ОСНОВНЫЕ ПРОБЛЕМЫ ИЗУЧЕНИЯ ОБРАЗОВАНИЯ И РАЗВИТИЯ ДРЕВНЕРУССКОГО ЛИТЕРАТУРНОГО ЯЗЫКА

' —8&—

I

За последние десятилетия в области изучения древнерусского литературного языка создалось парадоксальное положение. Руководящая роль здесь — особенно в кругу вопросов, относящихся к выяснению основных тенденций развития восточнославянского литературного языка, дифференциации его стилей, к определению его взаимодействий с разными видами народной разговорной восточнославянской речи, а также со стилистикой устной народной поэзии, — перешла от историков русского языка к историкам древнерусской литературы, а отчасти к историкам культуры древней Руси. Достаточно сослаться на монографии и статьи по стилистике древнерусской литературы, по языку восточнославянской народной поэзии, по стилю древнерусских летописей, «Слова о полку Игореве», древнерусской воинской повести и т. п., принадлежащие В. П. Адриано-вой-Перетц, Н. К. Гудзию, Д. С. Лихачеву, И. П. Еремину, М. Н. Тихомирову и другим, а в зарубежной науке — Д. Чижевскому, А. Стендер-Петерсону и другим, чтобы картина стилистических исследований в области древнерусской литературы и письменности встала перед нами в очень внушительном виде.

Коренная смена точек зрения в сфере изучения древнерусского литературного языка у нас в основном связана с трудами С. П. Обнорского и Л. П. Якубинского, противопоставивших взглядам А. А. Шахматова на возникновение русского литературного языка почти противоположную общую точку зрения. Эта точка зрения поддерживается и в последовавших затем работах Д. С. Лихачева, Ф. П. Филина, П. Я. Черных и некоторых других историков русского языка и русской литературы.

Прежде чем излагать эти две противоположные точки зрения в их современном состоянии, полезно бросить беглый взгляд на историю их возникновения и бытования вплоть до советской эпохи.

Вопрос о соотношении и взаимодействии церковнославянского и народного восточнославянского языков в развитии древнерусской литературы и письменности встал у нас с особенной остротой в первые десятилетия XIX в. Впрочем еще М. В. Ломоносов писал: «... речи, в российских летописях находящиеся, разнятся от древнего моравского языка, на который переведено прежде священное писание, ибо тогда российский диалект был другой, как видно из древних речений в Несторе, каковы находятся в договорах первых российских князей с царями греческими. Тому же подобны законы Ярославовы, „Правда русская" называемые, также прочие исторические книги, в которых употребительные речения, в Библии и в других книгах церковных коих премного, по большей части не находятся» (М. В. Ломоносов. Поли. собр. соч., т. VIL М.—Л., Изд-во АН СССР, 1952, стр. 899).

5 В. в. Виноградов

Историко-лингвистические концепции по вопросу о возникновении и развитии древнерусского литературного языка, появлявшиеся в русской филологии XIX в. вплоть до шахматовской, можно распределить по следующим четырем категориям: 1)

Церковнославянский язык и древнерусский народно-литературный язык — это стили одного и того же «славенского», или старого русского литературного языка (А. С. Шишков, П. А. Катенин и др.). 2)

Церковнославянский (или старославянский) язык, язык церковных книг и язык древнерусской деловой и светской письменности — это разные, хотя и близко родственные языки, находившиеся у нас в тесном взаимодействии и смешении до конца XVIII—начала XIX в. (А. X. Бостонов, отчасти К. Ф. Калайдович, М. Т. Ка-ченовский и др.). 3)

В основе древнерусского литературного языка лежит язык церковнославянский, церковнославянская письменность (М. А. Максимович, К. С. Аксаков, .отчасти Н. И. Надеждин и др.). По словам М. А. Максимовича, «церковнославянский язык не только дал образование письменному языку русскому..., но более всех других языков имел участие в дальнейшем образовании нашего народного языка» («История древней русской словесности». Киев, 1839, стр. 447). 4)

Основа древнерусского литературного языка — живая восточнославянская народная речь, близкая по своим основным структурным особенностям к старославянскому языку. Русский народ, приняв христианство, «нашел уже все книги, необходимые для богослужения и для поучения в вере, на наречии, отличавшемся от его народного наречия очень немногим» (И. И. Срезневский. Мысли об истории русского языка и других славянских наречий. Изд. 2. СПб., 1887, стр. 32). «Не только в подлинных произведениях русских книжников, но и в переводах, чем они древнее, тем более видим народности в выражении мыслей и образов» (там же, стр. 91). Разделение книжного и народного языка, вызванное изменениями разговорно-народной, диалектной речи, относится к XIII—XIV вв.

М. И. Сухомлинов, рассматривая древнерусскую книжно-славянскую и народно-разговорную речь как «двоякий слог одного и того же языка», подчеркивал необходимость изучения способов функционального использования и разграничения двух основных типов или стилей древнерусского литературного языка в разных жанрах древнерусской литературы и письменности («Исследования по древней русской литературе». СПб., 1908, стр. 429).

По мнению М. И. Сухомлинова, древние писатели-книжники относились к языку церковнославянскому не как к самостоятельному языку, а как к слогу, который был связан с передачей отвлеченных (в частности, религиозных) идей, высоких образов. К церковнославянскому языку прибегали, когда нельзя было допускать в речи ничего «плоского и тривиального», слов и выражений, связанных с житейскими, низменно-бытовыми предметами и представлениями.

Идеи И. И. Срезневского оказали сильное влияние на концепцию развития древнерусского письменного языка, содержащуюся в исследовании П. А. Лавровского «О языке северных русских летописей» (СПб., 1852). П. А. Лавровский также признает большую структурную близость между древнерусским и церковнославянским языками, но находит уже в древнейших русских памятниках специфические диалектные особенности речи восточного славянства. «Решительное отделение русского языка от наречия старославянского» (стр. 161), происходившее с начала XIII в., вызвано изменениями форм живой русской речи. С этого времени, особенно со второй половины XIV в., углубляется разница между языком книжным и языком деловой письменности. Древнерусские формы начинают восприниматься как церковнославянские, и структура древнерусского письменного языка, сложившаяся на народной основе, также представляется книжнославянской.

