Статус установления

Вопросом статуса установления является общий вопрос, или ли-вопрос (лат. an sit?). В статусе установления могут ставиться теоретические и практические проблемы, связанные с событиями, деяниями или высказываниями, с фактами, имеющими место, вневременными, возможными в конкретном времени или в общем виде.

Но в любом случае предметом статуса установления является факт. Существенно, что в риторической аргументации работает только приведенное выше понимание факта как события или деяния, реальность которого признают участники обсуждения: убедить судей в том, что Катарина — ведьма, можно, только если существование ведьм рассматривается судьями как реальный факт.
В категориях риторики факт имеет сложное строение. В состав факта включаются: деятель, действие, объект действия, образ или способ действия, состояние деятеля и объекта, инструмент или орудие действия, состав или порядок действия,
время действия, место действия, внешние обстоятельства действия, причина или основание действия, признаки или качества, характеризующие перечисленные составляющие факта.
Соотношения пар этих категорий представляют собой топы (общие места), характерные для статуса установления: пара категорий — субъект и предикат — образует модель суждения, например «полный человек не может пролезть в узкое отверстие»: качество/действие. Поскольку задача статуса установления состоит в аргументации относительно наличия положительного или отрицательного факта, каждая из перечисленных составляющих может оказаться спорной. Соответственно и наличие факта, о котором делается утверждение, может быть не просто принято или отвергнуто, но и обосновано полностью или частично. Соответственно относительно каждого соотношения составляющих может быть задан ли-вопрос: способно ли данное лицо в данных обстоятельствах, или в данное время, или в данном состоянии совершить данное действие? является ли данное действие причиной данного состояния объекта? могло ли оно быть совершено в данной последовательности и в данное время? и т. д.
В нижеследующем примере [2.3] проблема рассматривается в статусе установления. Убийство очевидно, и вопрос состоит в том, убил или не убил обвиняемый.
[2.3.] «Господа судьи, господа присяжные заседатели!
Заканчивая свою речь, почтенный представитель обвинительной власти относительно мотива убийства выразился так: „Это чисто мое предположение, а как вы к нему отнесетесь — дело вашей совести”. Вся речь заключала в себе несколько предположений: может быть, Савицкий успел утром 23 марта зайти домой, но заходил ли — неизвестно; может быть, супруги жили вместе нехорошо, хотя свидетели утверждают противное; может быть, Александров умер не своею смертью; не странен ли разговор Савицкого с Галкиным в канцелярии лесничего? и т. д. Но, господа, сущность обвинительного процесса заключается в том, что обвинитель требует положительно, доказывает свое требование, как истец доказывает свой иск. Ведь обвинение предъявляет к вам, к обществу, своего рода иск. Оно требует у вас Савицкого. Где доказательства этого иска? Предположения — не доказательства. Отдавая полную справедливость беспристрастию обвинения, я все-таки нахожу, что обвинение не доказало даже своей уверенности в том, что Савицкий совершил убийство. Обвинение и не пыталось разъяснить непримиримое противоречие, лежащее в основе предположения, будто Савицкий и Галкин действовали по предварительному согласию, когда Савицкий все время обвинял и обвиняет одного Галкина. Какое же это соглашение? Такое противоречие молчанием обойти невозможно. А так как невозможно себе представить, чтобы Савицкий мог уличить Галкина, этот мог бы в течение шести лет молчать об участии Савицкого в преступлении, то представляется наиболее вероятным предположение, что соглашения между ними не было и что преступление совершено не ими. Это предположение — простое и логическое — обвинение даже не пыталось опровергнуть. Что же представило обвинение в качестве доказательств? Какие оно выдвинуло улики?
Потребовалось сначала установить время убийства Савицкой. „23 марта 1889 года, — говорит обвинитель, — Савицкий ушел из дому в 8 часов утра, — а в 9 калитка уже была заперта висячим замком, значит, убийство совершено между 8 и 9”. Но Савицкий мог уйти и раньше 8-ми часов. Когда калитка была заперта, никем не установлено. Не показанием же мальчика Седова? Мы его не видели и не слышали. Его не вызывало обвинение. Свидетельница Варвара Порошина показала сегодня на суде, что „с точностью не могу установить время возвращения мальчика: вернулся ли мальчик в 10-м часу или в 11-м”. По показанию Горячева, пришедшего к Савицкой в 8-м часу или в 9-м утра, Галкин уже был там в это время. Через полчаса, говорит Горячев, Галкин пришел в трактир, а в 10-м часу неизвестный убийца запер калитку на замок и скрылся. Для совершения преступления достаточно было нескольких минут, поспешность убийцы доказана тем, что он перерыл впопыхах сундук и комод, бежал, не сумев ничего похитить, а деньги между тем лежали в ягдташе на стене. Время смерти Савицкой можно было бы установить медицинским осмотром содержимого кишечника, но это сделано не было. Вообще, точное установление времени события представляет большие трудности, в особенности в такой среде, где не употребляют карманных часов и вообще мало обращают внимания на время. Здесь же вопрос в нескольких минутах, а свидетели даже часы определяют только приблизительно: не то восьмой час, не то девятый, а может быть, и десятый...
Итак, время события не установлено, а пока не установлено это первое, главное обстоятельство, не установлено ничего. Еще темнее цель преступления. Обвинитель говорит: „Цель, очевидно, не ограбление, потому что ничего не похищено — это сказал сам Савицкий”. Но если бы Савицкий был убийцей, то он, конечно, сказал бы, что деньги похищены, и доказать противное было бы невозможно. Ограбление не удалось. Убийца не нашел денег. Что же из этого? Разве неудача изменяет характер преступления? Но цель ограбления доказана: во- первых, тем, что, как значится в обвинительном акте, Савицкая слыла зажиточной женщиной; во-вторых, тем, что у Савицкого действительно оказалось на 500 рублей серий в этом ягдташе; в-третьих, тем, что жалованье лесовщикам одно время выдавал Савицкий: значит, все знали, что деньги в этом доме водятся. Наконец, все обвинение Галкина зиждется на предположении, что он нуждался в деньгах для постройки своего дома.
