Начиная разговор о демократии, хотелось бы прежде всего знать, что это такое; однако это, казалось бы, поисти- не общеизвестное понятие на самом деле является столь расплывчатым, что можно согласиться с А.
Лейпхартом, утверждающим, что «демократия - это понятие, которое решительно не поддается определению»112. Это не значит, что таких определений нет - напротив, их количество, по одному подсчету, еще десять лет назад превысило 550113; однако от этого ситуация яснее не становится, а, скорее, еще больше запутывается. Дело в том, что семантика понятия «демократия» в современных интерпретациях решительно противоречит его этимологии: демократия - это чуть ли не все, что угодно, только не «народовластие», не власть народа. М.В. Ильин объясняет это тем, что современное понятие демократии вобрало в себя содержание концепта «республика». В первые годы после Войны за независимость в США доминировали федералисты-республиканцы, при этом понятия демократии и республики четко различались. На страницах «Федералиста» постоянно фигурировали дихотомии типа: «При демократии народ собирается купно и осуществляет правление лично, тогда как в республике съезжаются и управляют страной его представители и уполномоченные на то лица»; известный американский лексикограф Н. Уэбстер писал: «Под демократией понимается правление, при котором законодательная власть осуществляется непосредственно всеми гражданами, как в прежние времена в Афинах и Риме. В нашей стране эта власть находится в руках не народа, а его представителей. Власть народа, по существу, ограничена непосредственным использованием права голоса. Отсюда ясное различие между формой правления у нас и в древних демократиях. Наша форма правления получила название республики или, скорее, представительной республики». Концепт республики первые десятилетия после революции преобладал над концептом демократии: за период 1790-1820 гг. в США издавалось 170 газет, в названиях которых фигурировали слова «демократия», «республика» или их производные, так вот, лишь 16 из них (9%) использовали демократическую идентификацию. Однако в следующее тридцатилетие ситуация решительно изменилась, и теперь уже 101 газета (63%) идентифицировалась как демократическая114. А в дальнейшем «республика» и «демократия» вовсе были взаимно отождествлены, так что вместо различия между тем и другим теперь различают прямую и представительскую демократию. Однако прямая демократия в Новое и тем более в Новейшее время нигде не существовала и не существует в качестве формы государственного правления, а наличествующая представительская демократия не является народовластием, т.е. собственно, «демократией» в классическом/античном смысле этого слова. Но в то же самое время реальная представительская демократия/не-«демокра- тия» в массовом сознании и речевой практике отождествляется с собственно демократией-«народовластием», на чем и основывается ее «популярность»-народность. Дж. Сартори комментирует этот примечательный парадокс так: «Очевидный факт состоит в том, что идеалы демократии остались в большой мере тем же, что они представляли собой в IV в. до p. X. А если идеалы демократии - это все еще в основном греческие ее идеалы, то, значит, они адресуются к прямой, а не к представительской демократии. Поразительный факт, стало быть, состоит в том, что мы создали представительную демократию... без ценностной опоры. Наименьшее, что можно сказать: демократия в вертикальном своем измерении по сей день остается без-идеальной; и хуже всего то, что в наших идеалах она легко обнаруживает идеалы ей враждебные»115. Иными словами, представительская вертикальная «демократия» до сих пор рядится в одежды собственно демократии - т.е. прямой демократии, народовластия, камуфлируя свое недемократическое содержание демократическим имиджем. Современная демократия - это не власть народа и даже не власть большинства, это власть меньшинства над большинством, власть элиты над массой, предполагающая политическое равноправие граждан лишь в плоскости избирательной процедуры и в момент выборов. Такое понимание демократии фактически является преобладающим в современной политологии и восходит к теориям элиты Парето и др., а классическое определение ей дал И. Шумпетер, считавший, что демократия - это вовсе не правление народа, «воля народа» и тому подобные идеологемы есть лишь пропагандистские мифы; демократия - это не более чем «правительство, одобряемое народом», это «система достижения политических решений, при которой индивиды обретают власть решать путем конкурентной борьбы за голоса народа»116. Впрочем, за голоса народа конкурируют не отдельные «индивиды» как таковые, а представители различных групп элиты, между которыми система «электоральной демократии» должна позволять массе делать свой выбор, но не более того: как писал Поппер, «хотя “люди” и могут повлиять на действия своих правителей, угрожая их свергнуть, они никогда не осуществляют самоуправление в каком бы то ни было конкретном, практическом смысле»117. Демократия и элита не противоречат друг другу, они, наоборот, скорее предполагают друг друга, так как демократическое устройство еще в большей степени, чем любое другое, .