Те представления о древнейшем периоде истории русского литературного языка, которые возобладали у нас ко времени появления работ А. А. Шахматова, проще всего изложены в статье Е. Ф. Карского «Значение Ломоносова в развитии русского литературного языка» (Варшава, 1912, стр. 3): «Первая письменность на Руси явилась вместе с принятием христианства в X в. Так как языком богослужебных книг был язык церковнославянский, зашедший к нам от болгар, то естественно, что он и лег в основу русского литературного языка. Однако же, как ни велика была близость этого языка к русскому народному того времени, все же многое в нем казалось недостаточно понятным для русских; поэтому первые русские авторы хотя бы и произведений религиозного содержания, а также переводчики и переписчики разных книг, часто незаметно для себя, а иногда и преднамеренно вносили особенности живой русской речи в литературный язык и письмо. Число этих последних черт со временем увеличивается все больше и больше, впрочем не в такой степени, чтобы совершенно заслонить церковнославянскую основу. В произведениях чисто светского характера, юридических документах, летописях, особенно где передавались народные сказания, и некоторых литературных произведениях, как известное «Слово о полку Игореве», — решительно начинает преобладать народный элемент. К XIV в. на народной основе уже выработался довольно сильный, со своеобразными русскими особенностями литературный язык» (см. также: С. К. Булич. Очерк истории языкознания в России. СПб., 1904; В. В. Виноградов. Русская наука о русском литературном языке, «Уч. зап. [МГУ]», вып. 106, 1945; его же. Русский литературный язык в исследованиях А. А. Шахматова, «Уч. зап. [МГУ]», вып. 128. Труды кафедры русского языка, кн. 1, 1948; С. И. Бернштейн. А. А. Шахматов как исследователь русского литературного языка. Вступительная статья к «Очерку современного русского литературного языка» А. А. Шахматова. Изд. 3. М., 1936; Изд. 4. М., 1941; В. Д. Левин и А. Д. Григорьева. Вопросы о происхождении и начальных этапах русского литературного языка в русской науке, «Уч. зап. Моск. пед. ин-та им. В. П. Потемкина», т. 51. Кафедра русского языка, вып. 5, 1956).

В изображении судеб возникновения и развития русского литературного языка определились два полюса. От понимания сущности каждого из них зависит и историко-генетическое истолкование явлений современного русского языка.

По убеждению А. А. Шахматова, национальный русский язык «содержит в себе еще и теперь наполовину слова, формы, обороты древне-болгарской книжной речи» '.

Этот взгляд Шахматова на наследие старославянского и церковнославянского языков в системе современной русской литературной речи получил самое широкое распространение в славяно-русской филологии.

В современном литературном русском языке, писал Н. Н. Дурново, «произношение и формы словоизменения в общем совпадают с произношением и формами словоизменения московского говора, словарный же состав и словообразование, равно как и правописание, наполовину церковнославянские» 2.

Б. М. Ляпунов так думал о русском литературном языке: «Теперь уже не подлежит сомнению, после исследований акад. Соболевского, проф. Бу-лича и А. В. Михайлова, в особенности же после издания труда акад. Шахматова «Очерк современного русского литературного языка» (Л., 1925) и последовавших за ним работ С. П. Обнорского и В. В. Вино-

1 А. А. Шахматов. Очерк древнейшего периода истории русского языка. Пг., 1915, стр. XXXIX (Предисловие).

2 Н. [Н.] Дурново. Введение в историю русского языка, ч. 1. Источники. Брно, 1927, стр. 3.

градова, что этот язык есть в основе своей язык староболгарский, лишь постепенно принимавший восточнославянские элементы в устах и под рукою русских книжников, допускавших издревле, в зависимости от содержания своих произведений, то большее, то меньшее отступление , не только в передаче звуковых особенностей древнеболгарского языка, но и в формах склонения, спряжения, в словообразовании, словаре и синтаксисе в пользу проявления особенностей своей живой, местной восточнославянской речи.. .».

Вследствие этого «при переносе в течение веков центров восточнославянского просвещения с юго-запада (древней Киевской Руси) на северо-запад и северо-восток язык получал неоднородный характер, представляя рядом с церковнославянскими (древнеболгарскими) чертами, количество которых, значительно уменьшившееся до Х1У-го столетия, снова возросло в конце Х1У-го и в ХУ-м веках, особенности разных говоров юга и севера восточнославянского мира, пока в Московской Руси не возобладал звуковой колорит центральновеликорусский.

Имея это в виду, мы не должны удивляться, что не только современный русский литературный язык, но и язык великорусской (а до недавнего времени и украинской и белорусской) интеллигенции кишит веками усвоенными и совершенно незаметными для большинства церковнославянизмами, т. е. болгаризмами, вроде столь обычных в современном государственном языке Союза ССР выражений „гражданин", „власть совета", „иждивение" и мн. др.» 3.

Еще более решительную позицию в оценке значения славянизмов для русского литературного языка занимал Л. В. Щерба. Ему казалось, что основной — книжный — и нейтральный, т. е. свойственный и разговорным, и книжным стилям словарный массив современного русского языка является по семантическому существу своему церковнославянским. Даже те слова, которые в одинаковой мере могли восходить и к старославянскому языку, и к устно-речевой восточнославянской стихии, в своей смысловой структуре отражают или продолжают, по мнению Л. В. Щербы, традицию семантического развития старославянского языка. Согласно устным высказываниям Л. В. Щербы, около 2/з русского литературного словаря необходимо связывать в том или ином отношении с лексико-се-мантической системой старославянского языка.

