4.3. Субъектный потенциал технологнзацни социального

Чем более зрелым становится такой субъект, тем более определенным будет и само общество, которое сможет выявить свое содержание через полноту соотносимого с ним субъекта. Одним из средств освоения потенциала формирующегося субъекта регулирования и являются социальные технологии.

Как уже отмечалось, всеобщность субъекта, переходя из виртуальности в реальное существование, объективируется в различныж формах предметности: знаково-коммуникативныгх системах, символах, стилях. Именно последние могут быгть объектами технологизации, посредством которой открывается спектр возможностей, заложенныгх в эти символические квазипредметные образования. В этом отношении именно субъектное основание, «состав» этих образований таит в себе потенциал, связанный с тем, что технологически открываемые формы социальныгх отношений являются проявлениями будущего в настоящем, а значит —

стимулируют рост свободы, активности, расширяют горизонт возможностей человека. Этим они и являются привлекательными для субъектов.

С другой стороны, технологическое освоение социального пространства, создавая условия объективации всеобщности субъекта, стимулирует и формирование этой всеобщности, открывающей системные контуры и порядок самоорганизации через становление общества. Несмотря на то что социальные технологии являются предметом пристального внимания самыгх разныгх специалистов: философов, социологов, экономистов, политологов, —

субъектное основание этих технологий по-прежнему недостаточно исследовано. Однако в России, где традиционно общинное начало всегда играло значительную роль, именно интерсубъективность, сформированная общей целью, идеей, всегда становилось материальной силой (К. Маркс). Интерсубъективность — это проекция всеобщности субъекта на реальность; отсюда прямо следует, что технологизация социума в конечном итоге — это не что иное, как поиски социальных форм реализации этой интерсубъективности, уточнение тех условий, в которых она повышает свое качество, активность и самосознание.

Характерно, что развитие представлений о социальных технологиях отражало процесс преодоления технократизма и «эмансипации» социальной сферы: если болгарский философ М. Марков на рубеже 70—80-х годов XX века полагал, что социальные технологии — это «способ реализации... конкретно-сложного процесса путем расчленения его на систему последовательно взаимосвязанных процедур и операций, которые выполняются однозначно»47, т. е. социальные технологии равнозначны любым другим, в том числе и технологизации овеществленных, технических процессов, то уже в 90-е годы XX века — вместе с преодолением марксистского экономического детерминизма, позволившего выявить собственные основания и статус социума, его автономность, — представления о специфике социальных технологий становятся все более адекватными природе социума. Так, В.Н. Иванов видит в этих технологиях «систему методов выявления и использования скрытых потенциалов социальной системы в соответствии с целями ее развития, социальными нормативами. Они также могут быть рассмотрены как совокупность операций, процедур социального воздействия на пути получения оптимального социального результата (укрепление социальной организации, улучшение условий жизни людей, предотвращение конфликта и т. п.)»48.

Однако, несмотря на этот процесс, все еще не устоявшимся выступает сам объект социальной технологизации. Так, В.Н. Иванов считает, что это — социальное пространство, которое структурируется при помощи социального времени49; А. Зайцев относит к этому «совокупность знаний о способах и средствах организации социальных процессов, сами эти действия, позволяющие достичь поставленные цели»50, т. е. чисто субъектные характеристики самой реальности. Коллектив ростовских авторов полагает, что «социальные технологии — это специфический социальный институт инноваций и социального творчества, организации и самоорганизации разных видов социальной деятельности и социального взаимодействия, прогнозирования и диагностики социальных процессов. Особенностью социальных технологий является то, что с их помощью моделируются, ста- новятся феноменом социальной жизни не отдельные социальные процессы, а социальная жизнь в целом»51.

