Аномия и формы девиантного поведения

Инновация
Первую форму девиантного поведения, определенную в типологии, изложенной в предшествующей главе, мы описали как инновацию. Вспомним, что она относилась к отрицанию институциональной практики и сохранению культурных целей.

Она кажется характеристикой существенной части девиантного поведения, которое получило самое большое исследовательское внимание, а именно той
части, которая не совсем точно подводится под всеобъемлющие понятия «преступление» или «правонарушение». Поскольку закон дает точные критерии для этих форм поведения, они очевидны и относительнолегко попадают в центр внимания исследователей. Напротив, другие формы поведения, которые являются отклонениями от принятых норм с точки зрения социологии, хотя и не с точки зрения закона (например, то, что мы называем «бегство»), являются менее очевидными и получают меньше внимания.
Некоторые исследования недавно показали, что общепринятые понятия «преступление» и «правонарушение» могут скорее запутать, чем уточнить наше понимание многочисленных разновидностей девиантного поведения, к которому они относятся. Оберт, например, замечает, что «определение преступления в законе... возможно, [отражает] мало общего между всеми феноменами, подведенными под это понятие. И это, по-видимому, также верно для «канцелярских» преступлений. Этот тип может также отличаться во многом по своей природе и может нуждаться во вполне различных причинных объяснениях»[330].
Когда мы применяем к определенному классу поведения термин «преступление» или «правонарушение», развивается тенденция искать в первую очередь сходство (существенное или не очень) между чертами поведения, включенного в этот класс. Например, под определение в общем понятии «подростковые правонарушения» подпадают вполне различные с социологической точки зрения формы поведения молодежи. Это часто связано с допущением, что широкое разнообразие поведения или люди, включенные в одну или другую форму поведения, с теоретической точки зрения относятся к одному роду. Но мы считаем спорным, что поведение молодого человека, который похитил бейсбольные принадлежности, является очень похожим на поведение молодого человека, который периодически нападает на членов внешней группы.
Более того, решение включить широкую область поведения в одну рубрику «преступление» или «правонарушение» ведет к допущению, что весь круг поведения, относящегося к этой категории, будет объяснять единственная теория. Это не слишком далеко по своей логике от допущения Беньямина Раша или Джона Брауна, что
скорее должна быть одна теория болезни, чем различные теории болезни — туберкулеза или артрита, синдрома Меньере или сифилиса. Подведение безгранично разнообразных состояний процессов под одно название «болезнь» приводит некоторых ревностных медицинских систематиков к убеждению, что их задача — развивать единственную всеохватывающую теорию болезни. Точно так же, по- видимому, признанная идиома (как разговорная, так и научная), которая относится к «подростковой преступности» как к единой сущности, и приводит некоторых к убеждению, что должна быть единственная основополагающая теория «ее» причинности. Пожалуй, сказанного достаточно для понимания того, что означает отношение к преступлению или юношеским правонарушениям как к общему понятию; такое отношение может возникнуть на пути теоретической формулировки проблемы.
Как только мы признаем, что поведение, обычно описываемое как преступное или злонамеренное, является с социологической точки зрения очень разным и несоизмеримым, то становится очевидно, что рассматриваемая теория не претендует на объяснение всех подобных форм девиантного поведения. Альберт К. Коэн в своей теоретически тонкой книге предполагает, что эта теория является высоковероятной как объяснение для взрослой профессиональной преступности, а также правонарушений против собственности, совершаемых некоторыми наиболее старшими и почти профессиональными молодыми ворами. «К сожалению, — продолжает он, — она терпит неудачу в объяснении не утилитарных свойств субкультуры... Поскольку сторонник преступной субкультуры просто использует незаконные средства с целью получения экономических благ, то он мог бы демонстрировать больше уважения к благам, которые он в итоге получает. Более того, деструктивность, непостоянство, эпатаж и массовый негативизм, которые характеризуют преступную субкультуру, находятся вне компетенции этой теории»[331].

