Алогизм Уильяма Джемса

Философским источником логических воззрений Джемса был, по собственному его признанию, интуитивизм Бергсона. Однако самый характер влияния, оказанного сочинениями Бергсона на Джемса, в высшей степени любопытен — с социологической точки зрения. В фактах идеологического «влияния» нет ничего случайного: они всегда детерминированы социологически. «Влияние» Бергсона на Джемса, понятое социологически, есть не столько «влияние», сколько интерпретация. Характер, направление, содержание этой интерпретации в точности отражают новый этап в развитии буржуазной философии. В работе о Бергсоне я отметил те стороны его учения, в которых критика интеллектуализма переходит в прямой алогизм. Но, как было мною указано, у самого Бергсона алогизм этот значительно смягчался рядом существенных оговорок. Алогизм Бергсона — более тенденция, чем категорическая догма. Могучее обаяние точных наук, авторитет классических традиций философии сдерживали алогические тенденции Бергсона, не дав им развернуться в откровенное и резкое восстание против интеллекта. В трактатах Бергсона алогические тенденции изложены языком дипломатии, и своему исконному врагу — интеллекту — Бергсон воздает все воинские почести. Более того, для последующей формации буржуазных философов Бергсон оказался даже слишком позитивистским мыслителем. В биологизме «Творческой эволюции» стали усматривать свидетельство философской немощи Бергсона. его неспособности уйти окончательно из- под власти рационалистического позитивизма. Как бы то ни было, но объективный результат философии Вергсона соответствовал идеологическим нуждам европейской буржуазии: учение это намечало все основы критики интеллекта и логики, но в такой форме, которая не разрывала внешних связей с вековыми традициями положительной философии и, таким образом, удачно маскировала начавшийся закат буржуазной философии: все далее и далее идущее недоверие к теории, разочарование в интеллекте, сомнение в логике, жажду иных способов утешения.

Несколько иначе сложились дела в Америке. Отделенные широким простором Атлантического океана от старой Европы с ее бесчисленными седыми научными учреждениями, уходящими корнями в средневековье, буржуазные теоретики Америки — даже в тех случаях, когда они получали свое образование в колледжах и университетах старой Англии,— далеко не в той мере, как их европейские собратья. испытывали давление классических традиций. С другой стороны, в стране, где движение пролетариата не успело еще сложиться в формы, представляющие осязательную угрозу буржуазному порядку, интеллектуальные силы буржуазии могли развиваться, не боясь, что деградирующая природа этого развития может быть опознана.

В такой-то обстановке приступал Джемс к изучению философии Бергсона. Он подошел к Бергсону с умом сравнительно «свободным» от преклонения перед авторитетом рационализма, с руками, не связанными, не стесненными, вольными. Он мог искать в любом направлении, брать именно то, что ему было нужно.

Сюда присоединились и чисто личные особенности Джемса — редкая искренность и прямодушие. Свои мысли Джемс выражает, совершенно не считаясь с тем впечатлением, какое они могут произвести на читателей '. В результате философия Джемса представляет новую — гораздо более решительную, чем у Бергсона, — форму борьбы против интеллектуализма. Алогизм Джемса гораздо откровеннее, прямее, радикальнее, а потому и проще в формах выражения, нежели утонченный, искусно замаскированный алогизм Бергсона. Джемс прямо отбрасывает прочь эту элегантную церемонность, расшаркивание в сторону интел лекта и положительной науки, которые еще так характерны для Бергсона. О своем превращении из рационалиста в ре~ шительного и убежденного алогиста сам Уильям Джемс рассказал с откровенностью и прямотой. В отличие от Бергсона, неохотно раскрывающего источники своего учения, Джемс не утаивает своей духовной генеалогии. В лекции «Соединение элементов сознания» Джемс обращается к своим слушателям с таким признанием. «Я до сих пор,— говорит он, — не эмансипировался бы, до сих пор не отодвинул бы с таким легким сердцем логику на второй план, не изгнал бы ее из глубины философии, чтобы заставить занять се законное и почетное место в мире простой человеческой деятельности, если бы на меня не оказал влияния... в высшей степени оригинальный французский писатель Анри Бергсон. Чтение его произведений — вот что сделало меня смелым. Если бы я не читал Бергсона, я, вероятно, до сих пор продолжал бы исписывать дли себя страницу за страницей в надежде заставить сойтись концы, которые никогда не могли сойтись, и пытаясь найти такой способ понимания действительности и ее проявлений, который не противоречил бы принятым законам логики тождества (курсив мой.— В. А.)» (16, 118). Чрезвычайно знаменательно, что теория Бергсона разрешила сомнения и колебания Джомса именно относительно логики и интеллектуализма вообще. В интуитивизме Бергсона Джемс вычитал больше того, что, быть может, хотел открыть читателям сам автор. Нельзя отказать Джемсу в большой проницательности. Уже в первых работах Бергсона Джемсу удалось прощупать основной стержень, основную тенденцию системы. Невзирая на квазипозитивистскую оболочку, Джемс сразу узнал в Бергсоне его подлинную природу антиинтеллектуалиста. Более того, подстрекаемый непреодолимым стремлением — расквитаться с интеллектом, Джемс раздул, преувеличил размеры боргсоновского алогизма. В теории Бергсона Джемс усмотрел не только то, что было в известной мере завуалировано ее автором, но даже и то, чего в ней вовсе не было. Преувеличения, субъективизм в джемсовской интерпретации Бергсона великолепно отражают рост антииптеллектуалистических настроений среди буржуазных философов эпохи империализма.

