заключени

Мы оканчиваем период в такое время, когда толпы мужественных, хотя и необразованных соотчичей, случайно побеждаемых, но в душе непобедимых, проникли на Амур, проплыли западный берег Ламы, коснулись взморьев Студеного моря, не в одной притом точке, всегда с неизменным безотчетным словом: ясак царю! О, это слово, жестокое в ушах иноплеменников, есть всемогущее слово духа сильного, обрекшегося на служение отечеству и престолу! Оканчиваем, говорю, в такое время, когда Сибирь явственно обрисовалась в своем исполинском пространстве, — когда орды, покоренные винтовкою, потом убавленные оспою, расположились к мирному повиновению, а соседствен- ные, утомясь от частых попыток, или откочевали, или начали при новых поколениях признавать Сибирь соседкою вечною, — когда тайши торготские, с 1621 до 1646 г. появлениями на степях сопредельных возбуждавшие в Тобольском воеводстве негодования, вовсе перебрались заЯик и поддались России,— когда кичливый контайша, основатель владетельной династии (с 1635 по 1758 г.) чжунгар, конечно, странный по докучливости, но умеренный против

Сибири, был заменен преемником неславным, — когда и чванливый Алтын- хан, монгол столь же презренный по вероломству, сколь низкий по корыстолюбию, вышед из среды живых, перестал лгать под пластом земли.

Повторять ли здесь, что четь Вахра- меевская, впоследствии разросшаяся в три области (Тобольскую, Томскую и Якутскую), испытала многие превращения, многие утраты от раздельности уп- равительной, особенно на Амуре? Приказу Сибирскому был наилучший урок, чтобы отдать главное начальство одному из местных воеводств, как могущему ближе наблюдать и пособлять отдаленным краям Сибири, но история показывает только некоторое предпочтение, уступленное Тобольскому воеводству* в конце I или в начале II периода. Предпочтение сие состояло в подставлении тобольских чинов на убылые воеводские места в Илимске и Нерчинске, также в обеспечении Нерчинска военными и жизненными припасами посредством Енисейского воеводства, в безвозбранном препровождении к Енисею крестьян из Верхотурского ведомства и т.п.

Повторять ли, что областные правления, занятые преимущественно сборами зоографического богатства, не обращали внимания на устройство городское и крепостное. Несмотря, что на Амуре явились пред нами укрепления или городки из битой земли и что в одном из таких Степанов, с '/i8 долею людей против неприятеля, превосходившего еще числом огнестрельных орудий в пять раз, удержался с честью, начальства продолжали сооружать остроги и общественные здания из бревен. По всей Сибири не было каменного ни казначейства, ни алтаря, кроме печей из битой глины. Остроги иногда робели от поджогов, леса горели от палов, но воеводы, жившие как бы вровень с лесом, считали пожары попущением Божиим или случаями к расчистке дремучих лесов, как и сам Сибирский Приказ еще не помышлял тогда предписывать о предупреждении лесных пожаров для соблюдения даже соболиных и других звериных ухожей. Мы пересказываем это без всякой мысли винить кого-либо в Сибири за незнание благоустройства в первой половине XVII ве.ка. Довольно и того, что воеводы даже уездные берегли свои остроги от неприятелей и по данной власти* без оттяжки казнили возмутителей против державы.

Напоминать ли о том, что железную руду и ея плавку на pp. Нице, Томи, Енисее и Вилюе указали русским Сиби- ри дикари местные? Что за волшебный покров, который расстилался в том веке по царству ископаемых? Конжековский великан, потом Павдинская сопка, мимо которых пролегали первые уральские дороги, ни величественными своими вышинами, ни медистыми кружевами, какими изукрашены в прозелень бока и гребни первого**, не могли возбудить внимание проезжавших воевод от Верхотурья до Лены или Шилки.

