Ньютона. ЛУКРЕЦИЙ (по лат. Titus Lucretius Carus)

ЛУКРЕЦИЙ (по лат. Titus Lucretius Carus) — был одним из величайших поэтов своего времени... Никогда ни один человек не отрицал так смело божественной провидение, как этот поэт (Е), и тем не менее он признавал нечто, чему доставляє1? удовольствие унижать человеческое величие (F)...

Здесь будет уместно рассмотреть один паралогизм и одно противоречие, в которых упрекают Лукреция. Паралогизм относится к одному из аргументов, которыми он пользовался, чтобы показать, что следует презирать смерть. Эпикур уже употреблял этот аргумент, но таким образом, что Плутарх его за это резко критиковал (Q). Противоречие относится к учению Лукреция о природе человеческой души. Он утверждал, что душа умирает вместе с телом, и тем не менее считал, что она возвращается на небо, когда человек умирает. Те, кто предполагает, что он не мог говорить этого, не противореча сам себе, не читали его труда или совершенно не поняли его взглядов. Это возражение не поставило бы его в затруднительное положение. В более трудное положение его поставило бы требование определить атрибуты своих богов (S), так он сам дает оружие тем, кто хочет на него напасть, и именно в этом пункте его система кажется произведением человека, не умеющего последовательно рассуждать... (E)

Никогда ни один человек не отрицал так смело божественное провидение. Он начинает изложение- нечестивым введением:

Ибо все боги должны по природе своей непременно

Жизнью бессмертной всегда наслаждаться в полнейшем

покое,

Чуждые наших забот и от них далеко отстранившись.

Ведь безо всяких скорбей, далеки от опасностей

всяких,

Всем обладают они и ни в чем не нуждаются нашем 170...

Он продолжает, осыпая бесчисленными похвалами Эпикура, у которого хватило смелости напасть на религию и который оказался в этой борьбе победителем. Он говорит в этой же книге, что ему придает бодрости похвала, которую он надеется заслужить, трактуя о совершенно новой области и разбивая цепи религии. (F) Он признавал нечто, чему доставляет удовольствие унижать человеческое величие. Говоря о страхе, охватывающем адмиралов при виде бури, он добавляет, что напрасно они дают обеты, ибо верно то, что некая тайная сила забавляется и смеется над земным величием.

В те времена, как у всех на глазах безобразно влачилась Жизнь людей на земле под религии тягостным гнетом, С областей неба главу являвшей, взирая оттуда Ликом ужасным своим на смертных, поверженных долу, Эллин впервые один осмелился смертные взоры Против нее обратить и отважился выступить прртив. И ни молва о богах, ни молньи, ни рокотом грозным Небо его запугать не могли, но, напротив, сильнее Духа решимость его побуждали к тому, чтобы крепкий Врат природы затвор он первый сломить устремился...