Данное определение имеет уже в своей основе время, становление как основу определения предмета технологизации, что уже довольно близко к концепции субъекта, раскрываемой в работе. Однако даже указание на социальную жизнь в целом как предмет технологизации не проясняет таких ее основополагающих и специфических проявлений, как виртуальность, трансцендиро- вание, свобода и символизация. Поэтому в этой технологизации следует исходить из «самооткрываемости» социальной энергетики, свободы, активности людей через формы их коммуникации, взаимодействий и культурныгх условий жизнедеятельности. Отсюда — социальные технологии можно определить как процесс регулируемого и целенаправленного проектирования таких социальныгх образований, в которыгх опредмечивание всеобщности субъекта, ее воздействия на объектную сферу приобретает конкретный, функционально заданный характер. Социальные технологии — это доведение процесса субъектной объективации до уровня конкретныгх объектов и их комплексов, вы1раженныгх в организационно-практических системныгх формах своего быпия. Техноло- гизация, следовательно, — это направленное регулирование формирования многообразия субъектно-объектных отношений и субъект-субъектных коммуникаций, которые возникают на основе становления, развертывания всеобщности субъекта.

Основным направлением технологизации социального можно считать социальное проектирование и социальное конструирование. Сегодня это достаточно развитая и востребованная сфера исследований, исследуемая в работах Г.А. Антонюка, П. Бергера, И.В. Бестужева-Лады, Г.И. Бирженюка, О.И. Генисаретско- го, З.Т. Голенковой, В.И. Грищенко, И.В. Котлярова, В.И. Курбатова, Ю.А. Крючкова, Ж.Т. Тощенко и др. Основная направленность социального проектирования — конструирование социально приемлемого будущего, выстраиваемого по разным основаниям, среди которыгх важнейшим является отношение «цели- средства». Но проектирование связывает и такие стороны, как возможность и действительность, управляющее и управляемое, нормативное и фактическое, виртуальное и реальное.

«Социальное проектирование, — отмечают В.И. Курбатов и О.В. Курбатова, — это проектирование социальных объектов, социальных качеств, социальных процессов и отношений. В отличие от проектирования таких объектов, при изменении которых не учитывается субъектный фактор, при проектировании социальных объектов этот фактор должен учитываться. Его учет во многом определяет специфику социального проектирования. При этом в основание социального проектирования должны быть заложены следующие параметры: -

противоречивость социального объекта; -

многовекторность развития социального объекта; -

невозможность описания социального объекта конечным числом терминов любой социальной теории (принципиальная неформализуемость); -

многофакторность бытия социального объекта; -

наличие множества субъективных составляющих, определяющих отношение должного и сущего в отношении развития социального объекта; -

субъективные факторы формирования социального ожидания, социального прогноза и социального проектирования... Проектирование социальных процессов направлено на внесение изменений в социальную среду человека. Оно в идеальной форме задает эти изменения, которые осуществляются последующей реализацией проекта»52.

Таким образом, социальное проектирование открывает «про- низанность» социума субъектными позициями, свойствами, установками. Однако сегодня это проектирование охватывает субъективный фактор в традиционном его значении: как бытие личностей, социальных групп, общностей, имеющих свои интересы и т. п. Оно не включает ресурс всеобщности субъекта, который обусловливает объективно-неосознаваемое взаимодействие субъек- тно-объектных сторон общества, их соответствие друг другу. Поэтому социальное проектирование сегодня еще не владеет условиями бытия целостности, в которой связываются эти две стороны, а потому не координируется с процессом формирования порядка общества, где последнее приобретает не только устойчивость, но и специфику своего исторического бытия, свою качественную определенность.

Включение всеобщности субъекта — даже на стадии ее первоначального формирования — обеспечивает этому проектированию глубинную онтологическую направленность, конкретизацией которой являются любые частные специализированные проекты. Всеобщность субъекта, следовательно, должна стать одним из важныж методологических оснований в развитии теории социального проектирования и конструирования, войти в методологию прогнозирования и предвидения. Необходима разработка методов реконструкции форм объективации всеобщности субъекта, способных стать основой дальнейших, более конкрет- ныж направлений проектирования.

Посмотрим с этой точки зрения на прояснение некоторых категорий социальной философии, культуры и др., предполагающих включенность в их содержание субъекта. Для нашего общества особенно интересны такие понятия, как «русская идея», «российская судьба», «российский менталитет», выражающие субъектность России как самобыгтного социокультурного мира.

