшие церковные чипы, в отличие от так называемых неполных соборов из «прилучившихся», т. е. находившихся в данное время в Москве, архиереев115. В марте 1549 г. были назначены два новых архиерея: 10 марта — симоновский архимандрит Трифон епископом в Суздаль, 17 марта — игумен Троице-Сергиева монастыря Никандр архиепископом в Ростов116, а выборы архиереев происходили на полных соборах.

С обнаружением в 1968 г. сибирской археографической экспедицией Н. Н. Покровского судных списков Максима Грека и Исака Собаки (по рукописи конца XVI в.) со сведениями об осуждении «соборне» в феврале 1549 г. Исака Собаки, архимандрита Чудова монастыря в Кремле, выясняются и состав участников церковного собора (наиболее значительные из них перечислены поименно116), и дата соборного решения — 24 февраля117. Еще прежде—19 февраля — вопрос об Исаке Собаке118 рассматривался архиереями (митрополитом Макарием, архиепископом Новгорода и Пскова Феодосием, епископами Михаилом рязанским, Акакием тверским, Феодосием коломенским, Саввой крутицким) без собора117. Другие известные нам полные церковные соборы середины XVI

в. происходили также в январе — феврале. В это время года созваны были первый собор о новых «чудотворцах» 1547 г., Стоглавый собор 1551 г., собор против на митрополичьем дворе, и разбирательство по церковным и по политическим обвинениям было раздельным (как в 1525 г.) 119.

*** Решения «соборне» принимались в 1549 г. в воскресные дни (24 февраля, 10 и 17 марта). Не было ли н это обычной практикой церковных соборов?

**** Основным обвинителем Исака Собаки выступил перед архиереями архимандрит Спасского монастыря Нифонт (названный, кстати, в списке участников собора 24 фев- равля первым вслед за архиереями). «еретиков» 1554 г., собор 1555 г., па котором учредили Казанское архиепископство, собор 1564 г. о белом клобуке московских митрополитов, соборы 1580, 1581 гг. Видимо, такова была установившаяся традиция 119.

Есть основания полагать, что этот церковный собор февраля 1549 г. был и вторым церковным собором по канонизации новых «чудотворцев» (и М. А. Дьяконов правильно сближал «собор примирения» с церковным собором 7057 г.).

Важные вопросы церковного, а возможно, и общегосударственного, устройства могли обсуждаться и решаться только на полных церковных соборах.

Можно думать, что на этом же соборе 1549 г. было принято и решение об ограничении иммунитетных прав большинства монастырей. Сохранилась царская грамота от 4 июня 1549 г. в город Дмитров о содействии таможенникам в сборе таможенных пошлин с торговых людей по случаю отмены тарханов. В этой грамоте читаем 120, что Иван IV «ныне (выделено мною. — С. Ш.) те все свои грамоты жалованные тарханные в одных в своих в та- можных пошлинах и в померных порудил120, опричьТроц- ких Сергиева монастыря, и Соловецкого монастыря, п Нового девича монастыря, что на Москве, и Кирилова монастыря, и Воробьевские слободы»121. Таким образом, собором начала 1549 г., возможно, были ограничены права не только крупных светских феодалов — бояр, но и некоторых церковных феодалов — монастырей. (Вполне вероятно, что о решениях церковного собора в форме «соборного писания» оповестили по городам ,21.)

С деятельностью собора 1549 г. можно связывать и начало деятельности Челобитного (или Челобитенного) приказа (руководителем которого стал А. Ф. Адашев). ** «Порудить» на языке того времени означало «нарушить», «уменьшить», «урезать».

*** Любопытно отметить особое выделение подмосковной Воробьевской слободы вскоре после восстания 1547 г., когда царь укрывался именно в Воробьеве. Постановлением собора дети боярские изымались из-под юрисдикции наместников, получая право обращаться непосредственно к суду государя; бояре в свою очередь получали право личного суда с челобитчиками, принесшими на них жалобу. А основной формой обращения к царскому суду являлись в то время челобитья. Челобитные на государево имя принимали и разбирали «ближние люди» государя, тем более что среди челобитных могли быть и «изветы», указывающие на преступление против особы государя. (Подобные «изветы», естественно, не должны были становиться достоянием гласности.)

В середине XVI в. Челобитный приказ был и канцелярией царя, куда подавались челобитные на его имя, и учреждением, в котором выясняли обоснованность челобитной, сразу приняв решение или определив учреждение, обязанное «учинить управу» по этой челобитной, и местом апелляции на решения других правительственных учреждений, и, как следствие этого, учреждением, которое контролировало деятельность других правительственных учреждений 12Э.

Можно думать, что организация Челобитного приказа (или, вернее, сказать, уточнение порядка приема и рассмотрения челобитных) сопровождалась публичным обращением к народу — выступлением Ивана IV. М. Н. Тихомиров, как отмечалось уже, полагал, что в Хрущовской степенной книге и в Хронографической летописи речь идет о событиях февраля 1549 г.124 Н. Е. Носов Привел недавно дополнительные аргументы в пользу датировки сообщения Хрущовской степенной книги. Указание Степенной книги о произнесении речи царем «в день недельный», т. е. в воскресенье, позволяет еще в большей мере уточнить возможную дату этого собрания. В 1549 г. ближайшие к концу февраля воскресные дни были 24 февраля и 3 марта. «Почему же не предположить, — пишет Носов, — что как раз 3 марта122 и было (вернее, могло «собор» был в феврале, а публичное выступление Ивана IV в воскресенье третьего числа (быть может, таким образом и появилась дата 3 февраля, где март был исправлен на февраль?). быть) днем выступления царя на Красной площади» 125. Теперь, после выяснения того факта, что 24 февраля 1549

г. церковный собор осудил архимандрита митрополичьего Чудова монастыря, предположение о возможности публичной речи царя приобретает дополнительные основания. В Москве не могли не быть возбуждены разговорами о серьезном конфликте в окружении митрополита, о двухдневном заседании собора, где и бояре и сам царь признавали какие-то свои «вины». Взволновало москвичей и невиданное природное явление (отмеченное даже официальной летописью) — в ночь с 25 на 26 февраля «явися свет на полунощной стране, акы заря перед восходом солнечным, и стоя до утреней зари» ,26.

Собор февраля 1549 г., положивший начало большой преобразовательной деятельности Избранной рады, и есть наибольшее основание считать «собором примирения».

Третье широкое собрание схожего типа (так сказать, примирительное) было в 7058 г., в промежуток времени от 1 сентября 1549 до 31 августа 1550 г., в «преидущее лето» по отношению к году созыва Стоглавого собора. Правильность остальных дат 4-й главы Стоглава подтверждается другими источниками. Текст «Речи» Ивана IV Стоглавому собору указывает на направление поисков в источниках возможных дополнительных данных

об этом собрании. Из «Речи» узнаем, что на собрании «преидущего лета» имело место не только «примирение» царя с боярами и бояр, приказных людей и кормленщиков «со всеми землями», но и «исправление» Судебника. Слово «исправити» в приложении к законодательным памятникам времени Ивана Грозного употреблялось, как установили еще в XIX в., в значении «привести в исполнение», «дать силу» 127.

Думается, что «Речь» Ивана IV не дает оснований для распространенного в литературе предположения, будто бы Судебник был представлен на утверждение Стоглавому собору. Из «Речи» явствует, что в «преидущее лето» царь и бояре били челом освященному собору о согрешениях, и участники собора их «в винах благословили и простили»; что царь «заповедал» боярам, приказным людям и кормленщикам «во всяких делех помиритися на срок» «со всеми християны», и они «со всеми землями помирилися во всяких делех». «И тогда же» Иван IV «благословился... Судебник исправити» и «по благословению Судебник исправил» 128. Таким образом, и о примирении царя с боярами, и о примирении бояр, приказных людей и кормленщиков «со всеми землями», и об «исправлении» Судебника говорится как о действиях уже совершившихся, и при этом совершившихся одновременно («тогда же»).

То, что утверждение Судебника предшествовало, очевидно, созыву Стоглавого собора, обнаруживается и при сравнении текстов Судебника и Стоглава — так, в главе 94 Стоглава существенные различия по сравнению с 91-й статьей Судебника, где тоже говорится о монастырских слободах123. Следовательно, утверждение Судебника предшествовало времени созыва Стоглавого собора.

Слова Ивана IV об «устройстве по всем землям государства» старост, целовальников, сотских и пятидесят- ских относятся, видимо, прежде всего к новой, 68-й статье Судебника, где читаем: «А в которых волостех наперед сего старост и целовальника не было, и ныне в тех волостех быти старостам и целовальником во всех». И. И. Смирнов полагает, что «устройство по всем землям» старост и целовальников «было осуществлено еще до издания Судебника, параллельно с работой по его подготовке»,29, и считает даже, что уставные грамоты о старостах и целовальниках были уже ко времени Стоглавого собора разосланы «по всем землям». Б. А. Романов принимает выводы Смирнова, однако с оговоркой, что уставные грамоты были «пописаны», но не были «разосланы»130. Думается, что точка зрения Романова ближе к истине, так как в тексте «Речи» отмечается лишь, что царь «пописал» уставные грамоты.

Текст этих уставных грамот следовало согласовать с текстом Судебника («се Судебник перед нами, и уставные грамоты: прочтите и разсудите...»). И Стоглавому собору представили на утверждение не текст Судебника, а текст уставной грамоты. Именно на это испрашивалось «как шаг назад по сравнению со ст. 91 Судебника 1550 г.». Одиако, вступая в противоречие с логикой, он полагает при этом, что Судебник был утвержден на Стоглавом соборе ,31. «благословение» Стоглавого собора, после чего надо было «подписати на судебники и на уставной грамоте, которой в казне быти» 132. Нельзя не обратить внимание на то, что слово «судебники» употреблено во множественном числе, а слово «уставная грамота» — в единственном. Видимо, речь шла о том, чтобы «подписать» не только на официальном экземпляре «Судебника за дьячими руками», который хранился в Царском архиве 133, но на всех экземплярах действующего уже Судебника, а также на том образце уставной грамоты, который должен был храниться в Царском архиве. Первая из известных нам уставных грамот — грамота крестьянам Плесской волости— выдана была как раз 28 февраля 1551 г., когда заседал Стоглавый собор.

Таким образом, и данные о составлении уставных грамот старостам и целовальникам свидетельствуют о том, что Судебник не был представлен на утверждение Стоглавому собору. Недаром Б. А. Романов вынужден был признать, что «прямых документальных следов утверждения Судебника Стоглавым собором у нас нет» ,34.