Так, в свою очередь, днесь религия нашей пятою Попрана, нас же самих победа возносит до неба 171. Вот философ, который стремится упрямо отрицать провидение и силу судьбы172 и приписывает все необходимому движению атомов, причине, не знающей ни куда она идет, ни что она делает. Опыт заставляет его признать, что течение событий обнаруживает особую склонность унижать тех, кто выделяется среди людей своим величием. Почти невозможно не признать такой склонности, когда внимательно изучаешь историю или даже только то, что происходит в известных тебе странах. Даже средней продолжительности жизни достаточно, чтобы мы могли видеть людей, поднявшихся до высокого положения в результате стремительно следующих одна за другой больших удач и падающих в безвестность вследствие такого же ряда неудач. Все им удавалось прежде, ничего не удается им ныне, на них сыплются тысячи несчастий, щадящих маленьких людей, стоящих, так сказать, на том же пути. Кажется, будто судьба гневается на них, кажется, будто она задумала погубить их, в то время как она оставляет в покое других людей. Я поэтому ничуть не удивляюсь тому, что Лукреций заметил это пристрастие, необъяснимое при помощи его принципов и очень трудно объяснимое при помощи принципов других систем, так как падо признать, что явления человеческой истории ставят философоз в не менее затруднительное положение, чем явления естественной истории. Наиболее очевидна в человеческой истории смена подъемов и падений... о которой я говорил в другом месте... и которая, по словам Эзопа, обычное занятие провидения. Как согласовать это с идеей бесконечно благого, бесконечно мудрого и управляющего всем бога? Разве бесконечно совершенное существо может получать удовольствие, поднимая свое создание до самой высокой вершины славы, чтобы низвергнуть его потом до самых низших ступеней бесчестья? Разве это не значит вести себя подобно детям, которые, не успев построить карточный домик, опрокидывают и ломают его? Скажут, что это необходимо, ибо люди, злоупотребляя своим преуспеванием, делаются от этого такими наглыми, что необходимо, чтобы их падение служило наказанием за злонамеренное использование даров неба, утешением для несчастных и уроком для тех, кого бог осыплет милостями в будущем. Но, может сказать кто-нибудь, не лучше ли было бы дать в числе даров и дар не злоупотреблять ими? Вместо шести крупных удач дайте всего четыре и добавьте в компенсацию за две остальные способность хорошо пользоваться этими четырьмя. Тогда не будет необходимости ни наказывать наглецов, ни утешать несчастных, ни учить того, кто предназначен к возвышению. Первое, что сделал бы, если бы мог, отец, заключалось бы в том, чтобы дать своим детям дар хорошо пользоваться всеми благами, которые он хотел им дать, так как без этого все другие дары скорее ловушки, чем милость, если известно, что они внушат такое поведение, наказание за которое должно будет служить примером [для других]. Кроме того, полезность таких примеров весьма сомнительна; до сих пор всем поколениям нужны были эти уроки, и нет никаких признаков, что грядущие века будут в большей мере избавлены от превратностей судьбы, о которых говорил Эзоп, чем века минувшие. Таким образом, это не характеризует [высшее] существо как бесконечно доброе, бесконечно мудрое, бесконечно постоянное. Я хорошо знаю, что можно изобрести тысячи доводов против ?тпх затруднений, но можно такЖё найти тысячи возражений против таких доводов; ум человеческий рождает больше возражений, чем решений, и следует признать, что без света откровения философия не может освободиться от сомнений, возникающих из изучения человеческой истории. Преодолеть эти трудности надлежит богословам, а не философам. Языческие поэты прибегали к гипотезе, которая пришлась очень по вкусу народам: они утверждали, что в этом большом количестве божеств, вмешивающихся в управление миром, есть божества, завидующие счастливым людям. Чтобы унять досаду, вызываемую в них этой завистью, они пускают в ход все, чтобы погубйть таких людей. Этим объясняется то, что язычники особенно старались умиротворить такого рода завистливых богов. Богине Немезиде, которая, как полагали, была главной среди них, воздавалось больше, чем какому бы то ни было другому божеству, религиозного поклонения и почестей; и даже становясь столь несчастными, сколь могли желать эти завистливые существа, люди все же смиренно умоляли их прекратить преследования.

Если принять эту гипотезу, можно объяснить, почему великие люди более подвержены превратностям судьбы, чем люди маленькие; каждый сможет понять причину пристрастия, которое даже Лукреций не мог отрицать. Из всех философских сйстем нет ни одной, которая была бы так беззащитна против затруднений, о которых я говорю, как система Эпикура. Лукреций не знал, как ему быть, он не мог пользоваться ни гй- потезой поэтов, ни каким-либо нравоучением, так как он не приписывал богам никакого участия в управлении Вселенной и не признавал никакого высшего невидимого существа в мире, которое знало и хотело бы чего-либо; следовательно, его vis arbida quaedam [тайная сила] — убедительный аргумент протйв его собственного учения. Он опровергал тем самым свои принципы.

