Соответственно с романтизмом связано утверждение в культуре представлений о ценности современного, нового. Показательно, что конститутивный принцип субъективности чаще всего предъявляется романтиками (и их в данном отношении наследниками вплоть до сюрреалистов) в отрицательной форме, через символы несоизмеримости, неисчерпаемости, одним словом, бес-конечности (опять-таки в форме отрицания).
Если говорить о «новом» и «современном», то модус негативности вводит здесь значение разрыва с традицией. Но вводит его как положительный, креативный, конструктивный момент. Сознание и символическая демонстрация подобного разрыва выступают при этом знаком незастывшей, динамической действительности, способной к движению, шифром настоящего времени в его неустранимой, основополагающей связи с субъектом — знаком эпохи, которую, как и субъекта. обозначают ровно таким же «формальным» или «пустым», отрицательным способом («modern», а затем — «postmodern»). С «современностью» коррелирует и идея истории как нередуциру- емого уровня человеческого существования. Дело не просто в сознании времени или элегическом чувстве преходящести человеческих трудов. Романтики видят в истории особый план понимания человеческих действий (sub specie historiae). Историчность для них означает тот новый уровень сложности, нелинейности человеческих действий и многомерности смыслового состава современной эпохи, который требует от художника и мыслителя выработки новых, стереоскопических форм представления. Особые возможности, чей символический потенциал тоже едва ли не впервые в таком масштабе осознан и реализован романтиками, открывают здесь письмо, печать, чтение. Характерна романтическая конструкция времени как принципиально обратимого и пластичного. Прошлое, считает Гердер. вполне возможно вернуть через прочтение, толкование, перевод, а потому его можно рассматривать как будущее: «Пиши для умерших! Для ушедших, которых ты любишь. - Но прочтут ли они меня? - Да, когда вернутся как твои потомки» (цит. по: Penisson 1999:139). Особенность такого рода возвратных конструкций, формул или матриц субъективности состоит в том, что они сочетают замкнутость структуры с потенцией к смысловозрастанию. в принципе — бесконечному. Таковы, например, символ, миф, игра11. Интерес Герреса, Крейцера, Г.Г. Шуберта, Ба- 11 адера, Шеллинга, Новалиса, братьев Шлегелей к символу 0симвоп«и *Фе 8 перспекж- . . _ вв теоретической соииологии и мифу (они его, как впоследствии Томас Манн, историзи- см левада 1993 99-119 руют и в этом смысле гуманизируют) идет еще и отсюда. Соответственно в деятельности романтиков и после них история становится проблемой философии, проблемой культуры (возникновение философий истории, философий культуры и языка), равно как и проблемой литературы (рождение историй литературы, историй национальных литератур).
Да и сама историческая наука как профессия и предмет преподавания - порождение тех же европейских катаклизмов конца XVIII — первой половины XIX века, что и «литература» («национальная литература»). Первые самостоятельные кафедры истории появились в Берлине в 1810 году и в Сорбонне в 1812-м. в Англии - в 1860-х годах, а национальные исторические журналы по хронологии их создания следуют за развитием в Европе идей национального государства, национальной культуры (литературы), возникая во второй половине XIX века. Представление о национальной литературе (точнее, различных литературах, уровнях литературы) отмечает для романтиков полюс разнообразия. исторической конкретности. Но для внутренне конфликтной, всегда драматически раздвоенной романтической мысли не менее значим другой полюс - идея и символика универсального, всеобщего, всемирного. Это относится к понятию «мировая литература», к идее всеобщего языка - в его роли может символически выступать, скажем, музыка, как для Новалиса (тогда противоположным полюсом в этом плане будет «проза» - таков, например, смысл понятия «исторический язык» у Жубера; см.: Жубер 1982:376). Собственно на разности потенциалов между этими полюсами и держится романтический принцип исторической относительности. Впрочем, точнее было бы говорить о локальной, языковой, хронологической соотнесенности фактов культуры, а стало быть, о наличной и неуничтожимой множественности литературных и вообще культурных образцов, символов, значений, синтезируемых теперь лишь по правилам индивидуального вкуса. При этом, например. Шатобриан видит в самой многочисленности и разнообразии языков Нового времени одну из причин заката литературных авторитетов, которые не могут теперь претендовать на всеобщность (см.: Шатобриан 1982: 12 239-242). В немецкой романтической мысли и творческой См : Berman 1995 111-139 J ' r r о связи романтической тео- практике самих романтиков эта «поствавилонская» ситуа- рии перевода с принципом ис- ция получает иной проблемный разворот. Гердер, Шлеге- ли> Шлейермахер включают идею перевода в перспективу Lacoue-Labarthe 1999: философии культуры, делая перевод («всеобщую пере- 187-203 роль перевода в ста- водимость») конститутивной характеристикой новей- иоелении новейшей литерату- _ _ _ ры для условий -опоздавшей- шеи литературы. Этот подход позднее развивают В. Бенья- культурной окраины показана мин и. опираясь на него, М. Бланшо, а затем — и в теории. ^й^г^Х“кпу^3: и в своей переводческой практике блестящего германиста Louis 1997 301-355 и латиноамериканиста - Антуан Берман12.