Собор кануна опричнины

На этот факт обратил внимание еіце-Н.

В. Н. Латкин, не признавший, однако, это собрание Земским собором на том основании, что в Москве не было тогда выборных из городов 340.

А. А. Зимин в монографии об опричнине ограничился фразой: «Весть о том, что царь «государьство свое отставил», была сообщена московскому населению 3 января 181, как это еще предположил Н. И. Костомаров, на импровизированном заседании земского собора»341. Подробно рассматривался вопрос о Земском соборе кануна опричнины в моей статье «К истории соборов XVI века», опубликованной в 1965 г. (материал ее в основе настоящего раздела книги). Р. Г. Скрынников в книге «Начало опричнины», изданной в 1966 г. 182, пишет о решении «импровизированного Земского собора, заседавшего на митрополичьем дворе» после получения царских посланий в Москве 3 января 1565 г., и о «посланцах собора», отправленных в Слободу 342. Он пишет и о «первом соборе опричного времени» после возвращения Ивана Грозного из Слободы в Москву 15 февраля. Земский собор открылся, по мнению Р. Г. Скрынникова, пространной речью царя и одобрил указ об опричнине. (В работе встречаем выражения: «Царский указ, утвержденный собором», «Подлинный приговор Земского собора об опричнине не сохра- добность говорить с народом» 345, т. е. по возвращении царя в Москву в феврале 1565 г.

*** О соборе 1565 г. Р. Г. Скрын- ииков писал и прежде в статье «Введение опричнины и организация опричного войска в 1565 году», опубликованной в 1965 г.346 (именно на эту работу ссылается Н. И. Павленко). нился».) В заседаниях собора, возможно, участвовали И представители дворянства 347. Н. И. Павленко в статье о земских соборах XVI в. оспаривает мнение мое и Р. Г. Скрынникова и относит собор кануна опричнины, согласно своей терминологии, к «мнимым» земским соборам 348.

Текст Синодального списка официальной летописи представляет собой самостоятельную летописную повесть «Поезд болшой государя царя и великого князя Ивана Васильевича всеа Русии» (название повести в рукописи выделено) 183. Из летописи узнаем, что царь 3 декабря 1564

г. выехал с семьей в Коломенское, где уже 6 декабря отмечал праздник Николая-чудотворца. «Для непого- дия и беспуты» он задержался в Коломенском на две недели; оттуда двинулся в Троице-Сергиев монастырь (где отмечал память Петра-митрополита 21 декабря) и дальше в Александрову слободу. Летописец подчеркивает, что «подъем» царя «не тако был, яко же преже того езживал по манастырем молитися или на которые свои потехи в объезды ездил». На этот раз Иван IV повелел взять с собой «святость, иконы и кресты», и драгоценную церковную утварь, и «платие, и денги, и всю свою казну» и приказал многим боярам, «дворянам ближним» и «приказным людям» сопровождать его вместе с семьями («з женами и з детми»). Также «дворяном и детем боярским выбором изо всех городов, которых прибрал государь быти с ним, велел тем всем ехати с собою с людми, с конми, со всем служебным нарядом». В момент отъезда царя в Москве .находились митрополит, архиепископы новгородский и ростовский и «ины епископы, и архимандриты, и игумены, и царевы и великого князя бояре, и околничие, и асе приказные люди». Летописец счел нужным особо указать, что «на Москве же тогда» (выделено мною. — С. Ш.) находились эти лица. И все они «о том в недоумении и во унынии быша, такому государьскому великому необычному подъему, и путного его шествия не ведамо, куды бяше».

Лишь 3 января в Москву привезли из Александровой слободы две царские грамоты. В грамоте, адресованной митрополиту, были «писаны измены боярские, и воеводские, и всяких приказных людей». Бояре и приказные люди обвинялись в том, что они «его государьства людей многие убытки делали и казны его государьские то- щили, а прибытков его казне. .. не прибавливали»; бояре и воеводы, говорилось далее, раздавали «государьские земли» по дружбе и родству, держали за собой «поместья и вотчины великие», получали «жалования госу- дарьския кормленые» и, «собрав себе великие богатства», не хотели «радети» «о государе и его государьстве и о всем православном християнстве», защищать страну от недругов!Д«от крымского и от литовского и от немец») и «сами от службы учали удалятися». Освященный же собор («архиепископы, и епископы, и архимандриты, и игумены») препятствовал наказанию виновных и, «сло- жася з бояры, и з дворяны, и з дьяки и со всеми приказными людми, почали по них же государю. . . покрывати». За это государь «на своих богомольцов, на архиепископов, и епископов, и на архимандритов, и на игумелов, и на бояр своих, и на дворецкого, и конюшего, и на околни- чих, и на казначеев, и на дьяков, и на детей боярских, и на всех приказных людей опалу свою положил» и, «не хотя их многих изменных дел терпети, оставил свое госу- дарьство и поехал, где вселитися, идеже его, государя, бог .наставит».

Другая грамота была адресована «к гостем же н х купцом и ко всему православному крестиянству града Москвы». В грамоте Иван IV писал, «чтобы они себе никоторого сумнения не держали, гневу на них и опалы никоторые нет». Грамоту эту велено было «перед гостьми и перед всеми людми... прочести» думным дьякам Пу- тилу Михайлову и Андрею Васильеву 350. Можно думать, что основное содержание обеих грамот было схожим.

Обычно признают, что вторая грамота была адресована всему московскому посаду, и его мнением и интересовался царь. («Царь объяснился с народом и услышал от него мнение», — писал Н. И. Костомаров351.) Между тем есть основания полагать, что предназначалась грамота прежде всего для купеческого «чина» собора, и именно этот «чин» (т. е. верхушка посада) в первую очередь и обсуждал ее содержание. Купеческий «чин» на этот раз состоял из московского купечества (так же как на другом уже хорошо известном нам соборе 1566 г. было представлено купечество не всех городов, а лишь Москвы или — как полагают некоторые исследователи — Москвы и Смоленска).

В летописи последовательно излагаются мнения «чинов» собора. Высказывания эти были обращены к митрополиту, который, по традиции, в отсутствие государя считался первым лицом в государстве, да и, кроме того, именно митрополиту была адресована первая грамота царя. Сначала указывается на суждение освященного собора *. Затем уже излагается мнение светских чинов и церковных деятелей, не входивших по должности в состав освященного собора («бояре же и околничие, н дети боярские, и все приказные люди, и священнический и иноческий чин, и множества народа»). Так как мнение купечества и горожан Москвы излагается позже, в данном случае под «множеством народа» следует подразумевать какие-то группировки феодалов.

Наконец, свое мнение отдельно высказали «гости, и купцы, и все гражане града Москвы» 352. Легко обнаружить различия в суждениях этой группы и других участников собора. И феодалы и купцы просили царя о том, чтобы он «государьства своего не отставлял» («государь- ства не отставлял»). Ио феодалы отмечали лишь то, что государь волен «в животе и в казни» «государьских лиходеев». Купечество же просило, чтобы государь их «на разхищение волком не давал, наипаче же от рук сил- ных избавлял», и предлагало свои услуги в истреблении «государьских лиходеев» («а хто будет государьских лиходеев и изменников, и они за тех не стоят и сами тех потребят»), В заключительном суждении митрополита была повторена формулировка феодальных чинов («и хто будет ему, государю, и его государьству изменники и лиходеи, и над теми в животе и в казни его государьская воля»).

Делегатами к царю постановили послать архиепископа новгородского Пимена и архимандрита Чудова монастыря Левкия, по одновременно, «сами о себе», к царю

хов, сия сключишася, госу-

iiltnrtMiftl—wifi*Wiwi»liii|i»W дарь государство отставил,

, зело о сем оскорбеша и в ве-

тлпші«иигттті*}ншч*ишіЯ лице недоумении быша» 353,

шлиаашцц и іц отправились и другие участники собора, а возможно, и «черные люди», не участвовавшие в его заседаниях. Светские «чины» («бояре, и околничие, и казначеи, и дворяне, и приказные люди многие») заседали, видимо, на митрополичьем дворе; оттуда, «пе ездя в домы своя», они и поехали в Александрову слободу. 5

января все уже были в Слободе, где царь сначала принял двух делегатов — Пимена и Левкия. Очевидно, они сразу же дали согласие на все условия царя и обещали от имени освященного собора не пользоваться правом «печалования» перед государем за опальных. (Не случайно с такой ненавистью писал об этих советниках царя Курбский 184.) Затем были приняты члены освященного собора, еще прежде просившие о встрече с царем («соборне преже биша челом»), и, наконец, к царю были допущены (по просьбе якобы освященного собора) бояре и приказные люди. Таким образом, массовая опала формально была снята, и царь допустил и освященный собор и бояр и приказных «очи свои видети». Было объявлено, что «челобитье» освященного собора царь «принял на том, что ему своих изменников, которые измены ему, государю, делали и в чем ему, государю, были непослушны, на тех опала своя класти, а иных казнити и животы их и статки имати: а учинити ему на своем государьстве себе опришнину».

В тот же день 5 января большинство бояр и приказных людей отпустили в Москву. Затем в летописи излагается содержание недошедшего до нас указа об опричнине и отмечается, что за «подъем» царь приговорил «взять с земского сто тысечь рублев». Описание начала опричнины заканчивается словами: «Архиепископы же, и епископы, и архимандриты, и игумены, и весь освященный собор, да и бояре, и приказные люди то все положили на государьской воле» (вслед за этим сообщается о казни в феврале 1565 г. кн. А. Б. Горбатого и других «за великие их изменные дела») 354.

Установление опричнины произвело слишком сильное впечатление на современников; и в момент написания

летописного текста буквально каждодневно и повсюду ощущались последствия этого события, причем последствия зачастую вовсе не предвиденные. Понятно, что текст официальной летописи, посвященный этому событию, составлялся особенно придирчиво.

Рассказ о начале опричнины—один из немногих, выделенных во второй части официальной лицевой летописи (после 1560 г.) особым киноварным заголовком: «Поезд болшой государя царя и великого князя Ивана Васильевича всеа Русии» 356. Киноварными же заголовками выделены либо заголовки документов, привнесенных в летопись извне, либо рассказы о наиболее важных событиях. Таким же образом выделены рассказы о смерти брата царя Юрия Васильевича, о смерти митрополита \J Макария, о набеге крымского хана на Рязанские земли в 7073 г. Д. Н. Алыниц верно отметил, что «особая важность этих четырех событий наводит на мысль, что рассказы о них, в отличие от других рассказов, явно выписываемых в хронологическом порядке из материалов архива, составлялись по-особому. Они, несомненно, были написаны ответственным лицом (или лицами) и переписаны затем писцом в текст летописи вместе со своими заголовками» 357. Не менее важно и то обстоятельство, что рассказ о начале опричнины оставлен в лицевой рукописи без иллюстраций. Очевидно, текст этот подлежал еще дальнейшему просмотру или редактированию, и прежде такого редактирования не решались готовить иллюстрации к тексту358.

Дело дальнейшего исследования установить характер редакционной работы над текстом, определить, какие факты оказались отраженными в летописи, а какие постарались скрыть или исказить. Но и теперь уже можно с достаточным основанием полагать, что если редакторскую работу проводил и не сам Иван Грозный, то во всяком случае она отвечала его требованию определенным образом изображать начало опричнины.

В летописи много недоговоренностей и противоречий.

В то же время настойчиво выпячивается идея: подданные, узнав решение царя, пришли в ужас (все «во унынии быша», начались «плачь и стенание неутолимое») и умоляли его («наипаче велием гласом молиша... со многими слезами») возвратиться в Москву: «Како могут быти овцы без пастыря? Егда волки видят овца без па-

Стуха, и волки восхитят овца, кто изметца от них? Та- коже и нам как быти без государя?» 359 (Традиционное сравнение царя с пастырем, а подданных — с овцами, ищущими защиты от волков, встречаем в той же летописи и в публицистическом памятнике — Приговоре об отмене кормлений.) Согласие царя возвратиться в Москву на определенных условиях преподносится как снисхождение к мольбе подданных, выполнение их же пожеланий.