Первый и основной вопрос, поставленный Коэном, вызывает одобрение и заслуживает повторения. Предшествующая теория аномии предназначена для объяснения некоторых, но далеко не всех форм девиантного поведения, обычно описываемых как криминальные или злонамеренные. Второй вопрос является важным (если он правильно сформулирован), но в любом случае его достоинство — в привлечении внимания будущих исследователей к его осмыслению. Этот вопрос заключается в том, что теория социальной структуры и аномии не объясняет «не утилитарный» характер большей части поведения, встречающегося в группах правонарушителей. Но для дальнейшего исследования этого предмета необходимо напомнить (в целях теоретической ясности), что эта теория не утверждает, что возникающее девиантное поведение рационально рассчитано и утилитарно. Вместо этого она сосредоточена насильном напряжении, возникающем из-за расхождения между стимулируемыми культурой целями и социально структурированными возможностями. Реакции на это напряжение с последующей нагрузкой на людей, подверженных им, предполагают значительную степень фрустрации и нерационального или иррационального поведения[332]. «Деструктивность» часто бывает определена психологически как одна из форм реакции на продолжительную фрустрацию. Точно так же, очевидно, «массовый негативизм» может быть истолкован (без включения в теорию новых ad hoc переменных) как постоянное отрицание авторитетов, которые олицетворяют противоречие между законными культурными стремлениями и социально ограниченными возможностями.
Тем не менее существует, по-видимому, случай, который не объясняется непосредственно теорией социальной структуры и аномии: «изворотливость» и «эпатаж», наблюдаемые у некоторых молодых людей, помогают им осуществлять девиантное поведение, поддерживаемое группой. Ибо причины этих свойств девиантного поведения необходимо предварительно искать в социальном взаимодействии этих сходно мыслящих людей с девиантным поведением, которые взаимно усиливают свои девиантные установки и поведение. Согласно теории, такое поведение является результатом более или менее общей ситуации, в которой они находятся. Именно к этой фазе всеобщего процесса поддержки бандой девиантного поведения Коэн в первую очередь применяет свой поучительный анализ. Но, как впоследствии показано в его книге, перед проведением анализа типов «решения» проблем, с которыми «несовершеннолетние правонарушители»
сталкиваются в своем непосредственном социальном окружении, нам необходимо объяснить различную частоту, с которой эти проблемы возникают. В этой части анализа Коэн действительно исследует социальные и культурные источники этих воздействий по большей части в тех же терминах, как те, которые рассматривали мы. Его тщательный социологический анализ значительно продвинул наше понимание определенных форм девиантного поведения, обычно встречающихся в преступных группах, и это было достигнуто благодаря расширению структурно-функциональной теории того типа, который мы сейчас рассматриваем.
В исследовании преступной субкультуры Коэн, конечно, непосредственно продолжает предшествующие исследования Шоу, МакКея и особенно Трашера[333]. Тем не менее он отмечает, что эти исследования были принципиально связаны с проблемой, как преступная субкультура передается молодежи, а он обращается к связанной с ней проблеме, рассматривая причины этого культурного образца. Во многом таким же образом можно провести различие между теорией, которая относится только к реакциям людей на культурно-стимулируе- мое воздействие (такая теория развивалась Карен Хорни, например), и теорией, которая относится также к воздействиям совокупных и иногда социально организованных реакций на саму нормативную структуру.
Социальный процесс, связывающий аномию и девиантное поведение. Чтобы поставить эту проблему в ее ближайшем теоретическом контексте, мы должны рассмотреть возникновение и рост аномии как результат продолжающегося социального процесса, а не просто как состояние, которое случайно возникло[334]. В этом контексте процесс может быть предварительно изображен следующим образом. Имея объективно невыгодную позицию в группе, а также различные личные особенности[335], некоторые люди более, чем другие, подвержены
напряжению, возникающему из расхождения между культурными це* лями и эффективным способом их реализации. Они являются, следовательно, более восприимчивыми для девиантного поведения. В некоторой части случаев, зависящих еще и от управляющей структуры группы, эти отклонения от институциональных норм социально вознаграждаются «успешным» достижением цели. Но эти девиантные способы достижения цели происходят в социальной системе. Девиантное поведение, следовательно, влияет не только на людей, которые сами включаются в него, но некоторым образом также влияют на других людей, с которыми они взаимосвязаны в системе.
Возрастающая частота девиантного, но «успешного» поведения стремится преуменьшить и (как крайняя возможность) отменить законность институциональных норм для других в системе. Таким образом, этот процесс расширяет степень аномии внутри системы настолько, что другие люди, которые не реагировали в форме девиантного поведения при относительно слабой аномии, сталкиваясь с первыми, начинают поступать таким же образом, так аномия распространяется и интенсифицируется. Это, в свою очередь, создает более острую аномическую ситуацию для остальных первоначально менее восприимчивых людей в социальной системе. Таким образом, аномия и возрастающая интенсивность девиантного поведения могут быть поняты как взаимодействие в процессе социальной и культурной динамики, с куму
лятивно нарастающими разрушительными последствиями для нормативной структуры, если не введены в действие противостоящие механизмы контроля. В каждом изучаемом специфическом случае, следовательно, очень важно, как мы писали ранее, определить контролирующие механизмы, которые «снижают напряжение, возникающее из видимого (или реального) противоречия между культурными целями и социально ограниченным доступом» к ним.
Новые гипотезы
В предыдущем разделе этой главы рассмотрены данные, связанные с формами реакции на аномию, подведенными под эмоционально и этически нейтральное понятие «инновация»: использование институционально запрещенных средств для достижения культурноценной цели. Перед тем как обратиться к данным по другим основным типам реакции — ритуализму, бегству и мятежу, мы должны снова подчеркнуть, что общая теория связи социальной структуры и аномии не ограничена специфической целью денежного успеха и социальными препятствиями к ее достижению. Теория находила применение, например, для проблемы междисциплинарных исследований в науке, для проблемы массовой коммуникации[336], для проблемы отступлений от религиозной ортодоксии[337] и в случае конформности к социальным нормам и отклонений от них в военных тюрьмах[338] — проблемы, которые, по крайней мере при первом взгляде на них, вне нашей теории показались бы имеющими мало общего и, конечно, мало общего с господствующей целью денежного успеха.

