Феноменологическая критика не только указывает новые направления социологического анализа, но и помогает установить как границы социологической интерпретации (путем исследования ее целей и методов), так и роль социологии в мире практической деятельности.
В следующем ниже обсуждении я буду опираться на концепцию Уинтера о соотношении различных стилей теоретизирования в социальных науках и мира повседневной жизни'. Проблема состоит в познании границ того, что именуется «объяснительными возможностями» социологии. Понимание ограниченности социальной науки, выяснение того, что она может, а что нет, весьма важно для уточнения ее места в мире, ее отношения к реальным человеческим проблемам. Социологи теперь все чаще привлекаются правительствами, различного рода фондами и частными предприятиями для получения данных относительно широкого круга практических проблем. Заказчики такого рода исследований, как правило, принимают на веру «научность» социологии, вероятно, из-за ее видимой респектабельности, связанной с ростом математико-статистического содержания социологических исследовательских отчетов. Социологи же с готовностью берутся за такие поручения, в результате чего рождается чувство удовлетворенности собственными методами и убежденность в том, что этих уже существующих методов вполне доста- 1 Описание уинтеровской типологии стилей теоретизирования в социальных науках см. в пятой главе настоящей книги. точно, чтобы выполнить обещания социологии (и требования заказчиков). Феноменологическая критика ставит под сомнение значимость и применимость большей части современных социологических теорий и методов для разрешения практических проблем, встающих перед людьми в рамках естественной установки повседневной жизни. Традиционная социология, игнорирующая проблемы интенциональности, значения и языка, вырабатывает такие интерпретации социального мира, которые по большей части не имеют отношения к практической деятельности людей в этом мире. Ирония заключается в том, что, формулируя свои научные проблемы в терминах естественной установки (то есть рассматривая реальность как «данное» и целиком принимая проблемы участников, а не исследуя их), она затем анализирует их, опираясь на неадекватные предпосылки, понятия и методы. Значимость детерминистски ориентированной социологии для практического понимания участниками их собственных миров сомнительна по двум причинам. Во-первых, представления о культурных значениях, на которых основываются теории и методы этой социологии, не только не верифицированы, но даже не осознаны ею самой; понимание человеческой интенциональности, заложенное в ее теоретических моделях, неадекватно. Разумеется, это ограничивает ее значимость для членов общества, существующих в живом потоке интенциональностей. Признавая, что в определенных научных целях безусловно необходимо принимать на веру некоторые аспекты общей культуры, Уинтер предупреждает, что это «не дает права отрицать важность принимаемого на веру» [224, р. 34] *. Во-вторых, детерминистская социология не только зиждется на непроясненных предпосылках относительно общей культуры — она оказывается не в состоянии выработать методологический подход к разрешению главной проблемы, поставленной феноменологической социологией, проблемы постижения значений в обоснованной схеме интерпретации. Она оказывается необоснованной адекватно именно на уровне значений, то есть на уровне интенциональности, что и ставит под сомнение значимость ее вклада в понимание человеческой интенциональ- ной деятельности. Традиционные эмпирики, скорее всего, скажут, что хотя их объяснения неадекватно обоснованы на уровне значения (и, следовательно, феноменологически говоря, вовсе не обоснованы), они достаточно обоснованы сциен- тнстски, ибо подтверждаются результатами общепринятых и не подлежащих сомнению исследовательских процедур. Подобная претензия на обоснованность выглядит самонадеянно, если принять во внимание, что социологическое предвидение в традиционном эмпиризме не выходит за рамки обыденных предсказаний здравого смысла. Подчеркивая различия между научной установкой и естественной установкой повседневной жизни, Уинтер не только характеризует основные особенности взаимоотношения между ними, но и показывает границы социальной науки. Он утверждает, что наука — это «попытка диагноза— объяснения настоящего в терминах прошлого. Ее цель — соотнесение нынешнего состояния некоторого класса явлений с предшествующими явлениями того же класса» [224, р. 71]. Таким образом, «в социальных науках формулируются объяснения процессов и проектов настоящего на основе предшествующих