V ' Об истине, совершенстве и других скучных вещах

[...] Далеко не все умные и ученые люди чувствуют потребность в религии, в смысле учения, обнимающего единым принципом мир физический и нравственный и, вместе с тем, с почти физической силой движущего человека в известном направлении.

написал статью в опровержение рекомендуемого мною для социологии * субъективного метода, который ему представляется в виде какого-то савраса без узды, носящегося по полю единственно под влиянием своих капризов22*. Г. Южаков утверждает в этой статье, что, собственно говоря, нет ни субъективного, ни объективного метода, а есть один метод — истинный23’. Это, может быть, и остроумно, но мало подвигает дело вперед. Но всего любопытнее, что после многих доказательств отсутствия разницы между приемами физического и социологического исследования г. Южаков пишет:

«Мысля социальные явления, мы необходимо мыслим пользу, вред, благо и прочие категории, окрашенные для нас в цвет желательности или нежелательности... Натурально, что и вся наша социальная терминология имеет такую же субъективно-телеологическую, как называет г. Михайловский, а попросту сказать, утилитарную окраску. Поэтому борьба с этой окраской для всякого мыслителя и невозможна, и бесполезна; все слова, относящиеся к обществу, запечатлены ею; все отвлеченные и почти все общие конкретные названия в социальной терминологии непременно или прямо означают или соозначают пользу, вред, благо или что-либо подобное, и, употребляя эти названия, вы необходимо называете и указанные признаки. Таким образом, если бы вы даже и не разумели ничего подобного, ваша фраза противоречила бы вашей мысли, и читатели прочли и поняли бы ее иначе; поэтому-то, сказал я, борьба бесполезна, но она и невозможна, потому что вы ничего другого и разуметь не можете, если вы лишите слова всего их содержания, существенных признаков, ими соозначаемых. Но как же вы тогда будете мыслить? Мышление требует различения и сходства, но вы уничтожили в ваших словах все, чем их соозначение различалось, именно — игнорируете свойства означаемых явлений, насколько эти свойства отражаются на личностях, точнее и проще, игнорируете все их свойства. Таким образом пишучи и мысля при помощи наших языков, нельзя избыть уги- литарного элемента». (Знание. 1873, № X, 68)24\

Это заявление г. Южакова устраняет чуть ли не половину причин спора между нами, но зато ведет за собой ряд новых недоразумений. Если, мысля социальные явления, мы неизбежно мыслим вред, пользу, благо и т. п., если с другой стороны, мысля явления природы, мы можем и должны избегать этих элементов, то, по моему мнению, исследования физическое и социологическое не могут быть сходны. Г. Южаков держится противного мнения. Несмотря на вышеприведенное, он стоит на том, что «существование в исследуемом явлении целей как категорий приятного и желательного не должно вводить какого-либо особого элемента в процесс исследования, изменяющего существенно метод» (241)25*. «Желательно только истинное», — прибавляет г. Южаков. Я думаю, что это совсем неверно. Истинное, конечно, желательно, но точно так же желательно полезное, приятное, справедливое, красивое, питательное, вкусное и проч. Я желаю съесть кусок ростбифа. Мои понятия о ростбифе, о его удобоваримости и т. п. могут быть только истинны или ложны, но сам ростбиф не есть ни истина, ни