Все эти реальности в целом существуют на уровне слабоструктурированном, выражают некоторую общую установку, возникающую нормативность духовного плана, которая определяет закономерности реальной жизни, истории российского общества и государства. Например, определяя «российскую судьбу», П. Си- муш отмечает: «"Красной нитью" через российскую судьбу проходит несколько противоборствующих тенденций. Первый блок — борьба сословий и классов, поэтому задача власти и общества в том и состоит, чтобы умерить эту борьбу и привести движущие силы к соглашению, к нравственному союзу. Второй блок — действие взаимоисключающих коренныж сил: центростремительной (подчиняющей страну одному верховному началу) и центробежной (отвергающей значение общих объединяющих начал). Третий блок — взаимодействие центра и местностей, сочетание централизации и местного самоуправления... Еще две особенности судьбы России выявлены В.О. Ключевским»53. Развивая эту мысль, П. Симуш замечает, что первая проявляется в том, что закономерность исторических явлений обратно пропорциональна их духовности. Вторая выражается в способности великого народа подниматься на ноги после падения. «Только решая вопрос: "Что есть правда?", русские способны устраиваться, устанавливать порядок... Это объясняет тот факт, что наша общественная мысль в ее общей национальной форме всегда быша проявлением поиска спасения России в Правде. Видимо, и сегодня никакой другой идеей, кроме Правды-истины, права и справедливости, соблазнить многострадальное население нельзя»54.

Как «технологизировать» бытие российской судьбы? Прежде всего, важно понять его смысл. Российская судьба — создавать и преодолевать расколы, соединять центральное государственное управление и местное самоуправление, но с обязательным выдвижением нравственного идеала, который как раз и обеспечивает согласие общества на преобразование. Российская судьба — это особая устойчивая матрица бытия-движения общества, в которой обозначены некоторые пределы флуктуаций по отношению к его субъектно-нравственному основанию, выражающему статус регулятивной основы. В этих отклонениях от нормы, выражающей согласие Правды и реальности, возникает и проявляется реальная жизнь общества, с ее борьбой интересов, целей, мнений. Колебания общества, в которых оно то приближается к своим целям (идеалам), то удаляется от них, — процесс лишь частично осознаваемый населением. Поэтому технологизация всего процесса вряд ли возможна.

Однако именно благодаря ей оказывается вполне возможным прояснить характеристики того социального пространства, в котором представлены проявления этой «судьбы», благодаря чему становится более понятным, в каком именно направлении — интеграции или дезинтеграции, в связи с какими общими целями (социальными ожиданиями) проявляется в данный исторический период этот фактор «судьбы». Последняя выражает как раз отношение между субъектом и объектом, взятые в их всеобщности (для России), но таким образом, что целостность субъекта (идеи, идеала, Правды) противостоит разрозненности и конфликтности объектной сферы, которая выражается не в самих вещах или предметной среде, но в характере отношений между коллективными социальными субъектами (общностями), выполняющими в данном случае роль «объектов», противостоящих идее Правды (как общему Субъекту), но одновременно подчиняющихся этой последней в принципе — в свободе действий.

Технология, следовательно, структурирует и формализует эти отношения, выявляя, тем самым, их особый потенциал для определенных конкретных действий. Но в контексте «судьбы» той средой, которая технологически преобразуется, структурируется, является не система, но социум как «кипящий поток», который П. Штомпка определяет следующим образом: «Социальная реальность предстает межиндивидуальной (межличност- ной) реальностью, в которой существует сеть связей, привязанностей, зависимостей, обменов, отношений личной преданности... Такое межличностное поле находится в постоянном движении, оно расширяется и сжимается, усиливается и ослабляется... Существуют специфические, принципиально важные для жизни "узлы", комплексы, сплетения социальныж отношений... мы называем их группами, сообществами, организациями, национальными государствами. То, что они существуют в качестве реального объекта, — иллюзия. Реальны постоянные процессы группировки и перегруппировки, а не стабильные организации»55.