процессов» (р. 72). Анализируя различные теоретические перспективы в социальных науках, Уинтер устанавливает их возможности и границы. Он приходит к следующему выводу: вместо того чтобы принимать на веру научность своих формулировок и совершенствовать существующие методологические средства, социологам следует пересмотреть свои цели и стратегию, а также отношение их к практической деятельности людей. Определяя границы объяснения в социологии, Уинтер, однако, не останавливается на радикальных методологических следствиях такого определения. Согласно Уинтеру, границы объяснения в социальных науках определяются главным образом двумя феноменами. Во-первых, это сущность самого человеческого проекта, проекта интенционального «я» в его практической деятельности. Проект определяется как «интендирован- ное значение действия», и именно эти интендированные значения устанавливают границу, дальше которой не может пойти социология в познании человеческой деятельности, и, следовательно, границу всякой обоснованной социологической интерпретации (р. 156) Другими слова ми, значения, приписываемые действиям самими их участниками, являются последним данным, пределом социологического знания. Поскольку они представляют собой подлинный источник действия, бессмысленно искать объяснения вне их. Утверждение, что значения, свойственные участникам, являются источником деятельности, — это исходное «а priori», фундаментальная аксиома феноменологии. Этот тезис, однако, не более априорен (хотя гораздо более привлекателен), чем противоположное ему процедурное правило позитивизма, требующее исключения всех менталистских, или интенциональных, терминов и понятий. Идеологическое содержание объяснения в социальных науках можно измерить тем, насколько далеко оно уходит от значений и интенций, из которых рождается действие, и включает в себя феномены и понятия, извлеченные из темных глубин воображения теоретика. Второе главное ограничение, накладываемое на объяснение,— это модус времени, в которим действуют общественные науки (с. 157). Закономерности культуры, лежащие в их основе, могут быть познаны лишь посредством ретроспективной рефлексии: «науки о человеке ретроспективно познают социальную реальность, которая перспективна по своей динамике» (р. 140). Со своих позиций в настоящем они смотрят назад, на завершенные человеческие проекты, принимая их тем самым на веру, объективируя как «прошлое», и пытаются объяснить их конституирование в терминах предшествующих им обстоятельств и переживаний. Причем сами эти предшествующие обстоятельства должны рассматриваться как «кристаллизовавшиеся значения и стили общей культуры» (р. 157). Временной характер наук о человеке должен объяснить условия возникновения этих значений. Таким образом, хотя практическая деятельность в мире ориентирована на будущее, то есть перспективна по своему харак- ТеРУ, социальная наука представляет собою процесс ретроспективной рефлексии и ограничивается поэтому Ролью интерпретатора'. Как пишет Уинтер, «даже если закономерности и связи общей культуры делают возмож ней! 1сюда можно сделать вывод, что позитивистская социология, зател НЗЯ К и»теРпРетаЦии. должна взять иа себя роль предска- я, в которой, однако, до сих пор она имела мало успехов. ной науку о человеке, зависимость этих закономерностей от сознания, которая, будучи имманентным объектом рефлексии наблюдателя, оказывается недоступной объективизации, ограничивает науку о человеке ролью интерпретатора» (р. 140). Социологическая интерпретация состоит не в выявлении причинных связей в смысле установления влияний предшествующих условий и сил, детерминировавших наличный проект. Однако многие социологические объяснения самой своей терминологией создают иллюзию эмпирического социального детерминизма Действия людей описываются так, как если бы они действительно были детерминированы социальными условиями. Ошибка возникает, когда предполагается, будто люди таковы, какими их обычно изображает социолог. «Когда такая рефлексивная интерпретация отождествляется с перспективной направленностью интенционального «я», ретроспективная рефлексия создает иллюзию социальной детерминированности» (р. 163). Проблема состоит в том, чтобы показать связи между социологическими моделями людей («гомункулы» Шюца) и человеческих проектов, с одной стороны, и теми выражаемыми посредством первичных конструктов реальными интенциональными проектами, к которым относятся эти модели, — с другой. Эти две особенности — интенцио- нальные значения человеческого проекта и временной характер научного объяснения — определяют границы и возможности объяснения в социальных