В летописи нарочито кратко излагается содержание грамоты-послания из Александровой слободы. Но и при таком изложении становится очевидной большая близость содержания ее к содержанию Первого послания Ивана Грозного Курбскому 360, написанного за несколько месяцев до этих событий. Характерно даже, что и в том и в другом послании акцентируется внимание (через 18 лет после венчания Ивана IV на царство!) на «изменах», которые «делали... до его государьского возрасту». Все обвинения, сформулированные в грамоте, находят себе аналогии в послании к Курбскому.

Однако формулировка грамоты (в летописном изложении) об опале, наложенной царем на весь думный собор, детей боярских и всех приказных людей, кажется явным преувеличением и не соответствует содержанию летописного же текста, где отмечено, что «многие»361 из лиц перечисленных категорий сопровождали царский поезд. Из летописного изложения не вполне понятно: где освященный собор, бояре и приказные люди «все положили на государьской воле»: в Александровой ли слободе 5

января или после возвращения царя в Москву в феврале 1565 г., или же такая процедура происходила дважды?

Однако из летописного текста как будто явствует — и для нашей темы это особенно важно, — что обсуждение царских грамот в Москве происходило порознь по «чинам» (или сословиям) и что в Слободе царь также обращался к «чинам» порознь, в соответствии с принципами соборного представительства (сначала к высшему духовенству, затем уже к светским сословиям; об обращении к посадским людям нет указаний). Все это очень напоминает процедуру деятельности собора февраля 1549 г. (по Хронографической летописи). А окончательное решение было принято совместно освященным собором, боярами и приказными людьми, и результатом этой встречи с «чинами» был «указ об опришнине» (указ этот в середине 1570-х годов хранился в Царском архиве) 362.

Правда, могут возразить, что летописец, описывая события кануна опричнины, не употребляет слов «собор», «приговорный список» (хотя имеется выражение: царь «приговорил» 363). Однако только этих сомнений недостаточно для того, чтобы опровергнуть предположение о соборе кануна опричнины. В официальной летописи времени Ирана Грозного (как отмечалось уже) вообще упомянуто только об одном соборе 1566 г., и упомянуто только потому, что собор посвящен был вопросам внешней политики (показательно, что события в области внутренней политики, связанные с собором 1566 г., 364 не нашли никакого отражения в летописи) — потому же в летописи характеризуются и совещания соборной формы, происходившие во время Казанских походов.

Важно отметить и то, что при описании земского собора 1566 г. летописец так же не употребляет термина «собор»; указано лишь, что «архиепископы и епископы все соборне... приговорили» за Ливонские земли «крепко стояти»; при этом слово «соборне» относится не ко всему приговору, а именно к действиям освященного собора 365. В составленной в середине 1570-х годов описи Царского архива слово «собор» в архивном описании приговора 1566 г. также отнесено только к освященному собору185 (как и в летописном описании событий января 1565 г.366). В архивной описи при перечислении участников собора 1566 г. названы «дети боярские из городов». А это означает, по мнению А. А. Зимина, что составитель описи «считает их представителями местного дворянства» 367. Но детей боярских «выбором изо всех городов» (которых «прибрал государь быти с ним» 368) называет летописец и характеризуя события 3 декабря 1564 г. — дня отъезда царя из Москвы.

Правильное истолкование летописного текста облегчается знакомством с летописным трафаретом. В литературных произведениях древнерусских книжников, в том Ливонской земле, что государю за нее стояти, а литовскому королю не поступитись» Зб9. числе и в летописях, определенным «предметам», темам соответствует подбор требуемых литературным этикетом трафаретных формул 370. Такой трафарет характерен и для летописных описаний соборов; при этом выясняется, что, так сказать, соборная терминология (определения и форм соборной деятельности, и соборных «чинов») только еще вырабатывалась и определенные языковые клише не прочно еще вошли в обиход. Любопытно в этом плане сравнение изучаемого летописного текста с описаниями Земского собора 1566 г. (в тех же Синодальной и в Александро-Невской летописях) и Земского собора 1598 г. — так называемого избирательного собора в Новом летописце. Об этих соборах в отличие от собора 1564—1565 гг. сохранились актовые источники, убеждающие в соответствии содержания летописного и актового материалов. В летописи формула соборного приговора 1566 г. «гости, и купцы, и смолняне, гости» передана словами «гости, и купцы, и все торговые люди»371. В летописном описании собора кануна опричнины — формула: «гости, и купцы, и все гражане града Москвы».

В летописном изложении событий 1598 г. читаем: патриарх «учини собор со всеми властьми и призва к себе боляр, и воинство, и всех православных християн и усо- борова с ними иттй» в Новодевичий монастырь «и со всем множеством народа придоша» в монастырь и т. д.372 В данном случае формула «все православное христианство» покрывает формулы других современных источников (и актов, и Пискаревского летописца) о «всех чинах», «гостях и торговых людях» и т. д., присутствовавших на соборе 1598 г.373

Другой источник, содержащий много подробностей о событиях времени учреждения опричнины — послание Таубе и Крузе. По словам Таубе и Крузе, в день св. Николая186 Иван Грозный решил «сообщить всем духовным и светским чинам следующее: он хорошо знает и имеет определенные известия, что они не желают терпеть ни его, ни его наследников, покушаются на его здоровье и жизнь и хотят передать русское государство чужеземному господству, посему решил он вызвать их к себе и передать им свое правление. После этого он сложил с себя в большой палате царскую корону, жезл и царское облачение в присутствии представителей всех чинов» (выделено мною. — С. Ш.). На следующий день царь приказал нагрузить доверху много саней наиболее значительными иконами, которые «раньше носили во время крестных ходов», взяв их изо всех церквей, монастырей и часовен, «коих в Москве всегда было так много», и перед каждой из тысяч икон «кланялся... и принимал благословение, согласно обычаю своей религии». «Спустя несколько дней» он отправился по церквам и монастырям и «совершал то же самое» перед фресковыми изображениями святых. 14 дней спустя царь «приказал всем духовным и светским чинам явиться» утром в Успенский собор, «где митрополит должен был совершать богослужение». В это время его «прислужники — дворцовая челядь — вывезли на площадь все его сокровища и готовые в путь обозы». Когда кончилась служба, царь вышел из церкви, и тут же появилась его жена с «готовыми в путь сыновьями». Иван IV «в присутствии... сыновей подал руку и благословил всех первых лиц в государстве»: священный собор («митрополита, архиепископов, архиереев, игуменов, священников и монахов»), «высших бояр — князя Ивана Вельского, Мстиславского и других, так же как и высших чиновников, военачальников, бояр, купцов, коих было великое множество, каждого в отдельности»375. Характерно, что здесь названы и купцы. Сев в сани вместе с сыновьями, «распростившись таким образом и сопровождаемый знатными боярами» (А. Басманов, JI. Салтыков 187, И. Чеботов, А. Вяземский и «другие государственные мужи и придворные») 188, царь «в тот же день прибыл» в Коломенское. Там его застала распутица, и он вынужден был задержаться на 10 дней. Когда погода улучшилась, царь поехал, «согласно своему решению», в Александрову слободу, но, не доехав до нее, «остановился на некоторое время» и послал в Москву пешком и раздетых Салтыкова, Чеботова и многих подья чих и воевод и написал митрополиту и «чинам» следующее: «Он поедет туда, если бог и погода ему помогут, им же, его изменникам, передает он свое царство, но может прийти время, когда он снова потребует и возьмет его». Митрополит и «представители сословий» написали царю ответную грамоту, очень напоминающую в изложении Таубе и Крузе летописное изложение ответа «чинов» на послание царя; встречаем даже схожие выражения о покинутых «бедных овцах без пастыря, окруженных множеством волков-врагов». Получив такой ответ, Иван IV согласился, несмотря на решение «никого из них не пускать к себе», чтобы «как можно скорее явились к нему» члены освященного собора — митрополит, архиепископ новгородский, епископ суздальский и игумен троицкий, бояре кн. И. Д. Вельский и кн. И. Ф. Мстиславский (они оба упомянуты и в летописи в связи с описанием событий 5

января 1565 г.) и дьяки И. Висковатый и А. Васильев377 (по летописи, А. Васильеву царь до этого велел читать его грамоты «перед всеми людми»), (Штаден 378 также сообщает, что Грозный сам «приказал привести к себе из Москвы и других городов тех бояр, кого он потребует» 189.) Вызванные царем в Александрову слободу лица были «приведены под охраной и стражей (сам он расположился, как в военном лагере) к нему на аудиенцию». Митрополит просил царя «от имени обоих чинов (т. е. думного собора. — С. U1.) и всего населения» возвратиться в Москву.

«Обширная» речь митрополита близка по содержанию к посланию митрополита и «представителей сословий» (и соответственно к летописному тексту ответа сословий на грамоту царя). После этой речи царь «склонился к тому, чтобы обдумать в течение дня создавшееся положение вещей», и «по истечении этого срока позвал их всех к себе» и «устно передал» ответ.

Ответ Грозного примечателен. Конечно, и эта речь написана в характерном для авторов посланий стиле условного красноречия37Э, мешающем составить представление зей до введения опричнины напоминает грамоту царя, присланную нз Александровой слободы. Не знал ли Штаден о содержании этого документа? об индивидуальном колорите речей исторических деятелей. Но даже и в таком виде она очень напоминает по содержанию грамоту, отправленную царем из Александровой слободы, и особенно послание Ивана Грозного Курбскому. Царь ссылался на «русские хроники, которые дают сведения о настоящем и прошедшем времени» и показывают, «как мятежны были его подданные по отношению к нему и его предкам с самого начала... рода Владимира Мономаха»; говорил о том, что им должно быть известно о намерении изменников отнять у него престол после смерти отца и сделать государем выходца из рода Челядниных или Горбатых190, о переговорах изменников с иноземными государями (польским королем, султаном, крымским ханом), о стремлении умертвить его, подобно тому как они это сделали с его женой Анастасией. Тем не менее он соглашается возвратиться в Москву, но при условии учреждения «опричнины» («учредить своих особых людей, советы, двор, то, что он называет опричниной»). «Представителиблагодарили его словами и таким образом, — по выражению Таубе и Крузе,— сами изготовили себе кнут и розги». Именно вслед за этим авторы сочли нужным дать объяснение описываемым ими событиям. По их мнению, у Грозного не было оснований «оставить государство и тем менее подозревать все население в измене». Поступок Ивана Грозного они объясняют желанием «удовлетворить своей ядовитой тиранской наклонности» уничтожить княжеские и боярские роды, «затем забрать себе все принадлежащее богатым монастырям, городам и купцам».

Представителей чинов царь принял в середине января (через 40 дней после своего отъезда из Москвы), а в начале февраля (в день сретения, 2 февраля) царь был уже в Москве. «На следующий день он вызвал к себе оба сословия и указал главные причины своего отречения, рассказал им, как он дал себя уговорить, сложил гнев на милость, вернулся — и все дальнейшее». Затем Иван IV специально боярам («указал высшим боярам») говорил о том, что «могло бы способствовать расширению и процветанию государства», сообщил об учреждении оприч нины, вслед за тем, «так как такое начало имело хороший вид, была ему выражена представителями всех чинов благодарность за его заботливость»381. На третий день после этого был обезглавлен Горбатый, а на четвертый день начался военный смотр Суздаля, Вязьмы и Можайска (т. е. «перебор людишек»).

Что подразумевают Таубе и Крузе под «представителями всех чинов» и особенно «обоими сословиями», утверждать трудно: возможно, духовенство и мирян или служилый и неслужилый «чин» (так полагает Н. И. Костомаров382). Важно отметить, что во всех событиях зимы 1564/65 г. представители сословий, в том числе и так называемого третьего сословия, играли, по словам Таубе и Крузе, очень заметную роль и что в это время имело место какое-то сословное собрание.