Итак, цель ограбления, подтверждаемая перерытым сундуком и комодом, ясно доказана, а другую цель — желание отделаться от жены — сам обвинитель считает только своим предположением.
Далее, господин товарищ прокурора утверждает, что убийство не могло быть совершено посторонним, так как убийца знал и обстановку, и то, что есть топор. Но и это неверно. Первоначально и Савицкий, и следователь приняли топор за орудие преступления, даже кровяные следы на нем видели, но впоследствии, как вы слышали, самое тщательное исследование не обнаружило на топоре следов крови. Следовательно, остается совершенно неизвестным, этим ли именно топором совершено убийство, а потому падает и предположение, будто убийца — непременно знакомый с домом человек. Орудия убийства налицо нет.
Итак, главное, что необходимо для обвинения, — время, цель и способ совершения убийства — не установлены. Какая же возможность обвинять в таком преступлении Савицкого и Галкина по предварительному соглашению? Это, очевидно, невозможно. Не подумайте, что это говорит вам защитник, у которого взгляд на вещи может быть односторонним. Нет. К такому же выводу пришла и сама обвинительная власть. Следствие в 1889 году было приостановлено: виновный не обнаружен, Галкин был освобожден. Таким образом, ясно, что до доноса Овчинникова улик против Галкина и Савицкого не было. мая 1895 года приблизительно ко времени истечения погасительной давности (сокращенной Всемилостивейшим Манифестом) является Овчинников и дает у судебного следователя свое показание. Это краеугольный камень обвинения. Посмотрим, что это за камень.
По словам Овчинникова, 23 марта 1889 года, в день убийства, утром, в 8 часов, он нес фельдшеру Рисковскому почтовую книгу для расписки в получении лошади для командировки по распоряжению земской управы. Книга эта была вам предъявлена. Оказалось, что расписка фельдшера Рисковского в ней есть, но что помечена она не 23-м, а 22 марта, а 23-го никакой записи нет. Эта книга, господа, есть документ, а все рассказы Овчинникова о возможности ошибки в числе остаются рассказами, которые нужно принимать на веру. Но можно ли вообще верить Овчинникову?
Он рассказывает, что, приближаясь к дому Савицкого, не доходя саженей 50 или 60, т. е. 150 или 180 шагов, он услышал три глухих удара „как в худой черепок”, женский крик и слова „плут, мошенник, убил, скажу, скажу!” Слова эти доносились как будто из печной трубы. Кажется, трудно представить себе более слепую несообразность: три глухих удара расслышать за 180 шагов в зимнее время, когда окна и двери заперты, расслышать слова сквозь трубу, удары по черепу называть ударами в худой черепок... Ведь это такие несообразности, что и обвинитель им, по-видимому, теперь плохо верит, предоставляя вам самим разобраться в показании Овчинникова.
Мальчик, по словам Овчинникова, стучал рукой в окно. Свидетели Соловейчик и Шумилов удостоверили здесь, что в окно дома Савицкого не только одиннадцатилетний мальчик, но и взрослый рукой достать не мог. К тому же перед домом запертый палисадник. Наконец, мальчик Седов, допрошенный два раза, положительно заявил, что никто к нему в тот день не подходил, ни с кем он не говорил, никого он не видел.
Ложь Овчинникова обнаружилась во всей своей красе. Прокурор говорит, что у Овчинникова нет никаких причин лгать: у него не было вражды с обвиняемым. Но люди лгут вовсе не потому, что имеют к тому какую-нибудь особенную причину. Ложь сама по себе заключает известную привлекательность. Во-первых, это род творчества, где действует вдохновение. Потом, это удовольствие для самолюбия; господство над тем, кто верит. Ложь дает временное значение, блеск, чуть ли не власть лжецу. Что такое был Овчинников? Кто знал Овчинникова? А теперь Овчинников прославился. Я готов был бы допустить самое выгодное для него предположение, что лгал добросовестно, смешал, как безграмотный, 22 марта с 23-м и стал жертвой самообмана, но должен сказать, что все его выдумки о мальчике, о разбитом черепке и прочем носят на себе характер крайне бездарной, аляповатой, но и злостной лжи.
И вот благодаря этому изумительному вздору двое людей полтора года томятся в остроге, угнетены ужасающим обвинением, основанным на предположениях!
Что же еще, кроме бредней Овчинникова, представило нам обвинение против Савицкого? Оно вызвало свидетелей, имевших с ним личные ссоры, — и свидетели говорили нам о его дурном, по их мнению, характере. Целый ряд других свидетелей, напротив, показал, что Савицкий очень добрый муж и отлично жил с женой. Обвинитель находит странным разговор Савицкого с Галкиным, Зачем ему было спрашивать: „Что делает жена?”; такой вопрос приличен был бы, по мнению обвинителя, только новобрачному. По-моему, ни в разговоре, ни в вопросе нет ничего странного. Самый обыкновенный разговор. Далее обвинитель говорит: „Савицкий был слишком спокоен, бросился к лошади”. Но свидетель Соловейчик показал, что Савицкий плакал, всплеснул руками... Каким же еще способом должен был он выражать отчаяние? А что он пошел смотреть, не уведена ли лошадь, опять-таки вполне естественно. Ведь лошадь — это, господа, капитал для бедного человека... Савицкая, по словам Смирнова, будто бы жаловалась ему, мяснику, что муж ее дня за два до происшествия чуть не убил ее утюгом. Рассказ этот опровергается целой массой свидетельских показаний, Смирнов здесь под присягой ничего не показал и только с величайшими усилиями сказал, что подтверждает свое показание, данное на предварительном следствии. Я этому рассказу не придаю никакой веры.
