Объект социальной критики рождается из опыта недоверия к языку культуры, обнаружения зазоров и пустот в вербальных формах, претендующих на «нормальное», адекватное отражение действительности. Любая критика начинается с различения «ложного» языка культуры, желания называть вещи своими именами, прекращения самовоспроизводящего- ся потока символического обмена.
Способность видеть вещи по-иному, абстрагируясь от устоявшихся клише, воздерживаясь от привычных разговоров, способность выхватывать из потока воспринимаемого нечто, провоцирующее на несогласие, протест, рефлексию, отличает сознание критика от других. Критик молчит там, где другие могут говорить бесконечно, не испытывая потребности остановиться и осмыслить сказанное, и говорит там, где заканчиваются все остальные разговоры, не идущие против существующего порядка вещей. Критик пытается сделать язык прозрачным, прорваться за пределы тезауруса культуры к реальности, как она есть на самом деле. Критика — своеобразное переименование вещей, освобождение их от привычной позитивности, необходимого присутствия в жизни человека, разрушение состояния перемирия или примиренности человека с действительностью. В современном обществе переименование вещей, с одной стороны, не представляет большой проблемы, поскольку со стороны экспертов, политиков, деятелей культуры допускаются различные трактовки или интерпретации событий. Информационная среда всегда открыта для новых заявлений, осуждающих, утверждающих, разоблачающих. С другой стороны, переименование становится все более сложным процессом, поскольку исключает какое-либо сопротивление со стороны самих вещей, смысловые поля которых размываются, теряют очертания, превращаются в переменные. Можно говорить все, что угодно, не встречая сопротивления действительности, которая исчезает из виду как нечто верифицируемое из-за переизбытка индивидуальных проектов, образных рядов, нарративов, распространяемых в масс-медиа и претендующих, каждый по-своему, на адекватное отражение событий397. В настоящее время сложнее полностью отрицать актуальное состояние вещей и бороться за осуществление идеалов, так как не существует единых трактовок ни того, ни другого. Линейная логика протеста оказывается заблокированной принципиально алогичной, но привычной информационной средой, включающей все «за» и «против» любого значимого события. Факты, против которых можно протестовать, соскальзывают в бесконечную сферу интерпретаций, в сферу выяснения отношений (действительно ли определенное событие имело место, а если имело, то какой в этом смысл). Действительность истончается, превращается в сеть разговоров, дискуссий, точек зрения. Любой порыв отрицания сталкивается со смысловой неопределенностью происходящего и, в свою очередь, неминуемо обрастает альтернативными интерпретациями, застывает в подвешенном состоянии, не изменяя, но подтверждая сложность общественной жизни и относительность ее трактовок. Одновременно подобная ситуация показывает, что критика не должна сводиться лишь к переименованию вещей, иначе ей грозит превращение в разговор о разговоре, который на выходе дает еще один разговор среди множества других. В современных условиях инфляция интерпретаций ведет к возникновению двух типов критической рефлексии, отличной от «переименования вещей». Первая имеет дело с физическими и техническими параметрами, указывая на возможные риски, катастрофы, экологические проблемы, пределы экономического роста. Это тип критики функциональной, опирающейся на более или менее четкие критерии нормы и патологии, методологии вычисления и прогнозирования сбоев. Объекту этой критики присущи определенные физические константы, он вписан в систему, работающую по известным законам, и становится очевидным, когда что-то идет не так. Второй тип критики имеет дело с языком культуры как таковым. В данном случае критика или критическая интерпретация не добивается интеллектуального прорыва «к самим вещам», окончательного разоблачения привходящих субъективных значений. Ее интересуют субъективные и интерсубъективные языковые контексты, в пределах которых «вещи» приобретают, меняют, умножают свои значения. Вместо дихотомии «истинное — ложное» она руководствуется принципом дифференциации дискурсов, семантических полей, языковых практик, определяющих видение действительности, особенности социальных взаимодействий. Социальная критика борется не столько с языком или языками, сколько с индифферентностью по отношению к значениям и смыслам, в этих языках сокрытых или заключенных. Ее цель — вернуть сознание из сферы языкового потока, где оно захвачено образами, словами, информацией, в сферу различения границ, условий и факторов формирования смыслов. Альтернативой разговорам, происходящим в «безвоздушном» пространстве, является разговор, озадаченный дискретностью культурного поля.