Как было сказано при первоначальном описании теории, «денежный успех рассматривается как основная культурная цель» только «ради упрощения проблемы... хотя, конечно, существуют альтернативные цели в хранилище общих ценностей». С точки зрения общей теории, любые культурные цели, которые получают чрезвычайное и лишь незначительно смягчаемое акцентирование в культуре группы, будут служить ослаблению акцентирования институциональной практики и вызовут аномию.
Также необходимо повторить, что типология девиантного поведения далека оттого, чтобы ограничиться поведением, которое обычно описывают как криминальное или преступное. С точки зрения социологии, в других формах отступления от регулирующих норм нет ничего или почти ничего, что сталкивалось бы с установленным в стране правопорядком. Простая идентификация некоторых типов девиаций сама по себе сложная проблема для социологической теории, которая разрешается постепенно. Например, значительный теоретический прогресс был осуществлен с помощью концепции Парсонса, согласно которой болезнь в одном из ее принципиальных аспектов необходимо «определить как форму девиантного поведения и что элементы мотивации для девиации, которые выражены в роли больного, можно дополнить другими, иначе выраженными, включая типы вынужденной конформности, которые не считаются девиантными в обществе»[339].
Есть и другой пример: поведение, которое описано как «сверхконформизм» или «сверхуступчивость» по отношению к институциональным нормам, было проанализировано в социологии какде- виантное, даже если оно на первый взгляд кажется проявлением сверхконформизма[340]. Как видно из типологии реакций на аномию, они являются особыми видами поведения, которое в противоречии с их очевидным проявлением (конформность к институциональным ожиданиям) представляет отклонение от этих ожиданий, что может быть обнаружено в дальнейшем социологическом анализе.
В заключение в качестве преамбулы к данному обзору типов девиантного поведения следовало бы отметить еще раз, что сточки зрения социологии не все подобные отклонения от господствующих норм группы являются неизбежно дисфункциональными для основных Ценностей и адаптации группы. Соответственно строгая и несомненная приверженность всем преобладающим нормам может быть функциональной только в группе, которой никогда не было: а именно в
такой группе, которая сама абсолютно статична и неизменна и при этом находится в таком социальном и культурном окружении, которое также является статичным и неизменным. Некоторая (неизвестная) степень девиации от современных норм, вероятно, является функциональной для основных целей во всех группах. Определенная степень «инновации», например, может иметь своим результатом формирование новых институционализированных образцов поведения, которые являются более подходящими, чем старые для реализации основных целей.
Более того, мы считаем недальновидным взглядом и скрытой этической оценкой допущение, что девиантное поведение, которое дисфункционально для насущных ценностей группы, является также этически несовершенным. Ибо, как мы могли часто заметить в этой книге, понятие социальной дисфункции не является современной терминологической заменой для «безнравственности» или «внеэтичес- кой практики». Особый образец поведения, который отличается от господствующих в группе норм, может быть дисфункциональным, снижая стабильность группы или уменьшая ее надежды на достижение целей, которые имеют для нее ценность. Но, судя по тому или иному ряду этических стандартов, такими могут быть нормы группы, которая находится в затруднительном положении, а не инноватора, который отрицает их. Один из действительно великих людей нашего времени изложил это с характерной проницательностью и красноречием.
В первобытном племени каждый класс имеет свою определенную Мойру, или удел, свою Эргон, или обязанность, и все идет как следует, если каждый класс и каждый человек осуществляет свою Мойру, исполняет свой Эргон и не нарушает или не злоупотребляет Эргоном и Мойрой других. На современном языке, у каждого есть своя социальная обязанность для исполнения и свои последующие права. Это древняя Фемида (закон или правосудие персонифицированные и воплощенные в то, что «сделано»); но Фемида благодаря воображению расширяется и делает больше положительного. Фемида, которая может призвать не просто умереть за свою страну — старые племенные законы подразумевают это, — но умереть за правду, или, как он объясняет на прекрасных страницах во второй книге, игнорировать полностью конвенциональный закон вашего общества ради истинного закона, от которого отреклись и который забыли. Ни один из читателей не сможет легко забыть отношение к праведному человеку в злом и ошибочном обществе: он должен был подвергнуться бичеванию, ослеплен и, наконец, посажен на кол или распят; общество, которое приговорило его к такому наказанию, не понимает ег о, поскольку он является праведным и выглядит полной противоположностью обще-