ложь: он не имеет никакого отношения к категории истинного, несоизмерим с истиной; он желателен в качестве питательного и вкусного, а не в качестве истинного. Я желаю какого-нибудь потогонного, например, липового цвета. О значении липового цвета для моего организма я могу иметь понятия истинные или ложные, но желательно здесь не истинное, а целебное. Я желаю отмены вредного и несправедливого учреждения. Я могу ошибаться и не ошибаться относительно последствий такой отмены, но желаю я все-таки не истинного, а полезного и справедливого. Это не значит, что я отворачиваюсь от истины, не хочу ее. Совсем напротив. Я очень хорошо знаю, что в выработке понятий целебного, питательного, полезного, справедливого необходимо принимает участие, и весьма важное, категория истинного. Но это не мешает мне различать то, что я по природе своей воспринимаю различно. Истина есть удовлетворение только познавательной потребности человека, и думать, что она способна удовлетворять все потребности, так же неосновательно, как думать, что мозг способен исполнять все отправления животного организма. Мозг имеет свои определенные функции, весьма важные; ему приходится работать при всех почти других отправлениях организма, но все-таки мозг неспособен вырабатывать, например, кровь или желчь, переваривать пищу и проч. То же самое и с категорией истинного. Для признания ростбифа питательным, липового цвета целебным, известного порядка вещей справедливым необходимо обладать известным количеством истин, но насытит меня не истинное, а питательное, вылечит не истинное, а целебное, моей потребности воздавать каждому должное удовлетворит не истинное, а справедливое. Но понятное дело, что познание есть необходимый посредник между наукой и всеми требованиями человеческой природы, потому что с иной стороны к науке нет и доступа. Когда я говорю, что такой-то поступок нравствен, такой-то порядок вещей справедлив, что такое-то сочетание цветов и форм красиво и т. п., я утверждаю только тот факт, что мои нравственные или эстетические требования удовлетворены. Требования эти не имеют непосредственных связей с потребностью познания. Эта последняя получает, правда, немедленно тоже удовлетворение: она удовлетворяется новым явлением, новым фактом, — заявлением или каким-нибудь выражением первого факта, но именно только заявлением его, а не им самим. Если бы данный факт и не удовлетворял моих нравственных или эстетических требований; если бы я заявил, что он безнравствен или некрасив, то потребность познания была бы удовлетворена и этим заявлением — я нечто узнал. Из этого, однако, отнюдь не следует, что желательно только истинное. Из этого следует только то, что мы можем различать два рода истин: одни свидетельствуют о существовании известных явлений и отношений между ними; другие свидетельствуют о степени удовлетворения, которое эти явления дают различным требованиям природы наблюдателя, помимо потребности познания. Последние субъективны. В социологии имеют место и те, и другие истины. Прошлый раз мы видели столкновение кн. Васильчикова с редакцией «Сборника государственных знаний», которое очень наглядно поясняет то, что я хочу сказать. Мы видели, что познавательная потребность общих спорящих сторон удовлетворяется вполне одинаковым описанием причин и следствий эмиграции. Эмиграция имеет причиною главным образом преобладание сословно-поместного элемента, а следствием — распространение цивилизации. Вот истина, которую желательно было получить обоим исследователям, но для них желательна не только истина: кроме нее, для кн. Васильчикова желательно уничтожение причин эмиграции, а для редакции «Сборника» — распространение цивилизации путем эмиграции. В этой второй части исследования истина первого рода, истина, утверждающая существование явлений, — не при чем, не в ней совсем дело. Ни той, ни другой стороне для соглашения, строго говоря, нет надобности в приобретении еще каких-нибудь сведений. Для соглашения им нужен одинаковый уровень нравственного развития. Г. Южаков не совсем верно толкует мою мысль, когда говорит, что я «объявляю недостаточною квалификацию данного (социологического) вывода как истинного или ложного и требую вдобавок квалификации как желательного и нежелательного»26*. И предается по этому поводу совсем неосновательным восклицаниям на ту тему, что — дескать — как! так, по-вашему, истина может быть нежелательна и проч.? Ничего подобного я никогда в мыслях не имел. Если у меня и вырвались какие-нибудь неточные выражения, давшие повод заблуждению г. Южакова, то общий тон моих работ мог бы все-таки подсказать ему иное заключение. Истина всегда желательна, и сомневаюсь, чтобы в сотне, другой печатных листов, которые я на своем веку написал, г. Южаков мог найти хотя один случай признания какой-нибудь истины нежелательною; хотя без сомнения мне случалось говорить об истинах неважных, не стоящих внимания. Но дело в том, что не все социологические выводы подходят под компетенцию истин, утверждающих существование явлений и их отношений. Беру тот же пример. Причина эмиграции есть преобладание сословно-поместного элемента, а результат ее есть распространение цивилизации. Вот социологический вывод, вполне объективный и целиком находящийся в ведении категорий истинного и ложного. Мы можем рассуждать о том, соответствует ли этот вывод всем известным нам соотносящимся фактам, содержит ли он в себе полную или неполную истину и т. д. Но на этой объективной ступени социологическое исследование может останавливаться только в крайне редких случаях, и в нашем примере это невозможно. Рядом с потребностью познания становится та потребность нравственного суда, которая молчит или, по крайней мере, должна молчать в исследовании физическом. Кн. Васильчиков, удовлетворяя этой потребности, говорит или подразумевает, что преобладание сословно-по- местного элемента несправедливо. Редакция «Сборника государственных знаний» делает иной вывод. Они никакой истины не отвергают: один из них признает нежелательным, другая желательным известный порядок вещей, а не истину. И оба эти вывода подлежат опять-таки нравственному суду» суду чисто субъективному. Найдется, конечно, много людей, которые станут извращать добытую обоими исследованиями истину, признают ее нежелательною. Это будет неправильное, ненаучное отношение к делу. Но, положим, является такой смелый и откровенный человек, вроде гр. Орлова-Давыдова, который скажет: исследование кн. Васильчикова фактически верно, но его социологический вывод: «преобладание сословно-поместного элемента несправедливо», этот социологический вывод безнравственен и, следовательно, нежелателен. Как бы я ни симпатизировал кн. Васильчикову, как бы я ни разногласил с гр. Орловым-Давыдовым в понятиях о нравственном и безнравственном, но я не могу сказать, что последний не имеет права судить о выводе кн. Васильчикова с этой стороны. Я могу сказать, что понятия этого человека о нравственности весьма жалки, но не могу сказать, что самый прием его оценки данного социологического вывода неуместен. Напротив, он вполне уместен. Пока речь шла только о существовании известных фактов, связанных цепью причин и следствий, этот человек держался категцрий истинного и ложного. А когда потребовался суд нравственный, он его дал и не мог не дать, потому что подлежащий суду вывод не имеет прямой связи с категориями истинного и ложного.