науках. Выяснение возможностей социальной науки помогает понять ее отношение к практической деятельности. В самом общем виде социальную науку можно рассматривать как «попытку интерпретации с целью более полного осмысления проекта и условий его реализации сознанием и обществом» (р. 156—157). В этом смысле вклад социологии должен заключаться в просвещении членов общества относительно природы их включенности в социальный мир. Однако, рассматривая главные стили теоретизирования ', Уинтер сформулировал важный тезис о том, что социальные науки «в своем увлечении абстрактными моделями» все больше теряют контакт «с конкретными процессами, происходящими в обществе, и с тем, как люди делают историю» (р. 280). В пятой главе указывалось, что каждая из описанных Уинтером теоретических перспектив, будучи основана на некотором фундаментальном принципе упорядочения исследовательского материала, отбирает для себя определенные аспекты социального процесса, исключая из рассмотрения все остальные. Эти упорядочивающие принципы, или «познавательные схемы», навязывают целостному социальному процессу свои особенные ценности. Так, например, функционализм утверждает ценность равновесия, основанного на интеграции, тогда как волюнтаристская перспектива проводит идею конфликта, исходящую из упорядочивающего принципа доминирования и компромисса. Таким образом, с помощью принятого ученым основного принципа упорядочения в социальный процесс вносится определенного рода значение или ценность. Как уже говорилось выше, традиционная социология полагается на внутреннюю логичность своих теоретических построений и не подлежащие сомнению методы и данные, служащие их «верификации» или «обоснованию». Такой подход не отвечает феноменологическим критериям адекватности. Если наша цель состоит в выяснении отношений между социологическим объяснением и человеческими реальностями, то для их оценки требуются какие-то иные критерии. Как, спрашивает Уинтер (p. 2U), выбрать из различных, часто конфликтующих между собой теоретических перспектив ту, которая даст наиболее адекватное понимание «сути дела»? Этнометодология, основываясь на понятии бесконечного регресса интерпретаций, отрицает само существование «сути дела». Но, если отвлечься от возникающих в связи с этим трудностей, можно сказать, что относительную значимость той или иной модели «можно понять, рассмотрев, насколько постигнута ею человеческая интенциональность» (р. 203). Это решающий критерий оценки связи теоретических перспек- гив с переживанием людьми их миров. Абстрактные схемы традиционной социологии, превращая ннтенциоиальное «я» в пассивного носителя приписываемых ему признаков, как бы подчеркивают ее отчужденность от мира. Тем самым она порождает поистине неразрешимые проблемы перевода этих схем на значимый для индивида язык практической деятельности. Индивиды в естественной установке повседневной жизни оценивают социологические объяснения прагматически, с точки зрения их прямой пользы для решения конкретных практических проблем с позиций определенных социальных ценностей. Чем дальше интерпретация от уровня интенциональности, тем более бесполезной будет она с точки зрения членов общества. Если применить этот критерий к различным версиям позитивистской социологии (рассмотренным Уолшем во второй, третьей и четвертой главах), будь то «социальный бихевчоризм» Ланд- берга, концепция «непредвиденных последствий» Поппера, Марксов анализ «ложного сознания» или мертоновский анализ «латентных функций», то окажется, что все они не отвечают этому критерию. В конечном счете именно обыденный опыт является, как указывает Уинтер, «критерием адекватности любого теоретического подхода в социальных науках» (р. 200). Это заставляет его считать, что интенциональный подход ценен в двух отношениях. Во-первых, только этот метод раскрывает богатство социального мира и его значимых проблем. Уинтер отвечает. «Квантификация и точность в социальных науках достигаются ценой утраты богатства опыта и значимости человеческих проблем. Для определенных целей такая редукция социальных явлений, может быть, и полезна, но, выигрывая в точности, мы теряем в адекватности» (р. 200). Во-вторых, интенциональный подход позволяет разместить все другие теоретические уровни, каждый из которых претендует быть единственно верным в более широкой и точной системе координат, испытав их сравнительную значимость в мире повседневности. Пройзя проверку на адекватность на уровне обыденного опыта, они обнаруживают свою частичную и ограниченную значимость. Интенциональность является, таким образом, как отправным, так и конечным пунктом феноменологического социологического анализа, ибо она не только устанавливает подлинную область социологического анализа, но И дает критерий оценки социологических интерпретаций.
