Дарвин доказывал, что вес формы жизни произошли от одного общего предка,, а широкое разнообразие живых организмов объясняется процессом, коаорын он на тал «'естественным отбором ». Особи любого вида по чистой случаипости отличаются друг от друга.
Из получившегося многообразия природой «•отбираются» только самые «приспособленные1, те, которые лучше «адаптированы» к окружающей среде и способны выжить и дать потомст во. На протяжении огромных промежутков времени идет отбор мельчайших вариаций свойств, благоприятно влияющих на приспособляемость организмов, в результате чего появляется бесчисленное количество новых, отличных друг от дру) а форм жизни, в число которых в конечном счете входит и человек. Дарвин опубликовал свой труд «Проксхождение видов» в 1859 году, но и по сей день большинство биологов огдают должное его универсальности и точности. В концепции «неодарвинизма» первоначальные идеи Дарвина лишь дополнены современными познаниями в области генетики. Внутренние распри по важным вопросам продолжают разделять эволюционистов, но неизменным остается признание гения Дарвина и правильности его идей о едином происхождении жизни и механизме естественного отбора. Существуют различные мнения о роли случайности, приспособления, отбора, генов, отдельных организмов, групп, взаимопомощи, борьбы за существование и прочего в эволюции. Но большинство ученых сегодня не сомневаются в том, что жизнь развивалась, хотя бы приблизительно, в том направлении, которое так блестяще указал Дарвин. Из-за той роли, которая отводится в дарвиновской картине мира фактору случайности и слепого отбора в развитии жизни, традиционное представление о заботливом и всемогущем Боге кажется ненужным и, возможно, непоследовательным. Даже те богословы, которые потрудились внимательно изучить теорию эволюции, вряд ли смогут отрицать, что она создает трудности в объяснении того, кто в богословии называется Богом. После убедительного описания непростого путешествия жизни по Земле любой дальнейший разговор о «божественном плане» кажется немыслимым, а заявления богословов о том, что зарождение жизни можно удовлетворительно объяснить божественным «разумным замыслом», выглядят особенно сомнительно. Но не все с этим согласятся, что вполне естественно. Так, например, биохимик Майкл Бихи в своей противоречивой книге Darwin’s Black Box предлагает интересный новый взгляд на старую теорию о том, что жизнь есть результат «разумного замысла». Он утверждает, что идея Дарвина о постепенной эволюции от простого к сложному не может объяснить всех хитросплетений жизни хотя бы на уровне клетки. Для большинства дарвинистов даже простейшая живая клетка представляет собой «черный ящик»: несмотря на то что общие функции могут быть известны, мы еще далеки от понимания сущности внутренних процессов. Однако, по мнению М. Бихи, биохимия пролила свет на черный ящик Дарвина, обнаружив там «не поддающийся упрощению» микромир, которому в рамках теории Дарвина не било компетентного объяснения'. ' Midud Ik-hc, Dartvm’sIllnck Box (Nc-w York; Tlic I rcc Press, 1996), I87-W. Сам Дарвин признавал, что, если бы можно было убедительно доказать, что разнообразие жизни возникло не в результате мельчайших постепенных изменений, имеющих случайный и ненаправленный характер, а как-то иначе, тогда бы его теорию следовало бы признать ложной. Подчеркивая эти слова Дарвина, М. Бихи делает попытку показать, что клеточное строение живых существ не могло сложиться случайно или пост епенно, как бы предположил последовательный дарвинист. Сложные компоненты клетки не могут полноценно функционировать, если они все не присугствуют в ней одновременно, тесно взаимодействуя друг с другом. Следовательно, постепенное появление новых форм, когда отдельные элементы жизненной мозаики занимают свои места только по одному и по очереди, не может объяснить даже работу живой клетки, не говоря уже о более высоких уровнях жизни. Пользуясь простой аналогией, М. Бихи обращает наше внимание на то, что мышеловка будет работать только в том случае, если присутствуют все ее детали. Уберите какую-то одну часть, имышь не поймаешь. Таким же образом и механизмы клегкн не смогут обеспечить жизнедеятельность, если все поразительно сложные и разнообразные компоненты не будуг собраны воедино и не будут работать синхронно. М. Бихи находи г в клеточных механизмах «сложность, не поддающуюся снижению», подразумевая, что их невозможно разложить на составные части, или элементы, которые постепенно подбирались и комплектовались с течением времени. Трудно представить себе, как, например, вообще мог бы действовать механизм свертывания крови шш некий фермент, если бы отсутствовала какая-то из их многочисленных составляющих. Но если клеточный механизм не является результатом постепенного накопления мельчайших изменений, тогда, как делает вывод М. Бихи, это со всей