Глава XX О НЕПРАВИЛЬНЫХ УМОЗАКЛЮЧЕНИЯХ, ДОПУСКАЕМЫХ В ПОВСЕДНЕВНОЙ ЖИЗНИ И В ОБЫДЕННЫХ РАЗГОВОРАХ

Мы не проводим различия между ложными суждениями и неправильными умозаключениями и исследуем причины как тех, так и других,— во-первых, потому, что ложные суждения являются ИСТОЧНИКОМ неправильных умозаключений и с необходимостью приводят к ним; во-вторых, потому, что на самом деле в том, что кажется нам простым суждением, почти всегда Содержится неявное и свернутое умозаключение, ибо всегда есть нечто, что служит причиной и основанием данного суждения. Например, когда выносят суждение, что палка, кажущаяся в воде переломленной, действительно такова, это суждение основано на том ложном общем положении, что предметы, которые представляются нашим чувствам переломленными, действительно таковы, и, следовательно, оно содержит в себе умозаключение, хотя и не развернутое. Итак, мы будем рассматривать причины наших заблуждений в целом. Нам думается, что их можно свести к двум основным: это внутренняя причина, а именно вмешательство воли, нарушающей и расстраивающей способность суждения98, и внешняя, каковой являются предметы, о которых выносят суждение и которые обма- нывагот ум ложной видимостью. Хотя эти причины почти всегда сопутствуют друг другу, все же одни заблуждения вызваны скорее первой из них, а другие — второй; поэтому мы рассмотрим их по отдельности.

Софизмы самолюбия, личного интереса и страсти

I

Если как следует разобраться, что обычно заставляет людей придерживаться одного мнения, а не другого, то обнаружится, что это не знание истины и не сила доводов, а узы самолюбия, личного интереса или страсти. Это груз, который склоняет чашу весов и, как правило, определяет наш выбор в случае колебапнй; это главпое, что движет нами, когда мы выносим суждения, и укрепляет нас в наших мнениях. Мы судим о вещах пе по тому, каковы они сами по себе, а ио тому, каковы они по отношепшо к нам; истинность и полезность для пас одно и то же.

Этому но требуется иных подтверждений, помимо того, что мы видим каждодневно: вещи, повсюду почитаемые сомнительными или даже ложными, считаются совершенно достоверными у людей какой-либо одной национальности или одного рода занятий или же у всех приверженцев какого-либо учения. Поскольку невозможно, чтобы то, что истинно в Испании, было ложным во Франции или чтобы все испанцы столь отличались по своему паправлепшо ума от всех французов, что, если судить о вещах согласно правилам разума, суждение, истинное с точки зрения любого испанца, казалось бы ложным любому французу,— постольку очевидпо, что это различие в суждениях не может быть вызвано ничем иным, кроме как тем, что одни считают истинным то, что им выгодно, а другие, имея свой интерес, рассуждают иначе.

Но есть ли что-нибудь более неразумное, чем верить во что-либо на основании одного только собственного интереса? Личная заинтересованность может, самое большее, побудить нас более внимательно рассмотреть доводы, которые, возможно, помогут нам выявить истинность того, что мы хотели бы считать истинным, но убедить нас должна только нстина самих вещей, не зависящая от наших желаний. «Я живу в такой-то страпе, следовательно, я должен верить, что такой-то святой проповедовал здесь Евангелие». «Я принадлежу к такому-то сословию, следовательно, я должен верить, что такая-то привилегия оправданна». Это не доводы. К какому бы сословию вы ни принадлежали и в какой бы страпе нп жили, вы должны верить лишь в то, что истиппо II во что вы были бы расположены верить, если бы наїли в другой стране, принадлежали к другому сословию п имели другой род занятий.

II

Эта иллюзия еще более очевидпа, когда происходит перемена в страстях; ибо, хотя все остается на своих местах, людям, волнуемым новой страстью, кажется, будто перемена, происшедшая на самом дело только у них в сердце, коснулась и всех внешних вещей, имеющих какое-то отношеппо к их страсти. Сколько мы видим людей, которые уже не могут признать никакого достоинства — ни прирожденного, ни благоприобретенного, в тех, к кому они прониклись отвращением, или в тех, кто оспаривает их мнение по какому-ппбудь вопросу или поступает вопреки их желаниям и интересам! Этого достаточно, чтобы сразу стать в их глазах безрассудными, спесивыми, невежественными, но имеющими ни веры, ни чести, ни совести. Их привязанности и желания столь же неоправданны и неумеренны, как и их ненависть. Если они кого-нибудь любят, для них это человек без недостатков. Все, чего они желают, оправданно и легко, все, что им неугодио, неоправданно п невозможно. Для всех этих суждений они не могут привести никакого основапня, кроме самой овладевшей ими страсти. Таким образом, хотя опп и не составляют в уме явного умозаключения: «Я его люблю, следовательно, это самый ученый человек па свете»; «Я его пе- павижу, следовательно, это человек ничтожный»,—они в каком-то смысле составляют его в своем сердце. Поэтому заблуждения подобного рода можно назвать софизмами и иллюзиями сердца; они состоят в том, что мы переносим наши страсти на самые предметы этих страстей, заключая, что они суть то, чем мы хотим их видеть, а это, конечно же, верх нелепости, ибо паши желания ничего не меняют в бытии того, что от нас не зависит, и один только Бог обладает столь действенной волей, что вещи суть всё, чем он желает их видеть.

ill

К этой же иллюзии самолюбия можно отнести самообольщение тех людей, которые решают любые вопросы, исходя пз весьма общего и весьма простого принципа, а именно что опп правы, что им известна истина. Из этого им петрудно заключить, что все, кто не разделяет их мнений, ошибаются; действительно, такое заключение следует отсюда с необходимостью.

Заблуждение подобных людей проистекает только пз того, что, будучи весьма высокого мнения о собственном уме (lumiere), они воображают, будто все их мысли настолько ясны и очевидны, что достаточно их высказать — и все нризнают их истинность; поэтому они не заботятся о подтверждении своих мыслей, не прислушиваются к доводам других и всегда стараются взять авторитетом, ибо разум и их личный авторитет для них неразделимы. Они считают верхоглядами всех тех, кто расходится с пими во мнениях, и не принимают в соображение, что если другие не разделяют их мнений, то ведь и они не разделяют мнений других н что не должно предполагать свою правоту как нечто само собой разумеющееся, когда мы хотим переубедить людей, придерживающихся иного мнения только потому, что они уверены в нашей неправоте.

IV

Есть и такие, кто отвергает те или иные мнения на основании следующего забавного умозаключения: «Если бы это было так, то я не был бы сведущим человеком; но я сведущий человек; следовательно, это пе так». Это главная причина, заставлявшая людей долгое время отвергать пекоторые весьма полезные средства и совершенно неоспоримые опыты, потому что у тех, кто о них узнавал, возникала мысль, что, стало быть, они до сих пор заблуждались. «Если бы кровь,— говорили они,— совершала в теле кругообращение; если бы было неверно, что питательные соки поступают в печень по междоль- новым венам; если бы кровь в сердце несла венозпая артерия; если бы кровь поднималась по нижней полой вене; если бы природа не боялась пустоты; если бы воздух обладал весом и своей тяжестью давил вниз,— все это означало бы, что я недостаточно сведущ в апатомии и физике, раз мне неизвестны столь важные истины. Следовательно, так быть не должно». Но чтобы они отрешились от этой мысли, надо только убедить их, что человеку простительно ошибаться и что опи останутся сведущими в других вопросах, даже если они не будут энать о новых открытиях.