Вот как я понимаю отношения между желательным вообще и истинным в частности, и вот что следовало опровергать г. Южакову, а не измышленную им самим фантазию о нежелательности истины — фантазию, которая по крайней своей нелепости и не стоила бы опровержения. Ему надлежало прежде всего доказать, что категории истинного, с одной стороны, и нравственного, справедливого, благого, полезного, должного — с другой, имеют более непосредственную связь, чем какая предполагается мною. Он именно так думает. Он говорит: «Желательно только истинное; нравственное есть не более, как истинные начала общественности, т. е. наиболее полно приспособляющие жизнь к условиям социального существования» (1[осо] c[itato] 241). К сожалению, мысль эта не получает удовлетворительного развития не только в полемической статье г. Южакова, айв его этюде о естественном подборе, одна глава которого посвящена вопросу о нравственности27'. Там доказывается, что «нравственно то, что соответствует реальным или идеальным началам общественности» (Знание. 1873, № III, 81)28\ Сравните это определение с предыдущим. Допустим, что сказать: истинные начала общественности все равно, что сказать: идеальные или реальные начала общественности. Но есть и соответствует во всяком случае глаголы очень различные. И питательность соответствует известным физическим истинам, но она не есть истина.

Надеюсь, что читатель признает за мной одну заслугу: я не только не стараюсь замазать предстоящие мне трудности, а напротив, ставлю их, как говорится, ребром. Спрашивается, как же может быть построена социология? Как и всякая другая наука, как и наука вообще, она должна удовлетворять только потребности познания; потребность познания удовлетворяется только истиной; а между тем социология имеет дело не только с категориями истинного и ложного, а и с совершенно самостоятельными категориями нравственного, справедливого, должного. Как тут быть? На первый взгляд представляется неизбежным просто выкинуть из социологического построения категории нравственного и справедливого. Так именно и поступают чистые объективисты. Они говорят: наука должна познавать причинную связь явлений, установлять законы их возникновения, развития и прекращения, и больше ей делать нечего; иной задачи нет и у социологии. Раз выяснен какой-нибудь социологический процесс, желать изменения его было бы безумно и недостойно человека науки; он должен принимать истину и здесь с такими же распростертыми объятиями, как в механике или химии; одобрять или не одобрять какой-нибудь порядок вещей, прилагать к нему мерку нравственного суда, по малой мере, бесполезно и, во всяком случае, ненаучно, ибо об этом порядке вещей наука только и может сказать, что он порожден известными причинами и дает известные последствия. Странным образом, однако, эта программа, по-видимому, столь удобоисполнимая, столь простая, столь, так сказать, прямолинейная, столь, наконец, сходная с программами наук естественных, прочно установившихся, странным образом эта программа хотя и многими заявляется, но решительно никем последовательно не выполняется. Она не выполнена и Спенсером, несмотря на все его величественные аллюры. Социолог-объективист рассуждает очень спокойно и величественно, что политических фактов не следует ни одобрять, ни порицать, а следует только познавать их, и среди этих рассуждений нет-нет, да и одобрит что-нибудь и сплошь и рядом одобрит что-нибудь очень дрянное. Я думаю, что подобные уклонения объективистов от собственной своей программы должны быть объясняемы не частными какими-нибудь причинами, а внутренним противоречием их доктрины и несостоятельностью их метода.