Так, в соответствии с двумя почти контрастными концепциями возникновения и развития русского литературного языка, из которых одна подчеркивала его старославянскую, другая — самобытную восточнославянскую основу, и его лексического состава выдвигались разные, почти диаметрально противоположные мнения. А. А. Шахматов, доказывавший, что «наш современный литературный язык, разговорный язык образованных классов, — по происхождению своему древнеболгарский язык, пересаженный в Россию в качестве церковного языка», утверждал, что «в словарном своем составе он, по крайней мере наполовину, если не больше, остался церковнославянским»4. Русская литературно-книжная лексика в предшествующие периоды развития литературы и письменности, по мнению А. А. Шахматова, в основном своем массиве была почти сплошь

Б. [Ш.] Ляпунов. Семасиологические и этимологические заметки в области славянских языков: приставка из-. «Slavia», гобп. VII, ses. 4, 1929, стр. 755— 756.

А. А. Шахматов. Очерк современного русского литературного языка. Изд. 4, стр. 69, 90.

церковнославянской. М. Н. Петерсон находил это утверждение А. А. Шахматова «парадоксальным» и считал невозможным с ним согласиться. По словам М. Н. Петерсона, «если принять во внимание коэффициент употребительности, то в речевом потоке все заимствованные слова любого происхождения (ц.-сл., греч., лат. и т. д.) едва составят в среднем процентов 10, а исконно-русские процентов 90 и даже больше» 5. Рассмотрение 500 слов из произведений Пушкина, взятых из разных мест, привело М. Н. Петерсона к таким цифровым расчетам: «Из всех этих 500 слов 85 % оказалось слов русского литературного языка, 8,5 % — старославянизмов, 5% —заимствований из других... языков, 1,5% —диалектизмов» (стр. 21). По расчетам М. Н. Петерсона получается, что старославянизмы и иноязычные заимствования в структуре русского литературного словаря играют очень скромную и почти одинаково второстепенную роль: и те и другие в речевом потоке «едва составят процентов десять», причем славянизмов приблизительно в полтора раза больше, чем заимствований из других языков.

М. Н. Петерсон считал главной базой русского литературного словаря «исконно русские слова»; их — до 85—90 процентов (т. е. 9/ю общего лексического фонда). По Шахматову же, коренных русизмов в русском литературном языке наберется не больше 30—40 процентов, т. е. приблизительно '/з лексического запаса.

Эти противоречивые суждения о составе лексики современного русского литературного языка, о соотношении в его строе старославянской и исконно русской, восточнославянской стихий — не точные количественные подсчеты разных лексических его пластов, не результат всесторонних и тщательных историко-лингвистических исследований. Это — только преждевременная, поспешная проекция двух противоположных точек зрения на происхождение или образование русского литературного языка в живую современность.

Между тем А. И. Соболевский еще в рецензии на исследование С. Булича «Церковнославянские элементы в современном литературном и народном [русском] языке» (ч. 1. СПб., 1893) 6 писал: «Судьбы церковнославянского языка в России и церковнославянские элементы в современном русском языке заслуживают внимания ученого исследователя в разных отношениях» (стр. 215). Далее указываются примеры искусственной переделки русизмов на болгарский лад (дрьждаливый, клакол, потруждаем и т. п.) и наоборот (моромор и т. д.) в памятниках древнерусской письменности XI—XVI вв. И в тех, и в других «необходимо разобраться», так как все это — своеобразные проявления разных процессов соотношения и взаимодействия церковнославянизмов и русизмов в древнерусском литературном языке. «Современный русский язык владеет рядом слов, которых принадлежность к числу церковнославянизмов, несмотря на их церковнославянскую окраску, кажется сомнительною и которые нужно привести в известность и тщательно рассмотреть. Это — широко распространенные в русском языке слова: благой (капризный, плачущий), блажить, древо (в северновеликорусских, белорусских, отчасти малорусских говорах при дерево, в некоторых сильно акающих южновеликорусских — без дерево), прилагательные на щий, вроде работя-

5 М. Н. Петерсон. Лекции по современному русскому литературному языку. М., 1941, стр. 19 и след.

6 ЖМНП, 1894, май (указания на страницы даются в тексте).

щий, тупящий, шепутящий, немудрящий, завалящий, заважющий, плоду-. щий, встречающиеся в актах Московской Руси с XVI в. (где причастия на щий совершенно неизвестны). Наконец, история наполнения церковнославянизмами великорусского живого языка, прослеженная по актам, и определение отношения числа церковнославянизмов в одних русских говорах к числу их в других, сделанное, конечно, приблизительно, представляют большой интерес и значение для истории культуры» (стр. 216). Даже и эти скромные задачи, выдвинутые А. И. Соболевским в конце XIX в., еще не разрешены и не изучены полностью7.

При расширившемся знакомстве с языком древнейших памятников русской письменности односторонность шахматовской концепции происхождения древнерусского литературного языка обнаруживалась все глубже и очевиднее.

В своих основных трудах А. А. Шахматов рассматривал историю русского литературного языка как историю постепенной русификации и национализации древнеболгарского языка, родоначальника русского письменного языка. По мнению А. А. Шахматова, древнеболгарский язык распространялся в Киевском Поднепровье не только как язык церкви и духовного просвещения и не только в своем книжном церковнославянском варианте, но и устный болгарский язык «был усвоен образованными слоями Киева уже в X веке» 8. При этом с необыкновенной быстротой, утверждал А. А. Шахматов, «уже Киевская Русь претворила древнеболгарский язык в свой национальный» 9.