Сам тон Судебника говорит о законодательном процессе как о совершившемся: «А вперед всякие дела судити по сему Судебнику и управа чинити по тому, как царь и великий князь в сем Судебнике с которого дни уложил (выделено мною. — С. ДА.)», — читаем в ст. 97. Судебник датирован июнем 1550 г. Как явствует из текста заголовка, он был утвержден на заседании Боярской думы в июне 1550 г. (в разных списках обозначены различные даты— 1, 18, 19 или 24 июня 135). Июнь 1550 г.124 как раз и был в «преидущее лето» сравнительно с 7059 годом — годом заседаний Стоглавого собора.

Посмотрим по источникам официального характера, могло ли в это время состояться в присутствии царя со- местником, и всяким приказным людем» 1Э6. Сообщение это помещено между упоминаниями о возвращении Ивана IV в Москву (23 марта 1550 г.) и о свадьбе В. А. Ста- рицкого (18 мая 1550 г.). Впрочем, по официальной разрядной книге, свадьба была в сентябре 1549 г.137 пеіцание Боярской думы, освященного собора, нриказных людей и кормленщиков.

Из летописей и Разрядной книги узнаем, что 23 марта 1550 г. Иван IV возвратился в Москву из Казанского похода. 20 июля он выезжал «по крымским вестем» из Москвы на Коломну138. Следовательно, собрание это могло иметь место в конце марта — первой половине июля 1550 г. Июлем 1550 г. как раз датирован и приговор о местничестве в армии.

Можно думать, что вслед за «уложением» Судебника Боярской думой он был утвержден и на собрании более широкого состава125.*06 этом сохранились известия в обнаруженной А. И. Копаневым139 приписке В. Н. Татищева на полях рукописи так называемой Львовской летописи (в основе своей совпадающей в этой части с «Летописцем начала царства») и в переписанном для Татищева беловом экземпляре этой летописи с внесением уже в текст редакторских поправок и дополнений Татищева 126. Тексты эти совпадают почти дословно. Текст приписки таков: «Да видя же князь великий, что и в судех неправды и грабления, оставя предков уложенья судят по своей воли, и для того велел князь великий собрати от городов добрых людей по человеку, да к тому бояр, окольничих и дворецких, велел сидети и Судебник со старых уложеней (в беловом экземпляре «со старых судебников». — С. Ш.140) делати. Его же зделав, все крестным целованием утвердили, что держати в правду» UI.

А. И. Копанев, отмечая такие особенности приписки Татищева как то, что она находится на свободной части листа против текста, относящегося к 1544 г., и что Иван IV дважды назван не царем, а великим князем, объясняет это тем, что Татищев, работая над Львовской летописью, не знал еще Судебника 1550 г. (список кото- ** Это установил, изучая рукопись Румянцевского собрания, Н. Е. Носов144. В моей статье «Соборы середины XVI века» 145 летописец ошибочно рассматривался как самостоятельный памятник. роГо был им открыт в 1734 г.) 127 и, «видимо, дословно повторил свой источник, сообщивший об издании судебника, не исправляя его» И6. (При правке копии летописи Татищев, по мнению А. И. Копанева, «производил сличение данного текста с каким-то другим источником» ,47.) А. А. Зимин предполагает, что «скорее всего эта запись связана с позднейшей вставкой в Хрущовскую степенную книгу, где тоже говорится о соборе 1550 г.: владелец этой рукописи мог ознакомить В. Н. Татищева с записью в Степенной книге» ,48. На взгляд Н. И. Павленко, «пи одно из этих двух объяснений все же не дает удовлетворительного ответа на вопрос, почему Грозный назван не царем, а великим князем128, почему текст отнесен к 1544 году» 149.

Действительно, с записью Татищева вставку в Хрущовскую книгу 129 сближает только общая тональность и указание о царском повелении «собрата свое Государство из городов всякого чину». Содержание же этих текстов существенно разнится: в лаконичной записи на полях списка Львовской летописи говорится конкретно о новом Судебнике, во вставке в Степенную книгу — о примирении между собой «бояр» и «властей» (причем воспроизведена «Речь» Ивана IV), начале самовластия государя и об организации Челобитного приказа во главе «казна великого князя» 15Э. В Новгородской летописи в описании восстания июня 1547 г. два раза написано о том, что «князь великий» был в Воробьеве, и, характеризуя события 7056 и 7058 гг., т. е. Казанские походы Ивана IV зимой 1547/48 н зимой 1549/50 г., летописец называет царя великим князем 154. Даже в «обыскной» книге 1571 г. по Вотской пятине читаем о том, что сына одного из «жильцов» «взял князь великий в толмачи» 155. И такие примеры нетрудно умножить.

О вставке в Хрущовскую степенную книгу см. стр. 170—177. с А. Ф. Адашевым. Вряд ли В. Н. Татищев был склонен в своей работе настолько сильно переиначивать текст источников — обычно он старался точно передавать даты, имена, фактическое содержание событий. Можно думать, что такая датировка имелась в источнике, по которому Татищев сличал текст Львовской летописи *.

Едва ли случайно, что запись сделана Татищевым сразу же вслед за описанием боярских бесчинств и убийства кн. Андрея Шуйского в декабре 1543 г., непосредственно за известной фразой: «И от тех мест почали бояре от государя страх имети». В Царственной книге в описании событий последних месяцев 1543 г. особенно много

вставок, антиооярских по *

Не был ли это тот же самый источник, откуда Татищев

почерпнул сведения о начале реформы по централизации культа местных русских «святых» в 1543 г. Эта казавшаяся странной датировка Татищева недавно нашла подтверждение в рукописи XVI

в. В упоминавшемся уже рукописном сборнике

1590-х годов (обнаруженном в Сибири) наряду с замечательным по полноте судным списком Максима Грека выявлена и грамота митрополита Макария об установлении культа новых «святых», датированная 1543 г.156 В известных ранее списках грамота датируется 1547 г.,

и фактическая основательность датировки сибирского сборника нуждается в серьезной проверке (в рукописной копии конца XVI в. могла быть указана и ошибочная дата, отличающаяся от даты первоначальной рукописи), но сами эти данные удостоверяют то, что Татищев, обрабатывая материал для своей «Истории Российской», опирался иа какие-то первоисточники; и задача исследователя выявить эти источники, определить их па-

и направленности , и к

учную ценность, прежде чем пытаться опровергать как заведомо недостоверные так называемые сомнительные известия Татищева 157. Любопытно в этом плане рассуждение И. Е. Забелина (запечатленное в его дневниковых записях): «Татищев делал свод летописей, выписывая подлинными их словами, а вместе с тем среди этих же подлинных слов вставлял свои дополнения, соображения, предположения как историк, рассуждающий о том, как могло быть» 168. (Сведениями этими обязан С. П. Бутько.)

** Личная роль мальчика Ивана IV (ему шел 14-й год!) и стоявших за его спиной правительственных деятелей в расправе с А. М. Шуйским нуждается еще в специальном изучении. В Хронографической летописи инициатива расправы с Шуйским приписывается ие царю, а боярам: «А убили его псари у Курятных ворот на дворце повелением боярь- ским...» 159 (В официальной летописн дата убийства — 29 декабря 1543 г., в Хронографической летописн — январь 1544 г.) словам «страх ймети» добавлено — «И послушание»160. Летописная характеристика «самовольства» бояр, которые «многие неправды земле учиниша в государеве младости» |61, близко напоминает и текст Стоглава. Возможно, что составитель рукописи, которой пользовался Татищев130, рассматривал Судебник 1550 г. прежде всего в плане ограничения центральной властью боярского произвола и потому, считая его составление непосредственным следствием отмеченных летописью событий зимы 1543/44 г., именно к этому времени и отнес неясные или недатированные данные доступных ему письменных источников и устных преданий. (А быть может, это намек на неизвестные нам планы церковной и судебной реформ, намеченных пришедшим к власти митрополитом Макарием?)

А. И. Копанев на основании опубликованного им текста полагает, что Судебник 1550 г. «был выработан на Земском соборе при участии представителей от городов, боярской думы и других чинов государственного центрального управления» 162. И. И. Смирнов 163 характеризует это замечание Копанева как «верное» и подчеркивает, что «есть все основания полагать, что специальные исследования этого известия утвердят уверенность в его достоверности» 131.

Важно отметить, что, по татищевскому тексту, Судебник «все крестным целованией утвердили». Не подразумевается ли в данном случае участие в процедуре утверждения Судебника освященного собора, к которому с этой целью Иван IV и обращался «в преидущее лето»? ** Остается непонятным только, почему это, по мнению И. И. Смирнова, «придаст гораздо большую конкретность и убедительность тем материалам о кодификационной работе иад Судебником 1550 г.» шб, о которых идет речь в тексте его работы. Ведь это известие опровергает положения Смирнова и о «легендарности» собора 1550 г., и о том, что Судебиик утверждался на Стоглавом соборе 155! г. Бросается в глаза и то, что, по этому известию, Судебник велено было «со старых судебников делати». «Старые судебники», очевидно, и есть «предков уложенья» 132. Это очень напоминает и слова «Речи» Ивана IV Стоглавому собору об «исправлении судебника по старине», т. е. призыв следовать традициям отца и деда Ивана IV, нарушенным в годы боярского правления.

О рассмотрении Судебника на каком-то заседании Боярской думы и освященного собора сохранились данные и в так называемых дополнительных «царских вопросах» к Стоглавому собору, опубликованных впервые И. Н. Ждановым по сборнику Евфимия Туркова133. Думается, что начало этого дьячего доклада, обычно принимаемое за введение к остальным вопросам, посвящено именно рассмотрению Судебника. Текст читается так: «Говорити перед государем, и' перед митрополитом, и передо владыки, и передо всеми боляры134 дияку, как было перед великом князе Иване Васильевиче, при деде, и при отце моем, при великом князе Василье Ивановиче, всякие законы, тако бы и ныне устроити по святым правилом и по праотеческим законам, и на чом святители, и царь и все приговорим и уложим, кое бы было о бозе твердо и неподвижно В векы» 167. ;г

Приведенные слова напоминают снова нам «Речь» Ивана IV об исправлении и утверждении Судебника «по старине», «чтоб был праведен суд и всякия дела непоколебима во веки» (сравнить: «неподвижно в векы»). Остальные вопросы, предложенные Иваном IV, расположены в источнике в такой последовательности: 1) о борьбе с местничеством; 2) о пересмотре вотчин, поместий и кормлений; 3) о монастырских, княжеских и боярских затем монахом и игумеиом Иосифо - Волоколамского монастыря (игумен с 1575 до смерти в 1587 г.) 169. «Царские вопросы», вероятно, из экземпляра «соборных» дел, принадлежащего Феодосию.