ства, и, несмотря на это, для него лучше так страдать, чем следовать за
толпой в неправедных поступках[341].
Не стоило бы повторять все это, если бы не столь частое допущение, что девиантное поведение является неизбежно эквивалентным социальной дисфункции, а социальная дисфункция, в свою очередь, нарушает этический кодекс. В истории каждого общества, вероятно, есть свои культурные герои, которые считаются героями именно потому, что они имели мужество и проницательность отойти от норм, которые признаются в группе. Как мы хорошо знаем, мятежники, революционеры, нонконформисты, индивидуалисты, еретики и отступники прежнего времени часто становятся героями современной культуры.
Следует также еще раз повторить, поскольку это легко забывается, что, сосредоточив эту теорию на культурных и социальных источниках девиантного поведения, мы не предполагаем, что подобное поведение является типичной или даже единственной реакцией на воздействие, которое мы рассматривали. Это анализ различных типов и интенсивности девиантного поведения, а не эмпирическое обобщение ради вывода, что все, кто подвержен этому давлению, реагируют через девиацию. Теория только полагает, что именно люди, локализованные в тех участках социальной структуры, которые в наибольшей мере испытывают это давление, вероятнее всего продемонстрируют девиантное поведение. Однако в результате действия компенсирующих социальных механизмов даже наиболее напряженные Положения не всегда вызывают девиацию; конформность стремится Сохранить формальную реакцию. Среди компенсирующих механизмов, как предполагалось в предшествующей главе, — доступ к альтернативным целям в хранилище общих ценностей. В той степени, в какой культурная структура придает ценность этим альтернативам, а Социальная структура дает доступ к ним, система остается чем-то стабильным. Потенциальные девиации могут все же адаптироваться с помощью дополнительного ряда ценностей. Исследование было начато с изучения таких альтернатив как препятствий для девиантного поведения404.

В кратких итогах, таким образом, следует подчеркнуть, что (1) данная теория относится к целям различных видов, предпочитаемым в культуре, а не только к цели денежного успеха, которая рассматривалась в качестве иллюстрации; (2) что в теории выделены формы девиантного поведения, которые могут быть далеки от тех, которые представляют нарушение закона; (3) что девиантное поведение не обязательно является дисфункциональным для эффективной деятельности и развития группы; (4) что понятие социальной девиации и социальной дисфункции не служит прикрытием для этических предпосылок; и (5) что альтернативные культурные цели дают основу для стабилизации социальной и культурной системы.
Ритуализм
В соответствии с типологией ритуализм относится к образцу реакции, в которой определенные культурой стремления отвергаются, в то время как человек вынужденно продолжает придерживаться институциональных норм. Когда это понятие было введено, был задан вопрос, представлено ли здесь действительно девиантное поведение, так как это понятие является чем-то вроде терминологического каламбура. Поскольку адаптация является фактически внутренним решением и поскольку внешнее поведение является институционально допустимым, хотя и не предпочитаемым сточки зрения культуры, оно вообще не рассматривается как «социальная проблема». Друзья тех людей, которые адаптируются подобным образом, могут вынести суждение с точки зрения культурных предпочтений и могут испытывать к ним жалость, они могут в индивидуальных случаях чувствовать, что
«старый Джонси, конечно, не может выбраться из привычной колеи». Описывается ли это как девиантное поведение или нет, оно, очевидно, представляет отклонение от культурной модели, согласно которой люди обязаны активно бороться, предпочтительно с помощью институционализированных методов, чтобы продвигаться вперед и вверх в социальной иерархии.
Таким образом, предполагалось, что острое беспокойство о статусе в обществе, которое акцентирует мотив достижения, может вызвать девиантное поведение «сверхконформности» и «сверхуступчивости». Например, подобная сверхуступчивость может быть обнаружена среди «бюрократических виртуозов»: некоторые из них могут чрезмерно приспосабливаться именно потому, что они испытывают чувство вины, вызванное их предыдущим нонконформистским отношением к правилам[342]. Кстати, существует очень мало систематических данных, подтверждающих эту гипотезу, разве что психоаналитические исследования двадцати «бюрократов», которые обнаружили, что они становятся вынужденными неврастениками[343]. Однако даже эти скудные данные не связаны напрямую с нашей теорией, которая должна иметь дело не с типами личности, что важно для других целей, но с типами исполнения ролей в реакции на социально структурированную ситуацию.
Более прямое отношение имеют исследования поведения бюрократов Питера М. Блау[344]. Он предполагает, что наблюдаемые случаи сверхконформизма «не вызваны тем, что ритуальная приверженность существующему способу действия должна стать неизбежной привычкой» и что «ритуализм происходит не столько от чрезмерной солидарности с инструкциями и сильной привычки к закрепившейся практике, сколько от недостатка уверенности в важных социальных взаимосвязях в организации».