А. А. Шахматов предполагал, что светская болгарская лексика, проникавшая в древнерусский литературный язык в процессе живых общественно-политических и культурных взаимодействий Киевской Руси и Болгарии, двигалась сюда несколькими потоками. Из внекнижных форм общения, по мнению А. А. Шахматова, необходимо предположить, помимо широкого разговорного освоения болгарских слов, относящихся к торговле, быту, материальной культуре и общественно-политической жизни, значительное воздействие стилей устной болгарской словесности на восточнославянское народно-поэтическое творчество. В рецензии на работу В. А. Аносова «Церковнославянские элементы в языке великорусских былин» А. А. Шахматов выдвигал гипотезу о сильной болгарской струе в языке великорусских былин и «Слова о полку Игореве» 10. В «Введении в курс истории русского языка» А. А. Шахматов, углубляя свою теорию о сильном влиянии болгарского языка на язык киевской интеллигенции, писал: «На нашей народной словесности можно проследить про-

7 См. некоторые наблюдения над славянизмами в русских народных говорах в «Истории древнерусского языка» Л. П. Якубинского (М., 1953), несколько работ о соотношении полногласных и неполногласных форм в русском литературном языке XVIII—XX вв. (Г. О. Винокура, Р. М. Цейтлин и др.) по типу исследований: А. Paschen. Die semasiologische und stilistische Funktion der trat/torot-Alter-nationen in der altrussischen Literatursprache. Heidelberg, 1933; P. Kovaliv. The Development of verbal Adjectives with the Formant *-nt on Slavonic Languages. «The Slavonic and East European Review», vol. XXXV, № 85, june 1957, и нек. др.

* А. А. Шахматов. Введение в курс истории русского языка, ч. 1. Пг., 1916, стр. 81—82.

9 А. А. Шахматов. Русский язык, его особенности... В его кн.: «Очерк современного русского литературного языка». Изд. 4, стр.236; см. также стр. 60, 62 и 241; Он же. Очерк древнейшего периода истории русского языка, стр. XXXIX; ср.: Он же. Курс истории русского языка, ч. 1, 2-е [литограф.] изд. СПб., 1910—1911, стр. 200.

10 См.: «Отчет о состоянии и деятельности имп. С.-Петерб. ун-та за 1912 г.» СПб., 1913, стр. 210—216.

яикновение этого языка в среду княжеских дружинников: дошедшие до нас в сильно измененном виде, в форме былин, исторические песни сохранили до сих пор резкие церковнославянизмы. Можно, конечно, думать, что эти звуковые и лексические их особенности вторглись в былины позже (частью под влиянием духовных стихов, имевших общих с былинами исполнителей), но вероятным представляется и другое объяснение: эти церковнославянизмы —остаток того первоначального склада песен, который возник в среде певцов и скоморохов, пришедших к нам из Болгарии». Болгария, по мнению А. А. Шахматова11 (так же, как и В. Ф. Миллера), была посредницей между Византией и Киевской Русью при обмене продуктами народно-поэтического творчества. Песни, сложенные болгарскими песнотворцами и восхвалявшие Святослава, «могли послужить образцом для песен, прославлявших Владимира Красное Солнышко». В написанном А. А. Шахматовым некрологе, посвященном обзору научных трудов В. Ф. Миллера, развивались и углублялись те же мысли о громадной роли болгарской народной поэзии и письменности в развитии стилей древнерусского литературного языка. «Для нас особенно любопытно, — писал А. А. Шахматов, — что В. Ф. Миллер уже в 1877 году подходил к тем взглядам на взаимоотношение искусственной и народной литературы, которые так блестяще проведены им в его последних трудах; Слово о полку Игореве, столь близкое по своему характеру к нашим былинам, к возникшему в Киевской Руси дружинному эпосу, он признал произведением книжным и искусственным, отразившим на себе сложные культурные влияния соседей; между этим выводом и проводившимся В. Ф. Миллером положением о том, что наши былины представляются определенным видом поэтических произведений, сложившимся и установившимся в своей внешней форме и технике в среде профессиональных певцов, есть тесная внутренняя связь» 12. «Профессиональные певцы, будь то песнотворцы, скоморохи, шпильманы, могли выдвигать из своей среды таких даровитых, талантливых исполнителей, которые становились слагателями, составителями былин... профессиональные певцы сосредоточивались вокруг князя и его дружины; такое заключение объясняет нам и присутствие в нашем эпосе книжных элементов и международных сюжетов; среда профессиональных певцов не могла быть чуждою книжной образованности, а нахождение этих певцов в городских международных центрах естественным образом способствовало вторжению в их песни странствующих мотивов» 13.

В последующих работах, посвященных языку и стилистике древнерусских текстов (В. М. Истрина — о Хронике Георгия Амартола, Е. Ф. Карского — о «Русской правде», М. Н. Сперанского — о «Девгениевом деянии» и др.), точка зрения акад. А. А. Шахматова на развитие древнерусского литературного языка подверглась существенным ограничениям и исправлениям. Этими работами была выдвинута на сцену научного исследования сильная и разносторонняя стихия живой восточнославянской речи в структуре русского литературного языка старшей поры и особенно в составе древнейших письменно-деловых памятников русского языка.

Относительная высота народно-языковой культуры древней Руси XI в. — на основе косвенных исторических свидетельств — предполага-

11 А. А. Шахматов. Введение в курс истории русского языка, ч. I, стр. 82.

12 А. А. Шахматов. В. Ф. Миллер (некролог). «Изв. имп. Акад. наук». Серия VI. 1914, № 2, стр. 75—76.

13 Там же, стр. 83.

лась еще В. И. Ламанским. В. М. Истрин в своем трехтомном исследовании о Хронике Георгия Амартола путем анализа лексики этого памятника доказывал богатство и разнообразие словаря древнерусского литературного языка, его способность тонко передавать смысловую сторону языка такой высокой культуры, как греческой. В греческом оригинале Хроники Георгия Амартола 8 500 слов, в переводе — 6 800 14. По словам В. М. Истрина, русские книжники XI в. свободно владели всем словарным составом старославянского языка; удачно пополняя русский литературный язык новообразованиями, они широко вовлекали в книжную речь выражения из живых восточнославянских говоров для обозначения бытовых и обыденных явлений 15. В. М. Истрин указывал на то, что литературная обработка древнерусского (т.