О необходимости пересмотра традиционных представлений о роли социологии говорит огромное число исследований, проводимых социологами по заказу несоциоло- гов для разрешения конкретных практических проблем; социологические данные и их интерпретации все больше используются в практической жизни общества *. Если данные и интерпретации не обоснованы на уровне значения (или не эксплицированы предпосылки, на которых покоятся ретроспективные идеализации), другими словами, если они не обоснованы феноменологически, то их значимость для практического принятия решений должна считаться сомнительной и проблематичной. Но если даже интерпретация удовлетворяет критерию адекватности и преемственна по отношению к жизненному миру, весьма трудно оказывается продемонстрировать ее значимость для повседневной деятельности. В принципе проблемы возникают по причине двух взаимосвязанных аспектов социологического объяснения. Во-первых, оно чуждо жизненному миру, потому что представляет собой ретроспективную рефлексию с точки зрения научной установки по отношению к миру, который перспективен по своей природе. Во-вторых, оно выражается в терминах типов. Его конструкты второго порядка указывают на социально типичное, тогда как практические решения принимаются действительными индивидами в реальных ситуациях. Возникают, следовательно, две особые проблемы. Первая: как социологические интерпретации, выраженные в понятиях типичных способов действия, могут прояснить понимание особенных способов действия реальных индивидов в уникальных социальных обстоятельствах. Вторая — практический вопрос о том, как интерпретации, выраженные в типологических конструктах второго порядка, могут быть осмыслены и использованы людьми в ходе их реальной практической деятельности. Если рассмотреть с этой точки зрения спектр теоретических перспектив в социологии, придающих социальному процессу различные значения, то окажется, что про- лема перевода — без утраты смысла — выдвигаемых ими не п ° находит отражение в усилении споров по поводу внутрен- Ггт^тнвор.ечивого термина «прикладная социология». См. работы Д ера и Миллера [87] и Зеттерберга [231]. объяснений в термины обыденной деятельности весьма не проста. Сложность проистекает из того, что объяснения, предлагаемые традиционной социологией, не удовлетворяют критерию адекватности. Связи между понятиями и опытом участников крайне слабы, а значение навязывается событию post factum и зачастую произвольно. Идеологическое содержание социологического объяснения, являющееся следствием его отрыва от интенциональности, не осознается социологами, которые считают свои конструкции объективным выражением «глубинной структуры» того, «что в самом деле произошло». Даже если это частично осознается, социологи могут иметь свои корыстные интересы, требующие сокрытия идеологии под покровом провозглашаемой объективности. Практики же, желающие извлечь из социологии какую- либо пользу, все больше принимают на веру ее научность, не зная да и не желая знать о внутренних разногласиях в социологии, которые заставили бы усомниться в обоснованности многих социологических данных и интерпретаций. Они хотят установить, может ли социолог представить данные или идеи, способные оправдать практическую линию поведения '. Практик будет судить о данных прагматически, следовательно, они должны быть представлены в терминах, «имеющих смысл» для него. А перевод социологических объяснений в термины, «имеющие смысл» для практического деятеля, в большинстве случаев может осуществить только переводчик-социолог, интерпретирующий данные в свете собственных обыденных представлений и тем самым трансформирующий эти данные. Такая трансформация неизбежна потому, что содержание большей части объяснений слабо связано с повседневной деятельностью самих индивидов, к которой эти объяснения относятся. Переводя же традиционное социологическое объяснение на язык, доступный практикам, социолог полагается на свой здравый смысл как на неэксплицируемый источник объяснения. В результате оказывается, что всякое практическое использование социологического объяснения зиждется по меньшей мере на трех слоях идеологической интерпретации. Это интерпретация в ходе первоначального объяснения с его неадекватным постижением интенциональности, интерпретация социолога-переводчика, который переводит объяснение на повседневный язык, и истолкование принимающего решение практика, который переформулирует его соответственно