Короче, именно тогда, когда структура ситуации не уменьшает беспокойство о статусе и беспокойство о возможности соответствовать институционализированным ожиданиям, люди в этой организации реагируют со сверхподчиненностью.
Ситуации, сформированные социальной структурой, которая провоцирует ритуалистическую реакцию сверхконформизма на нормативные ожидания, были экспериментально и, конечно, только гомоло
гично воспроизведены среди козлов и овец. (Читатель, конечно, не поддастся искушению сделать вывод, что нет более символически подходящих животных, чтобы выбрать их для этой цели.) Ситуация, провоцирующая ритуализм, мы напомним это, включаетлибо постоянную фрустрацию из-за важных целей, либо длительный опыт, в котором награда не пропорциональна конформизму. Психобиолог Говард С. Лиддел фактически воспроизвел оба этих условия в серии экспериментов[345]. Среди этих примеров следующий: />Каждый день приведенный в лабораторию козел подвергается простому тесту: каждые две минуты стук телеграфа от секунды до десяти секунд предшествует воздействию электричества на переднюю ногу. После двадцатикратного повторения комбинации «сигнал—шок» козла возвращают на пастбище. Вскоре достигается удовлетворительный уровень моторного навыка, и, очевидно, животное хорошо адаптируется к этой конвейерной процедуре. В течение шести или семи недель наблюдатель отмечает, что постепенно возникают изменения в поведении животного, которое охотно приходит в лабораторию, но при входе демонстрирует определенную заученную осмотрительность, и его условные реакции являются крайне точными. Кажется, будто он старается «совершать только правильные поступки». Несколько лет назад наша группа стала называть подобных животных «перфекционисты»... Мы обнаружили, что в лаборатории Павлова выражение «правильное поведение» использовалось для характеристики такого поведения у собак.
По-видимому, здесь есть нечто большее, чем мимолетное сходство с тем, что мы описали как «синдром социального ритуал иста», который «реагирует на ситуацию, которая кажется угрожающей и вызывает недоверие» с помощью «все более тесной привязанности к спасительной рутине и институциональным нормам»[346]. И действительно, Лиддел далее сообщает, что «мы можем предположить сходное поведение у человека при угрожающих обстоятельствах, что можно найти у Мира в описании шести стадий человеческого страха (первая из которых описана следующим образом):
Предусмотрительность и самоограничения. При внешнем наблюдении субъект проявляет скромность, предусмотрительность и непритязательность. Посредством добровольного самоограничения он ограничивает свои цели и амбиции и отвергает все те удовольствия, которые влекут за собой риск или неблагоприятные последствия. Человек на этой стадии
уже под подавляющим влиянием страха. Он реагирует с предупреждающим уклонением от надвигающейся ситуации. Интроспективно субъект даже не осознает наличие страха. Напротив, он скорее доволен собой и горд, поскольку он считает, что ведет себя более предусмотрительно, чем другие люди[347].
Этот характерологический портрет вынужденного конформиста, который благодарит Бога, что он отличается от других людей, изображает существенные элементы реакции ритуалистического типа на угрожающую ситуацию. Социологическая теория обязана определить структурные и культурные процессы, которые создают высшую степень таких состояний угрозы в определенных частях общества и ничтожную степень в других. Именно к этому типу проблем обращается теория социальной структуры и аномии. Таким образом, рассматривая примеры ритуализма, мы продемонстрировали объединение «психологических» и «социологических» объяснений наблюдаемых образцов поведения.
Дальнейшие подходящие данные и идеи (в центре которых скорее личность, чем исполнение роли в определенных типах ситуаций) обнаружены в исследованиях, направленных на «нетерпимость неопределенности»[348]. Недостаток этих исследований в отсутствии систематического включения переменных и динамики социальной структуры, что в основном компенсируется с помощью точной характеристики компонентов, которые, вероятно, входят в ритуалистические реакции на сформированные ситуации, а не только в структуру ригидной личности. В итоговом беглом перечислении компоненты «нетерпимости неопределенности» включают: «чрезмерное предпочтение симметрии, подобия, определенности и регулярности; тенденцию к черно-белым решениям, сверхупрощенную дихотомизацию, безоговорочные решения «либо—либо», преждевременное завершение дискуссии, настойчивость и стереотипность; тенденцию к излишне «правильной» форме (то есть чрезмерную сосредоточенность на будущем образе организации), они возникают либо благодаря чрезмерному распространению всеобщности, либо благодаря сверхакцентированию конкретных деталей; умственная ограниченность, ограниченность стимулов; стремление избежать неопределенности дополняется суже
нием целей, недоступностью опыта, механическим повторением определенного набора действий, а отчасти — произвольным выбором или абсолютизацией тех аспектов реальности, которые должны быть сохранены»[349].
Существенное значение каждого из этих компонентов не может стать очевидным из краткого перечисления; детали изложены в многочисленных публикациях. Но даже из приведенного перечня видно, что понятие «нетерпимости неопределенности» относится к «чрезмерному проявлению» определенного рода восприятия, установок и поведения (на что указывают такие термины, как «чрезмерная исполнительность», «сверхупрощение», «безоговорочность», «сверхпредпочтение» и тому подобное). Нормы, которые осуждаются как «крайности», тем не менее не нужно ограничивать статистическими нормами, наблюдаемыми в данной совокупности личностей, или нормами «функциональной уместности», закрепленнымирядам рассматриваемых людей, абстрагируясь от их социального окружения. Из стандартизированных нормативных ожиданий также можно вывести нормы, которые признаются в различных группах, и поведение, которое благодаря первому ряду стандартов может быть рассмотрено как «психологически сверхригидное», может иногда рассматриваться с помощью второго ряда стандартов как адаптивная социальная конформность. Это говорит только о том, что хотя, возможно, существует связь между понятием сверхригидных личностей и понятием социально продуцируемого ритуалистического поведения, они далеко не идентичны.
Бегство
Модель бегства состоит из существенного отрицания как уважаемых когда-то культурных целей, так и социальной практики, направленной на эти цели. Близкое соответствие этому образцу в настоящее время можно найти в описании «проблемных семей» — проще говоря, тех семей, которые не соответствуют нормативным ожиданиям, преобладающим в их социальном окружении[350]. Дополнительные дан
ные об этом способе реакции находим среди рабочих, у которых возникает состояние психической пассивности в ответ на некоторую заметную степень аномии[351].
Тем не менее бегство в целом выглядит как реакция на острую аномию, включая резкий разрыв с привычной и признанной нормативной структурой и с установившимися социальными отношениями, особенно когда попавшие в такие условия люди считают, что это состояние будет продолжаться бесконечно. Как заметил Дюркгейм с характерной для него проницательностью[352], подобный разрыв может быть обнаружен в «аномии успеха», когда Фортуна улыбается и многие переходят в гораздо более высокий статус по сравнению с привычным, а не только в «аномии депрессии», когда Фортуна хмурит брови и явно не сулит добра. Большинство подобных аномических состояний часто возникают в тех структурированных ситуациях, которые «освобождают» людей от широкого круга ролевых обязанностей, как, например, в случае «отставки» от работы, навязанной людям без их согласия, и в случае вдовства[353].

