§ 2. Рационализм, против истории. Утопия и миф

Рационалисты полагают, что человеческим поведением управляет только разум и рациональные мотивации. Поэтому они не могут увидеть всех остальных психологических мотивов, конфликтов, значения традиций и обычаев, биологических и сексуальных потребностей в общественном развитии. Так, для рационалистов Великая Французская революция была триумфом идеи над исторической действительностью. А при такой установке невозможно отразить действие всех сил, особенно плебейских, которые разрушали «старый порядок». Рационализм есть форма облегченного мышления, которое сводит мир к простейшим схемам, почерпнутым из сферы права. Они отождествляют понятие индивида с абстракцией юридического лица. История коммунистических утопий переполнена рационалистическими предрассудками, поэтому такие утопии никогда не угрожали существующей власти. Кроме того, рационализм не тождествен научному мышлению, на что обратил внимание еще Паскаль.

Отождествление рационализма и науки объясняется влиянием картезианства — метода, который сделал науку доступной для салонных разговоров, чем и объясняется его популярность. Подобно схоластикам, Декарт поместил между человеком и действительностью выдуманные схемы, помешавшие надлежащему использованию ума. Он дал в руки невежественных и слабообразованных людей средство, которое позволяло участникам салонных бесед рассуждать обо всем без специальной подготовки, на том основании, что «светильник природы» дает возможность каждому высказывать суждения, в том числе о науке. Философы и писатели Просвещения переняли этот стиль, так как для Кондорсэ и Фонтенеля никогда не стояла цель воспитания специалистов, подготовленных к деятельности в сфере сельского хозяйства или промышленности. Философия Просвещения была идеологией салонных дилетантов, обслуживающих монархическую власть. А философы — «...пастухами, торговцами сатир или панегириков, но главным образом шутами вырождающейся аристократии»1

Дидро учил, что в природе нет ничего, кроме инстинкта самосохранения и размножения, обосновывая тем самым разврат, господствующий в салонах. Во второй половине XIX в. дарвинизм использовался для тех же целей. Энциклопедия не способствовала развитию науки и была просто сборником дилетантских сведений, предназначенных для светской болтовни. Коммунистические фантазии философов и писателей Просвещения никому не мешали. Критиковать злоупотребления на рудниках и фабриках не решались — это было опасно. А провозглашать теорию естественных прав, восхвалять республиканские добродетели, бороться с традицией во имя райских утопий и прокламировать коммунизм — все это ничуть не вредило власти.

Следовательно, утопическая литература, начиная с Платона, есть типичный бесплодный продукт рационалистических иллюзий: «Начиная с эпохи Ренессанса, утопия стала литературным жанром, который, предельно упрощая экономические, политические и психологические вопросы, отрицательно повлиял на формирование духа революционеров»2 Бесплодность утопии состоит в том, что она оперирует понятием абстрактного человеческого индивида, свободного от влияния всей исторической традиции, религии, унаследованных обычаев, национальных, биологических и психологических свойств людей. На данной основе конструируются идеальные общества и государства, состоящие из абстрактных индивидов. Вред утопии определяется тем, что она апеллирует к привилегированным классам, к их рассудку, просвещению и человеколюбию, ослабляя тем самым понимание классовой борьбы среди пролетариата.

Марксизм в большей степени связан с буржуазной политической экономией Манчестерской школы, нежели с утопической литературой. Поэтому марксизм есть реалистический взгляд на мир и общество, разобщенное жестокой классовой борьбой, избежать которую нельзя. Правда, у Маркса встречаются утопические мотивы (например, в «Критике Готской программы»), но они не соответствуют духу марксизма, который никогда не обращался ко всеобщему чувству справедливости, не стремился втиснуть общество в логически упорядоченную схему. Марксизм учитывает все реальные силы, действующие в истории, во всей их сложности и противоречивости. Благодаря марксизму социализм порывает с утопическим мышлением и не является «научным» планом будущего общества, поскольку такие планы типичны для промышленной буржуазии. Марксизм есть идеология радикальной классовой войны.