Скажу мимоходом, что ему было бы легко примирить со своей системой существование того, что называли судьбой, Немезидой, добрыми духами, злыми ду- хами. Он мог бы оставить богов в их воображаемой состоянии, довольных их собственным положением и наслаждающихся царственным блаженством, не вмешіь вающихся в наши дела, не наказывающих зло, не вознаграждающих добро и т. д.; но он мог бы допустить, что некоторые скопления атомов, которые он мог бы назвать как угодно, способны к зависти по отношению к человеку и способны незримо сводить на нет большие удачи. Я давно уже удивляюсь, что ни Эпикур, ни какой-либо из его последователей не обратили внимания иа то, что атомы, образующие нос, два глаза, многочисленные нервы, мозг, отнюдь не превосходят атомы, которые образуют камень 173, и что, таким образом, весьма нелепо предполагать, что всякое скопление атомов, которое не является ни человеком, ни животным, лишено способности познавать. Как только начинают отрицать, что душа человеческая отличается от материи своей субстанцией, начинают рассуждать по-детски, если не предполагают, что вся Вселенная одушевлена, что повсюду есть различного рода мыслящие существа и среди них есть такие, которые ниже людей, и такие, которые их превосходят. При этом предположении растения, камни — мыслящие субстанции. Совсем не является необходимым, чтобы они-ощущали краски, звуки,, запахи и т. п., но необходимо,, чтобы у них была какая-то другая способность познания. Й как они были бы- смешны, если бы отрицали, что существуют люди, причиняющие им много зла, вырывающие их с корнем из земли, ломающие их,— были бы смень ны, говорю я, отрицая это под тем предлогом, что они не видят рук и топора, которые их обижают; точно так же очень смешны эпикурейцы, отрицающие, что в воздухе или еще где-либо есть существа, которые познают нас, которые причиняют нам то зло, то добро, а иные из которых склонны только к тому, чтобы губить нас. Эпикурейцы, говорю я, очень смешны, отрицая все это под .тем предлогом, что мы не видим таких существ. У них нет никаких достаточных оснований для отрицания колдовства магии, привидений, лемуров домовых и других существ той же породы. Тем, кто верит в то, что душа человека отлична от материи, более подходит отрицать все это. Все же я не знаю, в силу какого выверта ума те, кто считает, что душа человеческая телесна, первыми отрицают существование демонов...

(Н) Он, может быть, признал бы существование некоего существа, которое получает удовольствие, огорчая мелкий люд, а может быть, он отверг бы даже эту гипотезу. Немногие не обратили внимания на жалобы о тохМ, что болезнь или смерть поражает более часто любимых людей, чем безразличных или ненавидимых. Посмотрите на такого-то, говорят вам, он любил свою жену и у него были основания ее любить; он потерял ее на втором году [семейной жизни], он безутешен; но в то время, когда он оплакивает эту печальную разлуку, множество мужей по двадцать лет мечтают овдоветь и считают для себя наказанием долголетие своих жен. Посмотрите на эту вдову, она оплакивает днем и ночью своего доброго мужа, которого смерть похитила у нее в расцвете его молодости. Сотни других мужей долгое время вполне здоровы и проживут еще много лет и будут продолжать дурно обращаться со своими супругами без всякого предлога и основания. Если бы они умерли, никто в их доме не страдал. Там приятно царствовали бы покой, утешение и бережливость, и поэтому следует думать, что они проживут долго. Только что похоронили ребенка — единственного сына, радость отца и матери. На него возлагали много надежд, и он был вполне достоин богатого наследства, .которое его ожидало; смерть его избрала среди сотни других, которых она пощадила и которые в тягость своей семье. Этот честный человек, который так хорошо применял свой ум и свои богатства, недавно умер. Его жизнь была очень коротка, он никогда не пользовался совершенным здоровьем, а если бы он был силен и здоров, он оказал бы еще больше услуг своим ближним, чем он это сделал. Он умер, а двадцать его соседей вполне здоровы и никогда не хворают, и они стараются только причинить беспокойство to одному, то другому, злоупотребляя своим здоровьем, своим умом и своими богатствами, чтобы угнетать невинных и возмущать общество своим дурным образом жизни. Посмотрите на этого негодяя, бродягу и лентяя, он упал с третьего этажа и не причинил себе никакого вреда. Потомок знатного рода, единственный сын, порядочный человек, случись с ним такое, в лучшем случае переломал бы себе все кости. Все мои читатели согласятся, что можно всюду слышать подобные жалобы и что столь же верно то часто высказываемое утверждение, согласно которому обычные пожелания смерти злому человеку обладают особым свойством удлйнять его жизнь. Это было бы легко объяснить гипотезой о завистливых и злобных божествах, в существование которых верили язычники. Хорошая теология может основательно рассуждать об этом, но что же мог сказать Лукреций?