В исследовании вдовствующих и тех, кто отстранен от работы, Зена С. Блау исследует в деталях обстоятельства, создающие бегство как один из нескольких образцов реакции[354]. Как она отмечает, и вдовствующие, и «отстраненные» потеряли свою основную роль и до некоторой степени испытывают чувство изоляции. Она считает, что бегство чаще возникает среди одиноких вдов и вдовцов, среди вдов даже чаще, чем среди вдовцов. Бегство проявляется в ностальгии по прошлому и в апатии к настоящему. Люди, склонные к бегству, еще больше сопротивляются вхождению в новые социальные отношения с другими, чем те люди, которые описываются как «оставленные», поскольку они стремятся продолжать свое апатическое состояние.
Возможно, поскольку бегство представляет форму девиантного поведения, которое не регистрируется в социальной статистике подобно таким бесспорным примерам девиантного поведения, как преступление и правонарушение, и поскольку оно не имеет такого же драматического и слишком очевидного воздействия на функционирование групп как нарушение закона, то социологи (если не психиатры) склонны пренебрегать им как предметом для изучения. Однако синдром бегства был определен еще столетия назад и назван accidie (acedy, acedia, accedia)*, Римская католическая церковь считала его одним из смертных грехов. Как леность и глупость, из-за которых «источники духа иссушаются», равнодушие интересовало теологов начиная со Средних веков. Оно привлекало внимание мужчин и женщин в литературе по крайней мере со времен Ленгленда и Чосера, через Байрона к Олдосу Хаксли и Ребекке Вест. Множество психиатров имели с ним дело в форме апатии, меланхолии или отсутствия чувства радости жизни[355]. Но социологи уделяют этому синдрому исключительно мало внимания. Все же видно, что эта форма девиантного
поведения имеет свои социальные предпосылки, также как свои очевидные социальные последствия, и мы можем ожидать больше социологических исследований на эту тему, похожих на упомянутое исследование Зены Блау.
Остается рассмотреть, можно ли виды политической и организационной апатии, в настоящее время исследуемые социологами, в теоретической форме соотнести с теми социальными силами, которые, согласно этой теории, создают бегство как форму поведения[356]. Возможно, это лучше изложено в следующей цитате:
«...отрицание норм и целей включает в себя феномен культурной апатии по отношению к стандартам поведения. Качественно различным аспектам последнего состояния придают различные дополнительные значения с помощью таких терминов, как индифферентность, цинизм, моральная усталость, разочарование, отказ от аффектов, оппортунизм. Одним из известных типов апатии является потеря связи с ранее близкими культурными целями. Так происходит, когда продолжительная борьба заканчивается постоянной и, по-видимому, неизбежной фрустрацией. Утрата главных жизненных целей переносит человека в социальный вакуум, лишает его жизнь центрального направления или значения. Другой очень серьезный вид апатии, по-видимому, возникает в условиях большой нормативной сложности и/или острой перемены, когда люди вовлечены на такой путь, на котором сталкиваются с многочисленными противоречивыми нормами и целями, в этих случаях человек становится буквально дезориентированным и деморализованным, неспособным твердо следовать тем нормам, с которыми он согласен. При определенных условиях, еще не понятых, в результате возникает «отказ от ответственности»: обесценивание принципиального поведения, недостаток интереса к поддержанию моральной общности с другими людьми. По-видимому, такая потерянность является одним из основных состояний, из которых возникают некоторые типы тоталитаризма. Люди отказываются от моральной автономии и подчиняются внешней дисциплине[357].
Бунт
К настоящему времени должно быть ясно, что рассматриваемая теория считает конфликт между культурно-определенными целями и институциональными нормами одним из источников аномии; она
не считает тождественными конфликт ценностей и аномию[358]. Напротив, конфликт между нормами, которых придерживаются различные подгруппы в обществе, конечно, часто заканчивается возросшей приверженностью нормам, преобладающим в каждой подгруппе. Девиантное поведение и разрушение нормативной системы возникает из- за конфликта между культурно-принятыми ценностями и социально структурированными трудностями для тех, кто станет жить согласно этим ценностям. Такое последствие аномии тем не менее может быть только прелюдией к развитию новых норм, и оно является ответом, который мы описали как «бунт» в типологии адаптации.
Когда бунт ограничен относительно небольшими и относительно слабыми элементами в обществе, он создает возможность для формирования подгруппы, отчужденной от остального общества, но объединенной внутри себя. Примерами этого образца являются отчужденные