зависит от выдвигаемых элитой лидеров. Собственно, демократия лишь потому остается демократией, что не является демократией, - именно так, по мнению Т. Дая и X. Цайглера, обстоит дело в самой демократической из современных демократий - американской: «Демократия - это власть народа, но ответственность за выживание демократии лежит на плечах элиты. Это - ирония демократии: элиты должны править мудро, чтобы “правление народа” выжило. Если бы выживание американской политической системы зависело от активности, информированности и просвещенности граждан, демократия в Америке давно исчезла бы, ибо массы в Америке апатичны и дезинформированы в политическом отношении и удивительно мало привержены демократическим ценностям . Но, к счастью для этих ценностей и для американской демократии, американские массы не ведут, они следуют за элитами . Хотя символы американской политики основываются на демократии, ее реальность может быть лучше понята с точки зрения элитарной теории»118. Таким образом, демократия тем устойчивей и надежней, чем меньше в ней народовластия; власть должна принадлежать элите, и это и есть демократия. «Действительное формирование политики находится в руках элиты, но это еще не значит, что общество недемократично, - писал Манхейм. - Ибо для демократии достаточно, чтобы граждане, хотя они и не имеют возможности прямого доступа к участию в управлении, по крайней мере иногда выражали свои чувства, одобряя или не одобряя ту или иную элиту во время выборов»119. Соответственно, демократическая избирательная система служит как для того, чтобы масса могла время от времени «выпустить пар», так и для того, чтобы одна группа элиты могла иметь возможность легально бороться за власть с другой, поэтому отличием демократии выступает специфический облик господствующей страты: по словам Г. Лассуэлла, «демократия отличается от олигархии не отсутствием элиты, которая оказывает наибольшее влияние на общественную жизнь, а ее открытым, представительным, ответственным характером»120. Демократическая элита, в отличие от олигархической, рекрутируется более свободно, она более подвижна, и именно в этом, а не в тождестве закона и народной воли, заключается основное отличие демократии от авторитарных, олигархических и пр. недемократических режимов121. Таким образом, ни о каком народном суверенитете и ни о каком l’egalite речь вообще не идет: внимание переносится, как пишет Г.К. Ашин, «с проблемы народа как субъекта политики на свойства политсистемы, среди которых доминирует политическая конкуренция, дающая избирателю возможность выбрать одну из борющихся элитных групп»122. Именно так определяет демократию уже упоминавшийся Дж. Сартори, по мнению которого «демократия должна представлять собой селективную систему конкурирующих избирательных меньшинств»123. Некоторое отличие в этом плане представляет лишь делиберативная концепция демократии, согласно которой не относящиеся к элите люди при демократическом устройстве имеют возможность не только (и не столько) выражать свое мнение о политике правительства через выборы, но и формировать это мнение в публичном обсуждении. Одним из авторов делиберативной модели демократии является Ю. Хабермас, который констатирует, что основная масса населения «может сегодня использовать права на политическое участие только в форме интеграции (и влияния на) неформальный круговорот общественной коммуникации. В то же время обсуждения в принимающих решения органах должны были бы оставаться проницаемыми для тем, ценностных ориентаций, предложений и программ, которые притекают к ним из свободной от принуждения политической общественности»124. Таким образом, главные демократические свободы - это свобода обсуждать действия властей и свобода надеяться на то, что неформальное общественное мнение будет иметь какое-то влияние на принятие решений «компетентными органами». Собственно, демократическими здесь являются лишь степень свободы обсуждения и степень влияния общественного мнения на правительство: при любом режиме, вплоть до тирании и тоталитаризма, люди обсуждают действия властей, а власти внимательно изучают настроения масс, поэтому можно утверждать только то, что при демократии свободы обсуждения больше, а порог, при котором власть имущие начинают прислушиваться к общественному мнению, ниже, чем при других режимах. В остальном же современные демократические общества немногим отличаются от традиционных недемократических с их активностью элиты и абсентизмом массы, интересующейся, главным