Когда случается происшествие, о котором все говорят, всегда находятся люди, желающие отличиться какой-нибудь новостью, хотя бы и в ущерб истине. Обвинитель даже в смерти Александрова, первого мужа Натальи Ильиной, желает видеть что-то странное: а тот объелся сырой рыбой и умер. Самая прозаическая смерть, без романтических прикрас. „20-летний Савицкий, — говорится в обвинительном акте, — женился на 60-летней Наталье Ильиной”. Но ему было 23 года, а ей — 43. Наконец, обвинение все время старалось подчеркнуть, что Савицкий скоро после смерти своей жены женился на другой. Но и это обстоятельство оказалось лишенным всякого романтизма: женился Савицкий на вдове потому, что нужна в доме хозяйка. Никакого знакомства до того с вдовой не имел, никто об этом и намека не высказал. Теперь у него двое маленьких детей, младшему 8-й год, и живется им без отца очень плохо. Горемычная семья ждет не дождется вашего приговора. Неужели слезы и молитвы их могут быть напрасны? Нет, господа присяжные заседатели! Не защита, а ваш собственный разум и сердце давно разъяснили это дело. Савицкого нельзя обвинить, и я уже слышу ваш приговор: „Нет, не виновен!”» [230].
Защитник признает факт убийства, но отрицает, что обвиняемые являются убийцами. Для обоснования этого тезиса он указывает на противоречия места, времени, орудия действия, внешних обстоятельств, оснований, препятствующие утверждению о связи конкретных лиц с конкретным действием.
Так, реальность или возможность представления обвиняемого в роли субъекта действия в данном случае [2.3] определяется отношением свойств субъекта действия ко времени, цели, способу совершения деяния и к качеству свидетельских показаний. Остальные обстоятельства оказываются незначимыми применительно к постановке вопроса о виновности Савицкого. В посылках аргументов использованы практически все перечисленные выше категории — составляющие факта: время совершения преступления, цель, последовательность действий, способ, особенности убийцы; обоснование недостоверности показаний основано на тех же категориях времени, места, личности свидетеля, обстоятельств.
Связь составляющих факта может оказаться иной. Например, пунктом несогласия могут оказаться наличие самого действия, цель, способ и т. д., что даст иное соотношение связей между составляющими. В факте выделяются проблемное ядро, которое является основным предметом аргументации и определяет содержание высказывания,

и смысловая периферия в виде словесных образов, характеристик фигурантов и обстоятельств дела и участников его обсуждения, которая создает общее этическое и эмоциональное отношение к проблеме.
Факт как положительный или отрицательный аргументируется в статусе установления в содержании, ограниченном постановкой вопроса, но обстоятельства, не включенные в проблемное ядро аргументации статуса установления, могут использоваться как материал для дополнительных аргументов. Так, для обоснования невиновности Савицкого защитнику в принципе было достаточно установить противоречия обвинения по месту, времени, цели, несостоятельность показаний свидетелей, но в конце речи он приводит дополнительную аргументацию, опровергающую утверждения об отрицательных качествах Савицкого. Этими дополнительными аргументами создается этический и эмоциональный образ проблемы.
Приведенный пример судебной речи дает представление об основных свойствах аргументации в статусе установления: в судебной ораторике особенности статусов проявляются с максимальной очевидностью. Но, разумеется, материал судебной ораторской прозы не исчерпывает всех вопросов, связанных со статусами, в частности со статусом установления. В философской аргументации структура статуса установления значительно более сложна и проблематична.
Наиболее известна в истории философии проблема так называемых доказательств бытия Божия: «космологического», «нравственного», «антропологического», «онтологического»[231].
С точки зрения классификации аргументов по основанию космологические доказательства являются аргументами к реальности, антропологические и нравственные доказательства — аргументами к авторитету, онтологические доказательства — аргументами к аудитории. Дело действительно обстоит таким образом, если следовать воззрениям И. Канта, который в ряде своих произведений разбирает эти доказательства2. Однако И. Кант преследовал цель — показать несостоятельность всех этих доказательств и поэтому разбирал их, искусственно разделяя и произвольно группируя в соответствии с удобством опровержения. При этом требования, которые предъявлялись И. Кантом к доказательности аргументов о бытии Божием (не только в «Критике чистого разума»), выходят далеко за пределы требований к доказательности индуктивных аргументов в науке, философии и юриспруденции.
Действительно, возьмем простой случай доказательства от следствия к причине в науке. Русские слова драться (неопределенная форма глагола) и пяться (2-е лицо ед. числа повелительного наклонения от глагола пятиться) произносятся различно: [драц:ъ] и [п'ат'с'ь] несмотря на то, что в завершениях слов одни и те же фонемы: lt;т'gt;, lt;с'gt;, lt;аgt;. Причина этого различия состоит в том, что в слове пяться имеется так называемый морфологический нуль: морфема и/0, которая в словах нес-и, иди проявляется как -и и является элементом парадигмы спряжения глагола в повелительном наклонении, а в слове драться такого нуля нет, поэтому в нем, как в словах бороться, пытаться, готовиться, происходит ассимиляция (уподобление звуков), которая и проявляется в звуке [ц:]. Хотя нулевой морфемы никто никогда не видел, морфологический нуль и значимое отсутствие показателя рассматриваются на основе этого и других подобных явлений как реальные факты системы языка и как причина звукового различия в рядах слов.
