Радикализм в Николаевскую эпоху

Русский радикализм после декабрис тов — это прежде всего радикализм мысли, а не радикализм поступков.

Многочисленные полицейские дела, посвященные последекабристским тайным обществам (или попыткам такие общества создать), фиксируют только крамольные идеи и грозные фразы, стихи вроде такого:

Когда б на место фонаря, Что тускло светит в непогоду, Повесить русского царя, Светлее стало бы народу.

Новые тайные общества уже не носили выраженный сословный характер, не были по преимуществу дворянскими. Во Владимире искал соратников для «искоренения в России императорской фамилии и свойственников ее» мелкий чиновник, канцелярист. На заводах Урала создавал «Общество тайных ревнителей свободы» школьный учитель из крепостных крестьян. В Московском университете студенты из разночинцев читали «вольномыс-ленные книги», мечтали об учреждении конституции и спорили о возможности цареубийства. Все они рано или поздно «натыкались» на платного или добровольного доносчика и шли под суд и в заключение за свои тайные мысли и суждения.

«Опередить время» на полвека и выявить врагов правительства при помощи политической провокации попытался в Оренбурге брат декабриста Дмитрия Завалишина, его «злой двойник», патологический доносчик Ип-полит Завалишин. Он увлек оппозиционно настроенных офицеров сообщением о том, что декабристское общество не разгромлено, что уцелело 12 тайных обществ и новое восстание начнется в Оренбурге с опорой на уральское казачество. Собрав в общество более 20 человек, Завалишин сам и написал на всех донос. Но в то время добровольная провокация не была сочтена угодным правительству делом^ и Завалишин, как организатор тайного общества, отправился в Сибирь на каторжные работы. В Сибири Ипполит выдавал себя за декабриста, привычно писал многочисленные доносы, а в 60-е гг. от них перешел к литературной деятельности.

Наиболее ярким и крупным для Николаевской эпохи стало дело петрашевцев 1849 г. Очень много внешних обстоятельств способствовало тому,

164

чтобы собрания кружка петрашевцев были интерпретированы как грандиозный антиправительственный заговор. Во-первых, сама эпоха революций 1848—1849 гг. требовала от соответствующих органов показательного внутреннего мероприятия по недопущению в Россию революционной заразы. Во-вторых, чувство ревности, развившееся у Министерства внутренних дел к III Отделению, полиции к жандармам, требовало раскрыть крупный заговор, «прохлопанный» конкурентами.

Мечтой выпускника лицея Петрашевского было «стать во главе разумного движения в народе русском», совершить «подобие попытки Икара». Для этого с осени 1845 г. он начал по пятницам собирать у себя дома друзей — поначалу для разговоров о насущных проблемах России. Разговоры велись об утопическом социализме Фурье, о необходимости освобождения крепостных крестьян, а между наиболее близкими друзьями — о путях социального переустройства России и о возможности революции. Первыми делами петрашевцев стали учреждение тайной библиотеки запрещенной литературы и издание внешне безобидного карманного словаря иностранных слов. В словаре планировалось «под разными заголовками изложить основания социалистических учений, перечислить главные статьи конституции, предложенной первым французским учредительным собранием, сделать ядовитую критику современного состояния России и указать заглавия некоторых сочинений таких писателей, как Сен-Симон, Фурье, Гольбах, Кабэ, Луи Блан и др.»168.

Первые два выпуска словаря благополучно миновали цензуру, но на третьем все издание было запрещено. Разговоры в кружке переросли в лекции и дискуссии (о судопроизводстве, о крепостном праве, о свободе книгопечатания, о современных общественно-политических учениях, «о ненадобности религии в социальном смысле»). Параллельно на квартире петрашевца Спешнева обсуждались возможности создания «тайного общества на восстание», организации тайной типографии или переправки «нелегальных» произведений за границу для публикации. Но все это так и осталось «радикализмом» слов. В апреле 1849 г., накануне перехода войсками Паскевича австрийской границы, Николай решил обезопасить себя от возможной внутренней смуты, которой его пугала западная пресса («скоро у царя будет много своих хлопот» — писала, например, одна французская газета). «Я все прочел, — сказал царь, ознакомившись с материалами тайного надзора за петрашевцами, — ...ежели было только одно вранье, то и оно в высшей степени преступно и нестерпимо. Приступить к арестованию». К следствию было привлечено 123 человека (хотя так или иначе с кружком Петрашевского и его «отпочкованиями» связывали до 500). Осуждено было 28 человек. 15 из них, в том числе Ф. М. Достоевский, прошли через обряд смертной казни. Уже на плацу, когда первые трое осужденных были обряжены в

165

саваны и привязаны к столбам, когда уже раздалась команда «Прицельсь!», генерал Я. Ростовцев зачитал новый приговор: замену смертной казни каторгой. Петрашевский получил пожизненную, его товарищи — от 15 (Спешнев) до 4 лет (Достоевский).