Таким образом, все более широко обрисовывалась проблема древнерусского литературного двуязычия или языкового дуализма, нуждавшаяся в детальном конкретно-историческом изучении. Но в 30—40-х годах нашего столетия эта проблема была затушевана и вытеснена задачей — обосновать самостоятельность возникновения и вообще самобытность литературного языка в древней Руси, показать крепость и глубину его народной восточнославянской речевой базы и — соответственно — слабость и поверхностность старославянских наслоений. В своих «Очерках по истории русского литературного языка старшего периода» С. П. Обнорский, усматривая истоки нашего литературного языка в живой народной восточнославянской речи, предполагал «поставить на объективную почву исследования общую проблему об истории церковнославянизмов в русском языке, о судьбах церковнославянского языка в развитии русского литературного языка. Это исследование должно показать объективную меру церковнославянизмов в нашем языке, ибо представление о них у нас преувеличено» 17. Еще раньше С. П. Обнорский утверждал, что русский литературный язык не ранее XIV в. подвергся «сильному воздействию южной, болгаро-византийской культуры». По словам С. П. Обнорского, «оболгарение русского литературного языка следует представлять как длительный процесс, шедший с веками crescendo» 18.

Русский литературный язык старшего периода, по утверждению С П. Обнорского, был чисто русским языком во всех элементах своей структуры (в произносительной системе, в формах словоизменения и словообразования, в синтаксисе, в лексическом составе) 19.

С несколько более сложной, однако по основному замыслу близкой

14 В. М. Истрин. Хроника Георгия Амартола..., т. II. Пг., 1922, стр. 227.

15 Там же, стр. 250.

16 Там же, стр. 246.

47 С. П. Обнорский. Очерки по истории русского литературного языка старшего периода. М.—Л., 1946, стр. 8. Ср. A. Dost?l. ?loha c?rkevni slovanstiny v dejin?ch vzni-ku a rozvoje spisovn? rust?ny. «Ceskoslovensk? rus?stika», 1958, № 2-3.

18 С. П. Обнорский. Русская правда как памятник русского литературного языка. «Изв. АН СССР». Серия VII. Отд-ние обществ, наук, 1934, № 10, стр.^776. — Cp?; критические замечания в статье А. М. Селищева «О языке „Русской правды" в связи с вопросом о древнейшем типе русского литературного языка» (ВЯ, 1957, № 4) (перепечатано в кн.: А. М. Селищее. Избр. труды. М., 1968).

19 В. В. Виноградов. Научная деятельность акад. С. П. Обнорского. «Изв. АН СССР, ОЛЯ», т. XVII, вып. 3, 1958, стр. 261—262.

к взглядам С. П. Обнорского концепцией развития древнерусского литературного языка выступил в своей «Истории древнерусского языка» Л. П. Якубинский, опираясь в основном на те же памятники, кроме «Моления Даниила Заточника», но с привлечением Новгородской летописи. Л. П. Якубинский утверждал, что старославянский язык сыграл определяющую роль в самые первые моменты формирования древнерусского письменно-литературного языка, но уже в XI в. возобладала в нем живая восточнославянская устно-речевая стихия. Отсюда у Л. П. Якубинского укрепляется тенденция к изучению стилистических взаимоотношений и взаимодействий русизмов и славянизмов в памятниках древнерусской литературной речи (в сочинениях Владимира Мономаха, в «Слове о полку Игореве» и т. п.).

В направлении, намеченном «Очерками» С. П. Обнорского, двигался ряд работ Д. С. Лихачева по изучению языка раннего киевского и новгородского летописания, а также по изучению культуры устной речи в древней Руси, по изучению стиля «Слова о полку Игореве» и других древнерусских литературных памятников 20.

Те же общие предпосылки концепции С. П. Обнорского легли в основу статей и брошюр П. Я. Черных21, докторской диссертации Ф. П. Филина «Лексика русского литературного языка древнекиевской эпохи (по материалам летописей)» (Л., 1949) 22 и многочисленных коллекций статей и кандидатских диссертаций, посвященных разнообразным вопросам исторической грамматики и лексики древнерусского языка (по материалам памятников). Вся энергия и весь научно-исследовательский интерес наших филологов-русистов оказались сосредоточенными на изучении народных восточнославянских элементов в составе языка древнерусских литературно-художественных и канцелярски-деловых памятников. Вопросы взаимодействия этой народной струи с'церковнославянской и тем более вопросы изменений в звучании, в морфологическом строе, в синтаксических конструкциях, в словообразовании, лексике и фразеологии церковнославянского (или книжно-славянского) типа древнерусского литературного языка с XI — по XVII в. исследовались очень мало, а чаще всего оставлялись без всякого рассмотрения23.

Широта включения живой восточнославянской речи в строй древнерусского литературного языка — даже на начальных этапах его становления и развития — была обусловлена, между прочим, составом древнерусской литературы, которая уже в начальный период своей истории культивировала, кроме религиозно-философских, также повествовательные, исторические и народно-художественные жанры. В этом заключалось существенное отличие восточнославянской литературы от древнейшей болгарской. А. И. Соболевский в своей работе «Древняя церковнославянская

20 Д. С. Лихачев. Возникновение русской литературы. М.—Л., 1952; см.: Он же. Ли- тература. — В кн. «История культуры древней Руси», т. II. М.—Л., 1951; ср. также: Он же. Исторические предпосылки возникновения русской письменности и русской литературы. «Вопросы истории», 1951, № 12; Он же. Новгородские ле- тописные своды XII в. «Изв. АН СССР, ОЛЯ», т. III, вып. 2—3, 1944.