Близость с рассказом Таубе и Крузе о начале опричнины обнаруживается при знакомстве с упоминанием об этом событии в сочинении Одерборна. Одерборн использовал для своего памфлета разнообразные источники, главным образом польского происхождения 383. Можно думать, что Одерборн знал и послание Таубе и Крузе, о их службе царю он пишет в своем сочинении 384.

Отзвуки сословного собрания накануне учреждения опричнины нашли, видимо, отражение и в житии митрополита Филиппа. Автор жития рассказывает 385 о том, что Иван IV «сотворяет совет и собирает весь священный собор в царствующий град Москву... и вся боляре свои и возвещает им свою царьскую мысль, чтобы ему свое царство разделити и свои царский двор учинити и на се бы благословили» 191. А. А. Зимин, специально изучавший ся и всякая зла вещь сопле- теся, неудобь писанию преданию. И самого благочести- ваго царя возмутиша зелие на гнев и ярость; сами на ся воздвигоша и человеконена- вистием подстрекашеся. И от тех злых советов верных своих слуг и известных сродников и приятелей страхуется, и на боляр же свонх неукротимо гневашеся. И ради таковых злых соблазнов сотворяет совет.. .> этот памятник, полагает, что здесь слиты воедино два выступления митрополита: первое — происшедшее непосредственно после Земского собора 1566 г. и второе — в 1568 г.386 Не смещены ли здесь во времени и слиты воедино, помимо того, и известия о соборе кануна опричнины?

В фактических сведениях названных источников много общего. Так, заметна несомненная близость ответа думного собора в Москве на царскую грамоту (в изложении летописца) и содержания послания сословий и речи, произнесенной в Слободе митрополитом (в изложении Таубе и Крузе), а также близость содержания царской грамоты, посланной из Слободы (в изложении летописца), и речи царя в Слободе (в изложении Таубе и Крузе). На первый взгляд может показаться, что в представлении Таубе и Крузе события сместились или что они недостаточно разобрались в содержании доступных им первоисточников (или первоисточника). Но не менее вероятно предположение, что так все и происходило на самом деле. Подобного рода повторы характерны для соборной практики времени Ивана IV и явно прослеживаются по истории соборов середины XVI в.— схожего содержания и близкие даже текстуально декларации писались или произносились не один раз в течение времени деятельности одного или нескольких соборов, т. е. сравнительно небольшого срока времени 192.

И в летописи, и в послании Таубе и Крузе отмечается кратковременность переговоров в Александровой слободе (один день) и факт произнесения царем нескольких речей перед группами прибывших участников собора. Заявления царя носили по существу ультимативный характер и, видимо, не подлежали обсуждению.

Сравнивая содержание летописного повествования и рассказа Таубе и Крузе о начале опричнины, легко убедиться, что в этих сообщениях имеются и расхождения. ный в Ливонии в 1577 г. 387), н является следствием также привычной для средневекового человека системы обучения, основанной на неоднократном повторении одного н того же. Например, по летописи, митрополит не ездил в Слободу, а оставался в Москве, день св. Николая праздновался в Коломенском, а делегацию собора царь принял не через 40 дней после своего отъезда (как пишут Таубе и Крузе), а через 33 дня. Вероятно, официальная летопись в данном случае более точно передает события.

Но зато в послании Таубе и Крузе обнаруживаются такие факты, которые летописец старался утаить или изложить неясно, туманно. И эта нарочитая неясность летописного изложения становится понятной, если вчитаться в сочинение Таубе и Крузе.

Выясняется, что царский «подъем» не был столь неожиданным и таинственным 388, как привыкли повторять вслед за летописью историки. Отъезду Ивана IV предшествовали какие-то собрания, переговоры с представителями сословий, которые поэтому-то «тогда» и оказались в Москве. Выясняется также, что Иван Грозный, прежде чем покинуть Москву, отобрал для себя церковные ценности, объездив церкви и монастыри, — потому-то и сопровождал его большой поезд со «святостью». Эти действия царя очень напоминают хорошо известные приемы ограбления Твери, Новгорода и других городов в последующие годы опричнины 193. Сам отъезд был оформлен с достаточной торжественностью. Царь выехал из Москвы после службы в Успенском соборе, а именно в этом храме происходили торжественные собрания соборов XVI в.

Вероятно, уже на прощальном собрании, где царь мотивировал свой отъезд из Москвы, участники собрания просили Ивана IV не покидать столицу. И «в состоянии недоумения и уныния» москвичи, видимо, находились не потому, что сам отъезд Ивана IV явился для них полной неожиданностью, а оттого, что «государьский подъем» был «необычным» и намерения царя около месяца оставались неясными.

Любопытно донесение датского дипломата Фелинга из Иван-города от 13 января 1565 г. Фелинг, основываясь, очевидно, на слухах, дошедших до него, писал, что ского архива рядом с указом об опричнине лежал «список судов серебреных, которые отданы в земское» 389. Иван IV, узнав о вторжении крымского хана, договорившегося о совместных военных действиях с польским королем, так напугался, что 3 декабря (дата указана правильно!) «поехал из Москвы на Белоозеро с супругою, двумя детьми и всею казною»ЗЭ0. Фелинг, видимо, ничего еще не знал о событиях в Москве и объяснял выезд царя обострением международной ситуации.

Значительно больший интерес представляют наказы московским послам к польскому королю, составленные весной 1565 и в феврале 1566 г., т. е. когда о событиях в Москве зимой 1564/65 г., конечно, уже знали в окружении Сигизмунда II Августа, и составители наказов попытались дать объяснение этим событиям. Наказ 1565 г. дошел не полностью (в тексте обрыв), но, так как уцелевший текст почти дословно совпадает с текстом наказа 1566 г., можно полагать, что весь этот текст появился очень скоро после учреждения опричнины. (Подобное дословное совпадение ответов на вопросы в посольских наказах разных лет типично для посольских документов того времени.) На вопрос: «Преже сего (в наказе 1565 г. — «зи- мусь». — С. Ш.) государь ваш царь и великий князь куды был с Москвы поехал и опалу свою на многих людей чего для клал?» — велено было отвечать, что царь «преже сего (в наказе 1565 г. — «зимусь». — С. Ш.) был в слободе и положил был опалу свою на своих бояр и дворян, которые ему, государю, изменные великие дела делали, и тех за их великие измены велел казнити». А о тех боярах и дворянах, которые «до царские казни не дошли», поминали Ивану IV митрополит Афанасий и весь освященный собор, «да и государские бояре» Ивану IV «били челом, чтоб их государь пожаловал, гнев свой отложил»; и Иван IV «для челобитья» митрополита и освященного собора «и бояр своих челобитья тех всех пожаловал; а сам, приехав на свое государство, лихих казнил, а добрых жалует великим своим жалованием по прежним обычаем»391. Характерно, что здесь упоминается об «измене» и бояр и дворян, сказано о том, что лишь после челобитий освященного собора и Боярской думы царь возвратился в Москву, и формулировки близки к летописным.

Сравнительное изучение источников позволяет поддержать предположение И. И. Полосина, что Иван Грозный покинул не «царство», а царствующий град Москву392 и «чипы» собора просили его прежде всего «царства не покидати», т. е. возвратиться в Москву 194, что он и обещал сделать, хотя вскоре и оставил Кремлевский дворец 195.

Управление Москвой всегда находилось в непосредственном ведении Боярской думы. В изложении указа об опричнине особенно подробно перечислены как раз районы Москвы, отошедшие в опричнину, т. е. отмечены изменения в управлении столицей. Земским боярам кн. И. Д. Вельскому, кн. И. Ф. Мстиславскому и другим царь поручал ведать «государьство свое Московское» (выделено мною. — С. Ш.) и «управу чинити по старине» и лишь в случае ратных или «земских великих дел» «приходити ко государю». Приказ, в ведении которого было управление Москвой, в конце XVI в. назывался Земским приказом.

Уточняется также, кто именно из «ближних» придворных сопровождал царя. Вероятно, эти «ближние» лица (в посольских книгах такие лица назывались ближними думцами) входили в совет при государе, являвшийся предтечей опричной Боярской думы. Они не могли не быть в какой-то степени осведомлены о планах царя; по-видимому, Иван IV советовался с ними в эти трудные для него дни зимы 1564/65 г. Слухи о том, что Иван IV «учиниша опричнину» «по злым людей совету», держа- вич всеа Руси учинил опришнину: из города и з двора своего перевелся жити на Неглиниу на Воэдви- женьскую улицу на князь Михайловской двор Темрю- ковичя и велел на тот двор хоромы строити царьские и ограду учинити, все новое ставити. Тако же повеле и в Слободе ставити город и двор свой; а князем, и боя- ром, и дворяном велел в Слободе дворы ставити, избы розрядные, и почел в Слободе жити киязь великий Иван Васильевичь со всеми' бояры своими. А к Москве стал приеэжати на время не на велико»39Э. лись очень долго 394. Среди советников выделяли 395 и царицу Марию Темрюковну, и А. Д. Басманова 196.

Наконец, становится все более очевидным, что действия оставшихся в Москве были в значительной мере инспирированы царем, знавшим о резком антагонизме различных феодальных группировок и опиравшимся на мнение, высказанное участниками собрания (всеми или группой их), просившими не «отставлять» столицу. Укрывшись в военном лагере — Александровой слободе, Иван Грозный размышлял об условиях капитуляции оппозиции и о деталях задуманной им грандиозной политической инсценировки.

Нет сомнений, конечно, в том, что царь получал более или менее всестороннюю и регулярную информацию о состоянии дел в покинутой им Москве. План Грозного был, однако, достаточно рискованным, и царь вряд ли мог заранее предусмотреть весь ход событий. Не мудрено, что он находился в состоянии величайшего нервного напряжения и за один месяц, по словам Таубе и Крузе, потерял волосы на лице и облысел. Видимо, Иван Грозный ожидал, что митрополит сам приедет в Слободу (Таубе и Крузе были уверены, что так именно и происходило дело), но митрополит остался в Москве; и летописцу пришлось объяснять это тем обстоятельством, что митрополит «ехати ко государю не изволи для градского брежения» 396. (Вероятно, это и явилось одной из причин скорой опалы митрополита и некоторых других церковных деятелей.)

Хотя вторая грамота царя предназначалась, вероятно, только для купеческого «чина» собора, содержание ее не должно было и не могло оставаться тайной. Да и о какой тайне приходилось думать в момент, когда все население Москвы было возбуждено «необычным» отъездом царя! Возможно даже, что грамоту эту действительно читали народу, однако народ не должен был, по замыслу ее автора, участвовать в обсуждении грамоты. Обсуждение грамоты было делом участников собора, хотя царь, вероятно, и рассчитывал на определенный резонанс, кото рый могло произвести его послапие среди «множества народа». Слишком памятны были и для царя, и для других феодалов страшные сцены июня 1547 г., и царь не мог не пытаться обезопасить себя от пожара народного возмущения. Страх перед народными волнениями, конечно, испытывали и феодалы. Опасность народного восстания в период такого временного «безгосударства», да еще при отсутствии части войска, уведенного в Александрову слободу, казалась особенно реальной. Возможно, что это явилось одним из самых действенных факторов, заставивших участников собора принять все ультимативные условия Ивана Грозного*.

Согласно летописному тексту, «многие черные люди со многим плачем и слезами» отправились в Слободу. Однако, если это и имело место на самом деле, им явно старались помешать добраться до Слободы, так как даже официальным делегатам Пимену и Левкию, по той же летописи, царь «повеле ехати с приставы». Все это наводит на мысль, что летописный рассказ о массовом походе москвичей в Слободу едва ли не позднейшая официальная легенда, созданная в окружении Ивана Грозного. Она вполне соответствовала основным тенденциям официальной летописи — показать широкую поддержку опричных мероприятий царя, переложить ответственность за эти мероприятия на достаточно широкий круг лиц, на «множество народа» и в то же время скрыть направленность этой политики против интересов трудового народа — и крестьянства 398, и низов посадского населения.