Если бы существовали боги, которых бы огорчало человеческое счастье и которые любили поражать людей, они, несомненно, стремились бы по преимуществу губить во цвете лет единственного сына или нежно любимого мужа, супругу, составляющую счастье своего супруга, и сохранять жизнь мошеннику, доводящему до бешенства своих отца и мать, а также мужу и жене, которые причиняют невыносимые мучения друг другу. Если бы такие боги хотели облечь в траур семью, они выбрали бы самого многообещающего и самого любимого ребенка, и если бы они захотели преследовать целый приход, то они уложили бы на ложе болезни, а затем в могилу тех, кто поддерживает его своей благотворительностью и мудростью, и охраняли бы жизнь бесчестных людей. Им нравилось бы поражать общество, сохраняя тех, кого проклинают, и уничтожая тех, с кем связаны надежды и радости народа... Но наши богословы рассуждают гораздо более основательным образом. Вообще говоря, они не отрицают того, что простой и нечестивый язычник назвал бы страстью причинять горе, пристрастным отношением к некоторым личностям или злобностью и завистью судьбы. Они находят в этом провидение, исполненное доброты, мудрости и справедливости. Бог разлучает нас с лицом, которое мы нежнее всего любим; он делает это, чтобы оторвать нас от земли и научить нас тому, что истинное благо надо искать на небесах. Он долгое время подвергает нас несчастьям в личной жизни, чтобы испытать наше терпение и очистить нас в этом горниле. Он использует долголетие злых для того, чтобы наказать грехи людей. Это бич его справедливости. Он заставляет страдать только тех, кто этого заслужил. Таким образом, хорошая теология не находит здесь никаких трудностей, но Лукреций и Эпикур не могли так легко выпутаться из этого [положения]. Они предпочли бы отрицать самый факт и утверждать, что те, кто ропщет, жалуется, высказывает соображения, изложенные выше, плохо рассуждают.

Человеку свойственно слишком мало учитывать одни обстоятельства и чрезмерно учитывать другие. Если рано умирает дурной человек, плохой муж, на это вначале обращают внимание, но затем забывают.

Замечали ли вы, ответил бы Лукреций, превосходных ученых, которые доживали до восьмидесяти лет, и дураков, не достигших зрелости? Возьмите ваши счеты и пересчитайте снова и вы увидите, что ваши подсчеты были неверны. Но в конце концов почему надо удивляться тому, что у человека большого ума слабое здоровье. Такой человек состоит из тонкой и легкой ткани атомов, следовательно, ее сопротивление другим телам должно быть меньшим. Грубый крестьянин слеплен из более тяжелых, более связанных между собой молекул, следовательно, они должны быть прочнее. Если атомы воображения движутся с необыкновенной скоростью, они задевают и потрясают части мозга, они делают там отверстия, через которые испаряется и улетучивается бесконечное количество атомов, необходимых для поддержки органов. Поэтому механизм [человеческого тела] изнашивается и жизненные основы повреждаются.

(Q) Плутарх его за это строго критиковал. Чтобы со знанием дела комментировать эти слова, надо сначала представить себе цель Эпикура и Лукреция. Ич задачей является доказать, что не следует бояться смерти, что смерть — ничто, что у нас к ней не должно быть никакого интереса, что она нас не касается...

Значит, нам смерть — ничто и ничуть не имеет

значенья 174.