В философии Бергсона Джемс увидел категорическую критику интеллектуализма. «Самым важным... вкладом Бергсона в философию,— говорит Джемс,— является его критика интеллектуализма. На мой взгляд, Бергсон убил интеллектуализм окончательно и без всякой надежды на возрождение» (там же, 119). Что касается самого Джемса, то у ного критики интеллектуализма сразу принимает характер радикальной критики понятий. И здесь Джемсом руководит правильный инстинкт. Джемс отлично понимает, что сущность интеллектуализма тесно связана с понятиями, с концептуализмом. Хотя всякое мышление реализуется в суждениях и — с точки зрения процесса мышления — мы можем рассматривать суждения как реальную единицу и как основной факт мышления, однако в высокоорганизованных формах научного мышления на первый план выдвигается именно понятие. С чего бы ни начинала логика изложение своего предмета — с суждения, как реального носителя мышления, или с понятия, как «элемента» суждения, ясно, что на высоких ступенях научного мышления суждение превращается в средство, а настоящей целью и результатом суждения будет именно понятие, как высшая возможная форма высшей теоретической деятельности. Коренное, определяющее значение понятия Джемс признает в полной мере. «Интеллектуализм,— говорит он,— коренится в нашей способности, дающей нам главное превосходство над животными, а именно в способности приводить сырой ноток нашего чисто чувственного опыта в систему понятий» (там же, 120).

Так как интеллектуализм свое завершение находит в понятиях, то всякая борьба против него может почитаться успешной только в том случае, если она будет направлена против понятий. В понятиях антиинтеллектуалисты всегда видели своего исконного и сильнейшего врага. Уже Верг- СОН — хотя и не первый в утом деле — упорно и ДОЛГО боролся против концептуализма. Но, в то время как у Порг- сона критика понятий прикрывалась иллюзорным параллелизмом его учения об интуиции, у Джемса эта критика выступает совершенно открыто, без всякой маскировки.

Джемс критикует интеллект как в его генезисе, так и в современной его функции. Следуя за Бергсоном, Джемс подчеркивает, что источником интеллекта были практические потребности, а его современное назначение — в обслуживании этих потребностей. По мнению Джемса, «бессмертные исследования Гсльмгольца об ухе и глазе, в сущности, не что иное, как комментарий к закону, что практическая польза определяет то, какие элементы наших ощущений мы принимаем во внимание, какие нет. Мы замечаем или различаем всякий чувствительный элемент,— говорит Джемс,— лишь поскольку от пего зависит изменение наших действий (курсив мой.— В. А.)» (17, 97). Коренное заблуждение философии состоит, по Джемсу, в том. что в интеллекте она видит орудие познания, орган теоретиче- ской деятельности, в то время как на самом деле интеллект есть всего лишь орудие практической ориентации. «Чувственное впечатление, — утверждает Джемс, — существует лишь для того, чтобы возбудить центральный процесс мышления, а последний существует лишь для того, чтобы вызвать конечный акт. Таким образом, всякий акт — не что иное, как реакция на внешний мир; а средняя ступень — рассмотрение, созерцание или мышление — только переходный пункт, середина петли, оба конца которой прикреплены к внешнему миру». «Если бы умственный процесс.— рассуждает Джемс,— не коренился во внешнем мире, если бы он не вел к активным проявлениям, он не исполнял бы своего назначения, и его надо было бы считать или патологическим, или незаконченным. Поток жизни, проникающий в нас через уши или глаза, должен вернуться во внешний мир через посредство наших рук, ног или уст. Мысли, которые порождаются в нас этим потоком, в сущности. только определяют, к какому из упомянутых органов должен быть направлен последний при данных обстоятельствах для того, чтобы действия наши всего более способствовали нашему благополучию» (там же. 131). «...Поступки, а не чувства — окончательная цель нашего познания... граница нашего интеллектуального горизонта — представление о некоторых работах, которые мы обязаны исполнить, о некоторых внешних изменениях, которые мы должны произвести, или которым должны противодействовать (курсив мой.— В. А.)».