Сравнительное изучение источников по истории событий кануна опричнины — прежде всего Синодальной и Александро-Невской летописей и послания Таубе и Крузе — позволяет прийти к выводу, что, уже покидая Москву, Иван Грозный начал реализацию планов опричной политики. Он уже приступил к систематическому обогащению своей казны насильственным путем (ограбил церковные ценности) и узаконил это несколько позже приговором о «взятии из земского» 100 000 руб. «за подъем» и о конфискации в свою пользу «животов и статков» опальных лиц. Началось уже формирование и нового *

Многое объясняет в этом «Одной из основ, укрепляв-

плане замечание К. Маркса ших деспотизм Тюдоров, бы-

об Англии середины XVI в.: ла социальная опасность»399.

государева «особого двора» * из тех лиц, «которых прибрал государь быти с ним» еще до выезда из Москвы и которые сопровождали его в Александрову слободу 400. Оставалось еще заставить признать за государем право казнить без суда «думных людей»401, вынудить духовенство отказаться от права печалования за опальных** и получить согласие на создание особых территорий с особой системой управления и особым составом служи-

о х Ф ^

лых людей ***.

Этот ультиматум и приняли оставшиеся в Москве * Создание личной гвардии, точнее, отрядов специальной личной охраны царя было нововведением. Еще в 1557 г. анонимный итальянский автор повторял вслед за Джовио (Павел Иовий), писавшим в 1520-е годы, что «у московского государя не было «обыкновения» иметь вокруг себя в качестве телохранителей или содержать в другом месте отряды преторианских воинов» и его окружала только собственная челядь 402.

** Праву печалования духовенства, н особенно митрополита, современники придавали большое значение. Берсеиь Беклемишев в 1525 г., выражая недовольство деятельностью митрополита Даниила, укорял его как раз в том, что тот «ие печялуется ин о ком» 40Э. Царь Иван уже в 1560 г. показал пренебрежение к печалованию митрополита Макария, не вняв его просьбам пригласить на соборный суд Адашева н Сильвестра.

*** О понимании термина «опричнина» интересные соображения имеются в трудах И. И. Полосина, А. А. Зимина, Р. Г. Скрыииикова. Можно добавить к этому

малоизвестную фразу из неопубликованной 9-й книги Крымских посольских дел: прибывшего в начале 1546 г. в Москву крымского гонца «бояре велели... поставить опричь послов на опричном дворе» 404. Любопытно употребление слов «опричнина», «опричный» большим знатоком истории России XVI в. историком ки. М. М. Щербатовым в сочинении, посвященном событиям XVIII в. О гр. П. И. Шувалове ои пнеал: «.. .восхотел опричную себе армию сделать». Некоторые артиллеристы, знавшие секрет шуваловских орудий, «введенные в сие таинство, яко бы отличные люди от других, не по достоинству, но по оп- ричиости своей излишние чины получают». Кн. Г. А. Потемкии по примеру Шувалова «не токмо всю армию по военной коллегии под властию своею имеет, но и особливую опричную себе дивизию из большей части армии сочинил и не регулярные войска в опричнину себе прибрал, стараясь во всех делах только превзойти графа Шувалова, колико и других превосходит» 405. участники собора и их представители в Александровой слободе. Видимо, правы и те исследователи, которые, опираясь на сообщение Таубе и Крузе, полагают, что собор принимал решения и по возвращении царя в Москву, утвердив указ об опричнине.

Однако в Москву Грозный вернулся не прежде, чем убедился в возможности практического осуществления выдвинутых им условий. Согласно летописи, еще до приезда царя в Москву были казнены «за великие их измен- ные дела» кн. А. Б. Горбатый и другие лица, двоих бояр постригли в монахи, «иных» с семьями сослали в Казань. Имущество опальных было конфисковано. Конечно, нет уверенности в том, что все опальные были переселены уже сразу. В первые месяцы 1565 г. мог лишь начаться процесс переселения 406, но Горбатый (до этого времени, по боярским спискам, первый боярин) был казнен еще до возвращения царя. Царь приехал в Москву 15 февраля 407, а еще 12 февраля им был прислан в Тро- ице-Сергиев монастырь вклад по душе Горбатого 408. Не позднее марта Иван Грозный приступил уже к официальной правительственной деятельности — 13 марта 1565 г. датировано распоряжение царя об ответном посольстве в Швецию409 .

Сам Иван Грозный, видимо, рассматривал собор зимы 1564/65 г., — во всяком случае, то собрание, которому он адресовал послания из Александровой слободы, — как традиционное продолжение соборов конца 1540-х — начала 1550-х годов (созванных в обстановке внутреннего кризиса и резкого обострения международных отношений).

И в те годы, и в 1564—1565 гг. Грозный счел полезным обратиться «ко всему православному христианству», сделать так, чтобы более широкий круг лиц знал и о тяжелых переживаниях царя, и о его потребности заботиться о народном благе.

Близость в летописном изложении содержания и даже стилистики грамоты, отправленной царем из Александровой слободы, не только к его посланию Курбскому, но и к речам на соборах середины XVI в., позволяет говорить о какой-то преемственности этих собраний. Но бросаются в глаза и существенные отличия.

На соборах конца 1540-х — начала 1550-х годов Иван IV не только обвинял, но и каялся. Теперь же он обвиняет, требует и угрожает 197. Это объясняется и изменением положения самого царя в государстве, и изменением политической ситуации в стране. Тогда Иван IV был еще юношей, только начинающим участвовать в делах государственного управления. В середине 1560-х годов это уже опытный государственный деятель, обладатель трех царских корон (Российского, Казанского и Астраханского «царств»), победитель двух татарских ханств и Ливонского ордена. Поведение Ивана Грозного зимой 1564/65 г. — показатель возросшего самоуважения царя, укрепленного, конечно, многолетним славословием приближенных по поводу его побед над внешними врагами Российского государства и успехов в реформаторской деятельности. Это и показатель ослабления политического престижа боярства, утраты представления о традиционном соправитсльстве княжат и бояр.

Заметно и другое различие в обращениях царя в 1540-х — начале 1550-х годов и зимой 1564/65 г. В середине века царь винил во всем преимущественно «бояр и вельмож»,"в грамоте же 1565 г. он пишет об «изменах боярских, и воеводских, и всяких приказных людей»^ j В царской грамоте «бояре и все приказные люди» в первую очередь обвинялись в том, что они «тощили» царскую казну и прибытков казне «не прибавливали». Опричная реформа, как известно, в значительной степени была вызвана потребностью найти дополнительные средства обеспечения военных нужд, в частности регулярного обеспечения служилых людей, потребностью восстановить «потощавшую» государственную казну410. А непосредственную ответственность за непорядки в области финансов должны были нести, конечно, дьяки. Штаден, образно описавший злоупотребления и самоуправство приказных дельцов накануне учреждения опричнины, заметил по этому поводу, что Иван IV «хотел щжоренить неправду правителей и приказных страны» 411.|

Думается, однако, что «массовые» опалы приказных дельцов были обусловлены и возросшей к тому времени 1549 г. он объявил о своем примирении с боярами, а в 1565 г. «в сущности заявлял о прекращении мира и о начале гонения на бояр»412. ролью дьячества в правительственной деятельности и даже в придворном обиходе. И что представлялось особенно опасным, многие дьяки оказались уже тесно связанными с феодальными группировками. Отнюдь не случайно и то, что виднейшие дьяки наряду со знатью стали позднее жертвами опричного террора413.

(Опричнина — первоначально во всяком случае — была направлена не только против княжат и бояр, но и против лиц «государева двора» и верхушки недавно возвысившегося дьячества, т. е. и против существующей системы управления, существующих правителей, чему и предполагалось противопоставить новую систему управления в виде опричнины. При Грозном на общегосударственный аппарат распространяются порядки «дворцового» управления414 и одновременно создается своя опричная дьяческая система 415, как бы противостоящая земской. 1

Царь почувствовал себя в зависимости и от укрепившегося централизованного аппарата и захотел освободиться от щупальцев становившейся уже всесильной бюрократии. Царь хотел защитить свое «вольное самодержавство», оградить себя от всего, что мешало или могло помешать его произвольному правлению. А этому мешали не только остатки феодальной раздробленности, уцелевшие привилегии княжат и бояр, теснейшие взаимные связи (родства и свойства) лиц «государева двора» (хотя понятно, что именно об этих явлениях царь писал боярскому идеологу Курбскому!), но и бюрократия с ее новыми нормами государственного управления, сковывающими даже волю монарха.

Желая защититься от излишней централизации, укреплению которой он отдал столько сил (в чем и заключалось основное прогрессивное значение его деятельности в плане внутренней политики), Иван IV обратился... к старине, к удельным обычаям (рассчитывая, очевидно, в своей «опричной» среде оказаться в безопасности), а позже и вовсе к идее образовать внутри Российского государства великое княжество Московское, Ростовское и Псковское, полагая, что возможно противостоять остаткам удельных порядков действиями, характерными для удельных же времен. Иван IV хотел быть сильнейшим среди других феодалов, не только государем над ними, но и первым по силе. Стремясь к максимальной абсолютизации власти, он оставался в то же время в плену политических понятий, характерных для общественной психологии удельных времен 198, и, видимо, больше чувствовал себя «самодержцем» (и верил в свое «самодерж- ство») в своем «государевом» уделе, чем в Российском государстве. Свойственная ему в полной мере местническая идеология 199, проникавшая в отношения не только с подданными, но и с зарубежными государями, была глубоко консервативной. Грозный всегда искал опору в прошлом и даже, ломая традиции, полагал, что действует во имя традиции. В деятельности Ивана Грозного очень рельефно обнаруживается отмеченная К. Марксом «[врожденная человеку казуистика... находить лазейки для того, чтобы в рамках традиции ломать традицию, когда непосредственный интерес служит для этого достаточным побуждением!]» 416.

Если для соборов середины XVI в. была характерна политика компромисса между сословиями класса феодалов, в частности между светскими и церковными феодалами, то на соборе зимы 1564/65 г. в эту среду был сразу же внесен раскол, точнее, и без того напряженные отношения были еще более обострены. Одна группа светских лиц, сопровождавшая царя, была особенно выделена п сразу же противопоставлена большинству феодалов, возвышена над этим большинством.

В то же время светским феодалам были противопоставлены церковные. В грамоте царя главным преступлением церковных феодалов было объявлено то, что они, «сложася» со светскими феодалами, «покрывали» их перед государем. В декларированных им мероприятиях Иван IV явно рассчитывал на поддержку влиятельных церковных деятелей или во всяком случае большинства из них. И действительно, именно церковники были избраны собором делегатами в Слободу, вернее, их кандидатуры, очевидно, назвал царь как наиболее желанные. Митрополит Афанасий, видимо не поддерживавший требования царя, оказался в меньшинстве. М. Н. Тихомиров, характеризуя политику опричнины, обратил особое внимание па то, что самодержавие одержало победу ііад светскими феодалами при помощи церковных418. Лишь в 1570-е годы, когда княжеско-боярские группы были ослаблены и политически и экономически, начинается наступление верховной власти против привилегий (прежде всего экономических) церковных феодалов, завершившееся в приговорах о монастырском землевладении.

Наконец, было и еще одно, быть может, особенно важное различие в деятельности соборов середины XVI в. и собора зимы 1564/65 г. и в действиях царя Ивана на этих соборах. В середине XVI в. царь еще не выделял из среды тех, к кому он обращался, посадских людей; посадские люди, видимо (как отмечалось выше), и не участвовали в соборах тех лет. Зимой 1564/65 г. верхушка московского посада, можно предполагать, впервые становится соборным «чином». Это показатель политического роста посадской верхушки, в пользу которой еще в предшествовавшие годы были проведены значительные преобразования в области городского управления, финансов и суда. Без участия посадских верхов или хотя бы без устранения возможности их противодействия трудно было бы пытаться осуществлять задуманные мероприятия. Обращение Ивана IV к посаду200 — это свидетельство потребности царя найти дополнительную официальную опору для укрепления своего положения в государстве, в борьбе с реальными и мнимыми врагами и свидетельство стремления найти оправдание нового политического курса 201 в поддержке относительно широкой общественности.