21 П. Я. Черных. Происхождение русского литературного языка и письма. М., 1950; см.: Он, же. Язык и письмо (гл. IV). — В кн.: «История культуры древней Руси», т. II; Он же. Историческая грамматика русского языка. М., 1952.

22 См. рецензию проф. И. Панькевича в журн. «Slavia» (гобп. XXV, ses. 1, 1956, стр. 2—9).

23 См.: В. В. Виноградов. Изучение русского литературного языка за последнее деся- тилетие в СССР. М., 1955.

литература и ее значение» писал о произведениях древнейшей болгарской литературы IX—X вв.: «... в них нет почти ничего для характеристики болгарского быта IX—X веков. Точно так же поражает нас и отсутствие в церковнославянской литературе Болгарии оригинальных исторических сочинений, повестей, житий и т. п. Век царя Симеона был богат событиями: войнами, победами и т. п., но если бы не греческие источники, мы об этих событиях не знали бы ничего. По-видимому, кое-какие скудные заметки о лицах и событиях X века кем-то в восточной Болгарии были написаны; ими потом воспользовались: но ничего похожего на нашу первую летопись или на греческий хронограф не было составлено» 24.

А. Теодоров-Балан так характеризовал древнеболгарскую литературу и ее своеобразие в ряду других славянских литератур: «Национальная идея в каждой литературе проявляется ярче всего в произведениях родной истории и родной поэзии. Древняя болгарская литература, ставящая себе только религиозно-учительные задания, питающаяся византийскими идеями и твердо стоящая на том, на чем воспиталась, не делала попыток к созданию ни исторических, ни каких-либо художественных произведений» 25. Следовательно, самобытность путей движения древнерусской литературы не могла не отразиться и на процессах развития древнерусского литературного языка. Но было бы ошибочно недооценивать роль воздействия болгарской культуры и старославянского языка на образование древнерусской письменности.

Заслуживают внимания соображения Б. Ст. Ангелова о том, что еще задолго до официального объявления христианства господствующей религией в Россию проникали памятники древнеболгарской письменности. «Русская письменность и литература, — пишет Б. Ангелов, — до официального принятия христианства Русью была уже связана со славянской письменностью Болгарии, в частности западной Болгарии и Македонии, откуда шли на Русь, естественно в ограниченном количестве, древнейшие памятники церковной письменности, по всей вероятности писанные глаголицей, обычным письмом этого времени в Македонии и западной Болгарии; отсюда же идет, по-видимому, и некоторое знакомство русской письменности с глаголическим письмом, вскоре смененным кириллицею [автор ссылается здесь на статью М. Н. Сперанского «Откуда идут старейшие памятники русской письменности и литературы»; см. сноску 29 на стр. 75 — В. В.]. ...Такая постановка вопроса о начале русско-болгарских литературных связей в большой степени объясняет причины быстрого развития русской литературы и русской культуры вообще в период непосредственно после принятия христианства на Руси в конце X в.» 26

Вместе с тем такая постановка вопроса хронологически расширяет проблему начала письменности на Руси. «.. .потребность в письменности появляется не только в связи со становлением церкви и религиозными нуждами народа, но и в связи с его общим политическим и экономическим . развитием. И именно потому еще до принятия христианства русские использовали для своих практических и других нужд греческое

А. И. Соболевский. Древняя церковнославянская литература и ее значение. Харьков, 1908, стр. 17.

А. Теодоров-Балан. Очерки истории. болгарской литературы сравнительно с историческим развитием других славянских литератур. «Центральная Европа», 1930, № 10, стр. 597.

Б. Ст. Ангелов. К вопросу о начале русско-болгарских литературных связей. «Труды Отдела древнерусской литературы», XIV. М.—Л., 1958, стр. 138.

письмо, о чем свидетельствуют договоры Киевской Руси с Византией в первой половине X в.» 27 В первой половине XI в. славянская книга получила уже в России большое распространение и известность, она пользовалась авторитетом. Словами ис поуриловиЦ'Ь поп Упырь Лихой, переписчик «Книги пророков с толкованиями» (1047), старался новы?-сить авторитет своей книги 28.

Памятники древней болгарской письменности переходили на Русь до ее официального крещения из западной Болгарии2Э. Но — само собою разумеется — сводить процессы формирования древнерусского письменного литературного языка (так же как и древнерусской литературы) к завоеваниям и ассимиляциям старославянского языка и церковнославянской литературы — значит вступить в противоречие с реальной историей древнерусской культуры, литературы и письменности.

Стилистика древнерусского литературного языка в значительной степени развивалась на основе переводов художественно-повествовательных, афористически-дидактических, исторических, естественно-научных и других произведений, в первую очередь, византийской литературы, таких, как «Александрия», «Девгениево деяние», повести о Варламе и Иосафе, об Акире Премудром, Хроника Георгия Синкелла, «Христианская топография» Козьмы Индикоплова, «Физиолог» второй редакции, «Пчела», «История Иудейской войны» Иосифа Флавия и др. Возможно, что некоторое количество произведений было переведено и непосредственно с еврейского языка 30.

Чрезвычайно важно разобраться в сложном «междуславянском» составе того старославянского, или церковнославянского, типа языка, который затем получил своеобразное развитие на восточнославянской почве.

В потоке богослужебных, богословских, исторических и научно-фило- софских рукописей, которые, вступая в область русской письменности, оказывали сильное влияние на развитие русского литературного языка, сталкивались отслоения разных славянских языков, разные переводче- ские стили. Уже на старославянской почве возникло множество синони- мических вариантов для передачи одного и того же понятия. Различия церковнославянской лексики, фразеологии и терминологии обычно служат для исследователей древнеславянских текстов средством определения времени и места той общественной среды, к которой относится церковно- славянский перевод. Между тем для истории русского литературного языка важнее изучение приемов усвоения и историко-семантической эво- люции, и дифференциации церковнославянской грамматики, лексики и фразеологии на русской почве. А. И. Соболевский указывал на обилие и междуславянское разнообразие пришедшей к восточным славянам христианской терминологии31. . .