*** Это формула прямого обращения к думному собору, причем к думному собору полного состава («все бояре»). слободах; 4) о ликвидации корчем; 5) о мытах (пошлинах) «по дорогам»; 6) о пошлинах за перевоз через реку и за проезд по мосту; 7) о заставах по рубежам; 8) об установлении вотчинных книг и о регламентации службы с вотчин; 9) об упорядочении дела раздачи поместий; 10) о порядке обеспечения «вдовых боярынь»; 11) о порядке надзора за ногайскими послами и гостями; 12) о всеобщей переписи земель135. В вопросах136 отражена программа дворянства и в какой-то мере даже посадской верхушки. В то же время «царские вопросы» свидетельствуют и о потребности правительства обратить особое внимание — и в законодательном творчестве — на способы удовлетворения финансовых нужд137.

Еще в 1904 г. была опубликована работа Н. Кононова, в которой высказывалось предположение, что эти «царские вопросы» относились не к Стоглавому собору, а к какому-то другому собранию, ему предшествовавшему 170. Основанием для подобного предположения послужило содержание упоминавшейся уже 98-й главы Стоглава (по другим спискам—94-й). В ней читаем, что Макарий 15 сентября 1550 (7059) г. обратился к царю с жалобой на царских наместников и волостелей, нарушающих приговор царя и освященного собора о церковных слободах. Приговор этот состоялся ранее 15 сентября 1550 г. («прежде сего»). Согласно приговору, новые церковные слободы должны «тянуть тягло и суд» с городскими людьми и быть подведомственными царским наместникам и волостелям.

Догадка Кононова подтверждается и другими данными. В тексте вопроса о местничестве в армии упомянуты приговоры о местничестве накануне Казанского похода: в ноябре 1549 г. в Москве, в декабре 1549 — январе 1550 г. во Владимире, в январе 1550 г. в Нижнем Новгороде, и ничего не написано о приговоре июля 1550 г., вошедшем в текст официальной Разрядной книги**. Недоумение по * Д. И. Стефанович отметил также, что «вопросы гражданского свойства» должен был обсудить не церковный собор, а думный собор: «Тогда, как церковные вопросы начинаются обращением к одним святителям: «Отец

мой, Макарий, митрополит всеа Русин, и все архиепископы и епископы, воззрите. ..», эти (вопросы. —

С. Ш.) адресуются и к князьям и к боярам: «Отец мой, Макарей, митрополит и архиепископы, и епископы, и киязи, и бояре...»» ,74.

** Попытка И. И. Смирнова показать, что был лишь один приговор о местничестве, принятый D конце 1549

г.175, малоубедительна. Сличение опубликованных самим же Смирновым текстов приговоров о местничестве показывает, вопреки мнению исследователя, заметные различия п их содержании. А. А. Зимин,

В. И. Буганов176 и другие полагают, что в различных источниках сохранилось два разных приговора — от конца 1549 н июля 1550 г. Особенно детально исследовал этот вопрос Н. Е. HOCOD, пришедший к выводу, что «смысл проведенной в 1550 г. переработки соответствующего постановления приговора 1549 г. заключался в разъяснении, как поступать «ныне» (то есть в июле 1550 г.) в подобных случаях» 177. Если приговор конца 1549 г. был чрезвычайной мерой, принятой на период Казанского похода, то приговор июля 1550 г., подтверждающий и существенно уточняющий постановление 1549 г., рассматривался уже как «постоянно действующий закон». Естественно, что именно этот приговор оказался внесен- этому поводу высказал еще в XIX в. крупнейший знаток истории местничества А. И. Маркевич, подозревавший путаницу хронологии в опубликованной И. Н. Ждановым рукописи 178. В сохранившейся в портфелях А. Ф. Малиновского копии приговора июля 1550 г., выписанной из Разрядной книги, отмечено, что царь принял это решение «со всеми» боярами 179, т. е. с полным составом Боярской думы. На расширенных думских соборах *, так же как и на земских соборах, бывали обычно «все бояре».

Итак, можно полагать, что вопросы из сборника Ев- фимия Туркова относились не к Стоглавому собору, а к какому-то другому собранию, состоявшемуся прежде 1551

г. Соображения, будто бы на некоторые из этих вопросов отвечали решения Стоглавого собора ** или решения, принятые в дни его заседаний, отнюдь не могут служить доказательством в пользу мнения, что данные вопросы предназначались именно Стоглавому собору. Этот проект реформ представлял собой широкую программу правительственных преобразований, рассчитанную не на один год. Естественно, что к этим вопросам (во всяком случае к некоторым из них) правительство ным и в «Государев разряд» 1556 г. (составленный уже задним числом и включающий лишь действующие постановления), а также — добавим — ив официальную летопись. В разрядных же книгах частного происхождения могли использоваться и старые разрядные записи, тем более что оба приговора— и конца 1549 г., и июня 1550

г. — датированы одним — 7058-м годом. Эти интересные наблюдения Н. Е. Носова представляются достаточно доказательными. *

Небезлюбопытио и то, что в летописной миниатюре, посвященной Приговору об отмене местничества (1550 г.), в центре — подле царя — изображено духовное лицо (видимо, митрополит180). (Миниатюра воспроизведена в книге А. А. Зимина «Реформы

•Ивана Грозного» на стр. 169.) Это показатель участия высшего духовенства в заседании.

** Г. Н. Моисеева полагает, что «связь продолжений вопросов со Стоглавом убедительно доказывается приговор- иой грамотой от 11 мая 1551

г., где содержится ответ на все вопросы Ивана IV (выделено мною. —

С. ЯЛ), в том числе и те, которые находятся в «продолжениях» 181. Однако автор не сумел подтвердить свою точку зрения фактическим материалом. Осталось неучтенным Моисеевой и наблюдение Д. И. Стефановича о том, что эти вопросы в отличие от церковных содержат обращение не к одним «святителям», но и к князьям п боярам. пс раз возвращалось. (И отдельные ножелаппя программы были осуществлены лишь в середине 1550-х годов — земская реформа, Уложение о службе.)

К тому, что «царские вопросы» были составлены в 1550

г., склоняются и А. А. Зимин и Н. Е. Носов, который полагает, что «скорее всего они были составлены одновременно с судебником в июне 1550 г.» 182.

А. А. Зимин, соглашаясь с датировкой «царских вопросов» сборника Евфимия Туркова 7058 годом, оспаривает, однако, мое предположение, что собор состоялся в июне — июле 1550 г. Он основывается на том, что этот проект реформ был составлен до издания Судебника, ибо в нем нет ссылок на Судебник и, вероятнее всего, во время Казанского похода. «По тексту получается, — утверждает Зимин, — что во время написания проекта царь находился под Казанью: «И как приехали х Казани, и с кем кого ни пошлют на которое дело, что всякая розместни- чается... бывает дело не крепко; и отселе куды кого с кем посылаю без мест... всякому делу помешька бывает»» (выделено А. А. Зиминым) 18э.

Проект реформ действительно был составлен ранее издания Судебника, более того, он представлялся на рассмотрение собору вместе с Судебником, и искать в нем ссылки на неутвержденный еще Судебник вряд ли приходится.

Грамматическое истолкование Зиминым цитированного текста оспаривается И. И. Смирновым, усматривающим прошлое время там, где Зимин видит настоящее. Думается, однако, что слово «отселе» неточно истолковали оба исследователя, и оно означало в данном случае «с этих пор» (такое толкование приводит и И. И. Срезневский184). Смирнов правильно заключает, что «весь характер «царских вопросов» свидетельствует о том, что это не экстренный запрос царя, направленный им из-под Казани в Москву, а тщательно разработанный документ, рассчитанный на оглашение этих вопросов «перед государем, и перед митрополитом, и перед владыки, и перед всеми боляры» 185.

Факты истории Казанского похода 1549—1550 гг. убеждают в том, что Ивану IV под Казанью было не до составления проектов реформ и тем более не до их обсуждения. Поход был неудачным, попытки овладеть Казанью оказались безуспешными, хотя «приступающи ко граду по вся дни, быоще по стенам Из великих пушек». Иван IV «стоял у города» 11 дней и «пошел прочь», «видя у града напрасное падение многое людей своих», — так описывается поход в «Летописце начала царства» и в «Казанской истории». В обоих источниках подчеркивается и ужасная непогода — «аерное138 нестроение», холодная и «мразная зима», ранняя весна, «дожди великие и мокрота немерная», «яко и становищам воинским потонути, и мест сухих не обрести, где стояти и огнем горети, и ризы свои посушити, и ядения сварити» 186. Это же подтверждается понедельным описанием похода в пространной разрядной книге 187. Связь между отдельными воинскими частями была нарушена. В Москве также долго не было известий от царя, и там служили молебны о его возвращении 139. Такая обстановка мало подходила, конечно, для работы над проектами преобразований. Более того, в «Казанской истории» особо оговорено, что решение о построении Свияжска Иван IV принял на обратном пути втайне, опасаясь, что разговоры о новом походе могут вызвать возмущение войска («но не яви тогда мысли своея воеводам ни единому же, и не рече, ни досаже им, да не разгневаются на нь, и паче времяни не сущу») г88.