«Я был виновен, я сознаю это вполне. Я был уличен в намерении (но не более) действовать против правительства. Я был осужден законно и справедливо; долгий опыт, тяжелый и мучительный, протрезвил меня и во мно-гом переменил мои мысли. Но тогда — тогда я был слеп, верил в теории и утопии. Когда я отправлялся в Сибирь, у меня, по крайней мере, оставалось одно утешение: что я вел себя перед судом честно, не сваливал своей вины на других и даже жертвовал своими интересами, если видел возможность своим признанием выгородить из беды других. Но я повредил себе: я не Сознавался во всем и за это был наказан строже...» (Из письма Ф. Достоевского Э. Тотлебену)169.

Проявить себя на революционном поприще можно было только отправившись за границу. Именно так сложилась судьба М. А. Бакунина. Во второй половине 30-х гг. он был либералом-западником, мечтавшим завершить образование в Берлине и вернуться в Москву преподавателем университета. Два года пребывания в Берлине сделали его решительным сторонником революции. В его трактовке Гегель оказался провозвестником «качественных изменений» в общественном устройстве, его философия — оправданием законности и неизбежности революции. «Страсть к разрушению есть вместе с тем и творческая страсть» — провозгласил Бакунин в одной из статей 1842 г., задолго до знаменитого «Интернационала», но с тем же смыслом («Весь мир насилья мы разрушим до основанья, а затем мы наш, мы новый мир построим...»).

Связавшегося с революционерами отставного прапорщика русское правительство попыталось вернуть обратно в Россию (чтобы судить). Бакунин ответил на это: «У меня Дурной вкус, и я Париж предпочитаю Сибири», и стал политическим эмигрантом. В России Бакунин действительно был заочно приговорен к ссылке в Сибирь и лишен всех прав состояния. В середине 40-х гг. Бакунин жил в ожидании нового польского восстания, укрепил связи с польской революционной эмиграцией, надеясь, что в Польше начнется русская революция.

166

не обстреливали город). Все это за-канчивается пленением, сразу двумя судами — австрийским и саксонским — и двумя смертными приговорами. По просьбе России смертные приговоры заменяют «более страшной» карой: Бакунина в цепях возвращают на родину. Остаток николаевского царствования он провел в Шлиссельбургской крепости.

Михаил Бакунин стал одним из первых представителей российской политической эмиграции, но были и другие, менее радикальные, хотя не менее критичные в своем отношении к российской действительности.

Чиновник Министерства иностранных дел Иван Головин в 1839 г. в ответ на оскорбительное высказывание о нем министра К. В. Нессельроде вышел в отставку и в 1841 г. уехал за границу. Там он начал выступать в печати с критикой николаевской России, а на приказ Николая вернуться ответил отказом. Со стороны правительства последовало заочное лишение его всех прав состояния, приговор к каторжным работам и секвестр имения. В ответ — целый ряд книг и брошюр с весьма критическими высказываниями о России и ее политическом режиме. Самая известная из них — «Россия при Николае Первом» — критиковала и самодержавие (за неумение управлять страной, диктатуру военных, преследование свободомыслия), и крепостное право (за экономическую неэффективность). Иван Головин оказался родоначальником вольной русской прессы, по качеству, правда, далекой от публицистики Герцена. При Александре II Головин добился помилования и восстановления прав, но в Россию не вернулся.

В. С. Печерин, отправленный за границу по уваровскому плану подготовки университетской профессуры, испытал на Западе культурный шок и в 1835 г. вернулся в Россию с неизлечимой тоской и почти хрестоматийным стихом:

Как сладостно отчизну ненавидеть И жадно ждать ее уничтоженья, И в разрушении отчизны видеть Всемирную денницу возрожденья!