Судьба России — это некоторая устойчивая глубинная субстанция, охватывающая и оформляющая это постоянное движение и реорганизации. Именно поэтому социальная технология, которая осваивает потенциал этой «судьбы», высвечивает такую внутреннюю устойчивость, как основу тех или иныгх конкретных ситуаций — опору в потоке изменений и неопределенности. Поток изменений — это социокультурная среда. Ее технологизация тесно связана с ее внутренним структурированием, благодаря чему вскрываются ее особые «слои» — проводники различныж изменений и преобразований. Так, В.И. Курбатов и О.В. Курбатова, раскрывая социокультурный «срез» — внутреннее пространство социокультурной среды, выщеляют здесь «поле», состоящее из трех уровней: пространственно-временное окружение человека — памятники истории и культуры, архитектура поселений, производственные, быгтовыге и общественные интерьеры; информационная составляющая среды и ценностно-ориентационная составляющая 56. Внутреннюю связь, единство этих «слоев» обеспечивает именно субъектно выраженная всеобщность, собственно и создающая такое «поле». Технологизация, проектирование этих структур и отношений призвано включить потенциал целостности в любую конкретную форму социального развития или действия (общения), сохраняя, тем самым, объективность последней и ее целевую направленность, что и обеспечивает ее легитимность. Одним из наиболее глубоких и системных вариантов «технологизации» судьбы России можно считать концепцию социо- динамики культуры А.С. Ахиезера. Этот исследователь выявил внутренний алгоритм, формирующий процесс адаптации социума к новациям культуры. Такой алгоритм выражается в появлении раскола, инверсии (смены ориентиров социальныгх групп на диаметрально противоположную направленность), медиации, а главное — последовательного изменения типа нравственного начала (от соборного через промежуточные варианты к авторитарному и обратно — так называемый «маятник Ахиезера»).

Суть адаптации в том, чтобы создавать некоторое комфортное для мироощущения людей состояние сознания, меняя вектор будущего (идеал) и выбирая один из полюсов дуальной оппозиции, дистанцируясь от другого. Все это происходит стихийно, объективно, является внутренней закономерностью исторического развития России, ее собственной «судьбой». Теория А.С. Ахиезера показывает, что социальные технологии включают в себя не просто какой-то порядок действий, способных привести к цели, но открывают сам «порядок» бытия общества, его внутренние пульсации и методы перехода от неустойчивости и кризиса к устойчивости. Для России эти методы адаптации не являются постоянно меняющимися и открытыми, т. е. они не существуют как становление. Наоборот, они в своей совокупности дают некоторый исторический цикл, в котором исчерпывается порядок смены идеалов, возвращаясь к своему началу. Поэтому технологизация бытия России как исторического процесса, ее судьбы позволяет четко предсказывать следующий этап, видеть наиболее вероятные пути его реализации.

Так, А. С. Ахиезер пишет, что «каждый цикл состоял из этапов. Смена одного этапа последующим происходила благодаря тому, что постепенно господствующий нравственный идеал выявлял свою функциональную несостоятельность как основу программы воспроизводственного процесса, превращая привычный, комфортный мир миллионов в чуждый, дискомфортный. Переходя определенный порог, неудовлетворенность старым нравственным идеалом неизбежно стимулирует массовый поворот к господству противоположного идеала, например от соборного к авторитарному или наоборот. Утверждение в обществе альтернативного идеала создает... массовое комфортное состояние. Однако опыт истории показывает, что и господство нового идеала рано или поздно неизбежно приводит к кризису, к росту дезорганизации... Однако цикл составляет не два этапа, как результат прямой и обратной инверсии», а ряд промежуточных периодов, ведущих к крайнему от исходного начала идеалу, поскольку «обратная инверсия никогда не приводит полному восстановлению исходного состояния... Существование подобныж сдвигов приводит к тому, что цикл, состоящий из прямой и обратной инверсии, превращается... в глобальный период, представляющий собой эпоху истории, охватывающую полный инверсионный цикл»57.

А.С. Ахиезер раскрывает два таких цикла: от эпохи Киевской Руси до 1917 года — падения монархии как формы государственности — и от Октябрьской революции до конца 80-х годов (перестройки) — падения советской государственности. В обоих циклах одни и те же периоды смены нравственного идеала и в той же последовательности, хотя советский период пробегает эти этапы во много раз быстрее, чем в период монархии.

Таким образом, судьба России превращается в определенную закономерность, имеющую свои циклы, структуры, последовательности при ее своеобразной технологизации.