Зимний белый саван и летний покров Конжековского Камня, испещренный цветами дикого льна, косматого перелоя (Androsace villosa), 8-листной сибирячки (Dryasoctopetala), альпийской драбы, горной ветреницы (Anemone umbellata), скрадывали сокровища от глаз проезжего. Около 50 тысяч перешло через Урал в трех пересечках, и как легко бы наслышаться или насмотреться искусству плавки и ковки железа в чусовских городках (15), но никто из них, как бы заранее отуманенных глянцами сибирских бобров и соболей, никто до появления двух Тумашевых не подумал из несметных уральских сокровищ сковать топор, отлить котел из чугуна или ямской колокольчик из меди конжеков- ской.

В каких бы человеческих расчетах ни завладели русские страною, населенною гуще в четыре раза против пришельцев, но пришельцы пришли не в гости, а с неведомою им самим тайною покорить хозяев своей вере и истине, одушевляющей их таким мужеством, что одна рука торжествовала против четырех стрел. В каких бы правилах ни поступали второпях русские с поддавшимися племенами, не слыхавшими о праве народном, ни об уставах общественных, но племена сии, волею и неволею, снабжали их продовольствием, одеждами, гостинцами и приносили дани на имя повелителя всей северной страны; след., они были споборниками нашего водворения, нашей славы и преобладания над собою. Поэтому российские государи, в опровержение оскорбительных предубеждений времени, всегда по своей мудрости показывали, сколь они далеки от того, чтобы считать покоренные орды невольниками постоянного ясака*, постигая, что Всеблагое Провидение постепенно ведет людей, племена и народы чрез цели частные, общественные и государственные к целям своего высшего порядка. Не вдруг, конечно, могло статься, чтобы Россия, предназначенная к духовному и потом умственному восхождению, осветила тьму северо-восточного материка, чтобы устроила страну заброшенную, чтобы открыла в кряжах сокровища для всемирного употребления и дала цену спрятанному веществу; но, удовлетворяя целям частного и общественного порядка, она тотчас платила дикому сыну природы, как соотчичу, за древесную смолу, за кедровую шишку, за кожу, за птичий пух, за Мамонтову кость, за моржовый зуб; дала притом законы для житейской его безопасности не только в лесу и юрте с его семьею, но и в городе; установила в родах его степени старейшинства, отдала самому ему право разбираться дома не в важных случаях; при- свояла и присвояет инородцу гражданские и военные отличия за заслуги, и все это для того, чтобы смягчаемый общением, признательностью, уверенностью в покровительстве, предрасполагался он поклоняться Богу своих покровителей, Богу Триединому. Кто улыбнулся бы при этих словах, тот пускай послушает тунгуса-язычника**, принесшего в Православную Церковь богатый дар мягкой рухляди и на вопрос отвечавшего вот что: «Этим я жертвую Богу по моему обещанию за выздоровление брата крещеного, который, на одре смертном, не приняв пособий шаманских, призывал себе на помощь Николая-угодника Бо- жия». Ответ неожиданный, ясный, поучительный! Тут нечего прибавить, кроме того, что, если бы дело обращения не совершилось, тщетно было бы завоевание края, тщетна торговля со всеми корыстями, тщетны добычи золота, серебра и драгоценных каменьев, добычи, проскользнувшие сквозь пальцы у Кира и Рима; тогда заразительные болезни, опустошавшие и опустошающие страну, были бы неоплатными бедствиями пред Всевышним Оком. Вот высокая цель, назначенная Сибири преимущественно и окончательно!

Не стыдно ли сибирякам-христиа- нам минувших времен, что они попустили исламизму до половины XVIII столетия сманивать барабинских татар из заблуждения шаманского в другое? История, замечая эту оплошность косыми буквами, должна ли относить ее к ложному предуверению, что рыболову и зверолову, самоеду или тунгусу той же окраины, будто бы трудно быть христианином? Почему же? Если тот или другой способен сделаться поклонником лжи, для чего бы не способен он переделаться в поклонника истины? Разве душевный залог истины тяжелее для бродячего и кочевого, нежели для горожанина, обремененного лишними заботами, лишними увлечениями мира? Нет. Пускай те равнодушные, которые в ложном смиренномудрии извиняются превыспренностью путей Провидения, напомнят себе, по крайней мере, исторический путь человеческих обществ, что никакая сила, никакая политика не сдружает и не единит племен земных, как единоверие.