Судя по тексту вопроса, посвященного ограничению местничества в армии, Иван IV обращался к митрополиту, архиепископам и епископам, князьям и боярам. Церковные соборы, действительно, обычно чаще всего собирались в январе — феврале, но это так называемые полные соборы. Летом же собирали соборы с участием земли иашей» и вси, воздыхая со слезами, моля- шася дабы государь здрав пришел; а митрополит с владыками по вся дни пели молебны собором. А егда прииде весть яко государь здрав идет со всеми людми, тогда все люди возрадова- шаяся и от печяли, яко от сна, пробудишася и возда- ша хвалу богу»1в9. (Быть может, в Первом послании Ивана Грозного Курбскому иашли отражение именно эти слухи о насильственном отправлении юного царя в Казанский поход?) «прилучившихся» архиереев. Но нет сведений, что даже такого типа соборы собирались в отсутствие митрополита, в походной обстановке, вне Москвы. Никаких данных о том, что Макарий и высшие иерархи сопровождали царское войско к стенам Казани, не имеется. Напротив, и в официальной летописи, и в официальной Разрядной книге специально выделено как событие из ряда вон выходящее, что Макарий и владыка крутицкий «с своим собором» приезжали в декабре 1549 — январе 1550 г. во Владимир, где в Успенском соборе митрополит уговаривал воинов не местничать во время похода. В летописи подчеркивается, что во Владимир митрополит приехал по просьбе царя, посылавшего за ним окольничего190. В том, что Макария под Казанью не было, убеждает и внимательное ознакомление с текстом вопроса о местничестве. В нем перечисляется несколько приговоров о местничестве в армии, имевших место в период подготовки и во время Казанского похода: Приговор в Москве в Успенском соборе в присутствии митрополита («положил есмь совет своими боляры... перед тобою»), «И в Воло- димере перед митрополитом з бояры, тот же приговор был и в Нижнем Новгороде також» |91. Присутствие митрополита в Нижнем Новгороде, как и в Казани, не отмечено. Текст этого вопроса легко можно проверить по официальной летописи. Там также написано, что Иван IV в Москве перед походом «совет сотворяет... с Макарием», с братьями и с боярами, а затем вызывает Макария во Владимир, где митрополит «благословил» воинов «на земское дело итти... на... казаньцов». О поездке Макария в Нижний Новгород в летописи ничего не записано. Зато отмечено, кто из бояр сопровождал царя 192. В Хронографической летописи прямо сказано, что Иван IV во Владимире с Макарием, великой княгиней и братом Юрием Васильевичем (в официальной летописи и в официальной Разрядной книге упоминалось о приезде Юрия во Владимир) «прощание учинив, пошол на свое дело в Нижний Новгород» 193 в следующий день после крещения, т. е. 7 января.

Все это ставит под сомнение датировку А. А. Зимина (февраль 1550 г.) п позволяет вернуться к дате собора — летние месяцы 1550 г.

Таким образом, исследователь имеет уже достаточно оснований для предположения, что летом 1550 г., как раз в «преидущее лето» (сравнительно со временем заседаний Стоглавого собора), состоялось собрание, на котором обсуждались новый Судебник, Приговор о местничестве и другие вопросы государственной жизни.

Эти данные побуждают отказаться от излишне скептического отношения к сообщению Хрущовской степенной книги о «речах», произнесенных Иваном IV с Лобного места 140.

А. И. Копанев, опубликовавший приписку В. fi. Татищева о Земском соборе, на котором обсуждался Судебник, счел необходимым подчеркнуть, что указанная приписка Татищева в какой-то мере подтверждает сообщение Хрущовской степенной книги о речи 20-летнего царя (т. е. в 1550 г.) с Лобного места перед собранными из городов представителями «всякого чину» 194.

Какими бы политическими мотивами (современными времени составления) ни руководствовался составитель этой вставки, в основе ее лежат факты реальной действительности середины XVI в. — «собор примирения» и образование Челобитного приказа во главе с А. Ф. Адашевым. И в лучшем случае только недоразумением можно объяснить вывод одного из последних исследователей этой вставки, В. Н. Автократова |95, будто «все ее (вставки. —

С.Ш.) сведения, поддающиеся проверке, противоречат141 действительному положению вещей в XVI веке» 142.

«Речи» Ивана IV были опубликованы Н, М. Карамзиным (в 1818 г.) и в 1819 г. в издании «Собрание Государ- ** Считает «никак невозможным» согласиться с этим выводом В. Н. Автократова и Н. Е. Носов.

*** К сожалению, Д. С. Лихачев, опираясь иа работу В. Н. Автократова, приводит в своей книге «Текстология» именно эту вставку как пример «подделки в собственном смысле слова» и полагает, что «важен этот документ ие для историка XVI в., а для историка конца XVII в.»197 (т. е. времени, к которому большинство ученых, писавших о вставке, относят ее составление). ственных Грамот и Договоров» 143. С этого времени «речи» Ивана Грозного, как свидетельство о первом Земском соборе, широко использовались исследователями и публицистами, изучавшими Россию XVI в. или специально историю земских соборов.

В точности фактических данных, содержащихся в интересующем нас отрывке Хрущовской степенной юниги, сомневался уже Н. М. Карамзин. Указание о пожаловании А. Ф. Адашева окольничим противоречило дате Списка старинных чинов144, изданного в «Древней Российской Вивлиофике» 19В. Смутила Карамзина и дата самого собрания: и Карамзин, и исследователи XIX в., как отмечалось выше, допускали и другие возможные даты этого «собора».

Выдающийся знаток источников XVI в. И. Н. Жданов считал, что «документального значения» изложение «речей» Ивана Грозного «иметь, конечно, не может». Однако он полагал, что «такого рода речь была действительно сказана», так как на нее указывал сам Иван IV в Первом послании к Курбскому и в речи на Стоглавом соборе 199. В. О. Ключевский, отметив, что выражение «собрата свое государство из городов всякаго чину», мало понятное в XVI в., соответствует языку и понятиям людей XVII

в., тем не менее также верил в факт произнесения Иваном IV «речей» на соборе 1550 г. и сожалел лишь о том, что «речи» эти ^ничего не дают для «изучения устройства соборного представительства XVI века» 200. Позднейшими «искажениями» переписчиков считал несообразности и ошибки текста Хрущовской степенной книги (отмеченные уже прежде историками) и Н. П. Лихачев201. Таким образом, исследователи XIX в., не решаясь полностью довериться показаниям позднего источ- первом листе сформулировано название документа, почти дословно совпадающее с названием его в издании СГГиД 202.

** Дата списка—7063 г. (т. е. промежуток времени с сентября 1554 по август 1555 г.), как выяснилось позднее, неправильна. А. Адашев стал окольничим в 1553 г.203 пика о событиях середины XVI столетия, не сомневались в самом факте созыва собора в первые годы царствования Ивана Грозного и произнесении царем на соборе «речей».

В 1900 г. была опубликована статья С. Ф. Платонова «Речи Грозного на Земском соборе 1550 года» 204. Обратившись к подлинной рукописи, Платонов обнаружил, что листы, содержащие сведения о «речах» царя, являются вставкой позднейшего времени. Выводы эти подтвердил ученик Платонова П. Г. Васенко 205, определивший наличие в рукописи и вставки, в которой описывались отъезд в Литву дочери Ивана III Елены, смерть ее, речь Ивана III, направленная против иноземцев, и заслуги сопровождавшего Елену за границу и умершего там «за веру» Ивана Андр. Чевкина-Дурново, наследник которого за службу предков был пожалован «волостью в Кашире и иными различными милостями». Платонов и Васенко на основании и палеографических, и собственно исторических наблюдений приурочили вставки к концу XVII в. и попытались установить источники, которыми пользовались при фальсификации: для вставки с «речами» царя такими источниками были Стоглав, Первое послание Ивана Грозного Курбскому и «История» Курбского. Платонов полагал, что «речи» царя были, по-видимому, целиком «сфабрикованы». Васенко тоже пришел к выводу, что вставка о соборе 1550 г. не имеет «значения исторического источника», «самостоятельные известия вставки не выдерживают критического к ним отношения». При этом, однако, Васенко we отрицал сам факт созыва собора именно в 1550 г. и на основании сведений из источников XVI в. писал о «земском соборе в первичной стадии его развития» в 1550 г. 206 По мнению Платонова, от исхода XVII в. дошло «достаточно подделок» и «манипуляции с Хрущовской книгой совершенно соответствуют манере той эпохи» 207. Васенко, попытавшись выяснить причины появления вставок, объяснил это пересмотром дворянского родословия в конце XVII в. Вставка с «речами» Ивана IV была направлена и против боярского самовластия времени малолетства Петра I, и исследователь связывал ее появление с деятельностью потомка Чевкиных-Дур ново Семена Семен. Колтовского (владевшего рукописью в то время), который в 1691 г. подвергся опале и был лишен окольничества 208.

Однако исследователи не могли удовлетвориться при-

ВеДёнйЫмй объяснениями Появления вставок в ХруЩоВ145 ской книге* и после работ С. Ф. Платонова и П. Г. Васенко продолжали писать о «соборе» 1550 г.146 и искать причины возникновения этих интерполяций. С. В. Бахрушин полагал, что на рассказ о выступлении Ивана IV оказали влияние впечатления от событий 1648 г. 209; А. А. Введенский считал, что подделка вышла, по-види- мому, из среды, заинтересованной в продолжении практики земских соборов210; высказывалось мнение, что вставка с «речами» Ивана IV внесена в рукопись не одновременно с первой, а уже в 1730-е годы211.

Появились и исследования, специально посвященные вставкам в Хрущовскую степенную книгу: в 1955 г.212 — статья В. Н. Автократова, основанная на палеографическом исследовании рукописи, и опирающаяся на наблюдения П. Г. Васенко статья С. Б. Веселовского 1940-х годов, изданная посмертно в 1963 г.213 И Автократов (признававший, так же как и автор настоящей работы, два этапа фальсификации Степенной книги) и Веселовский датировали вставки концом XVII в. Автократов рассматривал «речи» царя как своеобразный политический памфлет, отражавший взгляды консервативной части дворянства; Веселовский связывал появление вставок с генеалогическими подделками тех лет (составителями вставки с «речами» царя, полагал ученый, были Хрущо- вы — родственники Колтовских). Вопрос об общественно- политической направленности вставок он даже не поставил: ««Воззвание» Ивана Грозного к народу и все сообщения о Земском соборе 1550 г. следует, по мнению Веселовского, рассматривать как вымысел Хрущовых, не имеющий никакой исторической цены»2Н. Именно такую точку зрения категорически поддержал Н. И. Павленко215.