Технологизация «русской идеи» имеет несколько иной смысл и направленность, чем технологизация проявлений и закономерностей российской судьбы. Если в последней выгавляются некоторые константы взаимодействия субъектной и объектной сторон, их взаимоадаптации, то русская идея — это прежде всего проецирование коллективной субъективности — ее возможностей на объективную реальность, формирующееся общество. Русская идея — это в целом отношение между настоящим и будущим, нормативностью и реальностью; это особая форма объективации всеобщности субъекта, в которой на уровень реального, выявленного выносится сам процесс трансцендирования, характер и условия его заданности. Это как бы всеобщность «ноу-хау», выраженная символически и организующая движение и распределение смысловой стороны, содержания русской идеи.

С этими свойствами идеи связана и значительная ее актуализация в 90-е годы XX века в России: не уменьшается поток публикаций и дискуссий о характере современного быгтия русской идеи, ее функциях в развитии нашего общества, место в ней традиционного и инновационного. Это работы А.С. Ахиезера, A.

Н. Вырщикова, Г.Д. Гачева, Л.Р. Карасева, В.М. Межуева, B.

И. Мильдона, Г.В. Осипова, А.С. Панарина, И.К. Пантина, А.И. Ределя, Н.С. Розова, С.С. Хоружего, В.Н. Сагатовского.

При различных подходах к пониманию идеи, ее исследование постоянно связывается с условиями преодоления современного кризиса России. Так, Г.В. Осипов пишет: «Выход из кризиса может быть найден только на основе научной теории, исходящей как из учета мирового опыта, так и самобытности России, национально-государственной идеи, способной объединить народ, осознания народом национальных интересов России и выработки четкой национальной стратегии и тактики их претворения в жизнь»58.

Несмотря на свою востребованность обществом, понятие «русская идея» по-прежнему, как и в традициях русской философии, трактуется неоднозначно. Так, Вяч. Иванов считал, что «национальная идея есть самоопределение собирательной народной души в связи вселенского процесса и во имя свершения вселенского; самоопределение, упреждающее историческое осуществление и поэтому двигающее энергии... идея есть воля бытия к осуществлению в историческом становлении»59. Здесь явно присутствуют субъектные характеристики идеи: трансцендиро- вание и причинное воздействие, т. е. суверенность. Само определение идеи как «собирательной» — т. е. всеобщей народной души — также близко к тому, которое обосновывается в диссертационном исследовании.

И.А. Ильин считал, что русская идея — это «свободно и предметно созерцающая любовь и определяющаяся этим жизнь и культура», это идея, «свободно созерцающая сердца»60. Это определение более абстрактно, хотя оно близко к функции определении субъекта, которая была рассмотрена выше. Как бы то ни было, в русской философии отчетливо просматривается субъектная основа идеи, хотя нет стремления выявить ее конкретные функции, а тем более условия реализации через процесс техно- логизирования. В современной отечественной философской литературе идея, как правило, определяется в контексте ее системных, символических и организационных характеристик. Так, Л.В. Карасев полагает, что «русская идея вырастает из символов, живет их смыслом. В свою очередь, сами символы объясняют скрытый смысл идеи... главным в русской идее была сокровенная надежда на возможность обретения другого мира. Русская идея — идея о другом мире»61.

А В.М. Межуев полагает, что «идея — это наличие у каждой нации системы ценностей, имеющей для нее более универсальный смысл, чем ее национальные интересы»62.

Волгоградские исследователи А.Н. Вырщиков и К.М. Никонов определяют национальную идею как реальность, которая «выступает в трех ипостасях: идея как идеал, идея как отражение исторических особенностей развития России и ее будущих перспектив, идея как организующая и движущая сила исторического развития»63.