Весь объем научного понятия «языка» конструируется в лингвистике именно таким образом, поскольку факты языка не наблюдаемы по определению, а представляются идеальными объектами и реконструируются из фактов речи; и лингвисту решительно безразлично, где язык обретается, — в головном мозге человека или где-нибудь еще, как безразлично математику, где обретается число 7г, в реальности которого он нисколько не сомневается. Так построена весьма солидная научная теория, которая умеет предсказывать и объяснять громадное количество сложных фактов многих тысяч известных языков и вообще любого мыслимого языка человека. И никто не упрекает лингвистику за недостаточно доказательные умозаключения от следствия к причине, как не упрекают и другие теоретические науки вроде социологии, физики или астрономии, или даже науки, вовсе не имеющие аксиоматической теории, вроде психологии и биологии.
Если обратиться к аргументации бытия Бога, то обнаружится, что дело здесь обстоит иначе и значительно сложнее, чем представил его И. Кант: характер всех этих доказательств определяется тем, в чем применяющий их автор — св. Василий Великий, св. Григорий
Богослов, св. Иоанн Дамаскин, Ансельм Кентерберийский, Фома Аквинский, Николай Кузанский, Р. Декарт, Б. Паскаль, В. Лейбниц, Ф. Брэдли, Клайв Льюис и др. — усматривает реальное основание аргумента, — топом, на который он опирается.
Так, понимание причинно-следственной связи в знаменитом аристотелевом доказательстве перводвигателя1 и понимание причинно-следственной связи в обосновании бытия Божия св. Григорием Богословом [232] [233] [234] различны: если для Аристотеля эта причина ничем существенным не отличается от упомянутого выше морфологического нуля как формы, определяющей материю и содержащейся в материальных вещах, то св. Григорий умеет видеть, что «Бог — творческая
О
и содержательная причина всего» . Поэтому во втором случае мы имеем дело с определенно выраженной телеологической аргументацией к реальности: сама (начальная, конечная, действующая или условная) причина понимается как творческий акт — телеологически. И структура реальности (которая рассматривается ниже) как следствие будет представлена по-разному в зависимости от того, как определяется причина ее возникновения и существования. Поэтому «доказательства бытия Божия», по существу, основаны на следующей схеме: «Если сам мир, космос, имеет такую-то структуру, которая так- то соответствует положению в нем, жизни и мышлению человека и в условиях которой человеку надлежит на основе такого-то опыта действовать таким-то образом, то Бог — Творец и Зиждитель мира», что аналогично приведенному выше умозаключению о морфологическом нуле. Именно эти необходимые связи, которые осмысливают всю систему «доказательств бытия Божия», и разорваны в аргументации Канта.
Если рассматривать эту связь в новоевропейском истолковании, то истоки ее обнаруживаются, очевидно, у Р. Декарта. Рассмотрим его аргументацию.
[2.4.] «В каком смысле можно сказать, что, не зная Бога, нельзя иметь достоверного познания ни о чем.
Но когда душа, познав сама себя и продолжая еще сомневаться во всем остальном, осмотрительно стремится распространить свое познание все дальше, то прежде всего она находит в себе идеи о некоторых вещах; пока она их просто созерцает, не утверждая и не отрицая су

ществования вне себя чего-либо подобного этим идеям, ошибиться она не может. Она встречает также некоторые общие понятия и создает из них различные доказательства, столь убедительные для нее, что, занимаясь ими, она не может сомневаться в их истинности. Так, например, душа имеет в себе, идеи чисел и фигур, имеет также среди общих понятий и то, что „если к равным величинам прибавить равные, то получаемые при этом итоги будут равны между собой”, она имеет еще и другие, столь же очевидные понятия, благодаря которым легко доказать, что сумма трех углов треугольника равна двум прямым и т. д. Пока душа видит эти понятия и порядок, каким она выводит подобные заключения, она вполне убеждена в их истинности; так как душа не может на них постоянно сосредоточиваться, то, когда она вспоминает о каком-либо заключении, не заботясь о пути, каким оно может быть выведено, и притом полагает, что Творец мог бы создать ее такой, чтобы ей свойственно было ошибаться во всем, что ей кажется вполне очевидным, она ясно видит, что по праву сомневается в истинности всего того, что не видит отчетливо, и считает невозможным иметь какое-либо достоверное знание прежде, чем познает, кто ее создал.
О том, что существование Бога доказуемо одним тем, что необходимость бытия, или существования, заключена в понятии, какое мы имеем о нем.
Далее, когда душа, рассматривая различные идеи и понятия, существующие в ней, обнаруживает среди них идею о Существе всеведущем, всемогущем и высшего совершенства, то по тому, что она видит в этой идее, она легко заключает о существовании Бога, который есть это всесовершенное Существо; ибо, хотя она и имеет отчетливое представление о некоторых других вещах, она не замечает в них ничего, что убеждало бы ее в существовании их предмета, тогда как в этой идее она видит существование не только возможное, но и совершенно необходимое и вечное. Например, воспринимая в идее треугольника как нечто необходимо в ней заключающееся то, что три угла равны двум прямым, душа вполне убеждается, что треугольник имеет три угла, равные двум прямым; подобным же образом из одного того, что в идее Существа высочайшего совершенства содержится необходимое и вечное бытие, она должна заключить, что такое Существо высочайшего совершенства есть или существует.
О том, что в понятиях, какие мы имеем о прочих вещах, включается не необходимость бытия, а лишь его возможность.