очевидностью доказывает, ч го дарвиновское объяснение жизни ошибочно. Единственной альтернативой становится теория «разумного замысла»4. Для многих противников дарвинизма идеи М. Бихи кажутся утешительными. Однако, каковы бы ни были достоинства биохимического анализа сложного уст ройства клетки, для дарвинистов завуалированное обращение к богословию на страницах научного труду представляется отступничеством малодушных. То презрение, с которым относятся 3J внешне безобидному предположению М. Бихи некоторые учепые- эволюционисты, уже само по себе достойный исследования факт. Богослова же при чтении книги М. Бихи поражает другая мысль: если теория Дарвина не дает полного объяснения происхождению жизни, то не дает его и идея «разумного замысла». Концепция «разумного замысла» благополучно обходит молчанием хаотичность и ненаправленность эволюции, которые также являются неотъемлемой частью жизни. Она игнорирует темные стороны истории развития жизни по Дарвину, которые придают эволюции трагический оттенок и таким образом подрывают доверие к любому богословия. По иронии судьбы, ни сторонники теории «разумного замысла», ни его противники-материалисты на самом деле не изучают жизнь. И те и другие стремятся к ясности интеллектуального выражения за счет новизны, характерной для живых процессов, что они упускают из виду. Так как уже по своему определению новизна представляет угрозу существующей структуре и способна вызывать периоды беспорядка, довольно заманчиво и с интеллектуальной, и с религиозной точек зрения отрицать сам факт ее существования. Интерпретаторы-материалисты обычно подавляют интуитивное ощущение человеком бесконечной новизны жизни, представляя эволюцию простой перетасовкой уже существующих физических единиц (атомов, молекул, клеток или генов). Они правильно замечают, что зарождение и расцвет жизни сдерживается постоянством физических законов и что эти законы ни в коей степени не нарушаются появлением жизни. Но из данного трюизма без должных i ia то оснований они делают ложный, чрезвычайно неубедительный вывод: так как эволюция жизни пикоим образом пе нарушает кажущиеся вечными законы химии и физики, то она не создает ничего действительно нового. Однако увлечение теорией «разумного замысла» заставляет и богословие оставлять без внимания новизну, присущую жизни. Оно отбрасывает тот факт, что живым системам необходимо постоянное нарушение установленного порядка. Оно игнорирует мысльо том, что жизни необходимо нарушать жесткий «замысел » именно для того, чтобы вообще оставаться жизнью. Инстинктивно мы все эго чувствуем, по богословие, которое надежно опирается на понятие замысла, обычно абстрагируется от этой основополагающей истины. Оно игнорирует смерть, которая неизбежно сопровождает появление и развитие жизни. Хуже того, связывая идею Бога только с порядком, игнорируя при этом элемент новизны, богословие, которое опирается на понятое замысла, склонно приписывать беспорядок и хаос в природе дьяволу. Снимая с выснгей реальности бремя какого бы 2 Бог после Длрнинг) го ми было отношения к хаосу, такое богословие убирает Бога из самого потока жи:ши. Богословие, увлеченное идеей порядка, не готово к восприятию эволюции. Но еще менее оио готово к пониманию некоторых более глубоких и противоречивых аспектов самого религиозного опыта, таким образом делая носителя этого опыта не способным к осмысленному восприятию хаоса эволюции. Эволюция кажется несовместимой с идей Бога не столько из-за шокирующего открытия Дарвином борьбы за существование, сколько из-за неспособности самого богословия точно передать божественную сущность. Дарвину удалось - и в этом частично состоит его «подарок богословию» - заставить религиозную мысль вновь обратить внимание на трагические аспекты божественного творчества. Эволюционная паука вынуждает богословие обратиться к тем аспектам религиозной веры, которые с такой легкостью были скрыты под маской порядка и планирования. Хотя ученые материалисты и сторонники теории «разумного замысла» остаются ярыми антагонистами, тем и другим свойственно стремление замалчивать трепетное свойство открытости жизни новшо' творению. Фактически в силу своего определения научный материализм упускает из виду все то, что здравый смысл подразумевает иод «жизнью». Однако тот акцепт, который делается па теории «разумного замысла» большей частью носителей религиозной мысли, в равной степени заставляет отвернуться от элементов новизны и, соответственно, нестабильности, без которых жизнь сводится к смерти. Напротив, дарвиновская картина «рождающейся природы но крайней мере передает чувство настоящей жизни со всей свойственной ей иовизиои, беспорядком и драматизмом. Его теория в тех случаях, когда она не задыхается в удушающей атмосфере материалистической метафизики, может придать значительную глубину и богатство нашему ощущению великой тайны, в которую нас посвящает религия.