Их доказательство основано на том, что вещи, разложенные, разделенные, не ощущают ничего и что вещи, которые не ощущают, с нашей точки зрения, ничто... Вскроем имеющееся здесь ложное заключение. Эпикур и Лукреций предполагают, что смерть — вещь, которая к нам не относится, и нас совершенно не интересует смертность души и то, что, следовательно, человек ничего не чувствует после отделения тела от души... Но они впадают в софизм в двух местах. Они не могуг отрицать, что смерть приходит, когда человек еще ощущает. Это значит: из того, что человек состоит из элементов и что разделенные части не ощущают, нель- з я делать вывод, что сам процесс разделения не ощущается. Вот их первая непоследовательность: они заключают на основе разделенных частей о самом разделении, а так как оно может быть болезненным и сопровождаться множеством неприятных ощущений, то оно является злом реальным и прямо относящимся к человеку, и это соответствует их же принципу, согласно которому если мертвые не интересуются своим состоянием, то это потому, что они ничего не ощущают. Вторая ошибка в рассуждении указанных философов состоит в том, что они предполагают, что человек боится смерти только потому, что за ней неоспоримо следует некое большое несчастье. Они ошибаются и не дают никакого утешения тем, кто рассматривает как большое зло лишь утрату жизни. Любовь к жизни настолько укоренилась в сердце человека, что жизнь рассматривается сама по себе как очень большое благо, откуда следует, что, поскольку смерть отнимает это благо, она внушает страх, как очень большое зло. К чему же пытаться устранить этот страх словами: вы ничего не будете чувствовать после смерти. Разве вам не ответят тотчас же: достаточно того, что я буду лишен жизни, которую так люблю; и если соединение моего тела и моей души — состояние, присущее мне, я страстно хочу его сохранить; вы не можете утверждать, будто смерть, разрушающая это соединение, есть то, что меня не касается. Сделаем вывод: аргумент Эпикура и Лукреция не попадает в цель и он мог бы годиться только против страха мучений на том свете. Есть другой страх, против которого они должны были бороться,— страх лишения удовольствия этой жизни. Они могли бы, правда, сказать, что в конечном счете бесчувствие мертвых скорее выигрыш, чем потеря, ибо таким образом достигается освобождение от несчастий этой жизни. Независимо от того, превосходят ли несчастья этой жизни ее блага, как думали многие, или они только равны друг другу, быть бесчувственным — преимущество, так как нет ни одного человека, достаточно понимающего свои интересы, который не предпочел бы четыре часа хорошего сна двум часам, заполненным удовольствиями, и двум часам, заполненным неприятностями. Рассмотрим другой паралогизм Лукреция. Он предполагает, что смерть не имела бы к нам отношения даже в том случае, если бы способность ощущать сохранялась в распавшихся частях или даже если бы случайность со временем привела к новым соединениям тела и души. Его довод заключается в том, что мы представляем собой сочетание души и тела, и, таким образом, нас касается только то, что нам принадлежит, поскольку мы являемся таким сочетанием. Ведь душа, отделенная от тела, не человек, следовательно, то, что она могла бы ощущать в этом состоянии, не было бы ощущением человека.

Если же сила души и природа духовная все же

Чувства могла бы иметь, и расторжепа будучи

с телом,

То и тогда бы ничто это было для нас, раз мы

только

Узами тела с душой и союзом их сплочены тесно 175.