V

Очень часто доводится слышать, как люди обращают друг к другу одпи и те же упреки, называя друг друга, к примеру, упрямыми, пристрастными, придирчивыми, когда они придерживаются разных мнений. Мало бывает таких тяжб,, чтобы спорящие не обвиняли друг друга в затягивании процесса и в сокрытии правды с помощью хитросплетений, так что правые и неправые говорят почти что одним языком, сетуют на одно и то же и приписывают друг другу одни и те же пороки. Это одна из наших главных бед: истина и заблуждение, справедливость и несправедливость окутываются из-за этого столь густым мраком, что большинство людей неспособно их различить; поэтому многие наугад и вслепую присоединяются к одной из сторон, а иные осуждают обе стороны как равно заблуждающиеся.

Порождается эта странность той же болезнью, пз-за которой каждый исходит из принципа, что он прав: ведь отсюда нетрудно заключить, что все, кто нам перечит, упрямы, поскольку быть упрямым — значит не соглашаться с тем, кто прав.

Хотя упреки в пристрастности, в слепоте, в придирках, совершенно несправедливые со стороны людей заблуждающихся, справедливы и законны со стороны тех, кто не заблуждается, однако же; поскольку эти упреки предполагают, что истина на стороне того, кто их высказывает, люди умпые и рассудительные, обсуждая какой- либо спорный вопрос, должны воздерживаться от них, пока пе подтвердят правоту дела, которое они защищают. И значит, они никогда не станут обвинять своих противников в упрямстве, безрассудстве, отсутствии здравого смысла, пока это не будет ими доказано. Они не станут говорить, если они этого еще не показали, что те впадают в несносные нелепости и сумасбродства,— ведь и другие, со своей стороны, скажут о них то же самое, и спор зайдет в тупик. Таким образом, они предпочтут придерживаться очень верного правила святого Августина: Omittamus ista communia, quae dici ex utraque parte possunt, licet vere dici ex utraque parte non possint". Они удовольствуются тем, что будут защищать истину подобающим ей оружием, которым не сумеет воспользоваться ложь: это оружие — ясные и основательные доводы.

VI

Человек по природе своей не только самолюбив — он еще и ревнив, завистлив, злобен по отношению к другим людям. Ему трудно примириться с тем, что у кого-то есть преимущество перед ним: он хочет, чтобы всеми преимуществами обладал только он один; а так как знать истину и нести людям новый свет — это определенное преимущество, человек втайне алчет похитить у других эту славу, что часто заставляет его безосновательно оспаривать чужие мысли и изобретения.

Таким образом, если самолюбие часто побуждает людей делать нелепое умозаключение: «Это мнение, к которому я пришел, это мнение моего сословия, это суждение, для меня приемлемое; следовательно, оно истинно», то природная злоба нередко побуждает их делать другое умозаключение, не менее абсурдное: «Это сказал но я, а другой, следовательно, это ложно; эта книга написана не мною, следовательно, она никуда не годится».

В этом источник столь свойственного людям духа противоречия. Когда они слышат что-то от других или читают что-либо наипсанное другйми, они не склонны останавливать свое внимание на доводах, которые могли бы их убедить, а стараются только найти доводы, с помощью которых онп могли бы это опровергнуть. Они всегда стоят на страже против истины и помышляют лишь о том, как бы ее отвергнуть и затемнить, в чем они почти всегда достигают успеха, ибо плодовитость человеческого ума в измышлении ложных доводов неистощима.

Этот порок, развитый сверх всякой меры, является одним из главных признаков педантства: ведь для педанта величайшее удовольствие — мелочно придираться к другим и злобно оспаривать все подряд. Но часто оп более скрыт, и можно даже сказать, что от него не свободен ни одип человек, так как он коренится в самолюбии, а самолюбие в людях неистребимо.

Знание того, что в глубине души люди настроены злобно и завистливо, позволяет установить одно из важнейших правил, которые падо соблюдать, чтобы не ввергать в заблуждение тех, с кем мы говорим, и не давать им уклоняться от истины, в коей мы хотим их убедить. Оно состоит в том, чтобы возбуждать в них как можно меньше зависти и ревности, говоря о себе или о предметах, которыо могли бы вызвать у них эти чувства.

Ибо люди, питая любовь лишь к себе самим, не терпят, чтобы другой обращал на себя их внимание и хотел, чтобы на него смотрели с уважением. Все, что они пе относят к самим себе, им ненавистно и докучно, и враждебность к людям обычно оборачивается у них враждебным отношением к тем или иным мнениям и доводам. Поэтому умные люди пе выставляют перед другими своих преимуществ. Опи пе стремятся быть на виду и, наоборот, стараются затеряться в общей массе и быть незаметными, дабы в их речах воспринимали одну только высказанную-ими истину.

Покойный господин Паскаль, сведущий в истинном красноречии, как никто другой, утверждал, что добропорядочный человек должен избегать называть свае имя и даже пользоваться словом я. Он часто говорил, что христпапское благочестие обращает человеческое я в ничто, а людская благопристойность прячет его и убирает. Нельзя сказать, что это правило следует соблюдать неукоснительным образом: бывают случаи, когда пытаться избежать этого слова значило бы понапрасну затруднять себя; но полезно всегда иметь его в виду, чтобы не усвоить дурную привычку иных людей, говорящих только о себе и всюду заявляющих себя, когда их мнения никто не спрашивает. Это дает повод тем, кто их слушает, подозревать, что столь частное обращение взо- ра на самих себя вызвано тайным самодовольством, постоянно направляющим их внимание на этот предмет их любви, так что у слушающих естественно возникает скрытое отвращение к подобным людям и ко всему, что они говорят. Отсюда ясно, что совершенно недостойна добропорядочного человека та черта, которую явил Монтень, рассказывающий читателям только о своих настроениях, склонностях, фантазиях, болезнях, о своих добродетелях и пороках, и что эта черта порождается педостатком способности суждения, равно как и сильнейшим себялюбием. Правда, он, как может, старается отвести от себя подозрение в обыкновенном низком тщеславии, непринужденно говоря о своих недостатках, так жо как и о своих достоинствах. Из-за видимости искренности в этом есть что-то располагающее; но нетрудно убедиться, что все это только игра и уловка, которая представляет его в еще более отвратительном виде. Оп говорит о своих пороках только для того, чтобы поведать о них, а вовсе не для того, чтобы внушить отвращение к ним. Он пе считает, что из-за них его надо меньше уважать; оп смотрит на них чуть ли не с безразличием п видит в них нечто скорее утонченное, нежели постыдное. Если оп их открыто признает, то лишь потому, ЧТО ОНИ его мало волнуют и он убежден, что от них он не становится ни более низким, пи более презреппым человеком. Когда же у него есть опасение, что какой-то порок малость роняет его, он скрывает его более ловко, чем кто- либо другой. ОДИН известный современный автор остроумно замечает по этому поводу 10°, что, потрудившись без всякой надобности уведомить нас в двух местах своей книги, что у него был паж — лицо ненужное в доме дворянина с шестью тысячами ливров годового дохода,— оп пе потрудился рассказать нам и о том, что у него был подъячий, так как он когда-то был советником бордоского парламента. Эта должность, сама по себе весьма почетная, не удовлетворяла его тщеславия, ибо он везде выказывал умонастроение дворянина и рыцаря и чуждость судейской мантии u тяжбам 101,

Однако он, уж верно, не утаил бы от нас этого обстоятельства своей жизни, если бы мог выискать какого-нибудь маршала Франции, бывшего в прошлом советником в Бордо. Ведь он охотно сообщил нам, что был мэром этого города, но лишь после того как уведомил нас, что принял эту должность от господина маршала де Бирона п оставил ее господину маршалу де Ма- тиньопу 102.