Имеются некоторые основания предполагать, что официальному учреждению опричнины предшествовал ка-

ії телом принадлежащий ей» 4|7.

** См. стр. 289 и сл. традиции соборов середины XVI в. — на покаянные обращения к москвичам, в частности, видимо, на обращение после пожара 1547 г. Тогда обращение царя имело место при участии высшего духовенства и как бы освящалось церковным авторитетом. К подобному приему Иван Грозный решил прибегнуть и зимой 1564/65 г. коіі-то собор п что указ об опричпппс был подтвержден решением собора.

Менее ясен вопрос, когда началась работа этого со- бора: в январе ли 1565 г. с обсуждения царских грамот, присланных из Слободы, в феврале ли, по возвращении царя в Москву, или же еще до отъезда Ивана Грозного из столицы? Думается, что позволительно датировать начало деятельности собора еще 1564 ,г!

Об этом прямо пишут Гаубе и Крузе202. Дополнительные сведения можно почерпнуть в сочинении другого иностранца— Шлихтинга. Шлихтинг сообщает, что после казни кн. Д. Овчинина-Оболенского «некоторые знатные лица и вместе верховный священнослужитель (т. е. митрополит.— С. Ш.) сочли нужным для себя вразумить тирана воздерживаться от столь жестокого пролития крови своих подданных невинно, без всякой причины и проступка. Они говорили, что христианскому государю не подобает свирепствовать против людей так, как против скотов: пусть он побоится справедливой кары бога, который обычно наказует за невинную кровь даже в третьем поколении». Иван IV, по словам Шлихтинга, был «несколько поражен этим внушением» и «в продолжение почти шести месяцев оставался в спокойствии». «Между тем, — пишет далее Шлихтинг, — среди нового образа жизни он помышлял, как устроить опричнину». «Притворившись», «будто тяготится своим владычеством и... хочет жить в отдалении и уединении», царь позвал «к себе знатнейших вельмож» и изложил им, что хочет делать, показав им двух сыновей и назвав их правителями державы. Вслед за изложением речи Грозного Шлихтинг пишет о строительстве Опричного дворца в Москве и о начале опричнины 420. В сочинении Шлихтинга (по предположению В. Д. Назарова) смещены даты и описываемое обращение к боярам могло произойти и незадолго до официального учреждения опричнины.

Нетрудно понять, почему летописец ничего не написал

об этом факте, так же как он умолчал и о другом протесте против политики Ивана Грозного — оппозицион- пом выступлении участников собора 15G6 г. В официальной летописи находилось место прежде всего для описания явлений, помогающих возвеличению царя, показывающих его инициативу в ходе исторических событий. Зато в позднейшем летописце (Пискаревском) вряд ли случайно произошло смещение событий: вслед за упоминанием о начале опричнины («того же году») говорится о «ненависти на царя от всех людей» и о «челобитной за руками о опричнине, что не достоин сему быти». И далее: «И присташа ту лихия люди ненавистники добру: стата вадити великому князю на всех людей, а иныя по грехом словесы своими погибоша» 422. Следовательно, по Писка- ревскому летописцу, первые казни времени опричнины явились результатом какой-то челобитной с протестом против действий царя. В цитированном тексте обычно, и не без оснований, усматривают воспоминания о событиях, связанных с собором 1566 г. Видимо, сходство событий 1564 и 1566 гг. было так велико, что оба протеста слились в один уже в представлении людей, писавших сравнительно скоро после этого времени.

Относительно начальной даты собора 1564—1565 гг. (даже если начало его деятельности относить к 1564 г.) возникают два предположения. Собор мог быть созван непосредственно накануне отъезда царя в Слободу или за несколько дней до этого, и в нем сразу же принимали участие «гости, и купцы, и все гражане града Москвы». Но не исключено и предположение, что деятельность собора началась раньше, и лишь после выступления феодальной оппозиции Иван IV привлек к участию в соборе посадскую верхушку, рассчитывая на возможность опереться на нее и противопоставить ее оппозиционерам. Если признавать началом деятельности собора 1564 г., то в таком случае деятельность собора была прервана в начале декабря 1564 г. и на дальнейших заседаниях собора царь не присутствовал до февраля 1565 г., когда соборно был утвержден указ об опричнине. Однако и в эти месяпы царь, несомненно, оказывал какое-то влияние на деятельность собора 203.

Обращение Ивана Грозного к собору в накаленной общественной обстановке 1564 г. вполне объяснимо. Находится объяснение и тому факту, что собор в 1564 г., возможно, на время перестал быть послушным инструментом в руках правительства. 1564 год — это год больших и тревожных событий и в Российском государстве, и в личной жизни царя. Это год крупных внешнеполитических неудач и опасности вражеского нашествия с запада и с юга, год измены Курбского. Ко всему этому прибавились неурожаи, падеж скота, голод, опустение деревень423. Начались пожары. Москва горела 18 апреля, 9 и 19 мая, 24 августа. 25 сентября произошел грандиозный пожар в Троице-Сергиевом монастыре, причем сразу же после того, как царь «поехал из монастыря» 424. Тревога охватывала не только правительственные верхи. Появилась угроза народных волнений. Тревогой, общественным напряжением дышит современная этим событиям повесть «О свершении большия церкви Никитского монастыря», составленная как раз в конце 1564 г. 204 В тот год, читаем в повести, «быша много скорьби християн- скому народу от нахождения иноплеменных, и от хлеб- наго гладу, и от урону скотия». Показательно, что в этой тревожней атмосфере царица Мария молила не только о рождении ребенка, но и о «устроении земстем, и о тишине, и о мире всего православного християнства» 425. \f Внешнеполитическая ситуация в 1564 г. была напряженнейшая и чрезвычайно неблагоприятная для Российского государства. На западе подступали войска польского короля, пользовавшегося, несомненно, советами такого знатока положения дел в России, как Курбский. Московское правительство спешно идет на заключение семилетнего перемирия со Швецией 205, причем не оспаривается даже обладание городами, «которые король творцами Петром, Алексеем и Ионой; молитвами четырех митрополитов объясняется отступление литовских войск; у гробов этих четырех митрополитов молится царь.

** Важно отметить, что договоренность о перемирии была достигнута в Москве еще в августе 1564 г., а послов в Швецию, чтобы «покрепн- поймал в Ливонской земле» (в том числе и Ревелем). Летописец по этому поводу дает специальное объяснение: «А велел государь те городы... отписати в перемирие потому, что царю и великому князю с литовским королем всчалося болшое дело».*?7.

Совершенно неожиданно для русских в сентябре — октябре нападает на Рязанскую украину крымский хан, нападает в то самое время, когда в Москве велись переговоры с крымским посольством и обсуждались условия договора о совместной борьбе с польским королем. Хана «подымаше на православие» Сигизмунд II Август, и время похода королевских войск на Полоцк и ханских войск на Рязань совпало, конечно, не случайно — это был двусторонний поход на Российское государство. Находившийся в Суздале царь, узнав об этом («по крымским вестем»), «наспех», оставив семью, возвратился в Москву. Но в Москве оказались лишь «немногие» служилые люди «государева двора», «зане же не бе убо время в ту пору людскому собранию быти: все розпущень] были по домом» 428.

Стоявшие Ьодле границ воеводы «государевым делом промышляли» вяло. Рязань спасена была лишь благодаря случайности: оказавшиеся в своем имении близ Рязани Басмановы по собственному почину возглавили оборону города и руководили деятельностью образовавшегося городского ополчения. Не занимавшие видного положения люди (кн. Вас. Прозоровский и Фома Третьяков) отбили и отряд Сапеги, подступавший к Чернигову 429. Недоверие царя к боярам и воеводам возрастало. 1564

год — это год активизации практической деятельности феодальной оппозиции и острейшей публицистической борьбы * идеологов «самодержавства» с идеологами княжеско-боярских вольностей. Сейчас все более выявляется, какую заметную роль в общественной жизни того времени играл Курбский. В первые месяцы 1564 г. Уложением о белом клобуке Иван Грозный достигает компромисса с церковью 430. Царь, видимо, очень рассчи- ти» перемирие на семь лет, отправили не сразу, а лишь 13 марта 1565 г.426 *

Это нашло отражение и в стенной росписи Архангельского собора в Кремле. Очень

интересны соображения Е. С. Сизова о политическом содержании росписи и обоснование ее датировки 1564— 1565

гг.431 тывал на поддержку своей политической линии (ясно обнаружившейся уже начиная с 1560 г.) новым митрополитом, бывшим своим духовником Андреем, принявшим после пострига имя Афанасий. Этот компромисс с церковью вызвал резкий протест, выражением которого явились письма Курбского в Псково-Печерский монастырь, предназначенные, очевидно, и для более широкой аудитории. Содержание послания Курбского Васьяну, точнее, его филиппик о российской действительности очень близко к содержанию грамоты царя, посланной в январе 1565

г. из Александровой слободы. По существу и Курбский и царь писали об одном и том же, о тех же общественных язвах, по-видимому хорошо известных современникам, но Грозный причиной этих язв называл злонамеренную деятельность бояр.

30 апреля 1564 г. Курбский бежал из России, получил земли от польского короля и, по словам официальной летописи, «на многое кровопролитие крестьянськое короля и всю его раду поостряше всячески» 432. Уже в мае царь получил знаменитое послание Курбского. Ответ царя Курбскому датирован 5 июля. Послание Грозного адресовалось «всему Российскому царству». Для «всего Российского царства» писал и Курбский. Спор принял публичный характер. Публично защищал своего сюзерена и слуга Курбского Василий Шибанов: Иван IV напоминал Курбскому о храбрости Шибанова «пред царем и предо всем народом» во время казни 433. Бегство Курбского — прославленного боярина и воеводы, отправленного к границе для руководства военными действиями, — не могло не взволновать общественность. Поступок Курбского не мог не обсуждаться, особенно после того, как узнали, что он участвовал в сентябре — октябре 1564 г. в действиях королевских ЕОЙСК, подступавших к Полоцку 434.

В мае — июле 1564 г. Грозный мучительно обдумывал свой ответ Курбскому. Царь все время в движении: 7 мая он покидает Москву, едет из монастыря в монастырь (именно в связи с посещением переславского Никитского монастыря в мае 1564 г. возникла повесть, упоминавшаяся выше), посещает вотчины В. А. Старицкого. Лишь 8 июля, т. е. через три дня после завершения работы над ответным посланием Курбскому, Грозный возвращается в Москву, с тем чтобы вскоре, однако, снопа начать «езды». Грозный перебирал в уме события своего царствования, он все время накалял себя, нанизывая в болезненном уже воображении обиду за обидой, одно подозрение ужаснее другого: он пишет и об издевательствах и самовластии бояр в юные годы, и об отравлении жены, и о попытках Избранной рады ущемить его власть и т. д. При этом серьезное перемежается с мелочами: формулировки принципов государственного управления соседствуют с неистовством брани завистливого и мелочного тирана. Грозный не знал удержу в гневе и не стеснялся в выражениях. «Ядовитые словеса» со «многою яростию и лю- тостию» как бы наслаиваются одно на другое и с дополнительными эпитетами и сравнениями повторяются для придания тексту еще более «кусательного» характера 435.

