ВВЕДЕНИЕ [...] Первая часть, которую я теперь публикую, основана на изучении моего собственного сердца1 и собранных наблюдениях над характерами людей всех времен. При рассмотрении различных государственных устройств надо иметь в виду, что цель их — счастье народа, а средство к достижению этой цели — свобода; в области же морали главным объектом изучения должен стать вопрос о духовной независимости человека, счастье, какое бы то ни было,— следствие ее.
Человект посвятивший- себя, погоне за полным счастьем, будет несчастнейшим из'людей; народ, стремящийся лишь""к достижению несуществующего тфедела^абстрактной свободы, будет самым жалким из народов. Таким образом, законодатели должны сообразовываться с обстоятельствами, управлять ими, а отдельные лич ноет и — стремиться к независимости от них; правительства должны заботиться о рё?льШШ' счастье всех, а моралисты — учить людей обходиться без счастья. Для масс существует благо в самом порядке вещей, однако для отдельных личностей в этом нет счастья; все способствует сохранению рода, все препятствует желаниям каждого; государственные устройства, представляющие собой в некоторых отношениях целостный организм, могут достичь совершенства, пример которого являет мировой порядок, но моралисты, говорящие о каждом человеке в отдельности, о всех этих существах, вовлеченных в движение вселенной, не могут определенно гарантировать им. личное счастье, которое бы не зависело только от них самих. Когда целью работы над собой ставят достижение полной независимости духа, в этом есть польза; даже неудачные опыты все же оставляют некий благотворный след; работая одновременно над всем своим духовным миром, не боишься, как в случае с целыми народами, разъединить, разобщить, противопоставить различные части политиче- ского организма. В пределах своего внутреннего мира нет нужды идти ^ на компромисс с внешними препятствиями;, человек рассчитывает свои ^ силы и либо преодолевает эти препятствия, либо смиряется с ними;^( j -f все просто, больше того—- все возможно; ведь если абсурдно считать, что весь народ состоит из философов, то правда, что каждый человек в отдельности может тешить себя надеждой стать одним иг них. Я ожидаю, что система взглядов, развернутая в эгой цервой части, вызовет различные нарекания, сделанные с позиций чувства или разума. Верно, нет ничего более чуждого первым порывам юности, чем идея стать независимым от привязанностей, нечувствительным к симпатиям других людей; поначалу хочешь посвятить свою жизнь тому, чтобы снискать любовь друзей, внимание общества. Кажется, что ни- когда^полностью не отдаешь себя тем, кого любишь, никогда окончательно не доказываешь, что не можешь существовать без них; что повседневные занятия, служба не утоляют жара души, потребности в самоотдаче, в том, чтобы полностью раскрыть себя другим. Будущее рисуется целиком состоящим из сложившихся связей, тем более полагаешься на их длительность, чем менее способен сам на неблагодарность, зная, что имеешь право на признательность, веришь з дружбу на этой основе больше, чем в какие-либо иные узы на земле, все — средство, лишь дружба — цель. Стремишься также заслужить уважение общества, но друзья кажутся нам порукой этого уважения, все сделанное — сделано для них, они это знают, они это засвидетельствуют. Разве правда, причем правда чувств, не убедит? Разве не будет она, наконец, признана? Бесчисленные ее свидетельства должны же помочь ей взять верх над сфабрикованной клеветой. Ваши слова, ваш голос, ваши интонации, атмосфера, окружающая вас,— все, кажется вам, несет отпечаток вашей подлинной сущности, и вы не верите, что можно долгое время судить о вас превратно; именно с чувством доверия плывут по жизни на всех парусах; все, что [вам] известно, что вам говорили о порочности большого числа людей, вошло в ваше сознание как история прошлого, как те моральные истины, которые усваивают, не выстрадав. И в голову не приходит, что какая-нибудь из них приложима к вашей собственной ситуации. Все, что