В рамках критической интерпретации действительность выступает в качестве многопланового текста, который, однако, нельзя представить целиком, от начала до конца, так как у него нет единого автора, завершенной структуры, одной магистральной линии повествования и даже одного языка. Есть «малые тексты», посредством анализа которых происходит целый ряд критических разоблачений: власти знака, по природе пластичного, открытого, но приобретающего форму изначально данного, не подвергаемого сомнению; власти дискурса, борющегося с хаосом впечатлений, но подавляющего самовыражения человека; власти цитат, которые заставляют оставаться на почве повторения, претендуя тем не менее на эффект новизны. Разоблачения не притязают на всеобщность, они описывают фрагменты культурно-исторического опыта, акцентируя внимание на моментах становления и объективации артефактов. К текстам относятся и популярные бестселлеры, и рекламные сюжеты, и парадигмы научного знания, и культурные практики, встроенные в канву повседневности, традиции. Интерпретация выявляет все нюансы процессов социального конструирования, установления границ символических систем, а вместе с тем и оформления пределов вопрошанию со стороны читателей, зрителей, слушателей, пользователей и авторов, т. е. со стороны тех, кто живет социальными текстами и принимает участие в их создании. Текстуализация действительности во многом напоминает демифологизацию, в результате которой в массе бесконечных разговоров, слухов, историй открываются устойчивые структуры, мотивы власти и подчинения, привычка к повторению и овеществлению. Одновременно текстуализация — не прорыв за пределы языка, но работа на уровне существующих символических практик. Текст — то, что предназначено для вдумчивого чтения, предмет, исключающий бессвязность, бессмысленность, семантическую пустоту. Различить текст означает увидеть сложное образование со своими правилами игры и построения сюжета, рациональностью действия, логикой изменений, повторениями и новыми комбинациями известных элементов. Так, например, разбирая известный бестселлер Я. Флеминга, посвященный «агенту 007», У. Эко замечает использование элементов волшебной сказки, прочтения мира в черно-белых тонах, проявление бинарного мышления, обращение к герою-машине, находит пересечение всевозможных цитат из классических произведений370. Ту же работу по исследованию сюжетных линий фактически выполняет и Р Барт, обращаясь к исследованию «глубинной» рекламы моющих средств, новостям о наводнении, представлениям о мозге Эйнштейна371. Различение текста подразумевает осознание коммуникативных механизмов, встроенных в текст и приводящих к согласию и пониманию «очевидного», вычисление формул, общих для текстовой и повседневной коммуникации. Эта тенденция критической рефлексии противостоит в целом тенденциям упрощения, безразличного отношения к языку, импульсивным разговорам, навеянным случайными впечатлениями, смутными представлениями. Критическое различение границ, смысловых полей есть демонстрация «произведений искусства», по поводу которых можно задавать вопросы, провоцировать дискуссии, которые нельзя читать по диагонали, поверхностно, выхватывая отдельные составляющие. Критика не только разоблачает власть языка, открывает его сложность, но и демонстрирует его разнообразие, богатые выразительные возможности, хотя и становящиеся соблазнами и ловушками для наивных читателей, но не теряющие своей эстетической привлекательности для знатоков. Объект критики — это в то же время источник эстетического удовольствия, неослабевающего интереса к формированию мысли в языке, к хитростям языкового сознания. «Самое интересное в критике — находить определенные волны и мини-волны внутри волн, фиксируя поступательные и обратные движения, [создавать] целую метео-карту интеллектуальной деятельности» (Дж. Хартман)372. Опыт различения текстов — своеобразный протест против скоростного ритма современности, при котором способность размышлять, не отклоняясь от предмета размышлений, заменяется способностью переключаться или произносить общие фразы, далекие от того, чтобы стать событием, прежде всего в жизни самого критика. Критик не относится к языку как пользователь или потребитель, который забывает о сказанном или прочитанном сразу после получения информации, удовлетворившись впечатлениями с первого взгляда, но постоянно чувствует и осознает присутствие языковой стихии, захватывающей поверхностностью изложения, запутывающей неопределенностью, и все-таки провоцирующей на бесконечную рефлексию по поводу общества, его истории и собственной биографии.