Вместо того чтобы строить абстрактные проекты совершенного общества, нужно изучать способ стихийного исторического формирования социальных институтов и объяснить их смысл совокупностью производственных и психологических условий. Так поступал Савиньи, противопоставляя рационалистической доктрине общественного договора историческое исследование процесса становления обычного права в юридический закон. Утописты писали конституции для всех народов мира, так как действительная история их не занимала. Но марксизм означает анализ действительных исторических процессов, не поддающихся разуму и рационализации.

Сорель специально изучает те факты общественной жизни, которые в наибольшей степени сопротивляются рационализации. Они образуют как бы таинственный слой во всем общественном развитии, влияя на него больше, чем рациональные факторы. Например, в сфере морали ясные и рациональные регулятивы относятся к взаимоотношениям людей, подобным обмену товарами. Тогда как сексуальная жизнь не может быть сведена к простым формулам. В законодательстве несложно рационализировать все, что относится к договорам и долгам, а труднее всего рационализировать семейное право,, влияющее на всю общественную жизнь. В экономике ясной может быть сфера торгового обмена, а темной — сфера производства, которая в конечном счете является решающей и в которой действуют разнообразные местные, исторически обусловленные традиции. Рационалисты не в состоянии точно отражать действительность, ибо сводят к простым юридическим формам качественно дифференцированные, обусловленные историческими случайностями и прецедентами формы общественной жизни.

Противопоставление рационализма и историзма может быть выражено в конфронтации оптимизма и пессимизма. Фактическое содержание этих слов отличается от их обыденного смысла. Оптимистами были

Сократ, иезуиты, философы-просветители, идеологи французской революции, утописты, сторонники прогресса, социалистические политики типа Жореса и т. п. Пессимистами являются ранние христиане, протестанты, янсенисты и марксисты. Первые убеждены, что все зло мира вытекает из несовершенных законов и невежества, из недостатка гуманизма. Они питают иллюзию, что правовые реформы, если их последовательно осуществлять, приведут к раю на земле. Но едва начинают воплощать в жизнь эти иллюзии — сразу прибегают к террору, который должен заменить знание реальных общественных зависимостей. Именно так поступали все революционные руководители.

Пессимисты не пытаются создать некую всеохватывающую теорию мира в целях его рационализации и упорядочивания. Они сознают рамки человеческого знания, обусловленные давлением традиций и человеческим несовершенством. И потому не питают никаких иллюзий в отношении всяких социальных проектов. Пессимисты осознают всеобщую зависимость всех сторон жизни. Рассматривают общественные условия как целостность, которую нельзя изменить частично, а только путем моментальной революционной катастрофы. В Греции пессимизм был идеологией воинственных горских племен — бедных, гордых, непоколебимых и привязанных к традиции. Тогда как оптимизм был верой торговых и процветающих городов. Раннее христианство было пропитано пессимизмом и не верило, что человеческие усилия могут изменить существующий мир. Поэтому ранние христиане молча ожидали катастрофы второго пришествия. Протестантизм тоже был попыткой обновления христианского пессимизма, однако она завершилась поражением, едва протестанты стали наследовать гуманизм Ренессанса. Пессимизм аутентического марксизма состоит в том, что он отвергает всякие автоматически действующие законы прогресса, не верит в улучшение мира путем реформ или навязывания обществу произвольных конструкций всеобщего счастья. Марксизм отражает призвание пролетариата ввергнуть этот мир в катастрофу, и выражается оно не в утопиях, а в мифе.