Но тщеславие — не самая большая беда этого автора. Его писания исполнены столь многочисленных постыдных гнусностей п нечестпвых эпикурейских правил, что странно, как это они так долго ходили по рукам, и удивительно, что даже некоторые умные люди не распознали в них отравы.

Чтобы убедиться в его вольнодумстве, пе требуется иных доказательств, помимо самой его манеры говорить о своих пороках. Признавая в нескольких местах, что он участвовал во многих преступных распрях, он, однако же, в других местах заявляет, что ни в чем не раскаивается и что, если бы ему довелось прожить еще одну жизнь, он жил бы так, как прожил. Что до меня,— говорит он,—го, вообще говоря, я могу хотеть быть другим, могу осуждать себя в целом и пе правиться сам себе и умолять Бога о полном моем преображении и о том, чтобы он простил мне природную слабость. Но все это, по-моему, я могу называть раскаянием не более, чем мое огорчение, что я не ангел и не Катон. Мои поступки по-своему упорядочены и находятся в соответствии с тем, что я есть, и с моими возможностями. Делать лучше я не могу. Раскаянье, в сущности, не распространяется на те вещи, которые нам не по силам. Я никогда не вынашивал в себе чудовищной мысли напялить на голову и тело того, кто, в сущности, уже мертв,— а что иное я представляю собой? — колпак и халат философа и никогда не стремился к тому, чтобы это жалкое рубище осудило и унизило самую яркую, лучшую и продолжительную часть моей жизни. Если бы мне довелось прожить еще одну оісизнь, я жил бы так же, как прожил; я не жалею о прошлом и не страшусь будущего103. Ужасные слова, свидетельствующие о полной утрате всякого религиозного чувства, но достойные того, кто говорит в другом месте: Опустив голову, в полном оцепенении, погружаюсь я в смерть, не рассматривая и не узнавая ее, словно в мрачную и немую пучину, которая тотчас смыкается надо мной и сковывает меня неодолимым, беспробудным, бесчувственным сном10*, Ив другом месте: Каких-нибудь четверть часа страданищ после чего все кончается и не воспоследует никаких новых мук, не стоят того, чтобы к ним особо готовиться 1С5.

Хотя это отступление кажется довольно далеким от нашей темы, оно, однако, имеет к ней непосредственное отношение, потому что нет такой книги, которая в большей мере поощряла бы дурную привычку говорить о самом себе, быть занятым самим собой и притязать на то, чтобы тобой были ваняты и другие. Это до крайности развращает разум — и в нас самих, так как подобным речам всегда сопутствует тщеславие, и в других, так как эти речи вызывают у пих досаду и отвращение. Говорить о себе позволительно только людям исключительной добродетели, которые уже тем, как они это делают, свидетельствуют, что если опи предают гласности свои добрые дела, то лишь для того, чтобы побудить других воздать за это хвалу Богу, или же затем, чтобы пх наставить, и если они рассказывают о своих проступках, то лишь для того, чтобы уничижить себя перед людьми и отвратить их от подобных проступков. Но для людей обыкновенных осведомлять других о своих ничтожных преимуществах — нелепое тщеславие, а расписывать свои беспутства, писколько о них не сокрушаясь,— бесстыдство, достойное наказания, ибо крайняя степепь закос- пения в пороке — не краснеть от него и не испытывать пи смущения, пи раскаяния, а говорить о нем с безразличием, как о любой другой вещи, в чем, собственно, н состоит дух Монтепя,

VII

От злобного и ревнивого прекословия несколько отличается другая настроенность, не столь предосудительная, но порождающая те же ошибки в умозаключениях. Это страсть к спорам, также являющаяся недостатком, который очень вредит уму.

Было бы неверно порицать споры вообще; папротив, можно сказать, что еслн их правильно вести, нет ничего, что открывало бы большие возможности и для того, чтобы найти пстпну, и для того, чтобы убедить в пей других. Ум, занятый только исследованием какого-либо предмета, обыкновенно слишком холоден и слишком вял; ему нужен некоторый пыл, оживляющий его и пробуж- дающпй в нем идеи. К тому же имешіо благодаря раз- личным возражениям, которые пам приходится выслушивать, мы обычно обнаруживаем, в чем заключаются трудность и пеясиость, и делаем усилие, чтобы их преодолеть.

Но насколько это упражнение полезно, когда спорят с толком и без всякого пристрастия, настолько же оно и опасно, когда им злоупотребляют и считают делом чести отстоять свое мнение любой ценой, опровергнув мнение других. Подобпая настроенность, как ничто другое, способна отдалить пас от истипы и ввергнуть в заблуждение. Незаметно для себя мы привыкаем черпать доводы отовсюду и пренебрегать чужими доводами, так как мы постоянно отказываемся их признавать; это постепенно приводит к тому, что для пас уже пе остается ничего достоверного и мы смешиваем истипу с заблуждением, рассматривая то и другое как одинаково правдоподобное. Поэтому немногие вопросы разрешаются путем спора и очень редко бывает, чтобы два философа пришли к согласию. Мы всегда стараемся возражать и защищаться, потому что боимся по заблуждения, а молчания и считаем, что пе так стыдно постоянно заблуждаться, как признавать свои ошибки. Вот почему, если мы по паучились благодаря длительному упражнению хорошо владеть собой, в спорах очень трудно не потерять из виду истину, ибо мало какие действия возбуждают больше страстей. «Каких только пороков они не пробуждают,— говорит одип зпаменитый автор,—ведь ими почти всегда управляет гнев!106 Враждебное чувство вызывают в пас сперва доводы противников, а затем и сами люди. Мы учимся в споре лишь возражать, а так как каждый только возражает и выслушивает возражения, это приводит к тому, что теряется, уничтожается истипа. Один из спорщиков устремляется на запад, другой — на восток, оба опп теряют из виду самое главное, плутая в дебрях несущественных частностей. После часа бурного обсуждения они уже сами пе знают, чего ищут: один погрузился па дно, другой залез слишком высоко, третий метнулся в сторону. Тот цепляется за одно какое-нибудь слово или сравнение; этот настолько увлекся своей собственной речыо, что не слышит собеседника и отдается лишь ходу своих мыслей, пе обращая внимания на ваши. А третий, сознавая свою слабость, всего боится, все отвергает, с самого начала путает слова и мыслп или же в разгаре спора вдруг раздраженно умолкает, напуская на себя горделивое презрепие от досады на свое невежество либо пз глупой ложпой скромности уклоняясь от возражений. ОдиоМу важно только наносить удары и все равно, что прп этом он открывает свои слабые места. Другой считает каждое свое слово, и они заменяют ему доводы. Один действует только силой своего голоса и легких. Другой делает выводы, противоречащие его же собственным положениям. Этот забивает ваш ум пустословием всяческих предисловий II отступлений в сторону. Тот вооружеп лишь бранными словами и ищет любого пустякового предлога, чтобы рассориться и тем самым уклониться от беседы с человеком, с которым оп не может тягаться умом». Таковы обычпые пороки наших споров, довольно искусно изображенные этим писателем, который, не ведая истинного величия человека, хорошо знал его педостатки. Все это показывает, до какой степени беседы подобного рода могут расстроить ум, если мы но прилагаем стараний к тому, чтобы пе только пё допускать первыми подобных оплошностей, по и не следовать примеру тех, кто их допускает, и, видя их заблуждения, самим не заблуждаться и не отклоняться от своей цели,— а целью для пас должно быть только прояснение обсуждаемой истины.