собственной обыденной системе координат и насущной проблеме, а также осуществляет отбор некоторых его черт в соответствии с требованиями проблемы. До тех пор пока социологи, осознав границы своей науки, не станут ориентироваться на феноменологический критерий обоснованности, связь их объяснений с переживаемой реальностью, которую они пытаются понять, останется непостижимой. В самом деле, пока они не эксплицируют свои системы координат и принятые на веру предпосылки относительно значения своих проектов, как заказчику, так и другим социологам весьма трудно будет установить действительный смысл интерпретаций. Основания их выводов останутся скрытыми в самих объяснениях. Для любой теоретической ориентации, основывающейся на данных, собранных традиционными исследовательскими методами, ее объяснения представляются «объективными» и оцениваются принимающим решение практиком, желающим их использовать, в понятиях здравого смысла. Использование социологических объяснений в настоящее время все больше основывается на уверенности в том, что они близки естественнонаучному объяснению. Таким образом, методам или допущениям социологии гарантируется политическая правомочность и одновременно вырабатывается доверие к социологии как Ценностно-нейтральному средству принятия политиче- скпх решений. На самом же деле те, кто исходит в своей практической деятельности из социологических данных * объяснений, обычно ошибаются, принимая провозглашаемую объективность социологии за обоснованность на уровне значений. Объяснения рассматриваются ими как более или менее адекватная реконструкция того, «что в действительности произошло», будучи на деле трансформированным выражением структуры самих исходных предпосылок. Таинственность, окружающая социологическое предприятие, служит поддержанию этого представления и создает условия, когда практические действия оправдываются ненадежными данными. Частые неудачи такого рода акций следует объяснять не только их непредвиденными последствиями, но также и их необоснованностью. Примером могут служить многие практические мероприятия, проводимые на основе социологического изучения преступности. Множество практических превентивных мер и проектов, опирающихся на различные объяснения этого явления, было реализовано в США, однако ни один из них не оказал воздействия на преступность Частично это можно объяснить тем, что большинство социологических объяснений в этой области не выходило за рамки обыденной установки, анализируя преступность с точки зрения социально приемлемого (или просто требуемого политиками) определения «проблемы». Лишь с появлением «социологии отклонения», изучающей процессы формирования и навязывания социальных норм, а также их нарушения, возник подлинно социологический подход к явлению преступности. Вырабатываемые в рамках этой перспективы рекомендации для социальной политики коренным образом отличаются от рекомендаций, трактующих проблему с точки зрения обыденной установки повседневной жизни72. Неэффективность принимавшихся мер по предупреждению преступности оказывается вполне объяснимой, если учесть идеологически ограниченный характер лежащих в их основе интерпретаций, не удовлетворяющих постулату адекватности. Развивающаяся динамическая социология, стремящаяся обосновывать свои интерпретации путем соотнесения их с миром и самими индивидами, сталкивается с тем фактом, что сам процесс обоснования может изменить изучаемое явление. Эти изменения по определению обесценивают первоначальное объяснение и требуют новой интерпретации. В результате социологические объяснения и теории оказываются принципиально открытыми и подверженными постоянной модификации. Таким образом, обоснование на уровне значения может вести не только к модификации социологических объяснений, но и к изменениям в самой интерпретируемой ситуации. Дело в том, что социологические объяснения, доведенные до сознания членов общества, интерпретируются ими согласно их фоновым ожиданиям в рамках естественной обыденной установки и поэтому могут учитываться ими в ходе дальнейшей деятельности. Эти новые обыденные значения, которые могут порождаться в ходе использования социологических объяснений на практике, требуют модификации самих конструктов, которые социолог внедрил в мир здравого смысла. Способы избирательного восприятия социологических данных и интерпретаций индивидами в их обыденной деятельности сами становятся, таким образом, фактами, требующими социологической интерпретации. Главный парадокс для социологии возникает именно там, где обыденная интенциональность сталкивается с социологическим объяснением. Сам процесс обоснования