Многие серьезные ученые, конечно же, посмотрят на это иначе. йтп пятьдесят лет их собратья-скептики находят в эволюции убедительное подтверждение господствующего фатализма, который угрожает современной науке с момента ее возникновения. По словам немногих наиболее откровенных из них, Дарвину несомненно удалось похоронить религиозное невежество миллионов наших соплеменников. Разговор об эволюционном «богословии», ставшем предметом изучения данной книги, может показаться просто смехотворным. Для некоторых ученых процесс эволюции, по словам Дэвида Халла, «полон случайностей, непредвиденных ситуаций, невероятных потерь, смертей, боли и ужаса». Таким образом, любой Бог, допустивший такой кавардак, должен быть по меньшей мере «беспечным, безразличным, почти дьявольским». Как говорит Д. Халл, «это не тот Бог, которому захотелось бы молиться»5. Пока мы воспринимаем Бога только в свойственных для мышления человека категориях «порядка» или «замысла», «атеизм» многих эволюционистов может показаться вполне уместным. Эволюция действительно нарушает представление об определенном порядке и если под Богом понимать только «источник порядка», то тогда будет достаточно внимательного изучения ископаемых останков, чтобы усомниться в этом древнем представлении. Но как быть, если Бог не просто инициатор порядка, но и неистощимый источник новизны? И, более того, как быть, если космос не просто «порядок» (что и означает греческое слово cosmos), а еще и незавершенный процесс? Представьте себе, что мы тщательно изучаем неопровержимые доказательства того, что Вселенная все еще находится в процессе Творения. И представьте себе также, что Бог не столько озабочен тем, как подчинить этот процесс своему плану или замыслу, сколько тем, как дать Вселенной возможность участвовать в самом Творении. Если мы сделаем такие концептуальные допущения, как того требует и современная наука, и последовательное богословие, идея Бога не только становится совместимой с эволюцией, но и логически предвосхищает тот образ мира, о котором говорит неодарвинистская биология. Несмотря на возражения наподобие тех, что высказал Халл, религия и эволюция бесспорно могут стать партнерами. Изучая в течение долгих лет так называемую «проблему» i ыуки и религии, я все сильнее убевдался в том, что взгляд на природу дарвиниста (или теперь неодарвиниста) соответствует самым глубоким интуит ивным догадкам религии. По сути, серьезный контакг богословия с эволюцией может помочь нам глубже и полнее, чем мы могли бы это сделать иным образом, понять многочисленные религиозные обращения к «высшей реальности». Понимание высшей реальности, с которым я буду работать в данной книге, было сформировано моим христианским опытом религиозной веры и богословия. Как человек, принадлежащий с детства к Римско- католической церкви, я рано узнал, что между н аучной истиной и религиозной верой пс может быть никакого подлинного конфликта. Я считаю, " David Hull, «The God of the Galapagos*, Nature 352 (August 8, 1992), -186. мне действительно повезло в том, что всю мою жизнь мне говорили, что верующим в Бога не стоит искать в библейских текстах или религиозных постулатах научную информацию6. Для многих католиков и христиан других конфессий этот простой совет стал источником как религиозной, так и лнтеллектуалыюй свободы. Подчеркивая необходимость проводить разграничение между буквальным и религиозным смыслом Писания, он давал попять, что нет необходимости ставить космологию Книги Бытия на одни весы с теорией Дарвина. Библия не пытается учить нас науке, но посредством исторически обусловленного космологического описания она приглашает нас разделить с ней видение высшей реальности, достоверность которой не зависит от любого конкретного взгляда на природу. По сути, за последние три тысячи лет представление о Ьоге пережило множество космологий, благополучно избежав участи быть поглощенным ими. Не все христиане или бившие христиане считают, что это так просто - отделить основные учения веры от древнего космологического облачения, Для многих из них верность древним представлениям о природе неразрывно связана с современным подтверждением религиозной доктрины. Они настаивают на том, ч то, конечно же, непогрешимые Писания не Moiyr давать нам ошибочную картину мира. 