произойдет с вами, что вас окружает,—• все должно быть исключением. Рассудок вовсе не влияет на поведение; когда есть сердце, слушаешь лишь его веления. То, что не прочувствовано самостоятельно, постигается рассудком, но никогда не направляет поступки. Но в двадцать пять лет, именно в ту пору, когда жизнь начинает идти на убыль, в вашем существовании происходит резкий поворот. Начинают судить о том, чего вы достигли, больше не возлагают надежд на будущее; участь ваша во многих отношениях решена, и вот люди размышляют, следует ли им связывать свою жизнь с вашей. Если они видят в этом меньше выгод, чем предполагали [ранее], если в какой-то степени ожидания их обмануты, то в тот момент, когда они решились» отдалиться от вас, им хочется снять с себя вину перед вами. Они находят у вас множество грехов, чтобы оправдать себя в самом тяжком из всех. Друзья, которые отдают себе отчет в своей неблагодарности, перекладывают вину на вас, чтобы оправдаться. Они отвергают преданность, подозревают корысть, наконец, прибегают к отдельным двусмысленным действиям, чтобы придать своему и вашему поведению оттенок неопределенности, который каж дый может истолковать по-своему. Каким мучениям подвергается тогда душа тЪго, кто хотел жить в других и видит, что обманут в этой надежде! Потеря самых дорогих привязанностей не мешает чувствовать боль, когда лишаешься и наименее любимого друга. Вся ваша жизненная философия расшатана, она колеблется с каждым ударом; «и этот меня оставляет» — вот мучительная мысль, которая придает последним дружеским связям ценность, которой они не имели прежде. •Общество, благосклонность которого вы испытали, тоже теряет всю свою снисходительность, ончто происходя* щее в нашей душе могло бы заинтересовать моралиста и заставить его встревожиться за судьбу человека? Можно ли упрекать меня и в том, что я не говорю отдельно о радостях, связанных с исполнением долга, и о горечи от угрызений совести, следующих за ошибкой, или о преступном пренебрежении к такого рода мукам? Эти два главнейших момента бытия одинаково касаются любого жизненного положения, любого человека, я же хотела только показать связь разного рода увлечений с приятными или мучительными переживаниями, которые возникают в глубине сердца. Следуя этому плану, я думаю, что доказала также невозможность счастья без добродетели; прийти к этому выводу различными путями — вновь доказать его верность. При анализе разных духовных склонностей человека иногда будут встречаться аллюзии, связанные с французской революцией; в нашей памяти свежо это грандиозное событие.” К тому же я хотела, чтобы эта первая часть могла послужить второй части, чтобы изучение людей в отдельности могло подготовить к рассмотрению последствий их объединения в общество. Я надеялась, повторяю, что, трудясь над духовной независимостью человека, легче достичь его политической свободы, ибо всякое ограничение этой свободы всегда требуется в силу разгула тех или иных страстей. Наконец, как бы ни судили о моем намерении, правда то, что единственной моей целью была борьба со злом во всех его формах, изуче ние тех мыслей, чувств, установлений, которые причиняют людям страдание, поиск тех соображений, тех душевных движений, тех средств, которые могли бы как-то уменьшить силу духовных мук. Картина несчастья, какова бы она ни была, и преследует меня, и угнетает. Увы! Я столько раз испытала, что значит страдать,— и невыразимое умиление, мучительное беспокойство охватывают меня при мысли о несчастьях все^ и каждого: о неизбежных огорчениях и муках, которые причиняет воображение, о невзгодах праведника и также о раскаянии грешника, о сердечных ранах, самых болезненных из всех, об угрызениях совести, от которых краснеют, продолжая испытывать их в равной мере, при мысли, наконец, о всем том, что заставляет проливать слезы, те слезы, которые древние собирали в священный сосуд, настолько страдание человека было для них величественно. Ах, недостаточно поклясться, что за всю свою