По-иному подошел к тексту Хрущовской степенной книги М. Н. Тихомиров216. Безусловно признавая наличие позднейшей интерполяции, выявленной в результате палеографического изучения рукописи, Тихомиров указал на то, что «палеографическое изучение не дало и практически не могло дать материала для решения, от куда появилось известие о соборе в «Степенной книге»», и попытался определить возможный ответ на этот важнейший в данном аспекте вопрос. Он заметил, что «позднейшему фальсификатору едва ли пришло бы в голову взять за основу своей подделки малоизвестные факты XVI

в., которые сделались более или менее ясными только исследователям XX века». «В самом «воззвании» Грозного, — считал Тихомиров, — отсутствуют черты, характерные для позднейших подделок. Наоборот, «воззвания» царя па Лобном месте соответствуют риторическим приемам Грозного и даже его фразеологии»147. Вопреки мнению В. Н. Автократова (работа С. Б. Веселовского тогда еще не была опубликована) М. Н. Тихомиров усматривал непосредственную связь конкретного содержания вставки с событиями политической истории именно самой середины XVI в. По вставке, пожалование Адашева окольничеством связано с «собором примирения», «как раз это обстоятельство, — по мнению исследователя,— и вскрывает кое-какие особенности записи о соборе». Для молодого царя, пишет Тихомиров, возвышение Адашева от «нищих и самых молодых людей» было личным знаком милости. Близость терминологии о соборе к посланиям Грозного и к его речам, обращенным к Стоглавому собору, позволила Тихомирову «думать, что перед нами запись, вышедшая из официальных московских кругов как бы в оправдание внезапного возвышения Адашева». Тихомиров видит в летописной записи «несомненные указания на ту среду, из которой она вышла. Эта среда была связана с Алексеем Адашевым и с Челобитенным приказом»218. При этом исследователь ссылается на Пискаревский летописец, который связывает возвышение Адашева с поручением ему ведать челобитными в те годы, когда Адашев был «во-времяни». Напоминает ученый и о близости вставки с рассказом Хро- формулировок «воззвания» с посланиями Грозного и Стоглавом. Позднейший «подделыватель» или «интерполятор» будто бы создавал запись на их основе. Но в этом случае налицо типичная гиперкритика. . .» 219 нографической летописи о соборе февраля 1549 г.Мнение М. Н. Тихомирова представляется наиболее вероятным.

Сейчас, после обнаружения (М. Н. Тихомировым, О. А. Яковлевой, А. Н. Насоновым и др.) записок мемуарного характера о политических событиях в России XVI в. (так называемых Постниковского и Пискаревского летописцев и др.), сведения которых в значительной части подтверждаются официальными источниками (а язык очень напоминает язык и официальных документов, и официальных летописей), можно уже не сомневаться, что помимо официальных летописей велись еще записи и отдельными лицами, более или менее причастными к активной политической деятельности 148. От таких лиц получали информацию о политической жизни «Московии», о событиях при дворе, о семейной жизни государя и отдельных государственных деятелей писавшие тогда о России иностранцы и находившийся за рубежом Курбский 220.

Многие факты политической жизни, даже фамильной истории не всегда могли (или не рисковали) занести на бумагу, но они передавались из уст в уста, сохранялись в семейных преданиях наряду с записями и рассказами о службе предков и местнических спорах и могли быть использованы впоследствии (иногда утратив при этом первоначальный вид) книжником-летописцем или пам- флетистом-мемуаристом 149.

Вполне уместно предполагать, что подобные предания (или даже записи) о политической жизни XVI в. бытовали и среди окружения и потомков А. Ф. Адашева, быв- либо память, но и на какие- то записи о событиях в Туле и в Тульском уезде, быть может иа не сохранившуюся местную, городскую летопись или на какие-либо иные документы, связанные с описываемыми событиями или помещичьими имущественными тяжбами» 221. Очень любопытно, что написан памфлет (или, точнее сказать, извет), как определил В. А. Александров, кем- то из тульских Хрущових. Не составлялась ли Хрущовими фамильная летопись? шего не только «временником» царя, руководителем его тайной канцелярии, но и составителем черновиков (а быть может, и беловиков) официальной летописи.

Источником возникновения легенды о записи одним из Хрущовых «Речи» — обращения Ивана Грозного именно к Адашеву могли служить и семейные предания, так как Хрущовы были дальними родственниками Адашева (факт, как будто не отмеченный исследователями Хрущовской вставки и, вероятно, оказавшийся бы вполне уместным в их генеалогических построениях!). Дочь А. Ф. Адашева Анна вышла замуж за Ивана Большого Петровича Головина, внук которого Иван Иванович (умерший в 1683 г.) был женат на Зиновии Степановне Хрущовой 222, троюродной тетке последнего владельца рукописи 223. Однако только генеалогическими соображениями трудно объяснить составление проникнутых определенной общественно-политической тенденцией «речей» царя на соборе 1550 г. Да и вообще не слишком ли преувеличены широта исторических знаний книжника конца XVII

в. и его способность к анализу и критическому сопоставлению различных памятников? Не приписываются ли этому безвестному писателю такие специальные знания и такие навыки работы с историческими источниками, которые дает только многолетняя практика?

Имеются основания сближать содержание и стилистику вставки с «речами» царя с содержанием (и даже стилистикой) других источников, датируемых XVI или началом XVII в. Исследователи уже называли материалы Стоглавого собора, сочинения Ивана Грозного и Курбского, Хронографическую и Пискаревскую летописи.

Побуждают вспомнить о вставке в Хрущовскую степенную книгу и сочинения Максима Грека и Ивана Пере- светова. Запись в первоначальном виде могла быть составлена не без влияния сочинений Максима Грека, в особенности его послания Ивану IV (весной 1551 г.), представлявшего собой живой отклик на недавно декларированные и проводившиеся реформы. В послании Максима Грека, призывавшем царя «править с всякою правдою и правосудием» 224 и во вставке обнаруживается и некоторая текстуальная близость.

Иван же Пересветов вложил в уста Магмет-салтана, рассказывавшего о византийском императоре Константине, слова: «.. .приказал бог от мудрости великия человека выбрати мудраго и ему приказати царева казна збирати и праведен суд судити, кто бы неповинно не осудил рода человеческого и крови бы и слез не проливал, на мзду бы не утекся и тем бы бога не разгневил. Бог любит правду силнее всего — греки с праведнаго суда свороти- лися, и за то их господь бог покорил. То есть велможа, что в нем великая мудрость и казны царевы не осквернит ни в чем» 225. Это рассуждение Пересветова о «мудром человеке» А. А. Зимин объясняет «конкретной обстановкой России 1549 г., когда у кормила правления встал царский любимец Алексей Адашев, фактически возглавлявший Челобитную избу и государеву казну» 226.

Наконец, как отмечалось уже, в самой Степенной книге нетрудно было обнаружить особый рассказ о «покаянии людьстем» после Московского восстания 1547 г.

Таким образом, имеются данные для предположения, что в основе этой позднейшей вставки в Хрущовскую степенную книгу не дошедшее до нас публицистическое сочинение, близкое по времени к описываемым событиям 150.

Означает ли это, что вставка являлась копией какого- то публицистического памятника времени Ивана Грозного, включенного в конце XVII в. или в 1730-е годы в состав Степенной книги? Конечно, нет. В старинный рассказ могли быть внесены — и, вероятнее всего, были внесены— поновлення и изменения151. Очевидно, что поли- вым 228.) «Древняя Русь, — как отметил еще В. Н. Пе- ретц, — не имела понятия о «литературной собственности»» 229. Обыденные литературные произведения в отличие от «высоких», освященных авторитетом религии или истории, обычно считались анонимными и признавались как бы результатом общего творчества, «принадлежали всем», и соответственно каждый новый писатель нли спи- сатель мог использовать их в качестве материала для своей литературной работы и вносить изменения от себя в первоначальные варианты таких сочинении. тические обстоятельства времени составления вставки оказались в какой-то мере созвучными событиям середины XVI в.—в истории русской публицистики не раз встречаются факты использования исторических преданий для пропаганды современных исторических взглядов и защиты современных намерений 230. Но тематика настоящего исследования предусматривает лишь попытку определения возможного «протографа» «речей» Ивана IV и степени ценности этих «речей» как источника по истории России XVI в. 152

Участниками собора 1550 г. наряду с думными людьми, духовенством и «приказными людьми», вероятнее всего, были и те служилые люди, имена которых через несколько месяцев оказались внесенными в Тысячную книгу. Составление Тысячной книги требовало серьезной предварительной справочной работы. Приговор октября 1550

г. лишь ее заключительный акт. Во время подготовки этого документа следовало ознакомиться со всеми кандидатами в состав «Избранной тысячи», выявить их земельные владения, в частности подмосковные. Знакомство это и должно было происходить летом 1550 г., когда «тысячники», в большинстве своем сопровождавшие Ивана IV в Казанском походе, находились в Москве накануне другого похода — против крымского хана.

Основным видом службы многих «тысячников» были, видимо, «кормления»231, и Иван IV вполне мог охарактеризовать их в «речи» Стоглавому собору как «кормленщиков». Входя в состав «государева двора», «тысячники» не теряли связей со своими уездами, с «городом», где находились и их основные земельные владения. Они служили «с городов» по дворовому (или московскому) списку, где особо выделялся «выбор из городов» — «лутчие слуги» государя. Именно приговором октября 1550 г. было положено основание особой категории дворян, служивших «по выбору» вплоть до реформ Петра I 232. ских сочинениях последующего времени (а следовательно, и попытка установления времени, когда были составлены интерполяции в Хрущовскую степенную книгу), может стать темой особой работы. В заглавии Тысячной книги по одному из списков конца XVII в. указывалось, что подмосковные земли «дава- ны» боярам, окольничим, «всем думным людям и которым дворянам из городов» 233 (выделено мною. — С. Ш.). Не это ли побудило написать в летописи, которую читал Татищев, о сборе «от городов добрых людей... Судебник делати» (а во вставке в Хрущовскую степенную книгу — о собрании «из городов всякого чину»), тем более что «тысячники» делились на детей боярских трех статей?! По мнению В. О. Ключевского, «тысячники» или их наследники представляли дворянство на Земском соборе 1566 г. 234 Не имеется ли основание предполагать, что они представляли дворянство и на соборе 1550 г.?

В начале 1551 г. «в царских полатах» 235 собрался Стоглавый собор. Его работа длилась несколько месяцев. Основной задачей собора было составление книги нового соборного уложения — Стоглава, которую, по мнению Д. И. Стефановича, редактировали с 23 февраля по 11 мая 1551 г.236 Стоглавый собор был посвящен преимущественно вопросам церковной жизни (и в том числе вопросам обучения церковников и вообще верующих) 153, но и на этом соборе присутствовали миряне и рассматривались «земские устроения» («земские строения») 154.