подростки, объединяющиеся в банды или становящиеся участниками различных молодежных движений в их собственной субкультуре[359]. Эта реакция на аномию склонна тем не менее к неустойчивости, если только новые группы и нормы не изолированы в достаточной мере от остального общества, которое отвергает их.
Когда бунт становится всеобщим в существенной части общества, он создает возможность революции, которая преобразует как нормативную, так и социальную структуры. Именно в этой связи современные исследования изменяющейся роли буржуазии во Франции восемнадцатого века значительно расширяют данную теорию аномии. Это расширение точно и кратко изложено в следующей цитате591
Предполагается, что... слишком большое несоответствие между ожиданием мобильности и ее реальным осуществлением приводит к состоянию аномии, то есть частичной социальной дезинтеграции, отражающей слабость моральных норм. Та же самая деморализация с большой вероятностью возникнет, когда de facto существует мобильность, не сопровождаемая моральным одобрением; французская буржуазия XVIII века сталкивалась именно с этими двумя видами несоответствий, все больше и больше в течение века.
Полностью независимо от частностей данного исторического примера в центре нашего теоретического внимания — общая концепция, согласно которой аномия может привести к двум видам расхождений между объективной степенью социальной мобильности и культурными определениями моральных прав (и обязанностей) для продвижения в иерархической социальной системе. В течение всего времени мы рассматривали только один тип несоответствия, в котором ценное с точки зрения культуры восхождение является социально ограниченным, и может оказаться, что в истории это наиболее частый образец. Но второе несоответствие, как наблюдает д-р Бербер, также приводит к разрушающему напряжению в системе. Вообще его можно определить как хорошо знакомый образец, хорошо знакомый для американского общества, в котором как кастовые, так и общеклассовые нормы признаны в обществе, что приводит к широко распространенной амбивалентности по отношению к классовой и кастовой мобильности de facto для тех, кто причислен многими к нижней касте. Фазу деморализации, которая вызвана структурной ситуацией такого рода, иллюстрируют примеры межрасовых взаимоотношений не только в различных частях Соединенных Штатов, но и в большом количестве сообществ, когда-то колонизированных Западом. Эти знакомые факты, как и факты о буржуазии старого режима, которые изложила д-р Бербер в своей теоретической интерпретации[360], по-видимому, с точки зрения социологической теории, хорошо согласуются друге другом.

Изменение социальной структуры и девиантное поведение
В соответствии с рассматриваемой теорией, очевидно, различные давления, создающие девиантное поведение, будут продолжать оказывать воздействие на определенные группы и слои только тогда, когда структура возможностей и социальных целей остается неизменной по своей сути. Соответственно, как только происходят значительные изменения в данных структуре и целях, мы должны ожидать соответствующих изменений среди той части населения, которая наиболее сильно подвержена этому давлению.
У нас часто была возможность отметить, что криминальный «рэкет» и иногда действующий совместно с ним политический механизм сохраняются благодаря социальным функциям, которые они исполняют для различных частей основного населения, которое состоит из их признанных и непризнанных заказчиков[361]. Следует ожидать, таким образом, что как только созданы легитимные структурные альтернативы для исполнения этих функций, это приведет к существенным изменениям в социальном распространении девиантного поведения. Именно этот тезис развивается Дэниелом Беллом в глубокой аналитической статье[362].