В истинности этого заключения душа убеждается еще больше, если заметит, что у нее нет идеи, или понятия, о какой-либо иной вещи, относительно которой она столь же совершенно могла бы отметить необходимое существование. По одному этому она поймет, что идея Существа высочайшего совершенства не возникла в ней путем фикции, подобно представлению о некоей химере, но что, наоборот, в ней запечатлена незыблемая и истинная природа, которая должна существовать с необходимостью, так как не может быть постигнута иначе, чем как необходимо существующая.

О предрассудках, препятствующих иным ясно осознать присущую Богу необходимость существования.
В этой истине легко убедилась бы наша душа или наша мысль, если бы она была свободна от предрассудков. Но так как мы привыкли во всех прочих вещах различать сущность от существования, а также можем произвольно измышлять разные представления о вещах, которые, может быть, никогда не существовали, или которые, может быть, никогда существовать не будут, то может случиться, что, если мы надлежащим образом не поднимем наш дух до созерцания Существа высочайшего совершенства, мы усомнимся, не является ли идея о Нем одною из тех, которые мы произвольно образуем или которые возможны, хотя существование не обязательно входит в их природу.
Чем больше совершенства мы постигаем в чем-либо, тем более совершенной мы должны полагать его причину.
Далее, размышляя о различных идеях, имеющихся у нас, мы без труда видим, что они немногим отличаются одна от другой, поскольку мы их рассматриваем просто как некоторые модусы нашего мышления или нашей души; но мы видим, что их много, поскольку одна идея представляет одну вещь, а другая другую; и мы видим также, что чем больше объективного совершенства содержат идеи, тем совершеннее должна быть их причина. Подобно тому как если нам скажут, что кто-нибудь имеет идею о какой-либо искусно сделанной машине, мы с полным основанием станем спрашивать, в силу чего он имеет такую идею. А именно, не видел ли он где-нибудь подобной машины, сделанной другими? Или постиг в совершенстве технические знания? Или обладает таким живым умом, что, не видев нигде ничего подобного, мог сам придумать ее? Все искусство, представленное в идее этого человека, как в образе, должно по первой своей и основной причине не только быть подражательным, но и действительно быть того же рода или еще более выдающимся, чем оно представлено.
Что отсюда опять-таки можно вывести доказательство существования
Бога.
Подобным же образом, находя в себе идею Бога, или всесовершенного Существа, мы вправе допытываться, по какой именно причине имеем ее. Но внимательно рассмотрев, сколь безмерны представленные в ней совершенства, мы вынуждены признать, что она не могла быть вложена в нас иначе, чем Всесовершенным Существом, т. е. никем иным, как Богом, подлинно сущим или существующим, ибо при естественном свете очевидно не только то, что ничто не может произойти из ничего, но и то, что более совершенное не может быть следствием или модусом менее совершенного, а также потому, что при том же свете мы видим, что в нас не могла бы существовать идея или образ какой- либо вещи, первообраза которой не существовало бы в нас самих или вне нас, первообраза, действительно содержащего все изображенные в нашей идее совершенства. А так как мы знаем, что нам присущи многие недостатки и что мы не обладаем высшими совершенствами, идею которых имеем, то отсюда мы должны заключить, что совершенства эти находятся в чем-то от нас отличном и действительно всесовершенном, которое есть Бог, или что по меньшей мере они в нем некогда были, а из того, что эти совершенства бесконечны, следует, что они и ныне там существуют.
Я тут не вижу затруднений для тех, кто приучил свою мысль к созерцанию Божества и кто обратил свое внимание на Его бесконечные совершенства. Ибо хотя мы последних и не постигаем, потому что конечными мыслями бесконечное по природе не может быть охвачено, тем не менее мы можем понять их яснее и отчетливее, чем какие-либо телесные вещи, так как эти совершенства более просты и не имеют границ; поэтому то, что мы в них постигаем, значительно более смутно. Отчего и нет умозрения, которое было бы значительнее и могло бы более способствовать усовершенствованию нашего разума, тем более что созерцание предмета, не имеющего границ своему совершенству, наполняет нас удовлетворением и бодростью.
О том, что не мы первопричина нас самих, а Бог, и что, следовательно, Бог есть.
Но не все обращают на это надлежащее внимание; и так как относительно искусно сделанной машины мы достаточно знаем, каким образом мы получили о ней понятие, а относительно нашей идеи о Боге мы не можем припомнить, когда она была сообщена нам Богом, — по той причине, что она в нас была всегда, — то поэтому мы должны рассмотреть и этот вопрос, должны разыскать, кто Творец нашей души или мысли, включающей идею о бесконечных совершенствах, присущих Богу. Ибо очевидно, что нечто, знающее более совершенное, чем оно само, не само создало свое бытие, так как оно при этом придало бы себе самому все те совершенства, сознание о которых оно имеет, и поэтому оно не могло произойти ни от кого, кто не имел бы этих совершенств, т. е. не был бы Богом.
Одной длительности нашей жизни достаточно для доказательства существования Бога.
Не думаю, что можно усомниться в истинности этого доказательства, если только обратить внимание на природу времени или длительности нашей жизни; ввиду того что ее части друг от друга не зависят и никогда вместе не существуют, из того, что мы существуем теперь, еще не следует с необходимостью, что мы будем существовать в ближайшее время, если только какая-нибудь причина, — а именно та, которая нас произвела, — не станет продолжать нас воспроизводить, то есть сохранять. И легко понять, что нет в нас никакой силы, посредством которой мы сами могли бы существовать или хотя бы мгновение сохранить себя, и что тот, Кто обладает такой мощью, что дает нам существовать вне Его и сохраняет нас, тем более сохранит самого Себя; вернее, Он вовсе не нуждается в сохранении кем бы то ни было; словом, он есть Бог»
Рассматривая эти доказательства бытия Божия, выдвинутые Р. Декартом, следует обратить внимание на следующие особенности его аргументации.