В сознании Ивана IV представления о государе и о государстве смещаются, царь воспринимается как олицетворение «царства», а поступки его признаются воплощением божественных предначертаний. Обида государю («за себя есми стал») воспринимается как ущерб, нанесенный государству, как непослушание богу. В эти дни Грозный — впервые или заново — формулировал для себя самого и для других основные принципы идеологии «вольного самодержавства», т. е. неограниченной монархии, положения о том, что все подданные—.холопы государя и государь волен их казнить и жаловать.'' (В Посольских делах подобные выражения обнаруживаются как раз с середины 1560-х годов.) Курбский упрекал Ивана IV в погублении «сильных во Израиле». Этому противопоставлялись слова о праве и возможностях царя создавать «чад Авраамовых» из камня. В библейскую фразеологию вносился острейший современный политический смысл. Так в широком плане выкристаллизовывались и оценки явлений предшествовавшего периода его царствования, и программа будущего. «Сильным во Израиле» надо было противопоставить верных новых людей, сотворить из грязи и камня «чад Авраамовых»4Э6. Так зарождались мысли о создании опричной гвардии, о «переборе людишек» («Ты, государь, аки бог, и мала и велика чинишь», — напишет Ивану IV через несколько лет его любимец опричник Василий Грязной). Идеология самодержавства по существу была идеологией опричнины, оправданием н обоснованием опричной политики/

Ответное послание Ивана Грозного Курбскому, в ко- тором последовательно н прострацію опровергались обвинения беглого боярина и одновременно формулировались основные положения доктрины «вольного самодержавства», было адресовано, конечно, не одному Курбскому. Послание царя должны были знать и в России, и за рубежом (послапие, как отмечалось уже, дошло до нас в двух редакциях — полной (или пространной) и краткой). Пространная редакция послания, очевидно, была предназначена прежде всего для зарубежного читателя 206 (хорошо знакомого с посланием Курбского и прислушивавшегося к его мнению о России и о российском самодержце), задача послання — обличить измены «Курбского с товарищи» 207.

Иван Грозный знал, что оценки Курбского во многом совпадали с оценками польского короля и его рады и что послание Курбского было рассчитано не только на жителей Российского царства, но и на определенный политический эффект за рубежом — там широко придерживались именно версии Курбского (в этом легко убедиться, сравнив сочинения Курбского с сочинениями иностранцев— описателей России и составителей газетных листков). Помимо всего Ивана IV возмущал сам факт, что 'гам, за рубежом, осмелились судить о поступках грозного царя208. Думается, что Грозному было мало того, что он отправил за рубеж свое пространное язвительное послание, царь хотел еще показать, что его политику поддерживают и даже приветствуют в России. Надо было противопоставить правительственным обычаям соседнего государства с его шумными сеймами, оппозиционными выступлениями и магнатства и шляхты, частыми «рокошами», с его «многомятежным человечества хотением» (слова Ивана IV) общественное единодушие в Российском царстве. И вероятно, уже тогда Иван IV думал над тем, чтобы продемонстрировать такую под- мысль в послании, написанном в 1567 г. от имени боярина И. П. Федорова Гр. Ходкевичу: «Того не

бывало, што Литве Москва судити; полно, пане, вам и ваше местьцо справовати, але не Московское царство» 43в. держку своей политике па достаточно представительном соборе (подобно тому как в 1566 г. обратятся к особо представительному собору как раз при обсуждении вопроса о взаимоотношениях с Речью Посполитой, да еще в дни пребывания в Москве королевских послов). Для такого-то собора, можно думать, и предназначалось краткое послание, удивительно схожее даже в деталях с дошедшим до нас изложением грамоты, присланной в 1565

г. из Александровой слободы.

Не эти планы Грозного оказались смятыми. Феодальная оппозиция попыталась, напротив, «вразумить» царя. Оппозицию поддержал митрополит. Царь, видимо, не ожидал такого выступления, на время присмирел, и, затаив страх и ненависть, стал готовиться к более решительной схватке.

Быть может, именно после выступления феодальной оппозиции Иван IV и счел нужным обратиться к московскому купечеству, призвав его к участию в соборной деятельности. В верхах посада Грозный надеялся найти опору в борьбе с оппозиционерами, а также сгладить с их помощью остроту социальных противоречий. Вероятно, на этом-то относительно широком собрании он и заявил свое намерение покинуть Москву или даже отказаться от власти. Конечно, источником всех бедствий были представлены бояре; однако эго делалось главным образом с целью оправдания царя и поступков его «ближних» людей.

Грозный отнюдь не хотел, чтобы в борьбе с феодальной оппозицией принимали участие «черные люди». Напротив, он очень боялся их (классовый инстинкт у этого царя-крепостника великолепно был развит!). Только недавно в послании Курбскому он писал с внутренним содроганием о событиях 1547 г., когда возмутился «худо- жайших умов народ» (объясняя это, конечно, тем, что «изменные бояре... иаустиша «черни»), А в конце 1564 г. многое напоминало страшный 1547 г.

События 1564 г. испугали Грозного. Они и заставили его покинуть Москву. Штаден так и писал: «Великий князь из-за мятежа209 («Ufruhrs halben») выехал изМоск- вы в Александрову слободу» * ш. Там, в оцеплении вопск, он чувствовал себя в большей безопасности и от фронде- ров-оппозиционеров, и от возбужденного московского посада. Кажется, придется расстаться с привычным представлением о причуде сумасбродного тирана — ничем не вызванном внезапном и таинственном отъезде Ивана IV из Москвы в Александрову слободу. Отъезд не был ни внезапным, ни таинственным. Более того, царь вынужден был действовать столь необычным способом — страх гнал его из Москвы, хотя и обставлено все это было со свойственной Грозному склонностью к театрализованным психологическим эффектам.

Так или иначе развивались события в конце 1564 г. (а уточнить это можно было бы лишь путем основанного на более обширной источниковой базе исследования), ясно, что не только Грозный определял их ход (как это часто принято было изображать в исторических работах), что царь был испуган ** накалом событий и только особые обстоятельства заставили его обратиться за поддержкой к московскому посаду.

Собор 1564—1565 гг., к какому бы времени ни относить начало его деятельности, представляется первым собором, в котором участвовали посадские люди. Правда, политическая роль посадских людей была еще сравнительно невелика — посадские люди не были допущены в Александрову слободу на встречу с царем (впрочем, в этом не было и никакой нужды, так как они только официальную мотивировку царского отъезда изменами бояр и других подданных440. Н. И. Павленко, развивая дальше мысль А. А. Зимина, подразумевает под «мятежом» выступление бояр против намерения царя учредить опричнину441. *

Подобное же представление проникло в поздний публицистический памятник, дошедший до иас в рукописи середины XVIII в.44^

** Не свидетельствовал ли опричный террор и последующих лет более о страхе царя, чем о его подлинном всевластии? Интересны в

этой связи общесоциологического характера наблюдения Ф. Энгельса, касающиеся периодов «господства террора». «Мы понимаем под последним, — писал Ф. Энгельс К. Марксу (в 1870 г.), — господство людей, внушающих ужас; в действительности же, наоборот, — это господство людей, которые сами напуганы. Террор — это большей частью бесполезные жестокости, совершаемые ради собственного успокоения людьми, которые сами испытывают страх» 444. перед этим очень энергично высказались и поддержку ПОЛИТИКИ царя). Не имеется прямых указаний на участие посадских людей в заключительном заседании собора по возвращении царя в Москву, хотя такое участие и очень вероятно (впрочем, на этом заседании указ об опричнине не обсуждался и ожидалось лишь формальное согласие думного собора на требование царя). Но посадские люди, без сомнения, оказывали влияние на ход событий, в значительной степени определяли результаты столкновения царя с феодальной оппозицией и способствовали признанию за царем прав неограниченного монарха. Так сословные учреждения помогали становлению абсолютизма 445.

В этом можно усматривать одну из причин ненависти Курбского к политике московского правительства 1560-х годов. Курбский мечтал не о представительных учреждениях, а прежде всего о способах ограничения самодержавной власти государя. О соборах 1564—1565 и 1566 гг., в деятельности которых участвовали и купцы и которые, казалось бы, больше всего должны были отвечать идеалу совета с «всенародными человеки», Курбский умалчивает. Более того, время, когда происходили эти события, он характеризует как время «зла». *

*

#

Привлеченные данные по истории соборов конца 1540-х — середины 1560-х годов, в особенности в сравнении со сведениями о лучше изученном соборе 1566 г. и соборах последующих десятилетий, позволяют уже высказать некоторые предварительные соображения обобщающего характера.

(Соборы в середине и во второй половине XVI в. созывались нерегулярно, однако чаще, чем казалось прежним исследователям. Соборы созывались при исключительных обстоятельствах, и состав их участников зависел в значительной мере от причин созыва собора и содержания его деятельности. Так, в обсуждении вопроса о продолжении военных действий на Западе (собор 1566 г.) участвовали землевладельцы (светские и духовные) западных районов государства, а также купцы, связанные с западной внешней торговлей.

Современники рассматривали соборы прежде всего как расширенные заседания думного собора. Заседания Думы напоминали, видимо, и порядок заседания, и делопроизводство соборов — протоколы, особые мнения (например, дьяка И. М. Висковатого на соборе 1566 г.), даже расположение присутствовавших (запечатленное в миниатюрах лицевых летописей).

Боярская дума в XVI в. постепенно приняла характер постоянно действующего высшего государственного учреждения России. Она не имела самостоятельной, раздельной от государя компетенции; и к русскому государственному строю второй половины XVIjB. применимо, думается, определение, данное В. И. Лениным 446 государственному строю России XVII в.: монархия с боярской Думой и боярской аристократией 447.

На «царском месте» Ивана IV в Успенском соборе Московского Кремля, изготовленном по заказу царя в 1551 г., изображено было как символ государственного управления именно заседание Боярской думы во главе с царем. Окружен «думцами» царь обычно и в миниатюрах официальных летописей XVI в. Функции Боярской думы были неотделимы от функций государя. Это отразилось в формулах решений Боярской думы: «приговор царя с бояры», «по государеву указу и боярскому приговору». Боярская дума 210 участвовала в обсуждении и разрешении всех вопросов государственного управления (даже в годы опричнины 448) и была высшим законодательным органом.

, Боярская дума при Иване Грозном оставалась средоточием княженецко-боярской аристократии, но с расширением состава бояр и окольничих в годы правления Избранной рады реальное значение феодальной аристократии в центральном аппарате уменьшилось и Боярская дума прежде всего являлась органом, укреплявшим феодальную монархию 449. Особенно стало это заметно с введением в ее состав думного дворянства и усилением роли ва, чем Боярская дума. Например, в грамоте о соборе 20 июля 1584 г. несколько раз раздельно упоминаются «бояре» и «весь синклит» (очевидно, другие вельможи, не входившие и состав Боярской думы). думного дьячества 450. Исконная формула совета государя «сгадав с бояры» вовсе не означала, что советниками государя были только бояре. Так назывались все лица, принимавшие участие в заседаниях Боярской думы.

Не зря горько сетовал боярин князь С. Ростовский в 1553 г. (в передаче летописца), «что их всех государь не жалует, великих родов безсчестит и приближает к себе молодых людей, а нас ими теснит»451. Особенно поразило современников возвышение дьяков — «писарей». К середине XVI в. дьяки стали значительно более полноправными участниками коллегиального суда (сравнить ст. 1 Судебников 1497 г. и 1550 г.). Иностранные наблюдатели единодушно отмечают большую роль «канцелярий» — приказов в правительственной деятельности. Штаден называет руководителей приказов «боярами высокого чина», но, перечисляя их, упоминает лишь двух бояр — остальные были дьяками 452. Некоторые из дьяков входили в Ближнюю думу, выступали поручителями по вельможам, даже разбирали местнические дела. Ив. Мих. Висковатого, думного дьяка и позже печатника 211, Иван IV называл «ближним верным думцом» (как и А. Ф. Адашева!); он приводил бояр к присяге во время болезни царя в 1553 г. и хранил его тайный архив 453. Происходит аноб-' лирование верхушки дьячества. Наиболее видные дьяки сумели породниться с вельможной знатью — «богатели паче меры и учали племянитца со многими честными роды».^.