жизнь, жертвой какой бы несправедливости или неправды вы ни стали, вы никогда умышленно не причините никому горя, никогда сознательно не откажетесь от возможности облегчить его; надо еще попытаться, нельзя ли благодаря некоей тени таланта, некоей способности к размышлению намти язык, меланхолия которого нежно баюкает сердце, обнаружить, на какой высоте мысли больше не достигает ранящее оружие. Наконец, если бы время и опыт учили, как сделать политические установления достаточно очевидными, чтобы они не были больше объектом двух вер и, следовательно, причиной самых кровавых ужасов, то, кажется, мы могли бы, но крайней мере, получить законченную картину того, что повергает человеческие судьбы во власть зла. ПРЕДИСЛОВИЕ, КОТОРОЕ СЛЕДУЕТ ПРОЧЕСТЬ ПРЕЖДЕ ГЛАВЫ «О ЛЮБВИ» Из всех глав этой книги нет ни одной, которая могла бы, по моим ожиданиям, вызвать больше критических замечаний, чем эта глава; другие страсти, имеющие определенную цель, поражают примерно одинаково все те души, которые их переживают. Слово «любовь» рождает в сознании тех, кто его слышит, столько же различных мыслей, сколь различна впечатлительность этих людей. Большому числу их не знакомы ни любовь к славе, ни честолюбие, ни приверженность к определенной партии. Любовь — так думают—'была у всех, и почти все заблуждаются, думая так; остальные страсти гораздо более естественны и, следовательно, менее редки, чем эта, ибо любовь — та страсть, где меньше всего эгоизма. Эта глава, скажут мне, окрашена в слишком мрачные тона, мысль о смерти в ней почти неотделима от картины любви, а ведь любовь делает жизнь прекрасней, любовь — это то, что есть привлекательного в природе. Неправда, любви совсем нет в весе- лых книгах, любви нет в изящных пасторалях. Конечно, и женщины должны согласиться с этим, довольно приятно нравиться и держать всех, кто вас окружает, в своей власти, во власти, которую лишь сознательно превозносят, которой подчиняются из любви,— та.к что, распоряжаясь другими, даже вопреки их желанию, вы можёте не опасаться расчетливости там, где есть лишь самозабвение. Wp что общего между кокетливой игрой и чувством любви? Случаете»7 также, что и мужчины оказываются сильно захвачены, скорее, сильно увлечены обаянием красоты, надеждой или уверенностью эторг красотой обладать; но что общего между такого рода ощущениями и чувством любви? В этой книге меня интересовали только страсти; обычные пере- живания, которые не могут вызвать никакого глубокого страдания, не относились к моей теме. А любовь, когда она страсть, всегда ведет к меланхолии: есть что-то смутное в любовных переживаниях, что никак не сочетается с веселостью. В душе живет глубокое убеждение, что за любовью следует небытие, ничто не сможет заменить пережитого, и это убеждение заставляет думать о смерти даже в самые счастливые минуты любви. Я рассматривала любовь лишь в ее связи с. чувствительностью, ибо только чувствительность делает из этой склонности страсть. Не первый том «Новой Элоизы», а отъезд Сен-Прё, письмо- из Мейери, смерть Юлии3 — вот что характеризует страсть в этом романе. Так редко можно встретить сердце, в котором бы жила любовь,, что я осмелюсь сказать: у древних не было полного представления об- этом чувстве. Федра находится во власти рока, Анакреонта вдохновляет чувственность, у Тибулла4 сладострастные описания даны отчасти в форме мадригала. Некоторые речи Дидоны, история Кейка и Альционы у Овидия5, несмотря на мифологию, которая ослабляет интерес,, уводя от жизненных ситуаций,— вот единственные отрывки, где чувствопередано со всей его силой, так как свободно от всяких других влияний. Итальянцы так поэтизируют любовь, что все их чувства предстают перед нами в виде образов, которые воспринимаются скорее глазами,, чем сердцем. Расин 6, живописующий любовь в своих трагедиях, великих во всех остальных отношениях, часто передает движения души в вычурных выражениях, в которых можно упрекнуть лишь его век: этого недостатка совсем нет в трагедии «Федра», но красоты [сюжета],, заимствованные у древних, и красоты поэтического стиля, возбуждая самый живой восторг, не вызывают той глубокой растроганности, которая возникает при виде совершенного сходства описания с темп чувствами, которые сам можешь испытать. Восторгаешься осмыслением характера Федры, но больше чувствуешь себя в положении Аме- наиды7. «Танкред», следовательно, должен вызвать больше слез. Вольтер в своих трагедиях, Руссо в «Новой Элоизе», «Вертер», несколько сцен из немецких драм, некоторые английские поэты8, отрывки из Оссиана и т. д. передают глубокую чувствительность, свойственную любви., Есть изображения любви материнской, любви сыновней, чувствительной дружбы (Орест и Пилад, Ниобея9, почитание родителей у римлян^. Все остальные сердечные привязанности представлены нам во всей подлинности чувств, одна любовь показана нам либо в наиболее грубой "форме, либо настолько неотделимой от сладострастия ^ли неистовства,\что это скорее искусственное изображение, чем подлинное чувство, \корее болезнь, чем страсть души. Именно об этой подлинной страсти ^ и хотела говорить, я отвергла всякое иное восприятие любви. Для предыдущих глав я собрала воедино все замеченное мной в истории или окружающей жизни, при написании же этой главы я опиралась лишь на свои личные впечатления. Это была скорее мечта, чем уверенность: те, кто похожи, поймут друг друга. О ЛЮБВИ Раз Всемогущему Богу, бросившему человека на эту землю, было угодно, чтобы у того возникло представление о небесной жизни, Он дал ему возможность несколько мгновений в юности страстно любить, возможность жить в другом человеке, дополняя себя в союзе с любимым существом. На некоторое время, по крайней мере, границы человеческой жизни, логика, философские рассуждения — все исчезло в тумане сладостного чувства. Жизнь, которая тяготит, стала увлекательной, и цель, которая, кажется, всегда превосходит наши силы, приблизилась без труда. Мы всегда знаем меру того, что касается нас самих, но достоинства, очарование, радости, интересы того, кого мы любим, имеют пределы только в нашем воображении.
Ах, сколь благословен тот день, когда мы рискуем жизнью ради нашего единственного друга и избранника! [...] Одна женщина в те страшные времена, свидетелями которых мы были, женщина, приговоренная к смерти вместе с тем, кого она любила, мужественно шла на казнь, она радовалась, что избежала пытки пережить возлюбленного, была горда тем, что разделяет его участь, и, предвидя, быть может, конец его любви к ней, испытывала жестокое и сладостное чувство, заставлявшее ее приветствовать смерть как вечный союз. Слава, честолюбие, фанатизм, ваш энтузиазм имеют перерывы, только любовью мы упиваемся каждое мгновение; ничто не ослабляет ее, ничто не надоедает в этом неистощимом источнике радостных мыслей и переживаний; и пока мы знаем, что все наши чувства связаны с возлюбленным, мир полностью представляется нам различными формами его существования: весна, природа, небо — это то, что он видел; светские удовольствия — то, что он сказал о них, что ему понравилось, развлечения, в которых он участвовал, его собственные успехи,— это адресованные ему хвалы и тот отпечаток, который всеобщее одобрение может наложить на единичное мнение. Наконец, единственная мысль — о том, что доставляет человеку наибольшую радость, а что погружает в бездну отчаяния. Ни от чего так не устаешь в жизнл, как от тех различных стремлений, совокупность которых считается/верным основанием полного счастья; что касается несчастья, то его/размеры не зависят от того, насколько мы эти стремления разграничиваем; лишь разум избавляет от всех страстей: наименьшее из зол — это полностью предаться какой-нибудь одной страсти. Несомненно, что так мы рискуем убить все наши чувства; но ведь дщи. .осмы^денни^челове- ческой жизни на первый план следует выдвигать не заботу о ее сохра- нёнйи^хйлай.'бессмертной сущности человека в точто плотская ^КИЗНЬ ценится ИМ .лишь .