В современныгх подходах к идее недостаточно проясненным остается ее онтологический смысл и статус: существует ли она лишь как совокупное сознание населения, его установка, выраженная в ценностях культуры, языке, или же она существует как реализация всеобщности субъекта. Можно считать, что идея и субъективна, и объективна. Именно в ней реализуется форма отношения к будущему, сам процесс трансцендирования, который лишь частично осознается индивидами, переживается ими. Идея — это не сам субъект, но выраженная через него позиция формирования движения к будущему — то особое пространство, которое продолжает пространство судьбы России в прошлом и частично в настоящем. Поэтому идеи не существует вне субъекта, который даже в масштабе России складывается не только на основе культуры, но прежде всего как интеграция свободы, как механизм саморегулирования общества. Русская идея потому так отчетливо выражена в истории нашего общества, что она обозначила свое возвышение над конкретными социальными, этническими и классовыми субъектами, дистанцирование от них именно потому, что ее собственной формой и носителем, основой ее конституирования как раз является всеобщность субъекта российского общества, «угаданного», например, Вл. Соловьевым в образе Софии, обосновании его концепции всеединства. В этом отношении можно сказать, что идея образует свое особое пространство, открывающее направленность веры, свободы выбора, предпочтений. Специфика этого пространства заключается в том, что в нас соединяется несоединимое, достигается как бы невозможное: русская идея, которая направляется к «иному миру», обращает внимание лишь на результат, на цель, не рассматривая того, как это возможно достичь: здесь цель обособляется от средств, существуя как бы «сама о себе», как бы по волшебству. Г.Д. Гачев подчеркивает, что к специфике русской идеи относится «несоответствие шага Пространства и шага Времени», что проявляется как вечная трагедия, рок для России и русского социума 64.

Идея существует в пространстве возможного, но освоить его, связать в целое, прояснить пути достижения целей, т. е. овладеть временем, показывающим, когда нечто может осуществиться, России не удавалось. Поэтому обособление целей от средств — это особая компенсация неосвоенности времени: последнее должно раскрывать путь к цели, а этого в русской идее и не задано.

Когда мы подчеркиваем, что русская идея представляет собой специфическую форму всеобщей технологии, «ноу-хау», то имеем в виду то, что в ней заложено, однако начинает выявляться и рассматриваться лишь в последнее время, потому что для России уже отчетливо обозначился дефицит времени для ключевых решений, для формирования образа нового общества, показывающего реальную, а не выдуманную форму общества, рождающегося из коллизий настоящего.

Следовательно, технологизация русской идеи — это и есть форма овладения временем, и когда В.Н. Иванов подчеркивает, что социальное пространство структурировано временем, он, конечно, прав. Овладение временем — это изменение отношения субъекта (личности, общества) к пространству русской идеи: не его созерцание, но перемещение в нем, освоение через точно выверенные концепции.

Но перемещение в пространстве идеи — это всегда свобода. Здесь нет принуждения, зависимости, так как идея выражает социальные ожидания, стремления, идеалы общества. Именно поэтому технологии как организованное перемещение в пространстве идеи — всего лишь оформление свободы, но ни в коем случае не принуждение или навязывание: в пространстве, символике идеи объективное полностью поглощается субъективным, как и наоборот; здесь создается такое субъект-объектное соответствие, в котором объект — содержание целей — творится субъектом, а потому и не противостоит ему как внешнее для него бытие. Но объект обособляется потому, что он означает завершенность, результат.

Следовательно, технологизация идеи — это прояснение дистанции между субъектом и объектом, полагающим началом и целями. Именно поэтому технологизация — особый способ распредмечивания символизма русской идеи — пересечение его смыслового содержания, пространства организации последнего. Распредмечивание истории и культуры — это не только память о собыгтиях и способность знать произведения, наследие культуры прошлого, но и умение выгавить ту внутреннюю форму-символ, в которой они существовали и быши созданы в прошлом, в которой они теперь существуют. Л.В. Карасев пишет в этой связи: «Мавзолей не так прост, как это может показаться на первый взгляд. Он хранит в себе надежду человечества на новую онтологию, на возможность телесного бессмертия. В этом главный смысл его уникальной символики»65.

Но есть ли сегодня практика «прохождения сквозь» мавзолей именно как символ? Нет. Хотя он сформирован как особое пространство русской идеи, он не «впускает» людей внутрь себя, т. е. в это пространство: он не «технологизируется», существуя как плотный целостный «объект». Тем не менее в отечественной литературе уже намечены, хотя и лишь самые общие, направления «технологизации» русской идеи.