Как видно из приведенных цитат. Джемс великолепно понимает практическую природу интеллекта и интеллектуального познания. По верное по сути представление сопровождается у Джемса в корне неверной оценкой. Практическая природа интеллекта, в глазах Джемса, есть самое верное доказательство немощи интеллектуального познания. Так как наша рациональная логика и положительная наука состоят на службе у практики, то они не могут, по Джемсу, обеспечить нам проникновение в «интимную» сущность действительности. Познавать, но лишь в меру нашей способности воздействовать на вещи — это значит познавать неполным, поверхностным образом. В этом смысле положительная наука дает, по мнению Джемса, не больше, чем обыденная — рациональная в основной своей установке — логика. Как бы ни казались утонченными и усложненными наши научные понятия, по сути они недалеко ушли от тех рациональных форм, которыми оперирует еще ие знающий науки интеллект и которые возникли как орудие для ответа на вопросы, предлагаемые практикой, в самом узком, техническом смысле этого слова. «Разве возможно,— восклицает Джемс,— чтобы такая молодая наука, выросшая точно гриб за одну ночь, могла знакомить нас с чем-либо большим, нежели с кусочком той вселенной, которая предстанет перед нами, когда мы познаем ее адекватно? Нет! Наша наука — кайля, наше невежество — море!» (там же, 199; 00). По мысли Джемса, безуспешность интеллектуального познания, количественная ничтожность его результатов, объясняется не безмерностью познавательных задач, не бесконечными размерами того, что предстоит познанию, но несовершенством самого познавательного метода. Интеллектуальные методы выкраивают из конкретной ткани бытия только те его части, которые доступны практическому воздействию. Они показывают в вещах лишь то, что может усмотреть в них интеллект; последний же глядит на мир глазами, затуманенными практическим интересом.

В основе этого воззрения лежит откровенное недоверие к познавательной ценности практического опыта. Молчаливую предпосылку всех гносеологических суждений Джемса образует взгляд, согласно которому практика ие может быть источником адекватного познания. В этом пункте приходится исправить ошибку, обычно сопровождающую истолкование джемсовской философии.

Большинство интерпретаторов Джемса подчеркивали «прагматизм» Джемса, т.

Возобновляя аргументы Сократа, Джемс видит лучшее доказательство теоретической немощи интеллекта в тех противоречиях. которые необходимо возникают в процессе интеллектуального познания и которые превращают всякую рационалистическую философию в арену никогда не прекращающейся борьбы противоположных философских систем. По Джемсу, все исторически известные нам системы запутываются в противоречии между абсолютным единством бытия и его конкретной множественностью. На крайних полюсах этого противоречия стоят, с одной стороны. Спиноза «с его бесплодной системой объединения всех вещей в единой субстанции», с другой — Давид Юм «с его не менее бесплодной «несвязностью и раздельностью всех вещей» ».

По мнению Джемса, это противоречие не может быть разрешено в границах самого интеллектуализма. Перед лицом этого противоречия у интеллекта остается только один выход — классификация. «Единственное средство примирить то и другое,— утверждает Джемс,— это классифицировать отдельные явления как виды общей сущности, которую мы в них подмечаем. Таким образом, первым шагом при философском объединении вещей будет их подведение под пространственные «виды», а последним — подведение их отношений и действий под общие «законы» (курсив мой. — И. А.)». Формально классификация — единственный результат и единственное достояние науки и философии, основанной на интеллектуальных формах и функциях. По сути же даже классификация, так думает Джемс, не может спасти достоинство интеллекта. В основе всякой классификации лежит отбор, а также объединение объектов с некоторой определенной точки зрения. Но каков бы ни был принцип этого отбора, руководящую роль в нем играет практический интерес, практическое воззрение.