Лукреций считает возможным, что те же самые атомы, из которых состоит человек и которые рассеиваются после смерти, со временем возвращаются в прежнее положение и снова воспроизводят человека; но он думает, что жизнь и судьба этого второго человека ни в какой степени ие относится к первому; перерыв в жизни, добавляет он, есть причина того, что мы не проявляем никакого интереса к тому, что произойдет в том случае, если будущие века снова дадут нам человеческую природу, которой мы не обладали. Состояние, в котором мы были когда-то, сегодня для нас совершенно безразлично; скажем то же самое о всех состояниях, в которых мы можем оказаться в булущем... Если Лукреций надеялся внушить эти два пункта людям, которые умеют углубляться в вопрос, он плохо использовал свои знания. Вот пример, который нам это ясно покажет, хотя я беру его наудачу. Представим себе часы и допустим, что они одушевлены, что они ощущают и понимают то, что им говорит часовщик. Допустим затем, будто он заявляет им, что он их разберет и не оставит двух колес близко друг к другу, что всё части будут разделены и каждая часть будет положена в особую коробочку, что эта способность ощущать сохранится, несмотря на это разрушение, и что душа, или основа жизни, сохранит эту способность, чтобы сообщить о боли и радости. Разве не очевидно при этом предположении, что часы должны будут интересоваться этими ощущениями, хотя им и скажут, что рассеяние их частей не будет иметь конца. Часы будут наделены ощущениями не в качестве таковых, но в качестве ощущающей субстанции. Для того чтобы сделать часы несчастными, достаточно того, что эта субстанция будет страдать от жары и холода, боли и горя и т. д. Несомненно, это будет та же субстанция, которая подвергалась указанным несчастьям в виде часов, а боль, которую она испытывает после разрушения сложного механизма, будет только продолжением той боли, которую она ощущала при существовании этого сложного механизма. Примените это к нашей душе, и вы увидите, что если бы она сохраняла способность ощущать после смерти, то следовало бы сказать, что та же природа, которая страдала от голода, холода, лихорадки, каменной болезни и т. д. в человеческом теле, страдает от других вещей вне человеческого тела и что утешение Лукреция неправдоподобно и смешно. Какое вам дело, говорит он, что ваша душа будет несчастна после вашей смерти? Вы — человек, а она не будет человеком, и, следовательно, несчастья души к вам не имеют отношения. Жалкий вывод! Это все равно как если бы Пифагор сказал умирающему: ваша душа перейдет в тело быка, который почти все время будет привязан к плугу и которого оставят умирать с голоду, когда он состарится; но эти страдания к вам не имеют отношения, так как бык не человек. Прекрасное утешение!

Не обращают достаточно внимания на то, что субъект изменений остается тем же самым в количественном отношении при всех трансформациях тела. Те же атомы, которые составляют воду, находятся во льду, в паре, в облаках, в граде, в снеге, составляют хлебное зерно, сопутствуют муке, тесту, хлебу, крови, мясу, костям и т. п. Если они были несчастны в виде воды и в виде льда, to это будет та же субстанция по количеству, которую следует пожалеть в этих двух состояниях, и, следовательно, все несчастья, угрожающие ей в виде муки, свойственны атомам, образующим хлебное зерно, и никто не может проявлять к ним больший интерес, чем атомы зерна, хотя им и не придется страдать от этих несчастий, пока они образуют хлебное зерно.

Опровергнем теперь другое заблуждение Лукреция, воспользовавшись снова примером с часами. Допустим, что часовщик сказал им: «я разделю вас на части и оставлю в таком состоянии три или четыре года, но но истечении этого времени я соединю эти части и снова вас соберу. Во время разделения ни одна часть не будет испытывать никаких страданий, они все будут в состоянии полного бесчувствия, но, как только они будут восстановлены в их прежнем положении и заведены, их страдания возвратятся к ним». Не правда ли, часы, которые поверили бы этим словам, были бы убеждены, что они-то и будут теми часами, .которые снова соберут через три или четыре года? У них были бы все основания думать это и проявлять интерес к судьбе этих новых часов, как к своей собственной. Однако их первая жизнь была бы прервана. Итак, Лукреций весьма поверхностно разобрал этот вопрос, предполагая, будто смерть, создавая большой перерыв между первой жизнью атомов человеческого тела и второй жизнью тех же атомов, воспрепятствует тому, чтобы первая и вторая жизнь принадлежали тому же самому человеку.

Я хорошо знаю, что, допуская этот вид воскрешения, могут сказать, что несчастья, которым подвергались в Риме во времена Мария и Суллы, ни в какой степени не относятся к нашей теперешней судьбе. Мы полностью забыли эти времена, и все же мы могли бы быть тогда теми же несчастными людьми, которые испытали тогда столько горя. Отсюда следует, что, если мы возвратимся к земной жизни еще через тысячу лет, все несчастья, которые нам придется испытать в Этой новой жизни, будут полностью принадлежать нам, и уверенность в таком будущем должна была бы внушить нам беспокойство. Значит, Лукреций рассуждал не так, как следовало. Есть только два способа, чтобы разумно успокоить страх перед иной жизнью: один — это обещать райское блаженство, другой — это обещать полное отсутствие способности ощущать. Заметьте, что последователи Спинозы не могли принять ни того ни другого утешения. Все их решение [этой трудности] заключалось в том, чтобы подготовить себя к вечному и бесконечному кругообороту форм, которые должны всегда сопровождаться мышлением, но без знания того, будут ли они более счастливы или более несчастны, чем в человеческой форме...