Прежде всего, отмечается объективность развертывания содержательности русской идеи, а потому — значение ее учета в организационныгх и других формах, способныгх закрепить и удержать эту направленность установок и ожиданий. Важно также то, что в основе формирования последних лежит свобода, в которой выражен коллективный интерес. Однако, несмотря на то, что эти стремления символичные выражены в форме метафор или альтернатив и иногда выражают отношение не в пользу чего-то, а против того, что неприемлемо, изжило себя, не имеет легитимности либо навязано вопреки желанию большей части общества, важно рационализировать то пространство будущего, которое открывается в русской идее. Однако эта рационализация должна выражать целостность всего символизма и его смыслов, вы- раженныгх в идее, т. е. должна соответствовать последним.

Н.С. Розов пишет: «Ключевым архетипом требуемой глубинной трансформации может стать "порядок". Россияне со времен Рюрика страдали от отсутствия порядка, но связывали чаемый порядок почти исключительно с твердой авторитарой влас- тью. Задача современной духовной элиты России — установить новую связь; действительный человеческий и справедливый порядок может возникнуть у нас только при верховенстве права над властью»66.

Этот вывод может привести к двум противоположным решениям: -

ожидать, когда возникнут условия для технологизации русской идеи вместе с правовым обществом при полной неопределенности этих сроков; -

стимулировать и ускорять наступление этих условий, которые, конечно, требуют своего уточнения.

В пользу второго решения говорит не только дефицит времени для преобразования страны, но и конкретная ситуация: Россия должна двигаться вперед и принимать условия, не механически навязанные извне, но вызревшие внутри и ставшие мотиваторами свободы, активности населения. Н.С. Розов отмечает: «Рынок, конкуренция, право, защита частной собственности до сих пор остаются чуждыми "русской душе". Прямая пропаганда соответствующих идей дает, скорее, обратные результаты. Нужен путь через ценности, внутренне, природно присущие российскому менталитету... Именно ценность достоинства является сегодня ключом к российскому менталитету»67.

Но отсюда непосредственно получается вывод, что русская идея способна стать «материальной силой», когда она не просто «овладела массами», но когда ее выражает реальность формирующегося всеобщего субъекта как «накопителя» свободы и формы ее символической представленности. Ценности, а не «установки сверху» способны приоткрыть и вовлечь в технологиза- цию субъективность населения, сегодня еще никем фактически — в масштабе общества — не организованную, не осваиваемую как ресурс. Отсюда и важность культуры для прояснения «облика» национальной идеи, на чем активно настаивают такие авторы, как В.М. Межуев, А.С. Панарин, Г.Д. Гачев, и др.

Одним из авторов, наиболее глубоко раскрывших суть и направленность социальных технологий, в том числе и в плане русской идеи, является В.Н. Иванов. Он подчеркивает: «Назрел... "прорыв" в общественном сознании, в основу которого должна быть положена универсальная технология формирования и распространения объединяющей национальной идеи, базирующейся на социальной справедливости, соборности, подлинном кол- лективизме труда для всех и свободном распоряжении собственностью (в разных ее формах) и результатами труда, на творческом развитии каждой личности, демократии для всех в гражданском обществе»68.

Фактически автор проводит мысль, что развитие нашего общества сегодня — это развертывание объединяющей национальной идеи через технологизацию. Но тем самым открывается возможность для более интенсивного формирования всеобщности субъекта как основания бытия «русской идеи». Автор прав в том, что такая технологизация должна быть универсальной; однако она, бесспорно, выходит за рамки сознания, поскольку сама идея не сводится к последнему, а выражает способ бытия функции регулирования общества, порождаемой вместе со всеобщностью субъекта. В идее регулирование выражено как способ конституирования «образа будущего», т. е. как определение направленности изменений общества под воздействием определенных норм (целей, ценностей и др.). Следовательно, такие социальные технологии должны затрагивать изменение и образа жизни, способы распредмечивания реальности, коммуникации и т. п. Частично В.Н. Иванов раскрывает все это в предлагаемых им направлениях социальной технологизации «русской идеи».