'Может показаться, что такие анахронические требования кдревним манускриптам являются отличительной чертой религиозной наивности. Однако и скептики от пауки отвергают авторитет Библии так как она недостаточно точна в представлении «истинной') картины мира. Читая последнюю книгу социобиолога '0.0. Уилсона (Wilson) Consilience, я еще раз убедился в гом, насколько глубоко укоре вилось мнение, что Библия должна быть непогрешимой и с научной точки зрения, чтобы соответствовать своей репутации откровения истины. Уилсон пишет, что он узнал об эволюции в колледже, и это знание освободило ег о от прежней веры в Библию: «Я был восиы ан как член баптистской церкви Южной Конвенции. Опираясь на сильную руку пастора, я родился заново. Я познал исцеляющую силу искушения. Веру, надежду и любовь к ближнему я впитал с молоком матери, и вместе с миллионами других верующих я узнал, что Спаситель Иисус Христос даровал мне вечную жизнь. Отличаясь от других подростков большей набожностью, я прочитал Библию от корки до корки, причем дважды. '' ЯЮг пршпиш выдвигался еще пработах гаких ранних хрис-(панских авторш, как!к. пип. В 18(М г. он прозвучал и ипцикликс найм Льва XIII Ihxu'idcntissinrw Dens. Но в колледже, от избытка гормонов впадая в юношеский максимализм, я стал сомневаться. Мне было трудно принять тот факт, что наши самые важные убеждения были высечены в камне земледельческими общинами восточного Средиземноморья более двух тысяч лет назад». Э.О. Уилсон продолжает сокрушаться: «В баптистском богословии не было места для эволюции. Библейские авторы пропустили самое главное откровение!»7 Особое внимание здесь следует обратить на скрытое ожидание Э.О. Уилсоном того, что библейские авторы и баптистские богословы должны были бы достичь лучших успехов в науке. И если они ждут, что мы будем относиться к ним серьезно, то тогда они должны были бы сделать это лучше Дарвина. Так и не отбросив те фундаменталистские предпосылки, которые он принес с собой в колледж, Уилсон продолжает упрямо отвергать библейскую религию за то, что она недостоверна с научной точки зрения. Он ставит в один ряд и сравнивает теорию Дарвина и библейское повествование о происхождении мира, которое разочаровывает его своей недостоверной информацией о естественном мире. Следовательно, в этом отношении различие между его взглядами и взглядами современных креационистов состоит только в том, что последние считают библейское описание научным, а Уилсон отвергает его как посредственное. Я с самого начала должен заявить, что богословие вовсе не должно разделять установку Уилсона, что «откровение» в пауке - это явление того же рода, что и откровение, о котором говорят верующие. Их нельзя сопоставлять. Религиозное откровение можно испытать, только когда вы отдаетесь во власть озарения, а не пытаетесь постичь его умом. Из слов же Уилсона следует, что научное открытие - это вопрос постижения нами тайн природы, а не озарение нас чем-либо извне. Переняв идею Фрэнсиса Бэкона о Прометеевом идеале, Уилсон утверждает, что природа не отдаст нам свои тайны, пока мы сами не завладеем ими и, применив всю мощь научной методологии и технологических новшеств, не освободим ее от малейшего налета таинственности. Постижение же религиозного откровения немыслимо без ощущения, что все паше бы гие причастно к великой тайне, которая коренным образом освобождает человеческий дух от узости сознания и расширяй- наш горюн гг до уровня бесконечной трансцендентности. I'. О. Wilson, Coiisiliemv: Ibe Unity ojfitmtvh-ilw (New York: Knopf, I99K), 6. Основная задача богословия, как его нижу я, состоит в том, чтобы приютов, лъ пас к освоЬождающему восприятию беспредельной открытости этой невероятно щедрой тайны. Богословию не следует участвовать в дискуссиях о Боге, ограниченных мирским пониманием «замысла >. Вопреки мнению Уилсона, миссия богословия, сосредоточенная на постижении тайны, вовсе не противоречит усилиям науки раскрыть на своем собственном уровне и свойственными ей методами беспредельные секреты природы. Благотворное расширение нашего понимания «замысла» божественной тайны может мирно сосуществовать с научным стремлением объяснить загадки природы. И независимо от продолжающихся открытий дарвинистской науки в неразгаданных лабиринтах прошлого жизни, мы можем верить, что в недрах Вселенной всегда есть неиссякаемый источник новизны, для которого накопление научных знаний не представляет опасности. Именно на этот верный источник нескончаемо новых, ранее не существовавших, форм жизни указывает богословие эволюции, и имен! ю по отношению ктакому ис точнику уместно употребить слово Бог. В любом случае, представление о Боге как об авторе разумного замысла несовершенно. Бог эволюции - это бесконечный и песпокойный источник новых форм бытия, которые совершенно невозможно вписать в четкие схемы. Отказываясь от отчаянного поиска разумного замысла, богословие эволюции стремится привлечь внимание к беспокойному, но нри этом продуктивному соседству обетования и власти обновления, которое живет, если выразиться фразой Джерарда Мэили Хопкинса, «в самой глубине вещей». Такое богословие не представляет опасности тому «откровению» от науки, о котором пишет Уилсон. По сули, представляя Вселенную, которая удовлетворяет потенциальную потребность науки в новых горизонтах и открытиях, богословие эволюции направляет пас на ту почву, на которой наука всегда найдет себе пищу.