В «Писании» Иван IV обращался не только к духовенству (митрополиту, архиепископам, архимандритам, игуменам, «всему освященному собору и инокам»), но и к братьям, князьям, боярам, «воинам и всему право- ** Г. Н. Моисеева не права, полагая, что в моей статье239 отрицается постановка вопросов «государственной жизни» на соборе 1551г.240 В статье отрицается лишь постановка иа Стоглавом соборе вопросов, обнаруженных И. Н. Ждановым в сборнике Евфимия Туркова, в то время как некоторые исследователи только к ним и сводят вопросы о «земском устроении», рассматриваемые на Стоглавом соборе. Славному христианству», призывая ко «исправлению» И «церковного благочиния», и «царского благозакония, и всякого земского устроения». О том же возвещал Иван IV и в неоднократно цитированной «Речи» Стоглавому со- бору, где упоминалось о примирении «на срок» бояр, приказных людей и кормленщиков «со всеми землями... во всяких делех», о Судебнике и об определяющих систему местного управления уставных грамотах. Царь просил выяснить, «которые обычаи в прежние времена», после смерти Василия III, «и до сего настоящего времени поизшаталося или в самовластии учинено по своим волям, или предние законы, которые порушены, или ослаб- но дело...», обсудить «соборне» («посоветуйте и поразсу- дите» «и на среду собора изнесите и сие нам вознесите») «наши нужи и которые земъския нестроения, и мы вас о сем возвещаем»241.

Однако, как замечает С. Б. Веселовский, «сведения о деятельности Стоглавого собора дошли до нас только через церковные источники, которые, естественно, отводили главное внимание церковным вопросам, и если касались общих государственных вопросов, то только по связи их с церковными». С. Б. Веселовский выделяет вопросы о податных привилегиях духовенства и его землевладении, отмечая, что поставлены они были на соборе, («нет сомнения») не иерархами церкви, «а правительством юного царя».

На основе решений собора был предпринят пересмотр всех жалованных грамот монастырей и церковных учреждений. Большая часть грамот была подтверждена 17 мая 1551 г. подписями на обороте; были внесены изменения (касающиеся церковной юрисдикции) «по новому уложению» 242.

С деятельностью Стоглавого собора исследователи связывают и приговор от 11 мая 1551 г. (дошедший в составе Стоглава), ограничивавший монастырское и княжеское землевладение 243, и решение о системе выкупа пленных (гл. 98 Стоглава).

Стоглавый собор, как отмечалось уже, утвердил уставные грамоты об изменениях в местном управлении. Первая известная нам уставная грамота была выдана 28 февраля 1551 г. Очевидно, образец ее был утвержден еще прежде. Об утверждении уставной грамоты в «речи» Ивана IV говорится как об одном из первых по порядку дел, представленных на рассмотрение Стоглавому собору 155.

Не исключено, что участники Стоглавого собора рассматривали и вопрос о Казанской войне. Официальная летопись сохранила известие о том, что Иван IV в начале 1551 г. обсуждал с братьями, «всеми боярами своими», а также с бывшим казанским ханом Шах-Али (Ши- галеем) и эмигрировавшими из Казани татарскими князьями, план построения Свияжска и посылки рати к Казани. В Успенском соборе был отслужен молебен по этому поводу. Летопись передает содержание речей Ивана IV и Макария («благословения митрополича»). Деятельное участие Макария и духовенства в организации Казанской войны хорошо известно. Можно полагать, что Стоглавый собор с митрополитом во главе благословил Ивана IV на завершение Казанской войны. Характерен в этом отношении летописный текст, сразу же следующий за текстом молитвы Ивана IV: «И начинает государь и делу касается, призывает к собе дьяка своего. .. Выродкова и посылает его... церквей и города рубити...». Совещание это было не позднее апреля 1551

г., так как в апреле войско уже было «отпущено» к Свияжску 244. Вероятнее всего, именно о Стоглавом соборе говорил Иван IV в речи «к Макарию митрополиту и ко всему священному собору», произнесенной в ноябре 1552

г. в московском Успенском соборе в день возвращения из победоносного Казанского похода. Иван IV вспоминал, как «бил челом» освященному собору, прося молиться «о нашем здравии и отдании многых согрешений, и о устроении земском, и о избавлении варварскаго на- хожениа», как «советовал есми» о казанских делах 245.

Все это не позволяет согласиться с характеристикой Стоглавого собора как обычного церковного собора (мнение, распространенное в работах по истории церкви). Нет оснований именовать его и «земским собором». Стоглавый собор, по содержанию своей работы и по составу участников напоминавший собор весны 1549 г., еще И. Н. Жданов и М. А. Дьяконов с полным основанием называли церковно-земским 247. В деятельности Стоглавого собора обнаруживаются черты компромиссной по литики правительства тех лет, в частности компромисса между правительственной программой нестяжательского толка и осифлянским большинством собора 248.

Таким образом, можно предполагать, что в конце 1540-х —начале 1550-х годов было четыре расширенных собрания Боярской думы, освященного собора и еще некоторых лиц — собрания второй половины 1547 г., февраля— марта 1549 г., июня — июля 1550 г. и первой половины 1551 г. (Стоглавый собор). Содержание собрания 1547 г., очевидно, свелось только к покаянно-примири- тельным речам, и собрание это менее других напоминает земские соборы последующего времени. На собраниях 1549, 1550, 1551 гг. рассматривались важные вопросы государственной и церковной жизни. Собрания 1547, 1549 и 1550 гг. можно условно вслед за И. Н. Ждановым назвать соборами примирения. Поводом к составлению «легенды» о Земском соборе 1547 или 1550 г., столь решительно отвергнутой С. Ф. Платоновым, послужили реальные факты политической жизни России середины XVI в. И путаница датировок в разных источниках служит, пожалуй, даже дополнительным косвенным показателем того, что у различных писателей XVI в. были сведения о нескольких соборах, в чем-то напоминавших один другого, и что сведения эти оказались смешанными (и даже в одном источнике, как, например, в Хрущовской степенной книге).

Стоглавому собору, можно предполагать, предшествовало не одно собрание, на котором ставились вопросы о взаимоотношениях царя и боярства, о взаимоотношениях различных прослоек класса феодалов и декларировались планы государственных преобразований. Таких собраний было несколько. Их деятельность была тесно связана, и декларация и решения последующего собрания дополняли, развивали или даже повторяли решения предыдущего.

Подобное повторение вообще было характерно для правительственной практики XVI в.156 Уже отмечался Феодосий написал по случаю похода Ивана IV на Казань в 1549—1550 гг. четыре послання, причем текст их, по на- выше факт принятия в конце 1549—1550 гг. нескольких приговоров об ограничении местничества в армии 249. Наиболее яркий пример подобного стиля работы — приговоры о монастырских и церковных вотчинах в начале 1580-х годов. Уложение освященного собора с участием царя и всех бояр состоялось 15 января 1580 г. Ровно через год, 15 января 1581 г., это Уложение было подтверждено таким же приговором освященного собора, царя и бояр. В позднейших актах XVI—XVII вв. делаются ссылки то на приговор 1580 г., то на Уложение 1581 г.250 Естественно предполагать, что всякий раз при утверждении подобного приговора давалась сходная формулировка сущности его и мотивов, которыми руководствовалось правительство, принимая решение. *

*

*

Помимо перечисленных «соборов» в начале 1550-х годов имели место и другие «совещания соборной формы» (выражение М. Н. Тихомирова). 7

января 1550 г., как установил М. Н. Тихомиров, такое совещание было во Владимире, где находилось войско, направлявшееся под Казань (и — как обычно — в походах сопровождали царя многие «думные люди»). Сведения о совещании сохранились и в «Летописце начала царства» и в Хронографической летописи251. Происходило это во Владимирском Успенском соборе утром в день выхода царя и войска из Владимира в Казань. После обедни к войску обратился (или обратились) с воззванием Макарий (по официальной летописи) и Иван IV (по Хронографу), призывавшие не местничать во время похода*. По официальной летописи, Макарий «поучает и благословляет... боляр, и воевод, и князей, и всех людей въинства царева»; по Хронографу, Иван IV «говорил» «перед... митрополитом бояром, и воеводам, и княжатам, и боярьским детем, и детем боярьским и дворовым блюдениям А. А. Зимина, сходен 252. Произносил одну за другой и речи сходного содержания Иван Грозный. *

Об этом-то совещании напоминает Иван IV в вопросе о местничестве на соборе лета 1550

г. (в сборнике Е. Туркова). и городовым Московские земли и Новгородские с великим благочестием и наказанием умилне» о страданиях, которые терпели и терпят «от бусорманские руки». В Хронографе переданы важные детали: на призыв Ивана IV делать «все заодин по его царскому наказу... чтобы их месты и рознью его царьское дело не потерялося», «бояре, и воеводы, и княжата, и боярьские дети, и все дети боярьские Московские земли и Новгородские» обещали выполнять наказ и «со слезами велегласно вопияли: «И мы, государь, единомышлено все заодин хотим за свя- тыя церкви и за тебя, государя, и за все православное християньство головы свои положити. Поди, государь, з божией помощию на свое дело, и твое царьское наказание и повеление сугубо восприемлем; как ты, государь, повелиш, так и делаем»» 253. «Это настоящая речь, похожая на те постановления соборов, которые встречаются позже» 254, — замечает М. Н. Тихомиров, впервые обративший внимание на этот текст.

Возможно, что какое-то расширенное совещание (и соответственно обращение к достаточно широкому кругу лиц) имело место и накануне Казанского похода 1552 г. Об этом вспоминает так называемый Морозовский летописец (известный в рукописи XVIII в.), где участниками собрания названы «бояре», «дворяне» и даже «гости» 157.

Совещался Иван IV с боярами и детьми боярскими и во время Казанского похода 1552 г. Так, 20 или 21 июня на «разсмотрении полков», стоявших на берегу Оки, Иван IV, согласно краткой летописной записи, воевод и детей боярских «жалует» и «словом утверждает да не к тому, что гости участвовали в подобного типа собраниях конца XVI в. и в земских соборах XVII в., а само описание этого собрания могло быть навеяно описанием в «Казанской истории» «совета с боляры своими царя и великого князя» и «Наказания царя и великого князя ко царице своей Анастасии» 256, и также данными о совещаниях царя с боярами и воинами, включенными и официальные летописи. Постыдятся против агарян» (так называли на языке церковных книжников казанских татар и вообще мусульман). Воеводы и дети боярские «утвержаются разумом» и «вси едиными усты государю вещают», что готовы «по- страдати и до смерти». Вопрос о Казанском походе, видимо, подвергся обсуждению; и Иван IV, не без оснований, как показали события последующих дней, опасался несогласий. Поэтому-то он с особым удовлетворением, вернувшись к себе в ставку в Коломну, «сказывал» «про воевод и детей бояръекых, что смышлено государю от- вещаша» 257.