VIII

Находятся людп — преимущественно среди тех, кто часто бывает при дворе,— которые, хорошо сознавая, сколь досадеп и неприятеп этот дух противоречия, избирают прямо противоположный путь: опи ничего пе оспаривают, а одинаково всё хвалят и одобряют. Такая настроенность называется снисходительностью; она более способствует успеху, по столь же неблагоприятна для способности суждения, ибо, как прекословящие принимают за истинное противоположное тому, что пм говорят, так снисходительные, кажется, считают истинным все, что слышат, и эта привычка портит сначала пх речь, а затем и ум.

Не случайно похвалы сделались столь привычными; их раздают кому попало, и уже неизвестно, что за ними кроется. Нет в «Газете»107 проиоведиика, который не принадлежал бы к числу самых красноречивых п не вое- хищал бы слушателей глубиной своих познаний; всякий, кто умирает, являет собой образец благочестия; самые незначительные авторы могли бы составить целые книги из хвалебных отзывов, полученных ими от друзей. При таком обилии бездумно расточаемых похвал можно только удивляться, что есть люди, столь жадные до восхвалении и так бережно хранящие в памяти все похвалы, какие им воздают.

Эта сумятица в языке пе может по породить подобной же сумятицы в уме, и тот, кто привыкает все хвалить, привыкает и все одобрять. Но даже если бы ложь содержалась только в словах, а не в уме, одного этого было бы достаточно, чтобы отвратить от нее тех, кто искрение любит истину.

Нет необходимости бранить все, что мы видим дурного; по хвалить надо лишь то, что поистине достойно похвалы. Иначе у тех, кого хвалят понапрасну, порождают иллюзии, тех, кто судит об этих людях но таким похвалам, вводят в заблуждение, а тем, кто действительно заслуживает похвал, наносят ущерб, воздавая іш такие же хвалы, как и людям, их ие заслуживающим; наконец, пустыми похвалами подрывают всякое доверив к языку и затуманивают идеи, обозначаемые словами, так что слова становятся ужо не знаками наших суждений и мыслей, а только знаками внешней учтивости по отношению к тем, кого мы хвалим, чем-то вроде поклона, ибо это все, что кроется за обычными похвалами и комплиментами.

IX

Говоря о различных путях, коими самолюбие ввергает людей в заблуждение или, вернее, укрепляет их в заблуждении и мешает им преодолеть его, не следует забывать тот, который, -несомненно, является одним из самых главных и самых обычных. Это желание отстоять какое- то мнение, которого придерживаются не потому, что оно истипно, а по другим соображениям. Когда человек решил защищать свое мнение до конца, он уже ие смотрит, истинны или ложны приводимые им доводы,—ему важно одно: могут ли они убедить в том, что оп отстаивает. Ои прибегает к самым различным доказательствам, и правильным, и ошибочным, чтобы убедить всякого, и подчас даже высказывает мысли, как ему прекрасно известно, совершенно ложные, только бы достичь своей цели. Вот некоторые примеры.

Разумный человек никогда не заподозрит Моптеия в том, что он верил во все бредни астрологии судеб; но когда они нужны ему, чтобы попусту принижать людей, он считает возможным использовать их в качестве доводов. Если мы примем в соображение,— говорит он,— какую власть имеют эти тела не только над нашей жизнью и судьбой, но даже над нашими наклонностями, которыми они управляют, поддерживая и возбуждая их своими влияниями, как мы можем лишить их души, оюизни и разума? 108

Оспаривает ли он преимущество людей перед животными, выражающееся в словесном общении,—он передает нам вздорные россказни, нелепость которых известна ему лучше, чем кому-либо другому, и выводит из ПІІХ еще более вздорные заключения. Некоторые люЗи,— говорит он,- хвалились, что понимают язык животных, например, Аполлоний Тианский, Меламп, Тиресий, Фалес и другие; и коль скоро, как утверждают космографы, есть народы, которые ставят над собой царем собаку, они должны определенным образом истолковывать ев лай и движения 109.

На этом основании можно заключить, что, когда Калигула сделал консулом своего коня, он непременно должен был понимать распоряжения, отдаваемые конем при псполпенпи этой должности. Но мы бы ошиблись, если бы приписали это неверное заключение самому Монтепю: его замысел состоял не в том, чтобы высказать нечто разумное, а в том, чтобы свалить в одну кучу все, что можно сказать нелестного о людях, чтс, однако, обнаруживает порок, несовместимый с правильностью ума и искренностью добропорядочного человека. А кого не возмутит другое умозаключение того же автора, относительно предзнаменований, которые язычники усматривали в полете птиц и над которыми наиболее мудрые из них смеялись? Самыми древними и самыми верными из всех тех предсказаний, которые делались в прошлые времена,—говорит он,— были предсказания по полету птиц. Есть ли в нас что-либо похожее или столь замечательное? Правильность и закономерность взмахов их крыльев, по которым судят о предстоящих вещах,— эти замечательные действия должны направляться каким- то изумительным способом, ибо приписывать эту выдающуюся способность какому-то естественному велению, не связывая его ни с разумом, ни с пониманием, ни с волей того, кто производит эти движения,— точка зрения, лишенная смысла и очевидно ложная110.

Не забавно ли, что человек, для которого не существует ничего очевидно истипиого или очевидно ложного, в трактате, папнсанном специально для того, чтобы обосновать пирронизм и сокрушить очевидность и достоверность, всерьез преподносит нам эти бредни как несомненные ИСТИНЫ Н рассматривает противоположное мнение как очевидно ошибочное? Но он попросту смеется над нами, когда говорит подобные вещи, и непростительно ему потешаться над своими читателями, говоря им то, во что он не верит и во что не может поверить человек, пребывающий в эдравом уме.

Он был, без сомнения, таким же хорошим философом, как и Вергилий, который пе усматривал у птиц ума, коему можно было бы приписать определенные изменения, наблюдаемые в их двпжепиях в зависимости от состояния воздуха и позволяющие строить предположения о дождливой или ясной погоде, как можно видеть пз этих чудесных стихов «Георгии»:

Non equidem crcdo quia sit divinitus illis Ingenium, aut rerum fato prudentia major; Veruni ubi tempestas et coeli mobilis humor Mutavere vias, et Jupiter humidus austris Densat erant quae rara modo, et quae densa relaxat; Vertuntur species animorum, et pectora motus Nunc hos, nunc alios, dum nubila ventus agebat, Concipiunt: hinc ille avium concentus in agris, Et laetae pecudes et ovantes gutture corvi

Но в подобные заблуждения мы впадаем по собственной воле, и чтобы их избежать, требуется лишь немного добросовестности. Наиболее же распространенные и наиболее опасные заблуждения — те, которых не сознают, потому что желапне отстоять определенное мнение затуманивает умственный взор и заставляет человека принимать за истинное все, что служит его цели. Против этого есть только одно средство — полагать своей целью одну лишь истину и разбирать умозаключения с такой тща- тельпостыо, чтобы даже заинтересованность в обосновании того пли иного миеиия не могла ввести нас в обман. Ложные умозаключения, порождаемые самими предметами

Мы уже отметили, что пе следует отделять внутренние причины паших заблуждений от тех, которые связаны с самими предметами и могут быть названы внешними; ведь обмапчивый впешпий вид предметов не мог бы ввергнуть нас в заблуждение, если бы воля пе побуждала ум выносить поспешное суждение, когда он еще недостаточно просветлей.

Но так как воля пе может оказывать влпяпие па разум в вещах совершенно яспых, то очевидпо, что темнота самого предмета имеет здесь пемаловаяшое зпачение, и даже нередки случаи, когда страсть, склоняющая к неверным умозаключениям, почти пеощутпма. Вот почему полезно отдельпо рассмотреть те иллюзии, которые порождаются в осповпом самими вещами,

I

Мнение, будто истина настолько сходна с ложыо, а добродетель — с пороком, что их певозможпо различить, ложно и нечестиво. Однако справедливо, что чаще всего нам встречается смесь заблуждепия и истины, порока и добродетели, совершенства и несовершенства и что эта смесь — один из главных источников наших ложных суждений.