при иллинии ДуШВШШ Х^ТДЯ. Именно с точки зрения рассудка, отстранив энтузиазм молодости, взгляну я на любовь, или, точнее, на полное принесение себя в жертву чувству, в жертву счастью и жизни другого человека, как на то высшее блаженство, которое только и может вдохновить наши надежды. Эта принадлежность единственному -предмету нашей любви настолько освобождает от всего земного, что чувствительный человек, который хочет избавиться от всех притязаний самолюбия, от всех подозрений во лжи, наконец, от всего того, что ранит нас в общении с людьми,— чувствительный человек находит в этой страсти нечто особое, глубинное, что вдохновляет полет мысли и побуждает к самозабвению. От_мира спасают переживания более яркие, чем те, которые он может предоставить; мы наслаждаемся нашими спокойными раздумьями, движениями сердца, и жизнь души в глубочайшем одиж)цесхв? протекает более бурно, чем вокруг трона Цезарей. Наконец, через сколько бы лет мы ни пронесли какое-нибудь чувство, которое владело нами с юности, нет такого момента, когда жизнь, прожитая для другого, не была бы более сладостной, чем жизнь, прожитая для одного себя, когда бы только мысль об этом не избавляла сразу от всех угрызений совести и неуверенности. Когда имеешь целью лишь собственную выгоду, то как можно решиться на что-то неопределенное? Желание исчезает при его, так сказать, ближайшем рассмотрении, события зачастую приводят к результату, настолько противоположному нашим ожиданиям, что мы раскаиваемся во всех наших усилиях, и наше увлечение наскучивает нам, как и все другие дела. Но когда жизнь посвящена единственному предмету нашей любви, все положительно, все определенно, все увлекательно: он этого хочет, это ему нужно, от этого он станет счастливее, ценой таких-то усилий станет краше один миг его дня. Этого довольно, чтобы вся жизнь получила направление; больше ничего неопределенного, ничего разочаровывающего, душу целиком наполняет лишь радость, которая растет с душевным подъемом и, оказывая соразмерное влияние на наши способности, обусловливает их применение и пользу. Чей дух—-на высшей ступени развития — не находит в подлинном чувстве источника большего числа мыслей, чем в какой бы то ни было книге, каком бы то ни было произведении, которые он мог бы создать или усвоить? Величайшая победа гения — описать страсть; что же представляет собой она сама? Личные успехи, слава — предел блаженства для личности—‘что это по сравнению с любовью? Спросите себя, кем вы предпочли быть — Аменаидой или Вольтером? Ах, все эти писатели, великие люди, победители силятся испытать хоть одно' чувство из 'Цх, что любовь, словно потоком, обрушивает на человека. Годы трудов и усилий — вот цена одного дня, одного часа того упоения, в котором исчезает жизнь, а любовь на всем своем протяжении дает испытать рад переживаний столь же сильных и более ярких, чем! увенчание Вольтера10 или триумф Александра. Безграничные радости лежат лишь за пределами нашей личности. Если вы хотите прочувствовать цену славы, надо видеть, как ею увенчан тот, кого мы любим; если вы хотите понять, что значит счастье,, надо отдать любимому свое [счастье], наконец, нужно, чтобы он нуждался в вашем существовании и чтобы вы чувствовали себя опорой его. счастья, если хотите благословлять неведомый дар жизни. -i Куда бы ни увлекала нас глубокая страсть, я никогда не поверю, ; что она уводит с истинного пути добродетели; в возвышенной и преданной любви все приносится в жертву, все ведет к самозабвению, себялюбие лишь унижает. В человеке, который умеет любить,— все доброта, вез сострадание, а лишь бесчеловечность губит всякие нравственные качества души. Но если есть в мире два существа, которых: роднит совершенное чувство и которые сочетались друг с другом браком, пусть каждый день они на коленях благословляют Всевышнего,, а вселенная с ее величием простирается у их ног; и пусть их удивляет,, даже тревожит то счастье, для которого понадобилось столько различных случайностей, счастье, ставящее их так вьгеоко над остальным человечеством; да, пусть они страшатся такой