Г. Южаков — тоже объективист, но он относится к задаче социологии несколько иначе. Впрочем, нелегко понять, почему он считает себя объективистом и даже что именно он называет объективизмом. Он говорит: «Собственно говоря, нет ни объективного, ни субъективного метода, а есть только один истинный, логический. Если объективность заключается в том, чтобы игнорировать значение общественных событий для личностей и личности для общественных событий, чтобы отмахиваться от социологических выводов, вытекающих из этических теорем, то это вовсе не объективность и беспристрастие, а просто опасное для науки заблуждение, непонимание того, что различные элементы общественного целого находятся в тесной зависимости между собой. Бог с ней, с такой объективностью; я готов выдать ее [с] головой. Но если, с другой стороны, субъективность состоит в том, чтобы вместо признания желательным и должным истинного объявлять истинным все желательное; в том, чтобы снимать с исследователя-со- циолога узду всяких общеобязательных логических форм мышления; в том, чтобы теоремы одной из области науки, как бы эта область ни была важна сама по себе, возводить в методологический критерий всякого общественно-научного мышления; если это значит субъективный метод, то да будет всякий социолог подальше от такого орудия, и чем талантливее мыслитель, тем опаснее для науки подобное направление» (244). На это я замечу только следующее: 1) сказать, что, собственно говоря, нет ни субъективного, ни объективного метода, а есть только истинный — значит ровно ничего не сказать. На этом основании (?) можно, пожалуй, отрицать существование индуктивного и дедуктивного метода. Но это никому, ни даже самому отрицателю, не помешает, смотря по условиям задачи, употреблять в одном случае индукцию, а в другом вывод. Психологи спорят о том, как и когда надо применять в психологии метод самонаблюдения (субъективный) и физиологический (объективный). Г. Южаков может и им сказать, что нет ни физиологического метода, ни метода самонаблюдения, а есть один метод— истинный, логический. Я думаю, однако, что выслушав это решение, психологи спорить не перестанут, и не по упрямству, а потому, что решение г. Южакова ничего не решает. 2) Я убежден, что исключительно объективный метод в социологии невозможен и никогда никем не применяется. Я только называю объективистами людей, которые сами претендуют на этот титул, и не хуже г. Южакова знаю, что объективности и беспристрастия в их исследованиях нет. 3) Снимать с социолога узду общеобязательных логических форм мышления я никогда не думал, а напротив, всегда предлагал надеть ее.

В другом месте г. Южаков говорит: «Михайловский замечает, что “нравственная оценка есть результат субъективного процесса мысли”, но, право, сам г. Михайловский никогда не в состоянии будет разъяснить, какой такой есть объективный процесс мысли. Все процессы мысли суть процессы мыслящего субъекта, и как субъективные все они противополагаются процессам мыслимым, объекту» (249). Это называется возражением. Все процессы мысли субъективны—это правда: субъективны все наши понятия, все наши истины. Но ведь г. Южаков говорит же об объективной критике, об объективных истинах? Надо думать, что он придает этим выражениям какой- нибудь особенный смысл, потому что критика в качестве процесса мысли должна быть непременно субъективною. Пусть он уж и мне позволит говорить об объективном и субъективном процессах мысли, придавая этим словам известное, определенное значение. И напрасно г. Южаков полагает, что я не сумею объяснить, что я разумею под теми или другими употребляемыми мною терминами. Отчего же? Что другое, а это я могу объяснить г. Южакову.