Он отмечает, что «необходимо решительно сблизить науку, культуру и образование, на этой основе повысить эффективность последнего... С помощью инвестиционной, финансовой, налоговой политики добиваться расширения культурно-творческой и художественно-воспитательной деятельности как в коммерческих, так и в государственныж структурах... Прекратить коммерциализацию культуры. Деполитизировать СМИ, создать для населения единое информационное пространство (выщелено мной. — М. Б.), позволяющее формировать инакомыслие, терпимость к различным убеждениям... объективно выражать реальные запросы раз- ныгх слоев населения, адекватно оценивать обстановку»69.

Следовательно, технологизация социума в контексте национальной идеи (российской идеи) является совокупностью мер, обеспечивающих усиление субъектности, ее статуса в обществе через активизацию соответствующих сфер и институтов, повышение их статуса и ответственности. Однако еще одним условием, на котором справедливо настаивает автор, является массовая активность населения: «...технологии "элитарного" возрождения общественного самосознания, государственной политики неосуществимы без резкого подъема самосознания народа, его духовной активности. Эти два потока должны слиться в одну могучую силу (материальную и духовную), способную поднять энергию людей, преодолеть любые трудности»70. И здесь как раз условием успешного внедрения социальных технологий, раскрывающих горизонты русской идеи, является внутренняя свобода, вера, переживания и осознание идентичности между обществом и индивидами.

Следовательно, для осуществления технологизации русской идеи важно ценностно-символическое содержание встроить в рациональные формы и структуры, достаточные для формализации такого содержания. Важным аспектом здесь является выделение особой иерархии ценностей, различные уровни которых способны регулировать поведение людей в контексте формирования всеобщности субъекта. А.И. Редель замечает в этой связи. что «в менталитете каждого народа имеется устойчивое ценностно-смысловое ядро и периферия. Под ценностно-смысловым ядром разумеются определенные духовные ценности и их приоритетный порядок (иерархия), которые влияют на своеобразие мироощущения, самобытность жизненных практик повседневных идеологий. Кроме того, ядерную часть составляют некие первичные "смыслы", "образы", "образцы" — базисные элементы культуры, формирующие константные модели духовной жизни — переживание, мобилизацию этих смыслов... наряду с ценностными, ментальную сердцевину образуют этнокультурные архетипы и их актуализация... Периферию национального менталитета составляют временные, новообразовавшиеся и перенесенные из чужих культур ценности, сведения в их традиционно устоявшемся порядке»71. Для социальной технологизации важно следовать логике поведения, которая формируется благодаря обмену между ценностями центра и периферии и отбору наиболее значимых интегральных образований. Таким образом, технологизация русской идеи — это выявление тех наиболее вероятных направлений рождения или формирования свободы (понимаемой как выбор предпочтений, социальных норм, ожиданий), в которых идет интеграция и накапливание субъективности индивидов, т. е. становление интерсубъективной реальности не просто как смысла, сим- волики и коммуникаций, но как энергии социальных преобразований, способа самоопределения населения страны вместе с образованием необходимыж для этого форм должного.

Сегодня не существует способа полного регулирования этого процесса в силу его сложности и масштабности, а также недостаточной изученности. Однако, при сохранении фактора стихийности, здесь все больше открывается возможность конструирования, формализации и организации условий, в которых основные направления такого становления всеобщности субъекта получают свою организационную и технологическую поддержку. В этом направлении должны работать философы и социологи, работники культуры и представители администрации, политологи и экономисты. Весьма важно, тем не менее, выработать методы соответствующего мониторинга общества, обосновать различные «степени зрелости» становления субъекта регулирования, выявить его направленность к будущему и его современную символику. Компоненты технологизации всеобщности субъекта должны войти в планирование развития общества, его социальной сферы, культуры, образования, систем коммуникаций. Так, даже в сфере культуры «социальные проекты (и программы) историко-культурной направленности, осуществляющиеся в форме общественного объединения, могут вполне успешно решить целый ряд социально-культурныгх проблем и педагогических задач: восстановление и развитие культурно-исторической среды обитания, ценностей и традиций, воспитание молодежи на основе непосредственного контакта с историей и культурой, формирование социально и граждански активной личности, творческое освоение исторического и культурного опыгта»72.