Через несколько дней, однако, недовольство детей боярских проявилось столь открыто и бурно, что «Летописец начала царства» вынужден был особо остановиться на этом неприятном для власти эпизоде. 1 или 2 июля в Коломне, видимо во время обсуждения в «совете царьском» «с боляры и со всеми воеводы» вопроса о дальнейших путях движения войска, государю били челом недовольные новгородцы, и «многу же несогласию бывшу в людех». Новгородцы — дети боярские (а они были как будто и в числе тех воинов, которых Иван IV «утверждал» 20 июня) отказались двигаться к Казани, говоря, что они давно уже в походе и не могут «толику долготу пути итти, а там на много время стояти». Бунт служилых людей испугал Ивана IV («Государю же о сем не мала скорбь, но велия бысть, еже тако неудобно вещают!» — деликатно комментирует официальный летописец), и он вынужден был, «не ища чести своему величеству» и, видимо, не дожидаясь совещания «соборной формы», для прекращения «многонародных гласов молвы» «розъписывати» людей, обещая тем, кто пойдете ним, «жаловати и под Казанню перекормити». Велено было также «о нужах въспросити», «да и вперед уведает государь всех людей своих недостатки». Служилые люди объявили «нужи свои и недостатки», сказав, что «многие бе безъпоместные, а иные и поместны многые да не хотяху долготы пути нужнаго шествовати». Ивану IV пришлось дать кое-какие обещания. Вероятнее всего, царь обратился к служилым людям с речью, так как летописец передает их ответ. Видя, мол, что «неуклонно государь мыслит и попечение имея о христианьстве», а не о себе, они «отвещаша вси по единому и равногласы: «Готови с государем, а он, государь, нашь промысленик зде и там нами промыслит, как ему, государю, бог известит»» 258.

Несмотря на то что недовольные отвечали «по единому и равногласны», Иван IV не чувствовал себя уверенно; и едва ли не по его просьбе (возможно, переданной митрополиту еще после совещания 20—21 июня) Макарий уже 13 июля составил пространное «учительное» послание, которое царь «велел прочитати всем боярам и воеводам» 259 (выделено мною. — С. Ш.). В послании — интереснейшем памятнике официальной публицистики середины XVI в. — с особой настойчивостью («наипаче же») проводится мысль о необходимости единения и подчинения власти государя накануне решительной схватки с внешним врагом.

Во вторую неделю августа Ивана IV близ Свияжска встретили свияжские воеводы с войском. Иван IV воевод жаловал «за службу жаловалными многыми словесы, та- коже всех детей боярьекых». «Узрев многих людей», Иван IV также «увещал» их «многыми жаловалными словесы и вперед за благочестие поборати» повелел. Вслед за этим был устроен обед, причем в шатры пригласили и детей боярских, и «горных людей» 260. Это краткое известие невольно напоминает другие собрания с повторными речами Ивана IV, (известные по записи Хронографической летописи). Можно полагать, что некоторые речи царя, произнесенные на собраниях конца 1540 — начала 1550 гг., тогда назывались «жаловальны- ми словесами».

Под стенами Казани 23 августа 1552 г. Иван IV снова вынужден был публично повторить свои обещания. В летописи излагается его речь, произнесенная после молебна, близкая по содержанию к посланию Макария от 13 июля. Она озаглавлена «Речь царьская ко князю Владимиру». На самом же деле, как явствует из летописного текста, царь Иван «призвал» к себе не только Влад. Андр. Ста- рицкого, но и бояр, и воевод, и «всех своих воинов, кои с ним в полку», т. е. в «государевом полку». И прежде всего, конечно, детям боярским Иван IV «говорил умил- но» о своем желании «недостаточная наполняти и всяко пожаловать», обещая также в случае гибели воинов «жены их и дети до конца жаловати». (Уже эти слова вызывают в памяти текст некоторых из вопросов собору 1550

г.!) Бояре и воеводы отвечали царю («Ответ к царю»), и, лишь убедившись в единомыслии участников совещания («еже не инако отвещают, но единомысленно с ним побарают за благочестие пострадати»), Иван IV пошел под благословение к своему духовнику, повелев «всем полком крестом огражатися»261. И в данном случае совещание оказалось приуроченным к торжественной церковной службе, и крестоцелование должно было закрепить принятые решения.

Таким образом, по составу участников, а, возможно, и порядком обсуждения вопросов, эти совещания по существу мало чем отличались от покаянно-примиритель- ных собраний 1549 и 1550 гг. *

158

*

Рассмотрение истории соборов середины XVI в. дает возможность сделать некоторые предварительные замечания общего характера, относящиеся как к истории «соборов», так и к политической истории России середины XVI в. в целом.

Кто же принимал участие в рассмотренных собраниях? Прежде всего так называемый думный собор, т. е. «думные люди» — Боярская дума (обычно полного состава) и освященный собор (полный или неполный). Участие духовенства (освященного собора) и дало название этим собраниям — «собор».

Собрания февраля — марта 1549 и весны 1551 г. были одновременно и церковными соборами полного состава. В остальных московских соборах участвовали митрополит, «прилучившиеся» архиереи * и высшее московское духовенство.

В соборах середины XVI в. участвовали, употребляя терминологию названных выше памятников, «воеводы», «княжата», «дворяне большие», «дети боярские» («дво- шим судебным духовным учреждением. Такие соборы называли соборами из «прилучившихся» архиереев 262. Так, Иван IV по возвращении в Москву в ноябре 1552 г. после «Казанского взятия» «дарил ... митрополита и владык всех, в то время при- лучьшихся» 2С3. ровые» и «городовые», «московские и новгородские»), «воины», а также, видимо, «приказные люди» и вообще «кормленщики». Все эти лица принадлежали к различным прослойкам господствовавшего класса феодалов 264.

Данные об участии в соборах середины XVI в. посадского населения (так называемого третьего сословия) очень сомнительны, хотя решения соборов и были во многом выгодны верхам посада; более того, социально- экономические изменения, и прежде всего возросший удельный вес городов в социально-экономической и общественно-политической жизни страны 265, являлись существенными предпосылками созыва соборов, и именно к горожанам обращалось правительство с успокоительными призывами.

Правда, А. И. Копанев полагает, что в 1550 г. царь совещался и с представителями городов, под которыми исследователь, как явствует из изложения, подразумевает посадских людей. Поэтому-то, по мнению Копанева, собор 1550 г. и может считаться первым Земским собором. К такому заключению Копанев пришел на основании татищевской приписки к тексту так называемой Львовской летописи о том, что Иван IV повелел «собра- ти от городов добрых людей по человеку» 266. Однако представителями городов в данном случае могли быть и не посадские люди, а местные дворяне или кормленщики.

Такое предположение тем более вероятно, что в летописной приписке далее упомянуты «бояре, окольничие, дворецкие», а дворяне не названы. Если принимать толкование Копанева, то получится, что в соборе 1550 г. участвовали лишь думный собор и посадские люди, и работа его проходила без участия дворянства.

В «Валаамской беседе», памятнике, современном Стоглавому собору159, среди светских советников царя, с которыми ему надлежит «власть имети», также не названы представители «третьего сословия»:там перечисляются князья, бояре и «протчие великородные и приближ- ние мирские люди» 267 (выделено мною. — С. Ш.).

Некоторые историки и публицисты полагали, что о представительных учреждениях, где царь мог бы советоваться с посланцами народа, писал Курбский, и напоминали при этом слова Курбского о долге государя «искати доброго и полезного совета не токмо у советников, но и у всенародных (в некоторых списках «всеродных») человек»268. Однако для боярина князя Курбского, принадлежавшего, по его убеждению, к числу «сродных и единоколенных» московского государя, «всенародные человеки» отнюдь не представители простонародья. Для обозначения этой группы населения Курбский употребляет другое определение — «простое всенародство». «Всенародные человеки» — это менее знатные феодалы, т. е. категории правящего класса, которые в Речи Посполитой, где нашел беглый воевода приют, назывались шляхетством. И не случайно Курбский, характеризуя отношения в среде феодалов Польско-Литовского государства, пишет о «воле» «всенародства» 269.

Советниками государя на соборах становились не только члены Боярской думы — «думные люди» и близкие придворные, но и люди «государева двора», из которых формировались все руководящие кадры для военной, придворной и административной службы. Это верхушка уездного дворянства, входившая постепенно в состав правящей верхушки Российского государства.

Лица эти воспринимались, видимо, уже в середине XVI в. как представители «земли» или «земель», что отразилось, можно думать, даже в формулировках (о «Московской земле»)' таких официальных памятников делопроизводства, как Тысячная книга 1550 г. и Дворовая тетрадь начала 1550-х годов 160. Это удается проследить и по формулировкам официальной летописи применительно к курултаю Казанского ханства — «царь Шига- лей и вся земля Казанская»271, где под «землей Казанской» подразумевали лишь представителей феодальных дворовая начинается словами: «Тетрать дворовая. В ней писаны бояря, н днакн, да и князн, н дети боярские дво- ровыя Московские земли, и приказныя люди» 270 (выделено мною. — С. Ш.). верхов 272 — светских феодалов и высшее духовенство. В то же время слово «земля» означало тогда, безусловно, «государство» (или даже часть государства; «Московская земля» в противопоставлении другим «землям», в частности, на западных окраинах государства). Это прослеживается и по терминологии цитированных ранее памятников: на соборе 1549 г. говорили о суде наместников «во всех городех Московские земли», на Стоглавом соборе призывали «помиритися со всеми землями», и подумать об «устроении» «по всем землям». Слово «земский», можно думать, воспринималось в этом плане как «государственный» или даже «общегосударственный».

Думный собор составлял основу соборов 273. Остальные же участники этих не упорядоченных по своему составу и не определенных по своим полномочиям совещаний собирались от случая к случаю. Этим-то, вероятно, и можно объяснить, почему идеолог боярства Курбский ратовал за то, чтобы царь «искал... совета... и у всенародных человек». Курбский мечтал об ограничении самодержавной власти государя всея Руси каким-либо учреждением наподобие сейма Литовско-Русского государства первой половины XVI в., учреждением, в котором Боярская дума — «рада» — могла бы играть руководящую роль161. В годы опричнины и в последующие годы, когда составлял свою «Историю» Курбский, время правления Избранной рады казалось ему идеалом полноты власти боярства 162.

Совещания середины XVI в. обнаруживают и черты расширенных совещаний думного собора с участием «воев» и черты церковных соборов с участием большого ч>исла светских лиц. В России XVI в., по мнению щимся к ее желаниям и мнениям» 274.