объяснения на уровне интенциональности может порождать у членов общества новое понимание опыта, которое в свою очередь требует новой интерпретации и соответствующего обоснования со стороны социолога. Влияние социологической ретроспективной рефлексии на устремленную в будущее деятельность членов общества постоянно требует новой интерпретации и обоснования. Процесс этот бесконечен. Суть проблемы можно пояснить эмпирическим примером. Исследование преступности в одном из районов Лондона обнаружило большие и устойчивые различия в официальных данных, касающихся уровня преступности в °линаковых средних школах. Было установлено, что эти Данные не просто отражали уровень преступности в обслуживаемых школами районах. Создавалось впечатление, что одни школы сдерживают преступность, тогда как ДР\ гие способствуют ее росту. Предварительное наблюдение выявило ряд аспектов внутришкольной жизни, бо лее глубокое изучение которых помогло бы объяснить эти различия в уровне детской преступностиТребовалось лишь детально исследовать различия значений, приписываемых в разных школах одним и тем же сферам опыта, одним и тем же аспектам школьной работы. Для этого, естественно, понадобилось разрешение местных властей и школьного руководства; пришлось раскрыть свои исследовательские интересы и первоначальные впечатления. Эффект оказался драматическим: руководители школ и представители местных органов власти, не имевшие до того представления о различиях в уровне преступности, немедленно стали в позицию защищающихся и отказали в доступе к необходимым данным. Некоторые представители школьного начальства отрицали точность официальных статистических данных, утверждая, что они-де знают свои школы и своих учеников лучше, чем любой наблюдатель со стороны. Но дело даже не только в том, что социологов не пустили в школы. Если бы даже была гарянтирована абсолютная свобода исследования, сам факт извещения заинтересованных лиц о содержании первоначальных данных просто с целью получить допуск изменил бы ситуацию совершенно неизвестным для наблюдателя образом. Другими словами, первоначальные соображения относительно источников и смысла различий в статистических показателях утратили бы свою достоверность, ибо изменились бы значения, приписываемые соответствующим элементам внутришкольной жизни муниципальными деятелями, школьным начальством, учителями; причем изменились бы неизвестно как и неизвестно в какую сторону. Обнародование социологических данных преобразило ситуацию непредсказуемым образом, поставив под вопрос адекватность первоначальных наблюдений по отношению к вновь сложившейся ситуации. Новые исследования, касающиеся различий между школами, должны будут теперь учитывать тот факт, что значения, лежащие в основе первоначально выявленных различий, существуют лишь в модифицированном виде, ибо произошло переопределение ситуации. С подобного рода проблемами сталкиваются в той или иной форме все полевые социологи. Единственный способ решить эту проблему — проанализировать сам процесс получения доступа к исследовательским данным как источник данных. Реакция на исследование до, во время и после него становится ценнейшим исследовательским материалом. Что бы ни оказывало влияние на деятельность социолога, все это с точки зрения феноменологии должно рассматриваться как некоторый род данных. В этом смысле характерное для традиционной социологии разделение исследования на «полевую» и «неполс- вую» стадии становится несущественным. Значение этого обсуждения состоит в том, что ограниченная «истинность» любой интерпретации в социальной науке может быть установлена лишь путем определения места этой интерпретации в мире практической деятельности, ибо именно процессы, конституирующие повседневную деятельность, и стремится обнаружить научная рефлексия. «Исторический мир деятельности — это, таким образом, человеческий мир, согласовывать и сверять с которым свое понимание дела должна всякая наука о человеке» [224, р. 57—58]. Переживаемый мир является, следовательно, как отправным, так и конечным пунктом любой социологической интерпретации. Возвращение ее в мир с целью обоснования (а значит, превращение ее в элемент общего знания) дополняет этот мир и тем самым изменяет ретроспективно познаваемую реальность. Как пишет Уинтер, «науки о человеке включены в социальный процесс, который они изучают. Самим своим существованием они изменяют процесс, и любая из публикаций, если она привлекла внимание, вызывает дальнейшие изменения. Более того, всякое сколько-нибудь значимое изменение социального процесса в свою очередь воздействует на весь проект наук о человеке» (р. 51).