Ведь имепно эта смесь вводит пас в заблуждепие, когда, видя достоинства людей, нами уважаемых, мы одобряем и их недостатки или, зная недостатки тех, кого мы ие уважаем, осуждаем и то, что есть в ппх хорошего; ибо мы обычно ие учитываем, что и самые несовершенные люди несовершенны ие во всем п что даже самых добродетельных людей Бог пе избавил от несовершенств, которые, будучи проявлениями человеческой слабости, не должны быть ни примером для подражания, пи предметом уважения.

Все дело в том, что мы редко рассматриваем вещи во всех подробностях; мы судим о ппх по самому сильному своему впечатлению п воспринимаем только то, что пас больше поражает.

Однако очевидно, что судить подобным образом нельзя. Не может быть основательной прпчпны отвергать 8дравый смысл, и пстіїпа не становится в меньшей мере истиной оттого, что опа смешапа с ложью: опа пикогда не принадлежит людям, хотя и высказывается людьми. И следовательно, если люди за свою ложь заслуживают осуждения, то истицы, которые опп высказывают, осуждаться пе должны.

Поэтому справедливость п разум требуют, чтобы везде, гдо смешаны благо и зло, между ппми проводили различие; в таком разумном разделении в особенности проявляется правильность ума. Именно благодаря этому отцы церкви почерпнули из кпиг язычников прекрасные мысли относительно нравов и святой Августин не затруднился позаимствовать у еретика-допатиста семь правил для толкования Писания.

Разум обязывает нас отделять благо от зла всегда, когда это можно сделать; по когда у нас пет времени тщательно разбирать, что есть в вещах хорошего и дурного, в таких случаях надо давать им то имя, какого они заслуживают в зависимости от паиболее значительной их части. Так, следует говорить, что некто хороший философ, если он обычно рассуждает правильно, и что книга хорошая, если в пей гораздо больше хорошего, чем дурного.

Но люди часто ошибаются и в этих общих суждениях; опи часто ценят п хулят вещи по тому, что в них менее значительно, ибо по недостатку света [разума] они не улавливают, что является главным, если это не самое ощутимое. Например, если люди, искушенные в живописи, гораздо больше ценят рисунок, нежели сочетание цветов или тонкость кисти, то па людей несведущих большее впечатление производит картина с живыми и яркими красками, нежели более мрачная, по великолепная по рисунку. Однако надо признать, что в искусствах ложные суждения не так уж часты, потому что те, кто ничего в них не смыслит, охотнее полагаются па мнения зпатоков; зато они нередки в тех вопросах, которые доступны всем и в которых каждый считает себя судьей,— таких, как, например, вопросы красноречия.

К примеру, проповедника называют красноречивым, если он строит правильные периоды и не произпосит неподходящих слов. На этом основании господин де Вож- ла112 говорит в одном месте, что неподходящее слово вредит проповеднику или адвокату больше, чем неправильное умозаключение. Надо думать, он приводит здесь просто истину факта, а не мнение, с которым оп согласен. Действительно, находятся люди, именно так и рассуждающие. Однако нет ничего более неразумного, чем такие суждения, ибо чистота языка и количество фигур в красноречии — то же, что цвет в живописи, иными словами, это только низший, самый вещественный элемент. Суть жо красноречия состоит в том, чтобы ясно мыслить вещи и выражать их так, чтобы донести до ума слушателей живой и яркий образ, представляющий пе только вещи сами по себе, по и чувства, которые испытывают, когда пх мыслят. А на это способны и люди, не особенно строгие в языке и допускаюіцие погрешности в ритмическом построении периодов. Более того, это редко удается тем, кто чересчур заботится о словах и прикрасах, потому что, превращаясь в цель, они отвлекают людей от самих предметов н притупляют их мысли; так художники отмечают, что те, кто достиг совершенства в цвете, обычно не отличаются в рисунке, ибо ум не способен на такое двоякое прилежание и одно идет в ущерб другому.

В общем можно сказать, что люди оцеппвают вещп в основном по наружности, так как мало кто постигает глубипу п суть. Обо всем судят по тому, что бросается в глаза, и горе тем, кто пе обладает располагающими манерами! Пусть вы сведущи, умны, основательны в суждениях — если вы не бойки па язык и не умеете ответить иа комплимент, вы должны зпать, что люди никогда не будут оказывать вам подобающего уважепия и что вам предпочтут множество ничтожных умов. Невелика беда — пе пользоваться той славой, какой заслуживаешь, но большое зло — следовать подобным ложным суждениям и смотреть на вещи только с внешней стороны; этого падо старательно избегать. II

К тому, что вводит нас в обман ложным блеском, мешающим нам распознать заблуждение, можно с полным основанием отнести известного рода напыщеппое и выс- пренпее красноречие, называемое у Цицерона abundantem sonaniibus verbis uberibusque sententiis113. Ибо удивительно, как неуловимо вкрадывается ложпое умозаключение в период, поглощающий слух, пли фигуру, которая поражает нас п отвлекает паше внимание.

Эти прикрасы но только отводят нам глаза от лжи, примешивающейся в речь, по и незаметно подталкивают к ней, потому что она часто необходима для правильности периода или фигуры. Если мы слышим, например, как кто-то начинает длинную градацию или многочленное противопоставление, мы должны быть настороже, поскольку маловероятно, что оп кончит предложение, пе исказив истину, чтобы приспособить ее к фигуре. Обычно оратор располагает истиной, как располагают строительным камнем пли слитком для статуи: оп ее обтесывает, делает длиннее или короче, придает ей новый вид, смотря по тому, что ему нужно, чтобы втиснуть ее в ту никчемную словесную поделку, которую оп хочет изготовить. Сколько ложных мыслей породило желаппе блеснуть остроумием! Скольких людей заставила лгать рифма! Сколько глупостей написали иные итальянские авторы из желания показать, что они пользуются только теми словами, которые употреблял Цицерон, и так называемой чистой латыиыо! Кто пе рассмеялся бы, услышав слова Бембо114, что папа был избран по милости бессмертных богов, Deorum immortalium beneficiis? Некоторые поэты даже воображают, будто в поэзии падо непременно упомипать языческие божества, а один немецкий поэт — хороший стихотворец, по нерассудительный писатель,—которого Франческо Ппко делла Мирапдола115 справедливо упрекал в том, что он ввел в поэму, в коей изображает войны одних христиап с другими, все языческие божества и перемешал Аполлона, Диану, Меркурия с папой, избирателями 116 и императором,—этот поэт утверждает, что иначе оп пе был бы поэтом, и в доказательство приводит тот странный довод, что стихи Гесиода, Гомера, Вергилия изобилуют именами этих богов и вы- мыслами о ппх, пз чего оп заключает, что ему позволительно делать то же.

Подобные ошнбочпые умозаключения часто незаметны для тех, кто их строит, и вводят их в обман. Они обольщаются звуком своих слов, их ослепляет блеск придуманных пмп фпгур; выспренность иных слов неприметно для ипх самих склоняет их к мыслям столь неосновательным, что они, без сомнения, отвергли бы ИХ, если бы хоть немного задумались.