Боярство и нуждалось в дьяках (без помощи деловых людей нового типа знатные люди не могли бы сохранять за собой важнейшие государственные должности) и ненавидело их. Русская вельможная знать презирала дьячество, подобно французским аристократам, презиравшим «дворян пера и чернил», и так же, как высокопоставленные французские пэры, русские бояре по суще- ший, как правило, в посольских переговорах. Печатники ведали Царским архивом, под их руководством составлялись описания документальных материалов архива (подобно тому, как это имело место II в других европейских государствах) 457. Ству Трепетали перед ЭТиМй иовьіміі «верпикамп» царя. В представлении консерваторов-эмигрантов дьякн пе только «землей владели», но и «торговали головами бояр» (слова Т. Тетерина); именно дьякам, полагал Курбский, «зело верил» царь, «ненавидячи вельмож своих» 455. Опираясь на верхушку дьячества, Иван IVмог чувствовать себя относительно независимым во взаимоотношениях с группировками аристократии.

.„Состав основных участников собора, видимо, был предопределен царем (или правительством) заранее и мог не включать даже некоторых членов Боярской думы или высших иереев. Предварительно (во всяком случае начиная с 1566 г.) составлялся и формуляр приговорной грамоты с перечнем предполагаемых участников собора; при этом духовные лица подбирались, вероятно, прежде всего в зависимости от епархии или монастыря, который они представляли; это прослеживается по подлиннику приговорной грамоты собора 15 января 1580 г., где подписались не все перечисленные в грамоте участники собора458. Обнаруживается и несоответствие перечня бояр (и даже дьяков) —участников собора подписям на обороте соборной грамоты; с этим сталкиваемся при изучении приговорной грамоты собора 2 июля 1566 г.212

Очевидно, имели место соборы, созыв которых заранее не объявляли( или даже не предполагали). Вероятно, именно такие соборы можно характеризовать как «импровизированные земские соборы». А. А. Зимин дважды— упоминая о собрании кануна опричнины и о соборе, осудившем в 1568 г. митрополита Филиппа 459,— употребляет это выражение, но не объясняет соотношения (с точки зрения содержания) этого понятия и понятия обычного земского собора. Допустимо, однако, полагать, что и «импровизированный земский собор» можно все- таки рассматривать в ряду тех явлений, которые в общем плане характеризуются как «земские соборы».

О системе представительства в XVI в., особенно о системе выборов на местах, судить еще нельзя — ни одной тым). В то же время не на званный в соборном пригово ре Ив. Петр. Федоров подпи сал грамоту 4С|. грамоты, подобной грамотам XVII в., не дошло, и неизвестно, были ли вообще такие грамоты в годы царствования Ивана Грозного. Сведений о том, что участники соборов XVI в. избирались на местах, не имеется, и есть основание присоединиться к выводу, что «выбор из городов» — это не выборные 213, а отборные служилые люди (отобранные на время для службы в Москве) 460.

Служившие в Москве землевладельцы определенных уездов, однако, если и не представляли официально интересы верхушки уездного дворянства, то отражали их, и, следовательно (так же как и гости), в значительно большей степени, чем московское боярство и княжата, выражали намерения и возможности господствующих верхов в целом и, главное, могли осведомить правительство о военных и финансовых средствах разных «земель» Российского государства.

- Участники соборов не пользовались равными правами. И — в тех случаях, когда это удается проследить по источникам, — обсуждение вопросов (во всяком случае вопросов общегосударственных преобразований) происходило раздельно: на думном соборе и на соборе с более широким кругом участников. Так было на соборе 1549

г.: Б. А. Романов характеризует даже собрание «воевод, княжат, детей боярских и дворян больших» в феврале 1549 г. как «нечто вроде второй палаты Земского собора» 464..Неодинаковость прав участников собора характерна и для собора 1566 г. Так, архиереи привесили к решениям («речам») собора свои печати и поставили подписи («руку приложили»), бояре, окольничие, приказные люди и дьяки, архимандриты, игумены и старцы только поставили подписи, а княжата, дети боярские и 1598 г. говорить пет оспона- ний. Более того, как отметил еще А. И. Заозерский, для собора 1598 г. характерно даже деление на чины («чиновное деление») в зависимости от служебного положения и связанного с ним генеалогического достоинства, а не «статейное деление», определяемое размером землевладения, как на соборе 1566 г.4СЗ дворяне, так же как и купцы, ограничились лишь кресто- целованием^..

^Собор как государственное учреждение, судя по уцелевшим свидетельствам, не имел еще ни четкой структуры, ни четкой компетенции, (Впрочем, это характерно и для западноевропейских сословно-представительных учреждений в первое время их деятельности — даже для английского парламента.)

Установить существенные различия между соборами XVI

в., от которых сохранились приговорные грамоты, и теми собраниями XVI в., о которых узнаем лишь из нарративных источников, крайне трудно, и признавать только соборы первого типа «настоящими» и «подлинными», а все другие «мнимыми» нет серьезных оснований214.

Совещания достаточно широкого характера с участием заинтересованных или осведомленных лиц (так сказать, специалистов) были типичны для правительственной практики той поры, но не все такие совещания можно признать соборами. На соборах рассматривались и решались лишь наиболее важные дела — «государевы великие дела», дела «всей земли». Дела меньшего масштаба рассматривались на менее представительных совещаниях^ Для сравнения можно привести данные о том, как вырабатывался в 1571 г. приговор о станичной и сторожевой службе. По приказу Ивана IV это дело было поручено «боярину и слуге» кн. М. И. Воротынскому, и для выработки приговора велено было созвать в Москву станичных голов, вожей и сторожей. Повеление царя Воротынский получил 1 января 1571 г.; 7 января он говорил с дьяком Разрядного приказа и распорядился «доискаться прежних станичных списков и быть головам в Москве-» в январе — феврале. Царь велел расспросить порознь прибывших голов, а 16 февраля состоялся приговор «боярина Воротынского с детьми боярскими, с станичными головами и с станичники» 465. Такого типа совещания нельзя называть соборами.

^Важнейшие же вопросы государственной жизни, ным» соборам, «разумеется, при строгом подходе не соответствует критериям соборной практики более позднего времени» 467. в частности вопросы о заключении мирных договоров, могли (но это не означает еще, что обязательно должны были) решаться на соборах; хорошо известный пример — собор 1566 г^ Очень выпукло такое представление выступает в словах бояр польскому послу, говорившему в 1585 г. о заключении «вечного мира» 466: «Это дело великое для всего христианства; государю нашему надобно советоваться об нем со всею землею; сперва с митрополитом и со всем освященным собором, а потом с боярами и со всеми думными людьми, со всеми воеводами и со всею землею-, на такой совет съезжаться надобно будет из дальних мест»215 (выделено мною. — С. Ш.).

Большинство рассмотренных соборов, по-видимому, представляло собой, по мнению современников (и в России, и в Польско-Литовском государстве), думу «со всею землею». В русском летописце начала XVII в. (вероятно, опирающемся еще на современные записи) и избирательный сейм середины 1570-х годов в Польско-Литовском государстве называли «всею землею» («паны рада всею землею учали избирати» короля 468). Так же назван сейм в передаче слов представителей польского короля (в 1582 г.) в Посольской книге: «...нам государь наш (т. е. Стефан Баторип. — С. Ш.) панует так, на чем посполито на раде приговорят, то и делать; а о чем всею землею не прирадят, то государю нашему не, делати»46Э. А в письме смоленского воеводы польскому королю (датированном 1582 г.) собор 1580 г. назван «сеймом» и употребляются, как отметил М. Н. Тихомиров 47°, выражения: «все люди», «вся земля», «всей землею просили» 216. сольского приказа (составленной в 1626 г.): «Список з боярсково и всей земли приговору о ратных и всяких земских делах 119-го году (т. е. 1610—1611 гг.— С. Ш.), как бояре стоят под Москвою», «Список с боярсково и всей земли приговору 121-го году (т. е. 1612— 1613 гг. — С. Ш.), как служилым людем давати за московское очищенье жалованье ис поместных окладов вотчины и на Москве дворовые места» 471. Не объясняется ли как раз правительственная практика обсуждения «со всею землею» вопросов взаимоотношений Российского и Польско-Литовского государств 217 в какой-то степени и воздействием правительственной практики Речи Посполитой? Не желали ли противопоставить сеймовым решениям Речи Посполитой решения не менее представительных учреждений Российского государства? Возможно, что и в цитированных выше «речах» бояр польскому послу (в 1585 г.) нарочито использована именно привычная польско-литовская терминология.

помощью соборов правительственная власть снимала с себя в какой-то степени ответственность за проводимые ею мероприятия, так как эти мероприятия оказывались одобренными достаточно широким кругом советников. Однако соборы XVI в. — это не представительные учреждения в обычном понимании, а скорее бюрократические/как удачно выразился А. И. Заозерский — автор едва ли не самой интересной из дореволюционных работ о земских соборах — это был «парламент чиновников»47Э.

,Соборы — органы территориальной централизации, признак объединения земель под властью одного государя (недаром первое собрание такого типа было в год венчания Ивана IV на царство!) и объединения в «государевом дворе» дворян — выходцев из разных «земель» страны — «всей земли».

Соборы уже в XVI в. нужны были укрепляющемуся самодержавию как орудие сопротивления сохраняющейся еще феодальной раздробленности. Более широкие со- пещания во главе с царем призваны были противостоять окольничих, и от диаков, и от дворян, и от детей боярских, и ото всяких чинов людей, и от дамских казаков, и Казанского и Астраханского государства ото всяких людей, и от черкас, и от наганских людей против ево королевские Степановы грамоты со многою укоризною И 3 бесчестьем; верху у нее нет, а скольких столбцов, того неведомо; писано в 87-м году» 472. и на деле противостояли узким традиционным совещаниям с княженецко-боярским кругом и способствовали дальнейшей централизации государства и укреплению феодальной монархи^ (Не следует, однако, при этом преувеличивать значение центробежных тенденций в деятельности Боярской думы, которая в середине XVI в., как и земские соборы, являлась органом, укреплявшим феодальную монархию.)

Важно учитывать и то, что в период становления земских соборов на Руси (так же как и в период становления сословно-представительных учреждений в Западной Европе) классовые различия зачастую не проступали столь наглядно, как в последующие эпохи, — они существовали как бы в подтексте наблюдаемых отношений; и современники имели иное, чем ныне, представление не только о социальной стратификации, но и о правовых нормах, о сословном соотношении разных слоев населения, об отношениях государя и подданных.

В средние века существовало очень дробное деление классов на группы 474, отличающиеся друг от друга юридическими правами и привилегиями. Эти различия, подчас едва заметные, не всегда улавливаются исследователями, справедливо подчеркивающими обычно то основное, определяющее, что характеризует класс в целом. Между тем современники придавали большое значение различиям в положении на иерархической лестнице, разнице в правах и обязанностях категорий господствующего класса феодалов на Руси, таких категорий, как княжата и нетитулованное боярство, дворяне большие, дворяне и дети боярские, служилые люди дворовые и городовые, московские и новгородские 218 и т. д., а также купцы-гости и другие купцы. И совещание государя с представителями разных категорий господствующих слоев рассматривалось современниками как собрание представителей различных общественных групп, а выступление его на подобных собраниях трактовалось как обращение к широким слоям населения, так же как обращение к земле- аристократическими представлениями о «чести» «великих родов», одержимые местническими предрассудками. владельцам разных уездов могло рассматриваться как обращение ко «всей земле».

Более зависимых от царя дворян, прежде всего столичных дворян его двора, «больших» дворян (тесно связанных с провинциями, откуда они прибыли на службу в Москву), правительство царя и хотело в определенной мере противопоставить наследственной аристократии, использовать их для устрашения аристократии.

Но бояре и дворяне, входившие в состав «государева двора» (и известные нам по таким перечням служилых людей, как Тысячная книга, Тетрадь дворовая, Боярская книга 1556 г., по разрядным книгам и родословцам), были теснейшим образом связаны друг с другом. Столичное дворянство (или, точнее сказать, дворянство, ставшее столичным), оказывалось гораздо ближе к боярству, чем к широким слоям провинциальных детей боярских. И переплетение интересов, родственных связей, традиционных представлений этих групп класса феодалов было так велико, что создавалась возможность выступлений, опасных для верховной власти, что и имело место на соборе 1566

г., фактически побудившем Ивана Грозного отказаться от практики созыва столь широких по составу собраний — возникала опасность перехвата соборной инициативы у царя самими участниками соборов.