** Примеры обращения именно политиков-консерваторов к теории о правах представительных учреждений найдем в период становлення централизованных государств и в истории стран Западной Европы (например, во Франции XV в.) 275. М. II. Тихомирова, существовала прочная традиция сословного представительства.

Традиции расширенных думных соборов с участием воевод и «воев» ведут нас к хорошо известному совещанию, созванному Иваном III в 1471 г.276 перед походом на Новгород163 и в конечном счете даже к собранию знатных людей, созванному в 1218 г. князем Константином Всеволодовичем, к «снему»-—собору предшествовавших времен 277. Можно полагать, что подобного типа совещания в конце XV — первой половине XVI в. происходили нередко и попросту еще не выявлены исследователями. С такими совещаниями, безусловно, сближаются собрания 7 января 1550 г. и собрания, созванные накануне и во время Казанского похода 1552 г. Такие собрания М. Н. Тихомиров характеризует как «совещания соборной формы» 278.

О церковных же соборах напоминают порядок обсуждения вопросов на соборах середины XVI в. и церковная торжественность обстановки27Э. Участие не только государя, но и членов его семьи, бояр и дьяков в обсуждении вопросов на церковных соборах было традиционным. В летописях, обычно кратко описывавших соборы, не упоминается об этом, и Г. Штёкль на основании летописных текстов пришел к категорическому утверждению, будто светские лица не участвовали в общероссийских церковных соборах конца XV — начала XVI в.280 Однако другие — публицистические же — источники о церковных соборах свидетельствуют об обратном. Особенно интересно в этом плане «Слово иное» о соборе 1503 г. (опубликованное Ю. К- Бегуновым). Оказывается, некоторые родственники Ивана III, представители боярства и государственного аппарата, не только влияли на решение вопроса о секуляризации и были в числе активных поборников секуляризации, но и принимали непосредственное участие в обсуждении этого вопроса на церков- вавшего на титул «Государя Всея Руси»? (Мнение о новгородском вече кануна падения Новгородской республики, как о собрании лишь феодалов, обосновывается В. Л. Яиипым 281.) ном соборе. Среди участников собора названы сыновья Ивана III, тверской боярин Василий Борисов, введенные дьяки 282. Тем самым подтверждается давний вывод И. Н. Жданова, что Земский собор «вырастает на одном стволу с собором церковным» 283. Более того, черты церковно-земских соборов обнаруживаются еще в начале XVI столетия 284.

Таким образом, соборы середины XVI в. оказываются по своей форме традиционно связанными как с расширенными собраниями светских феодалов, так и с церковными соборами предшествовавшего времени, и полагать, что внешняя форма этих соборов, как и вообще земских соборов, в какой-то мере заимствована из-за рубежа, вряд ли есть серьезные основания.

Частый созыв соборов такого типа именно в середине XVI в., конечно, не мог быть случайностью, и историк обязан попытаться установить связь этого явления с другими историческими явлениями тех лет.

Собрание, более широкое, чем думный собор, и более зависимое лично от государя, должно было противостоять феодальной аристократии — и кичливым наследниках удельных князей, и московским потомственным боярам, гордым своей вековой близостью с правящей династией. Такие расширенные собрания способствовали утверждению представления о царе как о государе всероссийском («всей земли»). Поэтому они призваны были противостоять и сепаратизму отдельных областей государства, и возрождению традиций феодальной раздробленности.

Наконец, — и это, по-видимому, самое главное — соборам середины XVI в. (расширенным собраниям феодалов, созванным верховной властью) предшествовали и сопутствовали и другие собрания — массовые народные собрания, созванные по почину самих посадских людей. Ведь конец 1540-х годов — это не только время изучаемых нами соборов, но и время народных восстаний и возрождения вечевых собраний. Именно в эти годы обнаруживаются в исторических источниках столь редкие в рукописях XVI в. слова «вече» и «мир»; снова они появятся в источниках в момент резкого обострения классовой борьбы в начале XVII в.

Не вынуждены ли были противопоставить этой возрожденной форме народного общественного мнения, этим столь опасным для господствующего класса и для самого государя организованным собраниям горожан тоже более широкие по составу собрания верхов? Не потому ли и пришлось прибегнуть к форме покаянно-примирительных обращений царя к сравнительно широкому кругу лиц?

Постановка вопроса о решительной войне с Казанским ханством также должна была успокоительно воздействовать на народ, особенно терпевший от «бесчисленных пленений и кровопролитий» 285. Недаром на соборах обращались ко «всему православному христианству», и принятие соборных решений мотивировалось прежде всего заботой о «християньстве».

На восстание народа, на созыв веча по инициативе народа правительство догадалось ответить и обращением к народу; поэтому-то первое в ряду известных нам собраний конца 1540-х — начала 1550-х годов — собрание 1547 г. носило такой покаянно-демагогический характер и практически, видимо, свелось лишь к собственно «примирению» различных групп населения и успокоению общественного возбуждения.

Созыв в середине XVI в. соборов с декларацией планов государственных преобразований — знамение времени164! Земские соборы, рожденные в пламени классовой борьбы, не столько продолжали традиции народных «вечевых» собраний, сколько противостояли им (сближаясь в то же время в какой-то мере с аристократическими вечевыми заседаниями)..

Ній О каком «примирении» царя с народом или феодалов с народом на этих соборах не может быть и речи, хотя соборы середины XVI в. в какой-то мере и были формой «непосредственного общения власти с народом»286. Напротив, созыв соборов — результат объединения сил господствующего класса для сопротивления требованиям народа, для подавления народа. Соборы середины XVI в. были созваны по инициативе сверху. Никону писать: «И то всем ведомо, что сбор (т. е. собор. — С. Ш.) был не по воле, боязни ради и междуусобия от всех черных людей, а не истинные правды ради» 28Г. Основная цель их — оградить класс феодалов от опасности народных движений, укрепить крепостническое государство, а также успешно завершить Казанскую войну.

Но, прослеживая историю соборов середины XVI в., можно обнаружить моменты не только межклассовой, но и внутриклассовой борьбы. Правительство пыталось использовать соборы и для ослабления политического и экономического положения крупных феодалов — бояр. Однако это происходило путем постепенного сближения прав и обязанностей различных прослоек светских феодалов. Соборы середины XVI в. — и по составу участников, и по программе и характеру своей деятельности — как раз и являлись выразителями политики компромисса прослоек класса феодалов, которую проводила Избранная рада. Политику эту можно характеризовать как политику временного «примирения» прослоек класса феодалов. В этом плане и соборы середины XVI в., на которых ставились вопросы государственных преобразований, можно условно называть «соборами примирения».

В условиях приблизительного равновесия политических и экономических сил крупных и средних светских феодалов особое влияние приобрели церковные феодалы во главе с Макарием, а также высшая бюрократия — думные дворяне и особенно думные дьяки 165. С оформлением в середине XVI в. приказной системы образуется по существу дьяческая корпорация 288. Виднейшие из дьяков входят в состав думного собора.

Вмешательству духовенства в правительственную деятельность, повышению идейного престижа церкви в государстве способствовало и ведение Казанской войны, лозунгом которой была борьба с «басурманством». 1547—1548 годы, по наблюдениям С. М. Каштанова, были «моментом наивысшего расцвета монастырских иммуни- тетных прав» 289. Постановка на церковных соборах вопросов «земского устроения» — нововведение времени Макария, акт прямого вмешательства церкви в светские дела, хотя и обставлено это было как поддержка выс- именованиями в первой половине XVI в. отражено в разнообразной документации, и функциональные обязанности их определились не, позднее середины века. шим духовным авторитетом политики «примирения» светских феодалов. Вполне основательно приписывают Макарию и инициативу установления внешних порядков земских соборов, их церемониальной стороны 290. Собраниям постарались придать особую торжественность, церковную обрядность, невиданную в западноевропейских сословно-представительных учреждениях.

А так как в обществе настоятельно ощущалась потребность в преобразованиях и идея созыва собраний широкого состава была популярна, надо было всячески показать «законность» созыва этих соборов, освящение именно их церковным авторитетом; надо было демонстрировать независимость верховной власти от «временников», от княжат и бояр и поддержку ее и духовенством, и более широкими слоями класса феодалов.

Мысль, что единение светской и духовной власти якобы символизировало тогда национальное единство страны и способствовало централизации Российского государства, не соответствует действительности: достаточно вспомнить энергичное и в целом успешное сопротивление Макария предложениям Ивана IV, внесенным на обсуждение Стоглавого собора 166 (отраженное достаточно резко и в публицистике). А решения по вопросам меньшей важности, регламентирующие подчас мельчайшие детали поведения в жизни русских людей, представляли собой реакционную попытку еще больше подчинить жизнь духовной диктатуре церкви291. Попытка эта не содействовала развитию нашей страны, как полагают некоторые ученые 292, а только закрепляла ее государственную и культурную отсталость. Поэтому Р. Ю. Виппер 293, Н. С. Чаев294 вполне основательно сравнивают в этом плане деятельность Стоглавого собора с деятельностью современного ему Тридентского собора в Западной Европе.

Усилия митрополита Макария вершить государственными делами и подменять собой в отдельных случаях государя — кульминационный пункт политической исто- иачиут нашего повеления и святым правилом не поко- ряющеся святых отец, дерзнет таковая сотворити, той с прежреченными осужден будет яко гласу господню противятся» 295. рии русской церкви XVI в. После отдаления Макария от дел (в середине 1550-х годов) духовенство, конечно, продолжало участвовать в расширенных собраниях феодалов во главе с царем, так как без санкции церкви нельзя было в то время принимать серьезные решения, но на церковных соборах, собиравшихся в XVI столетии, «земские» вопросы уже не ставились и не разбирались*, а церковные власти уже имели меньшее влияние на правительственную деятельность — первостепенного значения успех в деле дальнейшей централизации страны. Осуществление важнейших из задуманных и декларированных реформ имело место уже после «Казанского взятия» и удаления от правительственной деятельности Макария и некоторых других «епархов и синклитов».

Соборы середины XVI в., положившие начало большой творческой деятельности в области государственных преобразований,— важный фактор организации власти централизованного государства, когда совет государя, состоявший преимущественно из наследственных советников, из князей и бояр, а также высшего духовенства, расширяется за счет представителей всех групп правящего класса из разных «земель» Российского государства. Однако соборы середины XVI в. можно рассматривать лишь как зачаточную форму земских соборов.