(S) Ему было бы гораздо труднее определить атрибуты своих богов. Совершенное спокойствие и полное счастье были основными качествами, которые он приписывал богам. С другой стороны, он утверждал, что природа вещей содержит только пустоту и тела.

Всю, самое по себе, составляют природу две вещи: Это, во-первых, тела, во-вторых же, пустое

пространство 176.

...Даже не отличаясь особенной проницательностью, легко заметить, что эти два положения Лукреция плохо между собой согласуются. Я мог бы сам вскрыть затруднение, которое вы скоро увидите, но у меня не было времени; я нашел его, я прочел о нем уже в готовом виде в одном труде г-на Котена 130, прежде чем сам рассмотрел этот вопрос. Так как считается справедливым создать каждому то, что он заслужил,, я воспользуюсь словами этого писателя. «Боги имеют тела или нечто вроде тел, так как кроме пустоты и тел и того, что получается от их соединения, нельзя и представить ёебе никакой другой природы. Эпикур категорически утверждает это.

Так что самой по себе средь вещей оказаться не может, Вне пустоты и тел, какой-нибудь третьей природы, говорит комментатор философа, который думает к тому же, что, если бы душа была бесплотна, она не могла бы ничего делать и ничего испытывать. Каково же было бы блаженство богов, если бы они были бесил of- ными» 177? «Состоят ли их тела из атомовЛ. И есть ли между частями, составляющими эти божественные тела, пустота?.. Ведь пустота и атомы — основы всего. Всякое тело... может распасться на составные части, и скопление атомов... не может существовать вечно в том же виде: онн слишком активны и слишком подвижны, чтобы оставаться всргда в покое» 178. Котен делает из всего этого вывод, что «боги Эпикура, хотя и свободные от занятий человеческими делами, не так счастливы и спокойны, как они воображают: они не свободны от ожидания последнего разделения атомов и страха перед ним, ибо атомы, однажды разъединившись в пустоте, никогда не соединятся снова. Итак,— говорит этот философ,— частицы, составляющие душу, рассеявшись однажды, никогда не смогут соединиться; иначе мы могли бы существовать после того, как мы перестали существовать, т. е. воскресение было бы возможно чисто естественным путем. Такую гипотезу можно, однако, вывести из эпикуреизма...» 179. t Отметьте, что Котен указывает, что большинство эпикурейцев говорили, что боги не состоят из атомов... Они поняли, что вечное блаженство, которым наделяют богов, несовместимо с тканью из атомов, поэтому необходимо было надели1ъ их другой природой. Однако этим самым онн опровергали основное положение своей системы, важнейший догмат, служащий основой их физики, согласно которому атомы и пустота — начало всех вещей. Я не дуіуіаю, чтобы Лукреций мог когда- нибудь выйти из этого ложного положения. Ему пришлось бы отказаться от блаженной вечности своих богов... Мы можем судить об этом на основании гипотезы о существовании богов, которая в системе Анаксагора и некоторых других философов — лучшее украшение и самая благоразумная и прекрасная часть механизма, но самое слабое место в системе эпикурейцев. Их глава, освободившись от всякой боязни перед боже- ственным правосудием, оказался поставленным в еще более затруднительное положение своими богами, чем если бы он приписал им дар провидения. Он не дерзал их отрицать, но он не знал ни что с ними делать, ни куда их девать. Все, что он мог о них сказать, пробивало брешь в его системе и приводило к непреодолимым возражениям. Посмотрите, как высмеял его Цицерон и по поводу тонкости тел богов 180, и по поводу их человеческих лиц 181.