Аргументация основана на положении «cogito ergo sum — мыслю, следовательно существую», поэтому все аргументы относятся к реальности: врожденные идеи, на которых настаивает Декарт, являются основой адекватного научного познания реальности и нравственности, поэтому они соответствуют принципам строения этой реальности; принцип универсального сомнения необходим Декарту для отделения ясных и отчетливых идей от смутных, и тем самым прояснение мысли о предмете знания представляется также исходным критерием его правильности: «Истинно все, с что мы ясно постигаем как истинное, что и освобождает нас от вышеизложенных сомнений» [235] [236]; цель всей аргументации состоит в обосновании познаваемости мира и установления этических норм поведения с помощью универсального логического метода мышления; доказательства бытия Божия в этом смысле используются Декартом как утверждение критерия и гаранта способности человека познавать мир и правильно действовать в нем; обоснование Декартом логического рационализма, сильно повлиявшее на развитие науки, философии, богословия в течение XVII-XIX вв., имеет явно выраженный аксиоматический характер; приводимые Декартом аргументы жестко встроены в систему, их убедительность и правильность в значительной мере определяются приемлемостью исходных положений философской теории, в рамках которой они используются; система доказательств строится Декартом не в виде прямого рассуждения, а виде описания того, как познающий субъект, душа, приходит к утверждению научной познаваемости мира; Декарт применяет кроме известных доказательств бытия Божия доводы, которые впоследствии были оценены с развитием науки и применялись особенно в апологетике и полемике XIX и XX вв.
Рассмотрим эти аргументы в том порядке и в том виде, как они представлены в «Началах философии».
Первый аргумент Декарта содержит «онтологическое доказательство».
(1)
Посылка: Идеи, которые мы видим ясно и отчетливо, возможно истинны.
Посылка: Идея всемогущего и всесовершенного Существа является ясной и отчетливой.
Вывод: Следовательно, эта идея возможно истинна.
(2)
Посылка: Душа обнаруживает в себе идею всемогущего, всеведущего и всесовершенного Существа.
Посылка: Бог есть всемогущее, всеведущее и всесовершенное Существо. Вывод: Следовательно, душа обнаруживает в себе идею Бога.
(3)
Посылка: Идея Бога возможно истинна.
Посылка: Душа обнаруживает в себе идею Бога.
Вывод: Следовательно, душа обнаруживает в себе возможно истинную идею Бога.
(4)
Посылка: Все, что может быть доказано из идеи предмета, истинно.
Посылка: Существование Бога может быть доказано из самой идеи предмета.
Вывод: Следовательно, идея о существовании Бога истинна.
Посылка: То, идея чего истинна, необходимо существует.
Вывод: Бог необходимо существует.
Вспомогательный подразумеваемый довод (доказательство меньшей посылки) состоит в следующем.
(5)
Посылка: Идея, содержащая необходимое существование, сама существует необходимо.
Посылка (подразумеваемая): Существование есть совершенство, так как существовать есть нечто большее, чем не существовать.
Вывод (меньшая посылка предшествующего силлогизма): В идее существа высочайшего совершенства необходимо содержится вечное и необходимое существование.
(6)
Посылка: Идея, которая существует необходимо, истинна.
Посылка: Идея Существа высочайшего совершенства существует необ ходимо.
Вывод: Следовательно, идея Существа высочайшего совершенства истинна.
И. Кант видел в этом рассуждении софизм. Рассуждения о значении глагола «быть» только как обозначения связки и его якобы неспособности быть предикатом синтетического суждения, т. е. о несуществовании экзистенциальных суждений, просто неверно, потому что в суждениях «Иван есть разумное существо» и «Иван есть» глагол быть имеет различное значение: в первом случае он является связочным глаголом, а во втором — бытийным, причем значение бытийности допускает значение интенсивности: «Иван наличествует», т. е. имеется в некотором количественном отношении, которое в принципе может быть большим или меньшим. Оба этих суждения являются синтетическими, отчего суждение «Иван существует» неравнозначно суждению «Иван есть Иван» 1. И далее:
«Если, далее, я мыслю некую сущность как высшую реальность (без недостатка), то все еще остается вопрос, существует оно или нет. Действительно, хотя в моем понятии о возможном реальном содержании вещи вообще ничего не упущено, тем не менее в отношении ко всему моему состоянию мышления чего-то еще недостает, а именно, что знание этого объекта возможно также a posteriori. Здесь именно обнаруживается источник нашего основного затруднения. Если бы речь шла о предмете чувств, то я не мог бы смешать существование вещи просто с понятием вещи... Если же мы хотим мыслить существование только посредством чистой категории, то неудивительно, что мы не можем указать никакого признака, чтобы отличить его от простой возможности» 2.
Дело, однако, в том, что и Ансельм Кентерберийский, который,
О
видимо, впервые выдвинул этот тип аргумента', и Декарт основываются на определенном положении о языке, которое может быть принято или отвергнуто только эмпирически, а именно что мысль или внутреннее слово по природе отражает объект.
Так, по Вильяму Оккаму, номиналисту, который из всех средневековых богословов дальше всего отстоит от взглядов Декарта, явно зависимого от реалиста Фомы Аквинского и потому наиболее [237] [238] [239] показательного в смысле понимания философской традицией природы знака, существует три вида терминов — ментальные (concepta), устные и письменные.
«Terminus conceptus, — указывает Оккам, — est intentio seu passio animae (интенция, или претерпевание души) aliquid naturaliter signi cans vel consigni cans (по природе означает или соозначает), nata esse pars propositionis mentalis et pro eodem nata supponere (букв. Будучи порожденным быть частью мысленной пропозиции и в силу этого будучи порожденым или прирожденым подразумевать)» 1.