Муж убил жену; пуля пробила жертве череп и засела в мозгу; раненая еще жива, но приблизительно через час, через два она умрет; она бледна, лицо ее покрыто холодным потом, ноги конвульсивно содрогаются; величина и форма отверстия, пробитого пулей, показывают, что убийца стрелял из револьвера № 3; убийца будет наказан. Вот заключения, к которым приводит наблюдателя объективный процесс мысли. Заключения о страдании жертвы, о степени нравственного развития убийцы, о его психическом состоянии в момент убийства даются субъективным процессом мысли. Мы имеем здесь ряд фактов, из которых, по крайней мере, некоторые мы воспринимаем двояким способом: они и выражаются двояко. Все присутствующие и даже отсутствующие, читавшие протокол судебного следователя, согласны относительно подробностей объективного выражения события. Если тут и выйдут какие-нибудь разногласия, то они могут быть немедленно устранены. Если, например, возникнут какие-нибудь сомнения относительно размеров орудия убийства, то стоит только позвать эксперта или взять в оружейном магазине образцы пуль, и спор кончен. Иное уяснится свидетелями, иное обстановкой убийства и проч. Но относительно результатов субъективного процесса мысли такого согласия, по всей вероятности, не будет, если только все наблюдатели вследствие счастливой случайности не будут обладать одинаковою восприимчивостью к страданию и одинаковым уровнем нравственного развития. По всей же вероятности, между наблюдателями будут люди очень нервные, которые найдут, что покойница страдала ужасно, и люди с более крепкими нервами, люди, стоящие на ступени нравственного развития Дюма-фиса29', которые найдут, что поделом вору и мука30*, и люди с иным нравственным складом, которые осудят убийцу. Конечно, может быть, с течением времени, когда приведется в исполнение знаменитый кардиограф31' г. Циона и другие подспорья для объективного исследования субъективных фактов (вроде термометра), число разногласий относительно результатов субъективного процесса мысли сократится. Но и это возможно только в известных пределах. Мы сидим вдвоем в комнате, температура которой, как показывает термометр, равна 15°, но несмотря на то, вам жарко, а мне холодно. Так будет всегда, пока люди не уравняются в степени восприимчивости к теплу. В высшей степени нелепо поступил бы человек, который стал бы доказывать, что мне не холодно, потому что термометр показывает 15°. Если только я не имею особенных причин притворяться, что мое заявление: мне холодно — есть истина, но истина чисто субъективная. Заявление, что ртуть в термометре подвинулась вверх до известной черточки шкалы — тоже истина, но истина объективная, которую способен вполне усвоить всякий зрячий человек. В ожидании кардиографа и других приспособлений в этом роде, в ожидании некоторых теоретических открытий, например, исследования изменений нервной ткани, сопровождающих изменение психического состояния — мы должны признать значительную часть наших социологических и даже психологических понятий результатами субъективного процесса мысли.

Результат одной и той же причины выражается двояко: известными жестами и известными (собственно — неизвестными) изменениями нервной ткани, вообще движением, с одной стороны, и известным психическим состоянием — с другой. Вполне законно и необходимо исследование и той и другой стороны явления, но произвести его в той и другой области одним и тем же методом невозможно, так как обе стороны явления воспринимаются нами различно. Для исследования движения достаточно привести органы чувств, вооруженные или невооруженные, в известное отношение к наблюдаемому явлению. Для исследования психического состояния этого мало: тут нужно употребить другие приемы, нужно пережить самому это состояние, поставить себя на место человека, находящегося или находившегося в этом состоянии, и исследователь приближается к истине настолько, насколько он способен переживать чужую жизнь. Спенсер совершенно справедливо говорит, что в подобных случаях «мы встречаемся с необходимостью известного рода и в то же время с затруднением. Необходимость состоит в том, что в сношениях с другими людьми и в объяснении их действий мы должны представить себе их мысли и чувства в форме своих собственных мыслей и чувств. Затруднение же состоит в том, что представляя их таким образом, мы всегда будем справедливы только отчасти и нередко будем весьма несправедливы. Понятие, которое один составляет об уме другого, неизбежно более или менее соответствует складу его собственного ума: оно бывает автоморфическим. И его автоморфические суждения тем дальше отстоят от истины, чем более его собственный ум отличается от того ума, о котором он должен составить себе понятие» («Изучение социологии», 170).

Результаты исследования чужих мыслей и чувств в форме своих собственных мыслей и чувств я называю результатами субъективного процесса мысли. Там, где этого условия нет, процесс мысли объективен. Г. Южаков может признавать эти термины неудачными, но, раз им придается определенное значение, он не может называть их ничего не значащими.

Все это я пишу в объяснение того, как я понимаю смутившие г. Южакова слова: объективный и субъективный процесс мысли. И если в вышенапи- санное закралось несколько слов собственно о методе, то это сделалось помимо моей воли. Возвращаясь к г. Южакову, я повторяю, что его понятия о субъективном и объективном для меня не совсем ясны (я не говорю, что они неясны ему самому). Во всяком случае, он признает себя объективистом, но отличается от других объективистов тем, что не изгоняет из социологии нравственного элемента. Он только отождествляет нравственный суд с судом истины, так как для него категории нравственного и безнравственного и вообще желательного и нежелательного не имеют самостоятельного значения, а суть те же категории истинного и ложного в приложении к социологической области. Сколько я понимаю, в этом именно и состоит, по г. Южакову, настоящий объективизм.