образом, хлебом и зрелищами (в этой связи интересны рассуждения JI. Зидентопа о победе «экономизма» и экономического языка в сегодняшних публичных дискуссиях, в результате чего роль гражданина оказалась подмененной ролью потребителя123). Действительно, на практике оказывается, что даже самые образцовые демократические общества - это общества реального политического неравенства, где право принятия решений, жизненно важных для миллионов, принадлежит нескольким сотням или тысячам человек. Массы избирателей могут отдавать свое предпочтение тем или иным представителям элиты, но сама элита от этого не становится существенно более широкой, ее удельный вес немногим отличается от той доли, которую составляли и составляют господствующие/правящие классы в недемократических системах. По данным политологических исследований, основная часть политической элиты современных западных демократий рекрутируется из высшего и высшего среднего классов, составляющих не более 5% населения126; эта цифра не сильно отличается от тех цифр, которыми выражалась относительная численность дворянства в империях и королевствах ancien regime (в Российской империи к середине XIX века дворяне составляли около 1,7% населения, в Австрийской - 1,9%, а во входившем в состав последней Венгерском королевстве - 5%127). Конечно, тогда народ не избирал своих правителей, а сегодня все граждане имеют полное право раз в несколько лет «сказать свое веское слово» и произвести выбор между, скажем, демократами и республиканцами; однако современные политические технологии достигли такого совершенства, что симпатии и предпочтения рядовых избирателей все больше становятся результатом весьма изощренных манипуляций. Впрочем, важнее даже не это, а то, что выборы - муниципальные, губернаторские, парламентские, президентские - действительно происходят раз в несколько лет, «народный суверенитет» реализуется, так сказать, в пульсирующем режиме, так что на следующий день после «всенародного волеизъявления» жизнь подавляющей части населения полностью подчиняется воле новоизбранных представителей политической элиты. Гражданское участие сведено к минимуму, и само гражданство практически превратилось в фикцию, ибо рядовой его обладатель сегодня дальше от реальных властных механизмов, чем когда бы то ни было. Как отмечает Ларри Зидентоп, масштабы политических и экономических институтов эпохи модернити сделали «общественные дебаты и принятие решений намного более далекими от граждан и фактически потерявшими для них всякий смысл.
В итоге идеал равного распределения власти, нашедший выражение в античном собрании граждан, превратился в нечто неуловимое. Сам масштаб демократического общества делает модель активного гражданства практически неосуществимой»128. Рядовой гражданин не только не принимает участия в разработке и принятии важных для его жизни решений, но и узнает об их принятии только из СМИ; существующая система представительской демократии не столько обеспечивает народу доступ к политической власти, сколько гарантирует его отчуждение от последней129. Однако еще более значимым представляется то, что сама демократическая избирательная система, какой бы реально далекой от истинного института народовластия она ни была, сама формируемая таким способом совокупность государственных органов, вообще всех выборных и коллегиальных учреждений всех ветвей власти, составляет лишь незначительный сегмент сложной системы политических институтов. Ч.Р. Миллс писал: «Надо сказать, что Соединенные Штаты являются демократической страной, главным образом по форме и по красноречивым заявлениям. По существу и на практике США сплошь и рядом недемократичны, и это со всей очевидностью проявляется во многих институциональных сферах. Корпоративная экономика не управляется ни городскими собраниями, ни властями, несущими ответственность перед теми, на кого их деятельность оказывает весьма серьезное влияние. Такое же положение характерно для военной машины, и оно все более усугубляется в политической структуре государства»130. Представляется, что ни США, ни любое другое западное или нез?годное общество не стало с тех пор, когда были написаны эти строки, более демократичным именно в этом широком смысле, несмотря на все «волны демократизации». Скорее наоборот - феномен глобализации делает все менее значимыми и те политические институты, которые соответствуют хотя бы минималистским критериям электоральной демократии: власть становится экстерриториальной, а политические институты остаются локальными, так как демократическая процедура реально воплощена и законодательно закреплена лишь на уровне национального государства, роль и функции которого все больше минимизируются суб-, транс- и супергосударствен- ными акторами131. Однако и на уровне суверенного демократического государства демократии не так много, как можно предположить, исходя из конституционных формулировок. «Государственность западнистского общества состоит из демократической и недемократической частей, - указывает А. Зиновьев. - Для первой характерны выборность представительной власти, разделение властей, гласность, наличие официальной оппозиции, многопартийность. Во вторую часть входят административно-бюрократический аппарат, полиция, суды, тюрьмы, армия, секретные служ бы и т.