В отличие от звучащего или письменного терминов, значение которых конвенционально и которые принадлежат определенному языку, концепт не принадлежит никакому языку и не может быть выражен, хотя слова — «как будто» (tamquam) подчиненные концептам произносимые знаки2. Слова связаны с вещами и концептами условным отношением, а концепты с вещами — природным. Это различие отношений в треугольнике вещь (res) — концепт — слово предполагает подстановки (суппозиции) составляющих треугольника определенным образом и в определенных позициях, которые зависят от типа значения слова и от правил подстановок как таковых.
Соответственно, суппозиция может быть персональной, «quando terminus supponit pro suo signi cato, sive illud signi catum est res extra animam, sive sid vox, sive intentio animae, sive est scriptum, sive quodcumque imaginabile» 3, или когда «„nomen” non supponit nisi pro vocibus»[240] [241] [242] [243] (не подразумевает ничего кроме звуков слов), например: «Всякое звучащее имя есть часть высказывания».
Суппозиция может быть простой, когда «термин подразумевает интенцию души, но не берется как обозначающий»[244], поскольку его интенция — вид. И термин не обозначает интенцию как таковую, «sed ilia vox et ilia intention animae sunt tantum signa subordinate in signi cando idem» (но этот звук слова и эта интенция суть лишь обозначающее одно и то же), например: «„Человек” есть вид».
Суппозиция может быть материальной, «когда термин не подразумевает как обозначающий, но подразумевает слово произнесенное либо слово написанное», например. «„Человек” есть имя», где слово «человек подразумевает самого себя, но тем не менее не обозначает самого себя» 1.
Таким образом,
«если написаны такие четыре высказывания: „‘Человек’ есть животное”, „‘Человек’ есть вид”, „‘Человек’ есть трехсложное слово”, „‘Человек’ есть написанное речение”, то любое из них сможет быть истинным (poterit veri cari), но тем не менее не иначе, кроме как в отношении различных объектов» .
Все это означает, что правильное использование языка в принципе может давать аналогию высказывания предмету, и хотя Оккам указывает на некоторые сигнификаты в персональной суппозиции как воображаемые, но утверждает, что
«можно доказать, что Бог существует, при понимании Бога во втором вышеуказанном смысле („Бог есть то, лучше и благороднее чего нет ничего”): иначе если среди сущих нет некоего [сущего], первичнее и совершеннее которого нет ничего, то будет уход в бесконечность» [245] [246] [247].
Идеи Декарта и Лейбница об универсальном языке философии и науки, в котором достигается строгое соответствие слов концептам, как и семиотика Чарльза Пирса, как и современная когнитоло- гия, основаны на схоластической теории знака, в отличие от Канта, которому, по-видимому, был ближе взгляд на язык Кондильяка с его «esprit de la langue» — духом языка, предполагающим полную произвольность языкового знака. Поэтому умозаключение от некоторых мысленных предметов к реальности, по Декарту, правомерно. Эта мысль содержится и в cogito Декарта, и в его теории языка математики как иконически отражающего идеальные объекты — числа и отношения. Кант же понимает отношения знака к означаемому в естественном языке и в математике как чисто условные[248]. Для Декарта отношение между понятием (или словом) и объектом было разновидностью причинно-следственной связи, и мы здесь имеем дело с вариантом аргументации от следствия к причине (как у Ок

кама): некоторые знаки, обозначающие абсолютные категории, при правильном построении умозаключений необходимо выражают реальность. Таким образом, софизма в приведенном аргументе Декарта, по-видимому, нет: «Это не паралогизм, а неполное доказательство, предполагающее нечто, что еще следовало доказать» *. Декарт может ошибаться, но он основывается в своем методе на личном опыте2, в данном случае на опыте причинной связи высказывания с объектом, которая ему, как создателю языка математики, была, быть может, более очевидна, чем Канту.
Второй аргумент Декарта, который представляется Лейбницу3 и Канту еще более сомнительным, чем первый4, также является по форме «онтологическим» в силу того, что исходит из истинности идеи Бога, но в системе аргументации Декарта также предстает как аргумент к причине.
Основание аргумента, как видно из текста, состоит в том, что идея устройства как системы определенного уровня сложности может принадлежать только существу более совершенному по уровню организации, чем само это устройство: система с более низкой организацией не может быть причиной (действующей или конечной) системы с более высокой организацией.
Если в систему с более низкой организацией встроены или заложены принципы или элементы системы с более высокой организацией, то это означает, что такая система с более высокой организацией должна существовать, потому что сами по себе такие принципы или элементы возникнуть не могут.
Когда мы имеем дело с человеком, то обнаруживаем, что человеку свойственны телеологические принципы деятельности — замысел и его исполнение, которые могут у человека быть собственными или заимствованными.
Идея Бога, врожденно существующая в человеке, т. е. встроенная в него, не может быть собственной, так как она предполагает субъект
Г
этой идеи, неизмеримо более совершенный, чем сам человек'. Идея Бога есть идея максимально возможного совершенства. Поэтому: [249] [250] [251] [252] [253] «она не могла быть вложена в нас иначе, чем всесовершемным Существом, то есть никем иным, как Богом».
Этот аргумент затрагивает не только «идею Бога» саму по себе, но всю совокупность тех этических, логических, технических норм и представлений, которые Декарт называет врожденными и которые в любом случае не вытекают из биологического уровня организации человека.
Третий аргумент Декарта еще меньше нравится Лейбницу и Канту, чем первые два, но он также содержит предвидение развития науки и техники — материальной культуры. Сущность аргумента состоит в следующем.