Из двенадцати положенных по контракту лет преподавания он не выдержал и одного. Печерин уехал в Европу, отказался возвращаться и скитался почти без средств, пока не стал католическим монахом. Решением Сената «кандидат философии» Печерин за неявку в Россию по вызову правительства и отступление от православия был лишен всех прав состояния и

167

объявлен изгнанным из отечества навсегда. Двадцать лет он провел в монастыре и еще 23 — капелланом Дублинской больницы.

Также католиком и иезуитом стал молодой дипломат, князь И. С. Гагарин, однако он не отказался от общественной деятельности. Революция, «смесь грязи и крови, украшенная именем свободы», была ему чужда170. Он сделался священником, чтобы вернуться в Россию и проповедовать католичество. Но путь в Россию был закрыт: Гагарина осудили так же, как и Пе-черина. «Князь-патер» Гагарин поселился в Париже и посвятил всю оставшуюся жизнь «примирению Востока и Запада», «восстановлению драгоценного и спасительного единства любви и веры» разобщенных христианских церквей.

— Рекомендуемая литература —

История цензуры Николаевской эпохи входит в более общую работу Г. В. Жиркова «История цензуры в России XIX—XX вв.» (М., 2001). Взаимодействие цензуры и русского общества показано в сборнике очерков В. Э. Вацуро и М. И. Гиллельсона «Сквозь «умственные плотины» (М., 1986). Богатейший фактический материал на эту же тему историки до сих пор черпают из работы Мих. Лемке «Николаевские жандармы и литература 1826—1855 гг.» (СПб., 1909), составленной «по подлинным делам Третьего отделения Собств. Е .И .Величества канцелярии».

Личность Чаадаева пытались истолковать исследователи самых разных направлений. Множественность наиболее интересных оценок и мнений «за и против» сведена в антологии «П. Я. Чаадаев. Pro et contra» (СПб., 1998). «Полное собрание сочинений и избранные письма П. Я. Чаадаева» (М., 1991. Т. 1—2) подготовил лучший знаток этого мыслителя 3. А. Каменский.

Западники и славянофилы — вечные близнецы в истории русской общественной мысли — к настоящему времени исследованы достаточно обстоятельно. Обобщающее исследование славянофильства проделано Н. И. Цимбаевым в монографии «Славянофильство. Из истории русской общественно-политической мысли XIX века» (М., 1986). Западничество 30—40-х гг. рассмотрено в работе Д. И. Олейникова «Классическое русское западничество» (М., 1996). Сравнение двух этих направлений русской мысли весьма обстоятельно и глубоко сделано Анджеем Валицким, американским ученым польского происхождения. Большая часть его работы «В кругу консервативной утопии» переведена на русский язык и представлена в реферативном сборнике ИНИОН: «Славянофильство и западничество. Консервативная и либеральная утопия в работах Анджея Валицко-го» (М., 1991—1992. Вып. 1—2). Если обратиться к личностям, то весьма интересны биографии: «Т. Н. Грановский в русском общественном движе-

168

нии» (М., 1989), написанная А. А. Левандовским, и «Алексей Степанович Хомяков. Жизнеописание в документах, рассуждениях и разысканиях» (М, 2000) В. А. Кошелева.

Наиболее интересные мемуарные свидетельства общественной жизни 30-х гг. собраны в изданиях «Русское общество 30-х годов XIX века. Люди и идеи. Мемуары современников» (М., 1989) и «Русское общество 40—50-х годов XIX века». Ч. 1. «Записки А. И. Кошелева». Ч. 2. «Воспоминания Б. Н. Чичерина» (М., 1991).

Роль журнала «с направлением» в общественной жизни показана в монографии В. И. Кулешова «Отечественные записки и русская литература 40-х годов XIX века» (М., 1958).

Поиски революционного радикализма в николаевской России создали целую традицию советской историографии, отыскивающей революционность во всех закоулках жизни страны, даже там, где ее не было (в «холерных бунтах», в высказываниях Герцена и Белинского). Наиболее характерна для этой традиции, со всеми ее мифами, капитальная работа И. А. Федосова «Революционное движение в России. Революционные организации и кружки» (М., 1958). Петрашевцам посвящены книга Б. Ф. Егорова «Петрашевцы» (Л., 1988) и объемное историко-докумен-тальное повествование И. И. Волгина «Пропавший заговор. Достоевский и политический процесс 1849 года» (М., 2000).

169