д. Первая составляет лишь ничтожную часть государственности и ничто без второй». Более того, даже сама «демократическая часть» является, по сути, лишь верхушкой целого антидемократического айсберга: «Представительная часть власти обросла огромным числом “подсобных” учреждений, компонентов - комиссий, министерств, департаментов и т.п. Они не являются узаконенными на уровне фундаментального права. Они введены, можно сказать, явочным, или “рабочим”, порядком. Во всех них занято огромное число профессиональных и высокопрофессиональных работников. Они не избираются снизу, а отбираются сверху. Они работают и делают карьеру по тем же принципам, что и в административно-бюрократическом аппарате государства. И кто бы ни избирался на выборные должности, какая бы политическая линия ни проводилась, эти упомянутые выше явления уже играют более важную роль во власти, чем преходящие фигуры “избранников народа”». Причем перспективы дальнейшего политического развития современных демократий, взятые под углом зрения все тех же глобализационных тенденций, выглядят еще более удручающе: формирующаяся уже сегодня внутриглобальная политическая система «не содержит в себе ни крупицы демократической власти. Тут нет никаких политических партий, нет никакого разделения властей, публичность сведена к минимуму или исключена совсем, преобладает принцип секретности, кастовости, личных контактов и сговоров. Тут вырабатывается особая “культура управления”, которая со временем обещает стать самой деспотичной властью в истории чело- 1 49 вечества» . Мрачный пафос этого прогноза, конечно, можно списать на издержки стиля, однако на уровне формирующегося сегодня глобального общества действительно нет никаких аналогов даже тех немногочисленных и слабых демократических институтов, которые присущи национальному государству: здесь некому проводить рабочие или антитрестовские законы, здесь никого не избирают, чтобы выразить таким образом свое мнение, здесь нет такой конкуренции элит, которая побуждала бы их совершать отдельные действия в поддержку непривилегированных социальных групп, и т.д.133 «Единое человечество возможно, - считает Зиновьев, - но не как мирное сосуществова ние равноправных стран и народов, а как структурированное социальное целое с иерархией стран и народов. В этой иерархии неизбежны отношения господства и подчинения, лидерства, руководства, т.е. отношения социального, экономического и культурного неравенства. Дело тут не в каких-то биологических причинах и не в плохих расистских идеях, а в объективных социальных законах организации больших масс людей»134. Не вступая в данном случае в дискуссию, все же можно отметить, что в международных и межгосударственных отношениях последнего времени наблюдается устойчивое нарастание тенденций авторитаризма и иерархизма, и наиболее вероятными моделями будущей организации мира выступают либо олигархия в лице США, НАТО и «большой семерки», либо своего рода конституционная монархия с США в роли суверена135; как констатирует Зигмунд Бауман, «сегодня мы не видим в исторической перспективе ничего даже отдаленно напоминающего глобальную демократию»136. При этом надо учитывать тот факт, что внешние межгосударственные отношения все больше превращаются во внутренние - внутри- глобальные, и то, что сегодня характерно для отношений между народами, завтра станет характеризовать отношения между стратами. Конечно, на уровне идеологии и, что еще более важно, на формально-институциональном уровне буквально-оче- видных подвижек к сословной иерархичности, олигархиз- му, авторитаризму и т.п. во внешних и особенно внутренних аспектах социально-политической жизни демократических государств сегодня не наблюдается; однако это впечатление обманчиво. Из того, что никто не проповедует необходимость юридического оформления сословных привилегий и никто не призывает отказаться от демократической республики и учредить олигархию либо монархию, еще не следует того, что вектор социально-политической эволюции не направлен именно в эту сторону. Здесь следует принять во внимание две вещи: с одной стороны, в истории ничего не повторяется буквально, в одних и тех же формах - наоборот, скорее одно содержание выступает в разных формах. Социальная стратификация легитимировалась в разные эпохи, в разных обществах по-разному, так что не следует думать, что в будущем высшие и низшие страты будут конституироваться буквально в тех же фор мах и категориях, что и исторически известные сословия (поэтому мы и говорим не о сословиях в буквальном смысле, а о квазисословиях - просто за неимением не существующего пока термина). С другой стороны, в истории одна и та же форма может иметь разное содержание, что особенно ярко проявляется в концептуально-понятийной сфере, в частности, в политической лексике: такие понятия, как «республика», «империя», «консул», «патриций», «гражданин» и т.