Точка зрения, конституирующая характерную дли каждой науки установку, не может не быть практической. Она подсказывается нам направлением наших интересов, которые велят выбирать то, что для нас всего нужнее, на все же остальное мы закрываем глаза, считаем его несущественным и ненужным. Таким образом, практика, но Джемсу, подсекает крылья интеллекта даже там, где ему кажется, что он взвивается к вершинам чисто теоретического знания.

Познание, высшее завершение которого сводится к классификации, не может не быть абстрактным. «Итак,— говорит Джемс,— цельная теоретическая философия может быть только классификацией составных частей вселенной; результаты же ее всегда будут абстрактными, потому что основанием каждой классификации является абстрактная сущность, воплощенная в конкретных фактах, причем остальные особенности этих фактов временно оставляются классификатором без внимания» (17, 75 — 76).

Учение Джемса о классификации весьма оригинально. Обычное сознание видит в классификации специфично- теоретическую деятельность и расценивает ее как одно из высших проявлений теоретического разума. Напротив, по Джемсу, ходячее убеждение в теоретической природе классификации в корне ошибочно. Как бы ни казалась нам «теоретичной» классификация с ее сложными и утонченными методами дистинкции и субординации, ее последнее назначение — увеличение нашей практической власти над вещами и ничего более: «Любой способ классификации вещей является только способом пользоваться ими для какой-нибудь цели. Понятия, «виды» — только телеологические орудия. Ни одно абстрактное понятие не может быть достойным заместителем конкретной реальности, если оно не отвечает какому-нибудь специальному интересу данного лица».

Так как никакая «теоретическаяо классификация не в силах возвыситься над кругозором практических интересов, то ее собственно-теоретические результаты всегда будут относительны. Более того, чем совершеннее и точнее формы и методы классификации, тем яснее выдают они тайну теоретической несостоятельности интеллекта. «Мы приходим к заключению,— говорит Джемс,— что простая классификация вещей, с одной стороны, лучшая теоретическая философия, с другой же стороны, она жалкая и неадекватная заместительница полной истины. Она — до чрез мерности кратко выраженная формула жизни, достигае- мая, как и все подобные формулы, путем абсолютной потери и устранения всего реального» (там же. 79: 77 — 78).

R этой тираде Джемс воспроизводит традиционную ошибку антиинтеллектуалистов. От науки они требуют, чтобы каждая частная научная операция, каждый частный прием или метод давали адекватное воспроизведение всей реальности, доступное только всей науке в целом. Спору нет, каждая научная операция имеет целью воспроизводить не все абсолютно, но лишь определенные. т. е. целям самой операции соответствующие, связи и отношения действительности. Наука не есть огромное безмолвное око, пассивно отражающее без остатка всю действительность. Наука вопрошает, а всякий вопрос предполагает выбор и ограничение. Характер, объем, границы ответа в известной мере предопределяются характером самого вопроса, способом его постановки, направлением его выбирающего внимания. Классификация есть действительно точная и весьма ценная научная операция. Но обвинять ее в том. что она — жалкая заместительница полной истины, просто смешно, ибо. будучи одним из научных приемов, необходимых в деле стяжания адекватной истины, классификация никогда и ни в какой мере не выдавала себя за окончательный и полный результат научного познания мира в целом. Классификация открывает в вещах только те их стороны, которые могут быть познаны через сравнение, различение и отграничение объектов, составляющих известное целое, систему. Это отграничение и сравнение обусловлены не только «точкой зрения», или принципами отбора, классификатора. Сама эта «точка зрения», определяющая выбор и направление внимания, возможна только потому, что в структуре познаваемого бытия существуют — объективно, независимо от нашего сознания — те «связи и отношения, которые могут постигаться с данной «точки зрения». Таким образом, даже самая «ограниченность» классифицирующей точки зрения, выбирающей из всех признаков и свойств сопоставляемых явлений только известную часть их, соответствующую задачам классификации, не есть ограниченность произвола, личного, субъективного воззрения, но — в последнем счете — соответствует объективной структуре бытия, определяется независимыми от сознания свойствами объекта и выражает — поскольку классификация удачна — адекватную природу связей и отношений действительности. Коренная ошибка Джемса в том, что в классификации он выдвигает на первый план не ее пред• метное основание, которым единственно определяется ее научная ценность, а лишь ту «точку зрения», которая обусловливает выбор изучаемых в классификации объектов, а также границы их сопоставления. Такая «точка зрения», или, точнее говоря, методологическая перспектива классификации, действительно существует. Классификация не может «пожирать» все стороны, свойства и признаки изучаемой области. Она действительно производит отбор — тем более строгий, чем более отчетливы и диф- ференцированны принципы классификации. Но эти принципы отнюдь не могут быть сведены, как это делает Джемс, к субъективно-психологическим актам: выбора, сопоставления и т. д. То, что в принципах классификации субъективно представляется как психологический акт, объективно есть предметно-логическое основание, которое, как таковое, восходит к объективной. предметной природе изучаемого бытия.