Миф не разновидность утопии, а ее противоположность. В нем нет ни грана описания будущего совершенного состояния общества, а только призыв к «последнему решительному бою». Ценность мифа не сводима к познавательной ценности, поскольку он не является научным предвидением. Миф есть сила, организующая сражающееся сознание замкнутой группы. Всеобщая стачка — это миф пролетариата, единственное средство, с помощью которого борющаяся группа может сохранить солидарность, героизм и самопожертвование. Миф представляет собой особое состояние сознания, которое подготавливает его носителей к одноразовому и моментальному уничтожению существующего мира, не противопоставляя ему никаких готовых конструкций будущего общества. В отличие от утопии миф толкует существующий мир как внутренне связанную целостность, которая может быть уничтожена только целиком. Миф выполняет негативную функцию, выражает дух тотального отрицания и по этой причине не может быть объектом критики подобно проектам реформ или планам будущего общества. Миф требует либо тотального признания, либо тотального отрицания, а его приверженец безразличен к аргументам, которые говорят не в его пользу. Утопия есть

73

'/г 3. В. П. Макаренко проект будущего, и так называемое обществознание пытается его предвидеть; миф же — акт творчества без предвидения.

В мифе всеобщей стачки содержится вся социалистическая идея — целостное сознание пролетариата, который радикально разрывает свои связи со всем существующим обществом. Ни с кем не ищет союза и ни от кого не ожидает помощи, стремясь с максимальной резкостью обозначить свою тотальную чуждость по отношению к существующему миру: «Этих результатов нельзя достигнуть посредством использования обычного языка. Необходимо воспользоваться совокупностью образов, которые исключительно при помощи интуиции и предваряя всякий анализ способны вызвать как неделимое целое массу чувств, соответствующих различным проявлениям войны, которую ведет социализм против современного общества. Синдикалисты решают эту проблему наилучшим образом, концентрируя весь социализм в драме всеобщей стачки. В данном случае уже нет места согласованию противоположностей с помощью профессорской двусмысленности. Миф не является ни мышлением о будущем, ни его планированием, он существует в настоящем и при этом формирует его. О мифе необходимо судить как о средстве воздействия на настоящее. Не имеет никакого смысла обсуждать вопрос о том, до какой степени миф можно понимать дословно как будущую историю. Только миф в целом имеет значение, его части имеют смысл лишь в той степени, в которой раскрывают главную идею»3

Таким образом, до тех пор пока Сорель критикует рационализм Декарта или Просвещения, он не противопоставляет им собственную иррационалистическую позицию. А критикует рационалистические иллюзии как проявление исторического дилетантизма и пренебрежения конкретными явлениями общественной жизни в пользу спекулятивных и логически прозрачных схем. Но с того момента, когда социальному проектированию Сорель противопоставляет мифотворчество, его позиция уже отражает не критику исторического разума по отношению к любым априорным схемам, а критику со стороны сенсуализма аналитического разума вообще. Миф есть неразложимая и даже невыразимая целостность, которая может быть понята только при помощи одноразового акта интуитивного восприятия. Поэтому участие в акте мифотворчества представляет собой не выражение понимания, а только готовность к разрушительному действию. Миф как таковой отвергает всякую аргументацию, дискуссию и компромисс, является радикально антиинтеллектуаль- ным. ,

Причем антиинтеллектуализм Сореля превосходит бергсоновский. Тот не считал аналитический разум выражением декаданса. А пытался определить границы его применимости как средства технической манипуляции при описании природной и социальной действительности. Поэтому у Бергсона рациональное и аналитическое мышление о социальных вопросах не исключает ценностей, хотя и не может охватить и понять перерывы в истории, обусловленные спонтанным творчеством. ПоСорелю, вера в миф должна целиком заменить знание об обществе, а все практические действия должны быть подчинены ожиданию апокалипсиса, не поддающегося определению и описанию. Пытаясь выработать иммунитет для мифотворчества от всякой рациональной критики, Сорель способствовал оправданию социальных движений, ищущих опору в ир рациональных инстинктах. И значит, провозглашение его духовным отцом итальянских фашистов нельзя назвать ошибкой, тогда как его связь с марксизмом — историческая случайность.