д. и т.п., в разные периоды истории Рима, Средневековья, Нового времени служили обозначением очень сильно отличающихся друг от друга денотатов, но при этом, как правило, происходила такая контаминация значений, при которой новое содержание концептуализировалось и вводилось в идеологический оборот посредством старой формы (примером может послужить рассмотренный выше сл> лй с понятием «демократия»). Речь не только о словах: и правовые институции, и политические институты также обычно наполняются новым содержанием, сохраняя старую форму, что во многих случаях ведет к образованию не только юридических, но и административных фикций. В истории часто бывает, что правовые нормы не отменяются, а переосмысляются, и политические учреждения не упраздняются, но коренным образом изменяют свой статус и функции. Например, установление империи в Древнем Риме вовсе не сопровожда лось уничтожением республики - напротив, Октавиан Август заявлял о ее восстановлении: все республиканские магистратуры были сохранены, сенат заседал как и раньше, и даже народные собрания-комиции собирались вплоть до начала III в. н.э. Собственно, сами римляне по- прежнему считали, что живут не в монархии, а в республике: правитель был «принцепсом», т.е. первым сенатором - а также императором, консулом, проконсулом, цензором, народным трибуном (именно для того, чтобы принцепс получил трибунат, и продолжали собираться трибутные комиции еще два века спустя после их упразднения Тиберием); иначе говоря, с формальной точки зрения все оставалось по-прежнему, новым было лишь то, что разные магистратуры стали принадлежностью одного лица. И только через три столетия форма была приведена в соответствие с содержанием - принципат сменился доминатом, и правитель из «первого» превратился в «господина». Исхо дя из этого, можно предполагать, что и сегодня политическая новация не уничтожает традицию, а как бы «снимает» ее, и с демократией происходит то же самое, что и с национальным государством: все вроде бы остается на своих местах - выборы, парламенты, президенты, разделение властей, права и свободы, но в то же время теряет реальное значение и превращается в юридическо-админи- стративные фикции. Действительно, демократическое национальное государство, как формулирует Р. Арон, «имеет триединую характеристику: участие всех граждан, или подданных, в деятельности государства в двойной форме - во всеобщей воинской повинности и во всеобщем голосовании; совместимость, или равнозначность политической воли и культурных традиций; полная независимость национального государства от зарубежных стран»137. Насколько сегодняшняя действительность отвечает этой системе критериев? Вместо национальной независимости мы видим эрозию государственного суверенитета и глобальную взаимозависимость; граждане еще участвуют во всеобщем голосовании, но значение формируемых таким путем органов власти очевидно снижается; всеобщая воинская повинность в большинстве стран сохраняется, но современные военные технологии не требуют массовых армий, поэтому призыв ограничивается сроком менее года, боеспособность комплектуемых призывниками подразделений оставляет желать лучшего, а реальные боевые действия ведутся профессиональными военными, обладающими как необходимой технической подготовкой, так и эффективной мотивацией. Профессиональная армия, продолжительное существование которой обычно ведет к складыванию чего-то подобного военному сословию, насколько нам известно из истории, является принадлежностью не демократических обществ, а авторитарных или олигархических государств с их глубоко стратифицированным в объемно-правовом отношении социумом, поэтому наблюдаемый почти повсеместно переход к профессиональным вооруженным силам, на наш взгляд, служит еще одним подтверждением того, что вектор развития сегодня направлен не к демократии, а в прямо противоположную сторону. Что же касается равнозначности политической воли и культурных традиций, то в этом отношении складывается еще более показатель ная ситуация, которая концептуализируется в таких понятиях, как толерантность, политическая корректность и мультикультурализм, реальные референты которых предполагают не столько горизонтально, сколько вертикально структурированное общество с соответствующей социально-психологической материализацией и культурно-идеологической формализацией. 4.