К примеру, одиому современному автору, вероятно, ласкало слух имя весталки, что и побудило его сказать одной девице, стыдившейся своего знания латыни, что она но должна краснеть, говоря на языке, па котором говорили весталки. Если бы оп обдумал свои слова, он бы увидел, что этой девице с таким же основанием можно было бы сказать, что опа должна краснеть, говоря на языке, па котором когда-то говорили римские куртизанки, коп были гораздо многочисленнее весталок, пли что она должна краснеть, говоря па ином языке, нежели язык своей страны, ибо древние весталки говорили только иа своем родном языке. Все эти ничего не стоящие умозаключения ничуть пе уступают умозаключению пашего автора; истина же в том, что ссылка на весталок ничего не дает пи для оправдания, ни для осуждения девушек, изучающих латинский язык.

Ложные умозаключения такого рода, столь часто встречающиеся в сочинениях тех авторов, которые больше всех стараются быть красноречивыми, показывают, насколько необходимо большинству тех, кто говорит ПЛІІ пишет, усвоить замечательное правило: Нет ничего прекрасного, помимо того, что истинно; это изгнало бы из пх речей множество пустых прикрас и ложных мыслей. Правда, такая строгость делает слог более сухим п не столь пышным, но зато она оживляет его и делает болео серьезным, более ясным и болео достойным добропорядочного человека. Впечатлеппе от подобного слога гораздо сильнее и сохраняется значительно дольше, между тем как впечатление, производимое этими столь согласованными периодами, так поверхностно, что почти сразу же рассеивается. 111

Весьма свойственная людям ошибка — поверхностно судить о поступках п намерениях других, и совершают ее только в силу неправильного умозаключения, когда, пе имея ясного представления обо всех причинах, способных вызвать некоторое действие, это действие относят к какой-то одной причине, хотя оно может быть вызвано и другими причинами, пли же предполагают, что причина, которая по стечению обстоятельств вызвала опре- делеипое действие в одпом случае, должна вызывать его во всех случаях.

Ученый придерживается того же мнения, что и еретик, в вопросе, далеком от религнозпых споров,— злобно настроенный противник выведет отсюда заключение, что он тяготеет к еретикам; но его заключение будет безосновательным и впушенпым злобой, потому что к такому мпепию этого ученого, возможно, склоняют разум и истина.

Писатель резко выступает против какого-то мпепия, которое он считает опасным. На этом основании его обвинят в ненависти и враждебности по отношепию к тем, кто его высказал, но это обвинение будет несправедливым и безосновательным: ведь резкость может идти пе только от ненависти к личностям, НО И от рвепия к истине.

Человек паходится в приятельских отношениях со элодеем; стало быть, заключают отсюда, оп связап с ним общими интересами и является соучастником его преступлений. Такой вывод отсюда вовсе пе следует: быть может, он о них не знал и, возможно, пе принимал в пих никакого участия.

Кто-то пе отдает дапь вежливости тем, кому ее подобает отдавать. Про пего говорят, что он гордец и ведет себя вызывающе, но это, быть может, всего лишь невнимательность или просто забывчивость.

Все эти факты пе являются достоверными знаками, т. е. опи могут означать разные вещи, и когда подобпый внак связывают с чем-то определенным, пе имея для этого достаточных оснований, тем самым выпосят бездоказательное суждение. Молчание иногда служит признаком скромности и понятливости, а иногда — глупости. Медлительность иногда говорит о тугодумни, а иногда свидетельствует об осторожности. Перемена во взглядах иногда признак непостоянства, иногда — искренности. Поэтому приписывать человеку непостоянство только из- за того, что он изменил свое мнение,— значит делать неверное умозаключение, так как у него, возможно, было основание его изменить.

IV

Одним из главных источников ошибочных умозаключений является ложная индукция, посредством которой из какого-то частного опыта выводят общие положения. Людям требуется не более трех-четырех примеров, чтобы извлечь из них максиму или общее место, которыми ОІШ в дальнейшем пользуются как началами, чтобы выносить суждения о чем угодно.

Есть множество болезпей, скрытых от самых искусных врачей, и лекарства часто но помогают — умы, склонные к крайностям, заключают отсюда, что врачебное искусство совершенно бесполезно и что это ремесло шар- латапов.

Есть легкомысленные и распутпыо женщины — для ревнивцев этого достаточно, чтобы беспричинно подозревать даже самых добропорядочных из пих, а бесстыдпыо писатели из-за этого порочат всех женщин вообще.

Часто можпо встретить людей, скрывающих большие пороки под маской благочестия,—вольнодумцы заключают отсюда, что всякое благочестие не более как притворство.

Есть вещи темные и сокрытые, и люди порой глубоко заблуждаются. Все темно и недостоверно, говорят древние и повые пирронисты, мы не можем достоверно знать истинность чего бы то ни было.

В некоторых поступках людей сказывается непостоянство — этого достаточно, чтобы превратить непостоянство в общее место, распространив его на всех людей без изъятия. Разум,— говорят пирронисты,— настолько скуден и настолько слеп, что для него нет ничего достаточно ясного и простого; что легкое, что трудное — для него все равно, и природа в общем не признает его юрисдикции Г17, Мы думаем о том, чего мы хотим, лишь в тот момент, когда мы этого хотим П8; в наших желаниях никогда нет свободы, нет ничего безусловного, ничего постоянного 119.

Большинство людей способно оппсать недостатки и достоинства других только в преувеличенном виде и пользуясь одними только общими предложениями. Основываясь на нескольких поступках, заключают о привычке; три-четыре ошибки превращают в обыкновеппе; то, что происходит раз в месяц пли раз в год, происходит, если послушать людей, каждодневно, ежечасно, ежемпнутпо — так мало опи заботятся о том, чтобы в своих словах но погрешить против истипы и справедливости. V

Часто осуждаемая ошибка и несправедливость, которой, однако, мало кому удается избежать,— судить о принятых решениях по происшедшим вслед за тем событиям и возлагать па людей, принявших благоразумное решение сообразно обстоятельствам, пм пзвестпым, вину за все зло, воспоследовавшее за этим плп по чистой случайпо- сти, или из-за чьих-то козпей, расстропвтипх их планы, пли по каким-либо другим прпчипам, коих певозможпо было предвидеть. Желая быть п мудрымп, и счастливыми, люди по делают различия между счастливым и мудрым, между песчастным и виповпым. Это различие кажется им слишком тонким. Опи пзобретательпы по части выискпвапия ошибок, которые, по пх мпепию, повлекли за собой пагубные последствия, и как астрологи, зная о каком-то происшествии, непременно пайдут положение звезд, послужившее его причиной, точпо так же всегда находят, что те, па кого обрушились певзгоды и несчастья, заслужили их за свое пеблагоразумие. «Он но добился успеха, зпачит, оп поправ». Так рассуждают в паши дпи и рассуждали во все времена, ибо в суждениях людей всегда было мало справедливости. Не зная истиипых причин вещей, они придумывают пх в зависимости от последующих событий, похвальпо отзываясь о тех, кто достиг успеха, и осуждая тех, кто не преуспел. VI

Но самые частые ложпые умозаключения — те, которые делают, когда смело судят об истипе вещей, основываясь па авторитете, недостаточном, чтобы пас убедить, или выносят суждение о сути на основании манеры. Пер- вое мы назовем софизмом авторитета, второе — софизмом манеры.

Чтобы уяснить, насколько они распространенны, надо только принять во внимание, что большинство людей склоняется к тому или иному мнению не в силу основательных и существенных доводов, заставляющих признать истинность этого мнения, а исходя из каких-то внешних, пе имеющих отношения к делу признаков, которые сопутствуют или считаются у них сопутствующими скорее истине, нежели ЛЖІІ.

Дело в том, что внутренняя истина вещей нередко скрыта, а человеческий ум обыкновенно слаб и непро- светлеп, полон тумана и ложного света, тогда как этп внешние признаки ясны и очевидны. Таким образом, поскольку людей привлекает более легкое, они почти всегда принимают сторону тех, в ком они находят подобные внешние признаки, которые легко заметить.