Решился царь Иван на созыв соборов снова лишь тогда, когда необходимо было рассмотреть вопрос о церковном (прежде всего монастырском) имуществе. Здесь нужно было противопоставить церковникам-стяжателям но возможности широкий круг светских феодалов, и были основания рассчитывать именно на широкую поддержку светскими феодалами секуляризационных намерений правительства,^

Социальный состав соборов постепенно изменялся в сторону большей демократизации, но об участии верхов посада в их деятельности пока есть основания говорить лишь применительно к собраниям середины 1560-х годов— к собору кануна опричнины и к собору 1566 г, (от которого сохранилась соборная грамота) 219. себя.государем всея Руси и закончился «политический маскарад» с Симеоном Бек- булатовичем. Горсей пишет: «Духовенство, дворянство н В приговорпой грамоте собора 1566 г. названы только немногие представители верхушки торговой буржуазии — гости. Выяснено к тому же, что эти лица были тесно связаны с правительственными верхами, а иногда и сами были администраторами центральных и местных учреждений, царскими представителями за рубежом. Это позволяет предполагать, точнее, поставить вопрос о том, что на заре абсолютизма возвышающаяся благодаря богатству и практическому деловому опыту торговая буржуазия не осознавала, возможно, еще в должной мере своего специфического общественного положения и не всегда способна была противостоять господствующим (т. е. феодальным) общественно-политическим представлениям. Выражало ли привлечение к участию в соборе «гостей» известную политическую самостоятельность, независимость торговой буржуазии? На местах, с ростом городов особенно, общественно-политическая роль верхов посада возрастала. Не хотели ли в центре, напротив, поставить верхушку купечества в большую политическую зависимость от правительства? Привлекая некоторых богатых купцов к участию в соборах, Иван IV как бы противопоставлял их остальным представителям так называемого третьего сословия: вводя стремящуюся аноблиро- купечество принуждены были просить Ивана Васильевича соблаговолить снова принять на себя корону и управление на многих условиях и засвидетельствованных постановлениях, по особому уставу, с торжественным посвящением на царство вновь». «Пожалованные привилегии, самосудные грамоты, льготы городам, монастырям, дворянам и купцам, — продолжает Гор- сей, — были написаны заново». Описание это очень напоминает собор, причем с участием купечества. Во многом сходно с этим и сообщение Флетчера о событиях 1576 г. (С. М. Середоиин полагает, что Горсей перепутал события 1565 и 1576 гг., соединив их вместе 475.) Документы о соборе 1576 г. не известны, но вполне возможно, что грамотд именно этого собора находилась в 1614 г. в архиве Посольского приказа. В описи архива отмечено, что там в особом деревянном ящике хранилась «Запись целовальная, как целовали крест царю и великому князю Ивану Васильевичю всеа Русии и сыну ево царевичю князю Ивану Ивановичю всяких чинов люди» 476 (выделено мною. — С. ЯЛ).

Важно отметить близость формулировок в описании также грамоты собора 1566 г.: «за митрополичьею, и за архиепискупы, и всего освященного собору, и за боярскими, и всех чинов людей за руками...» ваться верхушку торговок буржуазии в состав собороіі, превращая ее в служилый «чин», он политически подчинял ее. За эту честь она платила дорогой ценой — поддержкой фискальных интересов правительства. Это же позволило вслед за обращением к горожанам в канун опричнины противопоставить возможной (или реальной) аристократической оппозиции видимость поддержки действий царя более широкими слоями населения. Применительно к XVI в. следует с большой осторожностью говорить о политическом участии «третьего сословия» в правительственной деятельности. Не историографическая ли это легенда, созданная в поисках традиций участия предков позднейшей буржуазии в управлении государством?

участие посадских людей в деятельности соборов не означало, что Иван IV склонен был как-то уменьшить свою власть их соучастием в управлении; напротив, царь рассчитывал на поддержку посадских людей в борьбе против феодальных сил, которые могли ограничить его власть^Иван Грозный — один из инициаторов этих собраний— иг мыслил делить свою власть с широким кругом лиц, особенно с представителями «третьего сословия», которых он не считал за «людей». Не случайно он в 1570 г. в своем послании язвительно укорял английскую королеву Елизавету: «Мимо тебя люди владеют, и не токмо люди, но мужики торговые» 477. Соучастие купечества в управлении государством Иван Грозный считал делом недопустимым, ронявшим «государьскую честь».

Обстоятельства политической истории, финансовые нужды вынуждали царя, однако, привлекать к «великим государевым делам» и верхи посада. Это подсказывал и накопившийся уже опыт деятельного участия посадских людей в местных сословно-представительных учреждениях.

Центральные и местные сословные учреждения развивались на одном стволу.

Допущение посадских людей в местные представительные учреждения, деятельное участие верхов посада в городском управлении, в обсуждении важнейших местных дел как бы готовило общественную мысль к тому, что посадские люди могут и должны участвовать в работе и цс'птральных представительных учреждении. К этому вре- мсчш посад был уже более значительной политической силом *, чем прежде, и не оставался в стороне от политической борьбы между группировками класса феодалов. Важно и другое: очевидно, внутри посадского населения уже достаточно четко обнаружилось классовое размежевание, отразившееся в формулировках статей Судебника 1550

г. и уставных губных и земских грамот, передававших в руки местной посадской верхушки дело борьбы с «разбоями». Посадские верхи (в частности, верхушка духовенства) стояли значительно ближе к феодалам, чем к посадским низам. Известная близость классовых позиций и обусловливала возможность совместного участия феодалов и верхов посада ** в деятельности высших государственных учреждений.

уЦля соборов характерна социальная демагогия*** — обращение «ко всему христианству», «ко всему Российскому царству» и провозглашение заботы о «всем христианстве» главной задачей государя. Обращение Ивана Грозного непосредственно к простолюдинам как новое * П. П. Смирнов и И. И. Смирнов справедливо отмечали «растущую политическую активность городского населения, посадских людей конца XVI—начала XVII в.» 478 Политическая активность эта давала себя знать, очевидно, еще и в предшествовавшее время. Между событиями 1584 и 1587 г., когда «чериь московская» и «мужики торговые» играли столь видную роль в борьбе Бориса Годунова с его политическими противниками, и событиями 1547 г., 1555— 1556, 1564—1565 гг. имеется преемственная связь.

** В сказании о последних днях митрополита Макария, умершего в конце 1563 г., в «прощальной грамоте» выделены не только царь, его родственники, освященный собор, Боярская дума, по н «дети боярские, дьяки и гости с их женами п дс.тьмм, священники и монахи»479.

*** Примером подобной вынужденной демагогии можно признать и события сентября 1579 г., которые К. С. Аксаков тоже рассматривает в плапе «соборности». По сообщению Одер- борна, Иван IV после поражения в войне со Ст. Бато- рием велел дьяку А. Щел- калову собрать народ, даже женщин, и рассказать о поражении. Щелкалов выполнил это распоряжение и сказал речь (т. е., очевидно, прочитал послаиие, быть может самим царем составленное), где уверял, что положение России вовсе неплохо. Таким путем удалось предотвратить активные формы народного недовольства, ибо назревал бунт женщин. Аксаков видел п этом факте пример единения царя с народом п соборности управления4в0. Текст Одерборна не дает оснований предполагать и необычное явление в государственном управлении при- илекало внимание иностранцев, не преминувших разукрасить описание подобных событий в духе традиционного тогда условного красноречия.

Среди русских царей было два выдающихся демагога— «гениальный изверг»* Иван Грозный и «Тартюф в юбке и короне»** Екатерина II, и любопытно, что оба они — один у истоков абсолютизма, другая уже в годы так называемого просвещенного абсолютизма — не только прибегали публично к силе общественного мнения, но и стремились выступить в роли его идеологов. Это не спасло, однако, царизм впоследствии ни от крестьянской войны начала XVII в., ни от пугачевщины, хотя и способствовало в какой-то мере созданию в народе царистских иллюзий: представлений о добром и справедливом царе и злых советниках, легенд о народолюбии и демократичности царя (недаром с именем Ивана IV связаны народные сказки о царе — провидце и защитнике народа и знатоке его жизни, даже о выборе Грозного в цари 482) и возникновению затем такой своеобразной формы народного протеста, как массовое движение под флагом царей- самозванцев.

<^?Тубличные высказывания Ивана Грозного о злоупотреблениях и насилии «изменных» бояр и советников имели целью и отвести народное недовольство от господствовавшего класса в целом и от самого государя, направив его против лишь определенных лиц (крупных феода- факт созыва «собора» в 1579 г. (хотя не исключено, что здесь в деформированном виде дошли отзвуки сведений о каком-то собрании «чинов», упоминаемом в описи 1626 г.). Но это может служить лишним доказательством того, что обращения к пароду царя н его администраторов имели место в XVI в. Другой пример обращения Ивана Грозного к народу приводит Шлихтинг, рассказывая о страшных казнях, совершенных 25 июля 1570 г. п Москве. Обратившись к

«черни», «стоя в середине ее», царь «спросил, правильно ли он делает, что хочет карать своих изменников». В ответ раздались возгласы: «Живи, преблагий царь! Ты хорошо делаешь, что паказуешь изменников по делам их!»481 *

Выражение из статьи В. С. (В. Северцова) «Земский собор и наша политика», опубликованной в газете «Вперед» (1905 г., № 10 484). Статья отредактирована В. И. Лениным48S.

** Слова А. С. Пушкина486. лов, администраторов), и вызвать сочувствие к правительственным репрессиям в отношении этих лиц.

^Активизация деятельности земских соборов — и притом наибольшая за всю их историю — относится к первым десятилетиям правления Романовых, после «великого московского разорения» 483.

,Соборы при первых Романовых внешне как бы продолжали деятельность широких собраний, возникших фактически самодеятельно в годы народных волнений и интервенции начала XVII в. В общественном сознании уже укрепилось постепенно представление о собраниях типа земских соборов как об органах регулярной правительственной деятельности, а также и о соучастии дворянства и верхов посадского населения в управлении. Однако земские соборы при первых Романовых на самом деле не были продолжением деятельности «советов всей земли» (возникших в ходе борьбы с интервентами) — правительственные верхи постарались использовать форму правления, ставшую уже популярной, устраняя при этом элементы ее демократизма^, Но сделать это было очень сложно, да и опасно для правительства. Практика подачи коллективных челобитных, по существу воспринимавшихся как инициатива к созыву собора, первое время была неустранима. Недаром публицист-эмигрант второй половины XVII в. Котошихин характеризовал ~эти годы как время ограниченной монархии 220. Тогда-то оформилась и система выборов на местах представителей в земские соборы. В XVI в. еще такой системы не знали, так же как не считали обязательным участие так называемого третьего сословия в соборных совещаниях. XVI

век — это время лишь становления сословной монархии и сословных учреждений.

Встает еще проблема. Предшествовала ли сословная монархия обязательно абсолютизму? Можно ли вообще противопоставлять эти формы правления? Не могли ли они сосуществовать? Не в плену ли мы французского варианта развития абсолютизма, когда Генеральные штаты оказались распущенными за несколько десяти- Боярской думы и приказов и память о традициях «советов всей земли» все более замирает. летий до провозглашения знаменитой формулы «Государство— это я!», приписываемой Людовику XIV?

Известно, что и в западноевропейских странах развитие парламентаризма сопутствовало в XVI в. развитию абсолютистских начал в государственном правлении 487 и что путь этот был неровным, с зигзагами и отступлениями. Это же наблюдается и в России, где в середине XVI в. первые сословные учреждения и в центре (земские соборы) и в провинции оформляются тогда же, когда становятся заметными первые признаки российского абсолютизма (подавленные вскоре восточным деспотизмом политики опричнины), а затем в XVII в. правительство держало курс на укрепление абсолютизма через земские соборы 488.

Подчеркнутое противопоставление в исторических трудах деятельности сословно-представительных учреждений власти абсолютного монарха не является ли также данью историографической легенде? 489