На первый взгляд его положение очень удобно. Ему стоит только определить «истинные начала общественности» и затем, когда нужно произнести нравственный суд, предстоит только прикинуть к данному явлению мерку найденных «истинных начал» — и дело в шляпе. Но беда в том, что затруднение здесь не разрешено, а только отодвинуто, потому что истинные начала общественности не могут быть определены без участия в исследовании нравственной оценки явлений, каковая оценка, повторяю, есть результат субъективного процесса мысли. (Таково, по крайней мере, мое мнение, и я не могу признать его опровергнутым г. Южаковым). Таким образом, объективный метод не подвигает нас вперед. Пора, однако, спросить: что такое метод? Методом называется совокупность приемов, помощью которых находится истина или, что то же, удовлетворяется познавательная потребность человека. В одном случае пригоден один метод, в другом — другой, смотря по природе явлений, на который устремлена потребность познания. Если явления допускают опытное исследование, то к ним прилагается метод опытный, если нет — наблюдательный или умозрительный. Если явления очень сложны и относительно их имеется уже известный круг сведений, то употребляется дедуктивный метод, в противном случае — индуктивный. Где природа явлений допускает проверку всего процесса исследования каждым человеком, имеющим достаточно сведений, там употребляется объективный метод. Где для проверки исследования требуется, кроме сведений, известная восприимчивость к природе явлений, там употребляется метод субъективный. Последний вовсе не ведет, как думает г. Южаков, к полной логической разнузданности, хотя, конечно, можно и с ним, как со всяким другим методом, обращаться неправильно; с ним даже больше, чем с другим, потому что он труднее. Но там, где нельзя применять объективного метода, метод субъективный, несмотря на свои трудности, должен быть применяем. Он нисколько не обязывает отворачиваться от общеобязательных форм мышления, потому что он по характеру своему противоположен только объективному методу, а не индукции и дедукции, не опыту и наблюдению. Совершенно так же, как индуктивный метод по характеру своему противоположен дедуктивному, но не исключает ни опыта, ни наблюдения, ни умозрения. Далее, субъективный и объективный методы противоположны только по характеру; но ничто не мешает им уживаться совершенно мирно рядом, даже в применении к одному и тому же кругу явлений. Субъективным методом называется такой способ удовлетворения познавательной потребности, когда наблюдатель ставит себя мысленно в положение наблюдаемого. Этим самым определяется и сфера действия субъективного метода, размер законно подлежащего ему района исследований. Наблюдатель — человек и, следовательно, может себя мысленно поставить только в положение такого же, как и он, человека. Метафизики применяют субъективный метод к изучению внешней природы, и это неправильно, потому что противоречит самому смыслу субъективного метода. Но затем, как удачно выразился Спенсер, при объяснении действий людей мы должны представить себе их мысли и чувства в форме собственных мыслей и чувств. И, следовательно, в этой области субъективный метод законен и неизбежен. Но рядом с ним может применяться и объективный метод. В многократно упомянутых исследованиях князя Васильчикова и редакции «Сборника государственных знаний» есть выводы, полученные объективным методом, на основании статистических данных, — выводы, которые может проверить всякий грамотный человек, потому что для такой проверки требуются только некоторые, весьма элементарные сведения из арифметики и географии, а ставить себя мысленно в чужое положение вовсе не требуется. Но когда кн. Васильчиков утверждает, что преобладание сословно-поместного элемента несправедливо, то мы имеем вывод, полученный субъективным методом. Тут нужна была известная восприимчивость к страданиям обитателей Мекленбурга и Ирландии32*, нужно было мысленно поставить себя на их место и перетерпеть все перетерпенное ими35'. Это может сделать не всякий, знающий арифметику и географию, и проверить весь процесс исследования, приведший автора к данному выводу, может только человек известного нравственного склада, способный прикинуть к собственной персоне положение ирландцев и мекленбуржцев. Даже если бы кн. Васильчиков сказал только, что мекленбургские порядки вредны, так и то оставался бы вопрос: кому вредны? Люди, дорожащие интересами мекленбургских баронов, способные поставить себя только на их место, сказали бы, что не вредны. И действительно, баронам не вредны. В исследовании, в которое замешаны мысли и чувства людей, субъективный метод неизбежен. Его неизбежно употребляют и так называемые объективисты, утверждающие, что они беспристрастны, что они, в своем стремлении к истине, отрешились от всяких симпатий и антипатий. Они говорят пустяки. В их нравственном аппарате просто недостает некоторых винтов, вследствие чего они неспособны поставить себя в положение мекленбуржцев; но это нисколько не мешает им симпатизировать мекленбургским Rittergutsbesitzer’aM33' и уметь мысленно переноситься на их место. Г. Скальковский утверждает в своих «Путевых впечатлениях», что Кастелар только потому стал республиканцем, что в этой партии было вакантное место вождя, в других же партиях первые места были заняты, а то