Белл отмечает, что «члены воровской шайки имеют в основном иммигрантские корни и преступление (как показательный образец) является средством социального восхождения, позволяющим занять определенное положение в американской жизни». И как социологи, изучающие этот предмет, часто наблюдают, каждая новая иммигрантская группа оказывается занимающей нижний социальный слой, недавно оставленный иммигрантской группой, которая пришла перед ними. Например, когда итальянцы прожили поколение или два в американской жизни, они нашли «более открытые в большом городе пути от нищеты к богатству, занятые ранее» евреями и ирландцами. И как Белл пишет далее:
Не допущенные к политической карьере (в начале 30-х годов почти не было итальянцев среди городских рабочих и служащих на высокооплачиваемой работе, в книгах этого периода невозможно найти обсуждение итальянских политических лидеров) и ищущие какие-либо открытые средства к успеху, некоторые из них обращались к незаконным способам. В детской судебной статистике 30-х годов самая большая группа нарушителей была итальянцами...
Белл пишет, что именно бывший рэкетир, ищущий респектабельности, «оказывал значительную поддержку итальянцам в предвыборной борьбе за место в структуре власти городского политического механизма». А решающее изменение в источниках финансирования городского политического механизма создало контекст, способствующий этому альянсу рэкетира и политической организации. Ибо основные фонды, которые ранее приходили из большого бизнеса, были в этот момент перенаправлены от муниципальных к национальным политическим организациям. Один из замещающих источников для финансирования этого механизма был уже под рукой в «новом и часто нелегально заработанном итальянском успехе». Это хорошо иллюстрируется карьерой Костелло и его появлением в качестве политической силы в Нью-Йорке. Здесь ведущим политическим мотивом был поиск входа — для себя и для этнической группы — в правящие круги большого города. Впервые за все время итальянцы достигли существенной ступени политического влияния.
В кратком заключении Белл прослеживает «особую этническую последовательность в способах достижения незаконного успеха». Хотя данные все же далеки от адекватности, существует некоторое основание для заключения, сделанного Беллом, что «люди итальянского происхождения появились на первых ролях в высокой драме игроков и воров, так же как двадцать лет назад дети восточноевропейских евреев были наиболее известными фигурами в организованной преступ- Мертон «Социальп. теория»

ности, а еще раньше люди ирландского происхождения прославились подобным образом».
Но с изменением в структуре возможностей «растущее число итальянцев, получивших профессиональное обучение и законный успех в бизнесе... как побуждало итальянскую группу, так и позволяло ей обладать всевозрастающим политическим влиянием; и все больше и больше именно профессионалы и бизнесмены создают модели для итальянской молодежи сегодня (модели, которые едва ли могли существовать двадцать лет назад)».
По иронии судьбы, принимая во внимание тесную связь Рузвельта с политической машиной больших городов, в конце концов именно фундаментальные структурные изменения, выразившиеся в рациональных мероприятиях по улучшению культурно-бытовых условий (то, что некоторые называют «система вэлфер»), в основном повлекли за собой упадок политической машины. Образно, но по существу верно, можно сказать, что именно система «вэлфер» и появление слоя более или менее включенных в бюрократическую администрацию ученых, которые прямо критиковали реформаторов, практически свели на нет власть политической машины. Как заключает Белл:
После рационализации и включения некоторых ранее нелегальных действий в структуру экономики пришло к своему концу время старшего поколения, которое установило свою гегемонию с помощью преступления и обеспечило продвижение групп меньшинств к ведущим социальным позициям, разрушение городской управленческой системы, а также модель преступления, которую мы обсуждали. Преступление, конечно, остается по-прежнему как страсть и желание наживы. Но большая организованная городская преступность, которую мы знали на протяжении прошедших 75 лет, базировалась на большем, чем эти общие мотивы. Она базировалась на характерных чертах американской экономики, американских этнических групп и американской политики. Изменения во всех этих областях означают, что преступность в той форме, которую мы знаем, также заканчивается.
Нам не нужно искать более подходящее, с точки зрения структурно-функционального анализа, заключение к этому обзору неразрывной связи социальной структуры и аномии.

<< | >>

↑

Источник: Мертон Р.. Социальная теория и социальная структура. 2006

Еще по теме Аномия и формы девиантного поведения:

- Cоциология семьи - Антропология. Этнография - Гендерная социология - Демография - Домоведение - История социологии - Методы сбора и анализа социологических данных - Общая социология - Первоисточники по социологии - Политическая социология - Социальная безопасность - Социальная работа - Социальная структура и стратификация - Социально-территориальные общности - Социоинженерная деятельность - Социологические работы - Социология культуры - Социология личности - Социология общественного мнения - Социология права - Экономическая социология - Этносоциология -