Эти признаки нетрудно свести к двум главным: авторитет того, кто выдвигает какое-либо положение, и манера, в какой оно выдвигается,— два настолько сильных средства убеждения, что лишь редкий ум способен перед ними устоять.

Поэтому Бог, желая, чтобы достоверное познапие таинств веры могло быть достигнуто и самьши простодушными пз верующих, по благости своей сообразовался со слабостью человеческого ума: он не поставил это знапие в зависимость от подробного разбора всех положеппй вероучения, по дал нам в качестве падежного критерия истинности авторитет выдвигающей их вселенской церкви, который, представляя собой нечто ясное и очевидное, избавляет умы от всех затруднений, к коим неизбежно приводят частные споры относительно этих таинств.

Таким образом, в том, что касается веры, авторитет вселенской церкви является безусловно решающим, и она никак пе может быть субъектом заблуждения; напротив, люди впадают в заблуждение, лишь когда они пренебрегают ее авторитетом и отказываются ему подчиниться.

В вопросах религии убедительные доказательства черпают также из того, в какой формо выдвигаются те пли иные положения. Так, например, в разные века истории церкви, и особенпо в пынешппй век, можно было видеть людей, которые пытались насадить свои мнения огнем

10 А. Арно и П. Ни КОЛЬ

п мечом, людей, вооруженных против церкви схизмой, а против светских властей возбуждающих мятежи; можно было видеть, как лица без подлинного призвания, неспособные творить чудеса, без каких-либо признаков благочестия и, скорее, с явными признаками разпуздап- ности, намеревались преобразить веру и церковное благочиние. Столь преступная форма была более чем достаточна для того, чтобы их мнения отверг любой здравомыслящий человек и чтобы даже самые необразованные люди отказались их слушать.

Но когда речь идет о вещах, познание которых пе является безусловно необходимым и которые Бог предоставил разуму каждого в отдельности, авторитет и манера не столь важны, и передко опи склоняют людей к суждениям, противным истине.

Мы не собираемся давать здесь какие-либо правила и устанавливать точные границы уважения, какое следует оказывать авторитету в делах человеческих; отметим лишь некоторые грубые ошибки, допускаемые в этом отношении.

Мы часто смотрим только на число свидетельствующих, не задаваясь вопросом, говорит ли их многочисленность о том, что опи пашли истину; а ведь это неразумно. Ибо, как справедливо заметил одип современный автор, в трудпых вопросах, которые каждый должен исследовать сам, истина вероятнее всего будет открыта одним, а пе многими 120. Следовательно, нельзя рассуждать таким образом: «Этого мнения придерживалось большинство философов, значит, оно самое верное».

Людей часто убеждают некоторые качества, никак не связанные с истиной вещей, о которых идет речь. Например, есть немало таких, кто слепо верит самым пожилым и опытным людям в том, что пе зависит пи от возраста, ни от опыта, но лишь от света ума.

Благочестие, мудрость, умеренность — качества, без сомнения, в высшей стопепи ценные, и они должны создавать большой авторитет тем, кто ими обладает, во всем, что зависит от благочестия, чистосердечия п даже от света Божия, который Бог, вероятно, в большей мере дарует тем, кто служит ему более безупречпо. Но есть много такого, что зависит только от человеческого света, от человеческого опыта и человеческой проницательности, О в этом люди, имеющие превосходство в уме п знаниях, заслуживают большего доверия, чем другие. Однако нередко получается наоборот, ибо многие считают, что вернее следовать в этих вещах мнению людей добропорядочных.

Объясняется это отчасти тем, что умственное превосходство не так явственно, как внешняя порядочность, которую мы видим в благочестивых людях, отчасти же тем, что люди ие любят проводить различия: различение их затрудняет, им нужно все или ничего. Если они по какой-то причине испытывают к человеку доверие, они верят ему во всем; если к кому-то у них доверия нет, они ни в чем ему ие верят; они любят короткие, решительные и ближайшие пути. Но подобная настроенность, хотя опа свойственна очень многим, противна разуму, который подсказывает нам, что одним и тем же людям надо верить не во всем, поскольку не во всем они превосходят других, и что нельзя умозаключать таким образом: «Это человек степенный, значит, он умен и сведущ во всех вопросах».

VII

Правда, если есть извинительные заблуждения, то это такие, в которые впадают, полагаясь больше, чем следует, па мнение тех, кого считают добропорядочными людьми. Но существует иллюзия гораздо более нелепая и, однако, весьма распространенная, а именно: верить, что человек говорит истину, потому что ои знатен, богат или облечен саном.

Не то чтобы кто-нибудь созпательпо делал такие умозаключения: «У него сто тысяч ливров годового дохода, следовательно, ои прав; он знатного происхождения, следовательно, надо верить, что он говорит истину; это человек небогатый, следовательно, он неправ», но все же в умах большинства людей происходит нечто подобное и эти неявные умозаключения незаметно для них берут власть над их суждениями.

Одни и те же слова, произнесенные знатной особой и человеком незначительным, скорее всего одобрят в устах этой знатной особы, по даже пе соизволят выслушать из уст человека низкого происхождепия. Об этой настроенности людей можпо прочесть в Писании: она прекрасно изображена в Книге Екклесиаста. «Если гово- ю* рит богатый,—сказано там,—все умолкают, и слова его превозносят до небес; если говорит бедный, спрашивают: „Кто это?'4». Dives locutus est, et omnes tacuerunt, et ver- bum illius usque ad nubes perducent; pauper locutus est, et dicunt: Quis est hie?121

Несомненно, что одобрение слов и поступков знатных людей во многом объясняется угодливостью и лестью и что они часто вызывают одобрение также благодаря известному внешнему изяществу и благородному, непринужденному и естественному поведению, порой почти неподражаемому для людей низкого происхождения. Но несомненно и то, что многие одобряют все, что делают и говорят вельможи, из внутренней приниженности своего ума, склоняющегося перед знатностью и не обладающего достаточно твердым взглядом, чтобы выдержать ее блеск, и что внешнее великолепие, которым они окружены, всегда внушает определенное уважение и производит некоторое впечатление даже на самых устойчивых к соблазнам людей.

Причина такого обмана кроется в испорченности человеческой души: испытывая жгучую страсть к почестям и наслаждениям, люди, естественно, высоко ценят богатство и вообще все, что доставляет эти почести и наслаждения. Из-за любви ко всем этим вещам, имеющим для них большую цену, тех, кто ими обладает, они почитают счастливыми и поэтому ставят их выше себя, взирая на них как на людей выдающихся и благородных. Привычка смотреть на них с почтением незаметно переносится с их состояния па самый их ум. Люди редко делают что-либо наполовину; и вот их уже наделяют душою столь же высокой, как и занимаемое ими положение, и их мнение признают неоспоримым. В этом причина доверия, которое им обычно оказывают в делах.

Но еще сильнее эта иллюзия в самих вельможах. Они не заботятся о том, чтобы исправить впечатление, какое на них производит их состояние. Среди них мало таких, которые не использовали бы в качестве довода свое положение и богатства и не считали бы, что их мнения должны одерживать верх над мнениями нижестоящих. Они не выносят, когда люди, на которых они смотрят с презрением, выказывают не меньше здравого смысла и ума, чем они сами, и потому они так нетерпимы к малейшим возражениям.