Кастелар был бы монархистом того или другого оттенка. Может, оно и верно, а может быть, и не верно. Может быть, г. Скальковский только потому пришел к такому заключению, что по нравственному своему складу он неспособен представить себя в положении человека, который ради идеи отказывается от какого нибудь первого места. А может быть, его нравственное величие, так сказать, не вместилось в особе Кастелара и, подметив в этом человеке некоторые слабости, он решил: нет, этот человек только корыстолюбец и честолюбец, а не искренний республиканец. Неизвестно: ітризнает ли г. Скальковский поведение Кастелара нравственным или безнравственным, но, во всяком случае, его умозаключение получено субъективным путем, с помощью, конечно, объективных данных вроде разговоров Кастелара, его действий и т. п. Субъективный путь исследования употребляется всеми там, где дело идет о мыслях и чувствах людей. Но характер научного метода он получает тогда, когда применяется сознательно и систематически. Для этого исследователь должен не забывать свои симпатии и антипатии, как советуют объективисты, сами не исполняя своего совета, а только выяснить их; прямо заявить: вот тот род людей, которым я симпатизирую, в положение которых я мысленно переношусь, вот чьи чувства и мысли я способен представить себе в форме своих собственных чувств и мыслей; вот что для меня желательно и вот что нежелательно, кроме истины. Г. Южаков спрашивает: неужели субъективисты играют в руку недобросовестных мыслителей! Нет, мы требуем прежде всего добросовестности.

Я понимаю побуждения, заставляющие г. Южакова чураться субъективизма. Ему кажется, что мы ставим желательное на место истинного и тем самым уничтожаем науку, которая имеет дело только с истиною. Выше я старался уже распутать это недоразумение. Мне остается разъяснить затруднение, мною самим постановленное в наиболее резкой форме. Как может быть построена социология, если она как наука должна удовлетворять только потребности познания, а как социология принуждена иметь дело с категориями нравственного и безнравственного, которые стоят совершенно независимо от категорий истинного и ложного? В связи с этим находится другой вопрос: как может быть построена социология, если огромная доля ее истин по своей субъективности может быть правомерно признана одним исследователем и отвергнута другим? — Затруднения эти, однако, не так велики, как кажутся с первого взгляда. Они отчасти свойственны и другим наукам; но главным образом составляют особенность социологии и показывают, что она должна по характеру своему значительно отличаться от наук естественных. Ведь и наши познания о природе не все одинако всем доступны. Человек, не имеющий достаточных предварительных сведений, не поверит, что земля ходит около солнца. И таких людей много. Что нужно сделать, чтобы все люди имели одинаковые понятия об отношениях солнца и земли? Нужно их всех учить. Субъективные разногласия сообщением сведений не устраняются, потому что и порождаются они не различием в количестве знаний, а различием симпатий и антипатий, различием общественных положений, препятствующим людям представлять себе чужие мысли и чувства в форме собственных. Я ссылаюсь опять на кн. Васильчикова

и редакцию «Сборника государственных знаний», количество сведений • которых об эмиграции одинаково и которые, однако, препираются. Поэтому одна из задач социологии состоит в определении условий, при которых субъективные разногласия исчезают. Социология должна начать с некоторой утопии. Я нарочно пишу это слово, которое мог бы обойти, потому что лучше же я скажу его сам в том смысле, как я его понимаю, чем дожидаться, чтобы кто-нибудь наклеил на мою мысль этот ярлык по-своему. Все утописты заблуждались, предполагая возможным определить идеальное общество до мельчайших подробностей, но самая задача — определить условия, при которых из общественной жизни устраняется все, с точки зрения исследователя нежелательное, — самая эта задача вполне научна. Трудности ее ничуть не больше других затруднений, встречаемых на своем пути наукою.