Чем сложнее материальное техническое устройство, тем оно более хрупко и менее надежно и тем более, следовательно, оно требует постороннего вмешательства и контроля для правильного функционирования: если относительно простой автомобиль нуждается в постоянной технической профилактике, то тем более — космический корабль или компьютер. Человек является сверхсложной динамической системой, самой сложной из известных науке: только мозг человека содержит более 15 миллиардов нейронов — нервных клеток, в которых хранится информация и связи между которыми образуют различные функциональные системы высшей нервной деятельности; число таких связей возрастает соответственно с возможными комбинациями из этих 15 миллиардов. Более того, современный человек живет и действует в сложной и враждебной техногенной среде, которая содержит постоянные, не контролируемые человеком и все возрастающие угрозы и вызовы: каждую минуту мы серьезно рискуем жизнью.
Сохранение столь сложной и хрупкой системы требует постоянного вмешательства силы, которая с необходимостью должна неизмеримо превосходить человека, так как такое вмешательство требует учета невероятного, практически бесконечного числа составляющих, как миллиардов людей, так и среды, в которой они существуют, с определением оптимальной стратегии поведения для каждого отдельного человека и для каждого человеческого сообщества.
Но эта сила должна обладать и свойствами, которые обеспечивают ее собственную устойчивость, т. е. не нуждаться «в сохранении кем бы то ни было». В последующем изложении Декарт и пытается дедуктивно вывести такие «атрибуты».
Итак, философская аргументация в статусе установления, как это было показано еще схоластической философией, определяется, во-первых, конвенцией о языке, которая может приниматься или не приниматься в ходе дискуссии; во-вторых, предпосылками, или топами, которые, как и значения слов, принимаются или не принимаются в качестве истинных.
Поскольку всякая философская традиция стремится создать собственный язык в виде словоупотребления — терминологии и в виде логики, как это делали, например, Оккам, Декарт и его последователи Арно и Николь, Лейбниц с его, по существу, риторическими взглядами на аргументацию или Кант, философская аргументация принимает вид риторической прозы, убедительность которой не имеет принудительной силы, в отличие от научной аргументации, принудительной также в силу конвенции.
Аргументация в судебной речи обладает относительной принудительностью и в этом смысле может быть уподоблена научной и противопоставлена философской. Но дело в том, что судебная аргументация основана на топике здравого смысла, принудительной в силу своей общепринятости и всеобщей очевидности, что нехарактерно для топики науки и богословия, стоящих на принципе «credo, quia absurdum sit», ибо с позиции здравого смысла абсурдна, например, идея существования знака, не имеющего материального выражения, а с точки зрения научной теории такие знаки существуют и, по крайне мере, не менее реальны, чем любые другие знаки.
Аргументация в «доказательствах бытия Божия» примечательна и в отношении теории риторической аргументации как таковой. Если богословие с осторожностью относится к этим доказательствам, по существу утверждая, что доказать или опровергнуть бытие Божие в строгом смысле невозможно[254], то такая позиция, собственно, основана на первых словах Символа веры. Поэтому эта аргументация по определению носит риторический характер — является вспомогательным средством убеждения.
В приведенном рассуждении Декарта [2.4] обращает на себя внимание форма построения посылок — описание действий души. И в этом описании легко обнаруживаются как содержание посылок категории места, порядка, действия и претерпевания, деятеля и действия, причины и следствия. Более того, можно видеть, что у Декарта сам по себе характер аргументации как расследования обстоятельств весьма напоминает ход мысли адвоката А. И. Урусова, который также по имеющимся неполным данным реконструирует факт, но только отрицательный — невиновность подсудимого.
Фома Аквинский1, Дунс Скотт[255] [256] или Вильям Оккам[257] в соответствующих местах обсуждают логические возможности пропозиций и семантику высказываний, но Декарт совершенно определенно выстраивает риторическую форму — убеждающий дискурс, который предполагает непосредственное сопереживание в усвоении мысли читателем. Действительно, очевидно, именно с Декарта начинается философия Нового времени, отличная по содержанию и как литературная форма и от богословия, и от позитивной науки.
Поскольку в статусе установления в проблемах, относящихся к «обычным» фактам тварного мира, используются рассмотренные выше категории места, времени, образа действия и т. п., то естественная теология пользуется как бы иной топикой, поскольку Бог вне пределов места и времени. Этот вопрос о топике следует рассмотреть особо.
В аргументации Декарта используются посылки, которые и содержат общие места: Идеи, которые мы видим ясно и отчетливо, возможно истинны; То, идея чего истинна, необходимо существует.
Эти посылки аргументации Декарта являются топами высокой степени общности, на них имплицитно основываются посылки аргументов судебной риторики — общие места меньшей степени общности. Действительно, когда в примере [2.3] защитник утверждает, что положения обвинения неочевидны для самого обвинения, когда он утверждает, что доказательство факта предполагает точное указание на место, время и обстоятельства, он основывается на положении (1); когда защитник утверждает, что целью убийства было ограбление, он основывается на положении (2). Это значит, что такие категории, как место, время, порядок, причина, как логическое следование и т. д., по существу, характеризуют любой тип аргументации в статусе установления, но в зависимости от характера обсуждаемой проблемы выступают в различной степени абстракции: они трактуются конкретно в судебной или политической аргументации и абстрактно — в богословской или философской.

<< | >>

↑

Источник: Волков А.А.. Теория риторической аргументации. 2009

Еще по теме Статус установления:

- История русского языка - Лингвистика - Перевод и переводоведение (Английский язык) - Прикладная лингвистика - Риторика - Русский язык - Социолингвистика -