27 Там же, стр. 132.

28 Там же, стр. 137.

29 M. Н. Сперанский. Откуда идут старейшие памятники русской письменности и- литературы. «Slavia», roen. VII, ses. 3, 1928, стр. 516—535.

80 Так, о книге «Эсфирь» см. замечания H. Н. Дурново в его рецензии на книгу Ал. Дм. Григорьева «Повесть об Акире Премудром» (М., 1913) («Изв. ОРЯС», т. XX, кн. 4, 1915, стр. 294—297); ср. Он же. Введение в историю русского языка, стр. 74; см. также: Н. А. Мещерский. К вопросу об изучении переводной письменности Киевского периода. «Уч. зап. Карело-финск. пед. ин-та», т. II, вып. 1. Петрозаводск, 1956, стр. 198—219.

31 А. И. Соболевский. Материалы и исследования в области славянской филологии, и археологии. СПб., 1910, стр. 121.

Переходившая на Русь лексика старославянского языка была очень сложной. «Слова моравские и словинские, — писал А. И. Соболевский, — легко могут оказаться в текстах несомненно болгарского или русского происхождения, слова сербские — в текстах происхождения чешского и т. д.» 32

«В конце IX в. и начале X в. происходило передвижение книжных людей Великой Моравии на юг, на Балканский полуостров, и притом в разных направлениях». Поэтому «в пределах или Болгарии, или Византии славянские переводы могли быть сделаны с греческого языка не одними только южными славянами, но и выходцами с славянского запада, владевшими языком церковнославянской письменности» 33. Язык церковнославянской письменности выступает как международный язык всего славянского мира X и частично XI в.

Н. К. Никольский, предполагавший, быть может с известным преувеличением, значительное западнославянское (чехо-моравское) влияние на раннюю древнерусскую письменность34, в докладе «К вопросу о следах мораво-чешского влияния на литературных памятниках домонгольской эпохи» (май 1933) 35 призывал к глубокому и всестороннему исследованию «объема западнославянского влияния на древнерусскую письменность, времени его проникновения в нее, специфических черт его отслоений на языке, стилистике и тематике письменных памятников дотатар-ских столетий» 36.

Процесс перевода памятников византийской и западноевропейской латинской литературы на книжно-славянский тип древнерусского литературного языка сопровождается творчеством новых слов для передачи новых идей и образов или семантическим приспособлением старых общеславянских слов к выражению отвлеченных понятий. Переводились сочинения церковно-богослужебные, догматические, исторические, научные, поэтические. «Славянский язык, на долю которого выпало сразу воспринять такое накопленное веками наследство чужой культуры, вышел из этого испытания с большою для себя честью. Его словарный запас оказался настолько обширным, что и труднейшие тексты не останавливали переводчиков» 37.

В настоящее время проблема исторических взаимодействий и соотношений народно-русской и старославянской, а также и позднейшей церковнославянской (или, вернее, книжно-славянской) стихий в русском литературном языке на протяжении всей его истории и во всех сторонах его строя и состава не может считаться всесторонне и равномерно освещенной. Даже древнерусские письменные памятники XI—XII вв., такие, например, как Святославов изборник 1076 г., летописные списки, Жития Бориса и Глеба, как сохранившиеся, правда, в поздних списках произведения проповеднической поучительной литературы (сочинения митрополита Илариона, Климента Смолятича, Кирилла Туровского и др.),

82 Там же, стр. 94.

33 П. А. Лавров. Георгий Амартол в издании В. М. Истрина. «Slavia», roen. IV, ses. 3, 1925, стр. 464.

34 H. К. Никольский. Повесть временных лет как источник для истории начального периода русской письменности и культуры, вып. 1. Л., 1930. См. также: А. В. Фло- ровский. Чехи и восточные славяне, т. I. Прага, 1935, стр. 9—151.

35 «Вестник АН СССР», 1933, № 8—9, стр. 5—18.

36 Там же, стр. 5—6.

37 В. U. Истрин. Очерк истории древнерусской литературы. Пг., 1922, стр. 72—73.

Киевско-Печерский патерик, древнейшие тексты переводных повестей и др. под., с историко-лингвистической точки зрения почти не исследованы. Закономерности развития книжно-славянских речевых элементов на русской почве с XI по XVII в. включительно еще не вскрыты, особенно в области лексики, фразеологии и синтаксиса. Господствующее мнение о наличии до XVII в. двух письменных русских языков — церковнославянского (литературного) и приказно-делового, относительно близкого к живой народной речи, хотя и отличающегося от нее традиционностью формул, условностью и архаичностью письменно-речевых особенностей, — является слишком схематичным и в силу своей исторической прямолинейности антиисторичным.

Таким образом, к настоящему времени с полной очевидностью раскрылась общая картина многообразия разновидностей или стилей древнерусского литературного языка, зависевших от характера или степени использования старославянского языка, восточнославянской речи и стилистики восточнославянского народно-поэтического творчества. Однако конкретно-ясного, детального определения грамматической и лексико-фразеологической системы древнерусского литературного языка в его разных типах и стилях у нас до сих пор нет. Отсутствует и всестороннее описание грамматических свойств и лексического состава наиболее важных памятников древнерусского литературного языка — оригинальных и переводных (например, языка Сказания о Борисе и Глебе, языка проповеднической литературы XI—XIII вв., языка Начальной летописи и др. под.).

После открытия А. В. Арциховским в раскопках древнего Новгорода грамот на бересте и все продолжающихся находок новых их экземпляров у некоторых наших филологов возникло стремление отнести и их к числу памятников древнерусского литературного языка.

Так, А. И. Ефимов в своей «Истории русского литературного языка» 38 увидел в языке новгородских берестяных грамот воплощение эпистолярных стилей литературного языка древнейшей поры. В. Д. Левин в рецензии на эту книгу заметил, что «частная переписка древних новгородцев не может рассматриваться как явление литературного языка, будучи лишь отражением, записью разговорно-бытовой речи» 39.