Итак, разногласие субъективных заключений представляет действительно весьма важное неудобство. Неудобство это, однако, для социологии неизбежно, борьба с ним лицом к лицу, в открытом поле для науки невозможна. Не в ее власти сообщить исследователю те или другие социологические понятия, так как они образуются всею его обстановкой. Она может сообщать знания, но влиять на изменение понятий может только косвенно и, вообще говоря, в весьма слабой степени. Роль науки слишком велика и почтенна, чтобы следовало бояться указывать пределы ее компетенции. Наука не властна над моим желудком, не властна и над моей совестью. Если совесть моя не возмущается порядком вещей, который обеспечивает мне праздную жизнь и побуждает вести жизнь развратную, то, что бы ни говорила наука о праздной и развратной жизни, мои социологические понятия не изменятся. Пусть г. Южаков сколько ему угодно доказывает, что они не суть истинные начала общественности, я буду признавать истинными только существующие начала. Но из этого не следует, что наука должна сидеть сложа руки и отложить всякие попечения об устранении или хоть облегчении такого важного неудобства, как разногласие понятий о нравственном и безнравственном, справедливом и несправедливом, вообще желательном и нежелательном. Она должна сделать в этом направлении то, что может сделать. А может она вот что: признав желательным устранение субъективных разногласий, определить условия, при которых оно может произойти. Это исследование обнимет, конечно, и историю возникновения и развития субъективных разногласий, причем будет опираться и на данные объективной науки — данные низших наук и факты исторические и статистические. Но в основе исследования будет лежать субъективное начало желательности и нежелательности, субъективное начало потребности. Заметим, что устранение субъективных затруднений само по себе не есть что-либо истинное, но не есть и что-либо ложное. Оно желательно само по себе, удовлетворяя потребности, отличной от потребности познания, и прямых связей с категориями истинного и ложного не имеет, хотя и находится в соответствии с рядом известных истин. Такова одна из задач социологии. Признав нечто желательным, социолог должен найти условия осуществления этого желательного или устранения нежелательного. Само собою разумеется, что ничто, кроме неискренности или слабости мысли, не помешает ему прийти

к заключению, что такие или такие-то желания не могут осуществиться вовсе, другие могут осуществиться только отчасти. Задачи социологии, таким образом, существенно отличаются от наук естественных, в которых субъективное начало желательности остается на самом пороге исследования. Потребность познания субъективна, как и все потребности. Выбор предмета исследования, выбор предмета, на который устремляется жажда познания натуралиста, всецело зависит от личных качеств исследователя. Один желает изучать движение планет, другой желает перечислять виды клопов и проч. Но когда исследование начато, натуралист не вводит в него, по крайней мере не должен вводить, элемент субъективный. Он может сказать: я желаю перечислять виды клопов, но не может сказать: я желаю чтобы видов клопов было столько-то. Социолог, напротив, должен прямо сказать: я желаю познавать отношения, существующие между обществом и его членами, но, кроме познания, я желаю еще осуществления таких-то и таких-то моих идеалов, посильное оправдание которых при сем прилагаю. Собственно говоря, самая природа социологических исследований такова, что они и не могут производиться отличным от указанного путем. Дело только в том, что в настоящее время для большей части социологов неясен весь процесс их собственных исследований. Некоторые моменты этого процесса остаются, так сказать, в скрытом состоянии, что не мешает им, однако, влиять на ход исследования. Все равно как река, которая течет иногда на некотором протяжении под землей: ее на этом пространстве не видно, но там и рыбы плавают, и берега заносятся или отмываются, вообще происходят те же явления, что и в поверхностной части русла. Конечно, не всегда процесс исследования неясен самому социологу: иногда некоторые моменты процесса им по недобросовестности мысли просто скрадываются. Тут уж ничего не поделаешь, тут наука опять бессильна для прямой борьбы; но она может и должна открыть, что именно скрадено в данном исследовании, каковы желания, которые не посмел или не сумел выразить социолог и которые, однако, оставили свои следы в его работе. Само собой разумеется, что если скрадены не только некоторые моменты внутреннего процесса исследования, а и факты, то они должны быть тоже восстановлены. Благодаря подобным скра- дываниям и не систематическому, а случайному и тайному применению субъективного метода, большинство социологов выражает программу своей науки совсем не так, как мы сейчас об ней говорили. Такова, например, программа Спенсера, приведенная мною в прошлый раз. Существенная задача социологии, как мы ее определили, состоит в выяснении общественных условий, при которых та или другая потребность человеческой природы получает удовлетворение. Спенсер понимает дело наоборот. Он полагает, что социология должна показать, какие изменения должны произойти в людях для того, чтобы общество прогрессировало. Это — совершенно обратная задача. Оно не так заметно на общей формуле, но мы видели, что в переводе на конкретный пример задача Спенсера выражается так: до какой степени должен обнищать мекленбургский крестьянин (т. е. до какой степени у него должна быть отнята возможность удовлетворять своим потребностям) для того, чтобы мекленбургская цивилизация процветала?

Так ищутся «истинные начала общественности»...