Особенно забавно то, что всю ответственность за мнимые грехи классификации Джемс сваливает на интеллект. Джемсу менее всего следовало бы говорить об интеллекте и о логицизме, ибо вся его «критика по существу психологична и потому ее стрелы попасть в интеллект никак не могут. Кто «разложил» все содержание научного знания на сумму субъективных операций, актов «сознания», «точек зрения», «аспектов» и проч., тот не должен удивляться, если в понятой таким образом науке не окажется никакого объективно-предметного содержания. Такое «понимание» науки действительно есть «точка зрения», но на этот раз — весьма неадекватная, лишенная объективного значения.

Первичная ошибка Джемса состоит в том. что интеллект он анализирует не в предметном содержании его деятельности, но лишь в психологическом аспекте «интеллектуальной точки зрения». Не будучи диалектиком, Джемс не может понять, каким путем возможно разрешить противоречие между законными претензиями интеллекта на адекватное познание и тем психологическим фактом, что интеллект может реализовать это познание не иначе как в аспекте различных, весьма ограниченных неполных и неадекватных «точек зрения». В последнем счете вся эта критика Джемса сводится к чисто идеалистическому убеждению, будто содержание научного знания целиком определяется и обусловливается установкой или аспектом сознания. Здесь та же ошибка, в которую впали Г. Риккерт и В. Виндельбанд. Оба они задумали создать новую клас- сификацию наук, положив в се основу различие наук не по предмету, а по методу. Предложенное ими деление наук на номотетические и идиографические (или генерализующие и индивидуализирующие) предполагает, что различие создается не различием в предмете познания, но лишь различием в аспекте этого предмета, в «точке зрения» направленного на него сознания. По Риккету, естествознание и история суть различные науки не потому, что они имеют дело с различными предметами. Действительность едина, но она представляется либо как природа, либо как история — в зависимости от установки нашего сознания, которое в первом случае направлено на общее, повторяющееся, закономерное, во втором же — на единичное, индивидуальное и неповторимое.

Эта теория импонирует неопытному читателю пафосом методологизма. В ней любопытна попытка дать чисто методологическую. а не предметную классификацию наук. И все же она в корне ошибочна. В конечном счете она сводится к чисто кантианской мысли, будто науки конституируются. размежевываются и определяются нашими точками зрения — иными словами, собственной и произвольной активностью сознания. Но дело обстоит как раз наоборот! Из того, что отдельные науки и научные методы реализуются в определенных «аспектах», или «точках зрения», ни в какой мере не следует, будто различия наук впервые этими аспектами создаются. Идеалистическая классификация Виндельбанда и Риккерта основана на очевидном игнорировании предметной природы самого сознания. Естествознание и история существуют как особые науки вовсе не потому, что у нас, в нашем сознании, есть две «точки зрения» на общее и индивидуальное. Как раз напротив: только потому и может наше сознание сконструиро- ваться в эти «точки зрения», что в самом действительном бытии, в действительности, как она существует вне и независимо от нашего сознания, существует «природное» и «историческое». Не методом определяется предмет науки, но наоборот: предметным, объективным строением изучаемого бытия или области бытия определяется необходимая для этой области методологическая установка.

Отсюда следует, что классификация — вопреки Джемсу — есть не только сумма «полезных» и — в последней инстанции — субъективных приемов интеллекта. Предметная природа интеллектуального познания есть достаточная гарантия его обу>ективности и адекватности, хотя, конечно, адекватность эту не следует смешивать с абсолютным воспроизведением всей полноты реальности.