Однако Н. А. Мещерский в статье «Новгородские грамоты на бересте. ..» 40 приходит к выводу, что новгородские грамоты на бересте «могут быть признаны памятниками литературного языка». Доводы Н. А. Мещерского следующие: «Обработанность языка проявляется прежде всего в использовании в них различного рода устойчивых словосочетаний, сложившихся в течение ряда эпох, своеобразных трафаретов,, готовых формул, традиционных формул начала, концовок, свойственных вежливой речи, и т. п.

Немыслима, во-вторых, была бы вне литературной обработки языка та лаконичность..., то умение в двух-трех строках письма изложить ясно и точно все обстоятельства дела... В-третьих, несомненным признаком литературной обработанности языка в берестяных грамотах следует признать наличие в них определенной системы сложных и в особенности

38 А. И. Ефимов. История русского литературного языка. М., 1954.

39 ВЯ, 1955, № 5, стр. 142.

40 Н. А. Мещерский. Новгородские грамоты на бересте как памятники древнерус- ского литературного языка. «Вестник ЛГУ», 1958, № 2 (указания на страницы даются в тексте).

сложноподчиненных предложений, умелое применение развитых средств подчинительной связи, что совершенно не свойственно разговорно-бытовой речи, даже в современном нашем языке» (стр. 94) (в грамоте № 5 есть сложноподчиненное предложение с придаточным цели, в грамоте № 43 — с придаточным причины — союз «заме», в грамоте № 53 — с придаточным места и цели и т. д.).

«Наконец, в языке берестяных грамот, как и других памятников древнерусского литературного языка, во многих случаях нельзя не видеть прямого воздействия старославянского языка церковной книжности (особенно в грамотах № 9, 10, 28, 42)» (стр. 94). Далее, анализируя язык некоторых берестяных грамот, Н. А. Мещерский при всяком удобном случае подчеркивает, что авторы письма или заметок на бересте владеют литературным языком. Так, о Гостяте (письмо № 9, вызвавшее такой оживленный интерес в нашей литературе и зарубежной, в которой возобладало мнение, что Гостята — имя мужское, а не женское) на основании употребления сложноподчиненного предложения с относительным местоимением еже и оборота добр-Ь сътворити (доеди, добр-& сътворя), в котором Н. А. Мещерский почему-то склонен видеть перевод с греческого ей тстеТу или ха>.<5? гонеЬ или еи тгратте^ и, следовательно, книжное выражение, говорится так: «Все сказанное заставляет нас признать автора письма № 9 (женщину!) человеком чрезвычайно начитанным и вполне владеющим книжной речью и вежливым эпистолярным стилем своей эпохи. Показательно, что автор письма — лицо светское, во всяком случае не священник и не монах (и не монахиня).

Самая возможность появления подобных людей в древнем Новгороде XI в., т. е. на окраине Киевского государства, служит доказательством чрезвычайно высокого уровня культуры и образованности в русском обществе той эпохи» (стр. 101). Все это обобщение, конечно, относится больше к исторической беллетристике, чем к истории русского языка.

Говоря о грамоте № 10 (XV в.), представляющей собой запись загадки, проникшей в народ из апокрифической письменности, Н. А. Мещерский вслед за Р. Якобсоном 41 находит в ней «следы поэтической организации речи и элементы стихотворного ритма». Сюда снова присоединяется такой вывод: «Все это также моя^ет служить неопровержимым доказательством самой неразрывной связи с книжной традицией языка, обнаруживаемого нами в древних новгородских грамотах, написанных на бересте, именно литературного языка, ничем в принципе не отличающегося от древнерусского литературного языка, хорошо известного нам по произведениям как делового, так и книжного письма XI—XIV столетий» (стр. 101). Тут — скачок отXI кХУв., и неясно, о какой эпохе в развитии литературного языка и о какой его стилевой разновидности идет речь.

Ср. также при анализе грамоты № 53: «Наличие в тексте грамоты сложной синтаксической структуры с двумя придаточными (места и цели) при одном главном предложении служит указанием на хорошую грамотность и владение литературным языком со стороны автора письма, несомненно труженика, который сам косил сено для своего хозяина» (стр. 105).

41 R. Jakobson. Vestiges of the earliest russian vernacular. «Slavic Word», 1952, № 1, p. 354—355.

И все же Н. А. Мещерский не доказывает того, к чему стремит'ся, т. е. того, что в берестяных грамотах нашел отражение русский литературный язык древнейшей поры. Прежде всего грамоты XI—XV вв. характеризуются недифференцированно. Лишь по отношению к «новгородизмам» выделяются богатые диалектизмами грамоты XIV—XV вв. Относительно ранних грамот XI—XII вв. (их насчитывается немного: к XI в. относится грамота № 9, к XII в. три — № 28, 109 и 119) говорится, что они «почти совершенно свободны от каких бы то ни было фонетических и морфологических диалектизмов» (стр. 107), но что из этого факта вытекает для истории древнерусского литературного языка — об этом Н. А. Мещерский ничего не говорит.

Наличие элементов «литературности» или «книжности» в языке некоторых грамот и вопрос о принадлежности всех их к памятникам литературного языка — вещи разные. В конце статьи об этом говорит и сам Н. А. Мещерский: «Следует отметить, что тексты опубликованных грамот и надписей позволяют установить различную степень грамотности и овладения письменной формой литературного языка у лиц, их писавших» (стр. 106). Впрочем именно эту степень овладения письменной формой литературного языка труднее всего определить по тексту большей части берестяных грамот. Не видно успеха в этом предприятии и у Н. А. Мещерского. Но самое главное: совершенно неясно, что в данном случае, как и во многих других, понимается под древнерусским литературным языком 42.