Все это проистекает из того же самого источника, а именно из ложных идей касательно своей знатности, благородства и богатства. Вместо того чтобы рассматривать их как нечто постороннее по отношению к своему бытию и не мешающее им быть совершенно равными прочим людям в отношении души и тела и обладать рассудком столь же слабым и столь же подверженным заблуждению, как и у всех остальных, они, так сказать, включают в свою сущность все эти качества—«знатный», «благородный», «богатый», «хозяин», «господин», «государь»; они прибавляют их к своей идее о себе самих и сами пе представляют себя иначе, как со всеми своими титулами, во всем своем великолепии и со всей своею свитой.

Они с детства привыкают смотреть на себя как на некую особенную породу людей; их воображепие никогда не смешивают их со всей толпой рода человеческого; в собственных глазах они всегда графы и герцоги и никогда — просто люди. Так опи кроят себе душу и разум по меркам своего состояния, воображая, будто они настолько же выше других по уму, как и по своему положению и богатству.

Ограниченность человеческого ума такова, что решительно все служит человеку для того, чтобы сделать более величественной ту идею, какую он составил о себе самом. Если у кого-то красивый дом, пышные одежды, густая борода, он уже мнит себя более одаренным; посмотреть па пего, так оп больше уважает себя сидящим верхом па лошади пли усевшимся в карету, нежели пешим. Нетрудно убедить всех, что нет ничего смехотворнее подобных суждений, но очень трудно оберечься от подспудного впечатления, которое все эти внешние атрибуты производят на ум. Мы можем лишь, насколько это в наших силах, приучить себя пе придавать никакого веса всем тем качествам, которые не могут способствовать отысканию истины, а тем, которые этому способствуют, придавать вес лишь постольку, поскольку они служат этому на деле. Возраст, знания, опыт, ум, сообразительность, скромность, пунктуальность, трудолюбие помогают отыскапию сокровенных истин, и, таким образом, эти качества заслуживают того, чтобы на них обращали внимание. Одпако их следует тщательно взвешивать и затем сопоставлять с доводами против. Ибо из каждого из них в отдельности нельзя заключить ничего определенного, поскольку известны совершенно ложные мнения, с которыми были согласны люди очень умные и обладавшие многими из этих качеств.

VIII

В искаженных представлениях, порождаемых манерой, есть нечто еще более обманчивое. Люди обычно склонны считать, что человек прав, когда он говорит с изяществом, с легкостью, чинно, сдержанно, мягко, и наоборот, они думают, что человек заблуждается, если у него неприятная манера говорить или если он обнаруживает горячность, озлобленность, самомнение в своих словах и поступках.

Однако, если судить о сути вещей только по этим внешним, бросающимся в глаза манерам, не избежать частых ошибок. Ведь есть люди, которые чинно и скромно говорят глупости; иные же, напротив, и вспыльчивы, и охвачены какой-то страстью, которая написана у них на лице или проявляется в их словах, а истина все же на их стороне. Есть люди весьма посредственного и очень поверхностного ума, которые, будучи воспитаны при дворе, где искусство правиться изучают и применяют лучше, чем где бы то ни было, имеют самые приятные манеры, позволяющие им беспрепятственно высказывать много ложных суждений. И наоборот, есть такие, кто, не умея себя держать, обладает, в сущности, большим, глубоким умом. Одни говорят лучше, чем думают, другие думают лучше, чем говорят. Таким образом, разум требует, чтобы те, кто на это способен, не судили об уме по внешним признакам и, несмотря ни на что, признавали истину не только тогда, когда она высказана человеком с неподобающими и неприятными манерами, но даже и тогда, когда к ней примешано много ложного, ибо один и тот же человек может говорить то истину, то ложь, быть прав в одном и неправ в другом.

Итак, эти две стороны надо рассматривать по отдельности, т. е. надо судить о манере по манере, о существе — по существу, а не заключать о существе по манере и о манере — по существу. Человек неправ, поскольку он дает волю гневу, но прав, поскольку он говорит истину, и наоборот, другой человек прав, говоря рассудитель- но н учтиво, но неправ, поскольку оп высказывает ложные мысли.

Но так же как разумно следить за тем, чтобы не заключать, что мысль истинна или ложна, коль скоро она высказана таким-то или таким-то образом, разумно и то, чтобы желающие убедить других в какой-либо истине, которую они признали, учились облекать ее благоприятными манерами, располагающими слушателей к тому, чтобы принять ее, и избегать отталкивающих манер, способных только отвратить от нее людей.

Они должны помнить, что, если надо убедить в чем- либо окружающих, мало быть правым и что большое зло — быть правым и не обладать всем необходимым для того, чтобы заставить других признать свою правоту.

Если они по-настоящему уважают истину, они не должны ее порочить, пятная ложью и обманом, и если они искренне любят ее, они не должны вызывать у людей чувство враждебности и отвращения к ней, высказывая ее в неподобающей манере. Это главнейшее предписание риторики, которое тем более полезно, что оно относится не только к словам, но и к самой душе. Ибо, хотя это разные вещи — быть неправым в способе выражения и быть неправым по существу, однако погрешности в манере часто являются более грубыми й более серьезными, чем ошибки, касающиеся существа вопроса.

Действительно, надменность, самоуверенность, язвительность, упрямство, вспыльчивость в манерах всегда связаны с некоей болезнью духа, которая нередко более серьезна, чем недостаток понятливости и света [разума], порицаемый в других. Можно даже сказать, что, когда людей стараются убедить таким образом, это всегда неоправданно. Конечно же, в порядке вещей всецело отдаваться истине, когда мы ее познаём, но несправедливо требовать от других, чтобы они считали истинными все паши мнения и не признавали иных авторитетов, кроме нас самих. Однако именно это и делают, когда высказывают истину в неподобающей манере. Ибо тон речи обычно доходит до ума прежде всяких доводов, потому что ум улавливает его скорее, чем уясняет основательность доказательств, которых часто и вовсе не понимают. Но тон речи, воспринимаемый прежде доказательств, выражает лишь тот авторитет, какой приписывает себе говорящий. Если он говорит язвительно и властно, это не может пе отталкивать других, поскольку у них создается впечатление, что он хочет завоевать посредством авторитета и своего рода тирании то, чего следует добиваться только убеждением и разумом.

Еще более неоправданно, если с такими неподобающими манерами оспаривают общепринятые мнения; ибо довод одного человека, разумеется, может быть убедительнее довода многих, когда он верен, но отдельный человек никогда не должен притязать на то, чтобы его авторитет возобладал над авторитетом всех остальных.

Итак, не только скромность и благоразумие, но и сама справедливость обязывает принимать смиренный вид, когда оспаривают устоявшиеся мнения или ниспровергают признанный авторитет. Иначе невозможно избежать неоправданного противопоставления авторитета отдельного человека или авторитету общественного мнения, пли большему, или более утвердившемуся авторитету. Никакая сдержанность не будет чрезмерной, когда посягают на общепринятое мнение пли давно обретенную веру. Это настолько справедливо, что святой Августин распространял это даже па истины религии. Он преподал всем тем, кто призван наставлять других, следующее прекрасное правило.

Вот каким образом,— говорит онмудрые и благочестивые католики излагают то, что они должны изложить другим. Если это истины признанные и получившие одобрение, они высказывают их уверенно, не выражая ни малейшего сомнения и со всем сладкоречием, на какое они только способны. Но если это непривычные истины, то, хотя бы они были в них совершенно уверены, они высказывают их скорее в виде догадок или же вопросов для размышления, нежели в виде догм и готовых решений, дабы примениться к слабости своих слушателей 122. Если же какая-либо истина столь гтозвышенна, что превосходит силы тех, к кому они обращают свою речь, они предпочитают оставить ее до поры при себе, чтобы дать им возможность дорасти до пее и стать способными ее воспринять, нежели открывать пм эту истину, невзирая па то что в таком состоянии слабости она была бы для них только в тягость.