судьбы. Быть может, чтобы участь их не слишком отличалась от нашей, они уже получили все то счастье, которое мы ждем в будущей жизни; быть может, для них нет бессмертия. [...] Как! На самом деле, человеческие отношения могут сложиться -столь счастливо, а весь мир лишен этого счастья, и почти [никогда} невозможно, чтобы все обстоятельства ему благоприятствовали! Такой- союз возможен, но не для вас! Есть сердца, родственные друг другу, а случайности, расстояния, естественные условия, общество безвозвратно разлучают тех, которые любили бы друг друга всю жизнь; и та же сила обстоятельств связывает вашу жизнь с тем, кто вас недостоин, или не понимает, или перестает понимать! Несмотря на картину, которую я нарисовала, очевидно, что любовь является наиболее роковой из всех страстей для счастья человека. Если бы мы могли умереть, то можно было бы отважиться принять столь счастливый жребий; однако те чувства, которым отдается душа, обесцвечивают все остальные стороны бытия; в течение нескольких мгновений мы испытываем счастье, не имеющее никакого отношения к обычному строю жизни, и хотим пережить утрату этого счастья. Инстинкт •самосохранения заставляет нас преодолеть порыв отчаяния, \\ жы живем без единого шанса вновь обрести в будущем прошедшее /ли хотя бы какой-нибудь смысл, чтобы перестать страдать, испытывая страсть, тем более любовь, которая основывается целиком на действительности и от которой даже нельзя найти утешение в размышлениях. Только .люди, способные покончить с собой 14, могут с некоторой дм ей здравого смысла попытаться пойти по этому великому пути счастья. Но тот, кто хочет жить и предполагает отступить, кто хочет жит1? и отказывается как-то владеть собой, тот, как безумец, обрекает себя^а самое ужасное из несчастий. Большинство мужчин и даже большое число женщин не имеют понятия о чувстве, каким • я его только что описала, и есть больше людей, знающих законы Ньютона, чем истинную любовную страсть. Что-то смешное связано с представлением о так называемых романических чувствах, и те жалкие умы, которые придают столько значения всем нюансам своего самолюбия или своим интересам, утвердились в качестве высшего суда для тех, кто приносит свой эгоизм в жертву другому человеку, тот эгоизм, который общество весьма чтит в человеке, занимающемся исключительно самим собой. Выдающиеся люди считают, что лишь плоды ума, услуги, оказанные человеческому роду, достойны уважения. Есть несколько гениев, имеющих право считать, что они приносят пользу своим ближним; но сколь мало людей могут похвалиться чем-либо более славным, чем то, что они одни обеспечили счастье другого человека! Суровые моралисты опасаются заблуждений, которыми чревата эта страсть. Увы! И в наши дни счаст- .лив тот народ, счастливы те люди, которые зависят от натур, способных к чувствительности! Но, в самом деле, столько мимолетных движений [души] похожи на любовь, столько привязанностей совсем другого рода принимаются за это чувство — женщинами из тщеславия или мужчинами по молодости, что это пошлое сходство почти стерло из памяти саму Истину. Есть, наконец, натуры, любившие и глубоко убежденные в существовании препятствий к счастливой любви, к тому, чтобы она была совершенной и, в особенности, длительной, испуганные своими душевными горестями, непоследовательностью любимого,—они отвергают смелым усилием ума и с чувствительной робостью все, что может привести к этой страсти. Именно по всем этим причинам рождаются и ошибочные мнения по поводу истинного значения сердечных привязанностей, которые разделяют даже философы, и безграничные страдания, которые испытывают те, кто отдается этим привязанностям [...] Если [...] в вашей жизни был счастливый момент, когда вас любили, .если\ваш избранник [или ваша избранница] были чувствительны, великодушны, сходны с вашим представлением о них и если время, непостоянство воображения, рождающие в душе новую, даже менее достойную нежности, привязанность, отняли у вас эту любовь, а от нее зависела вся ваша жизнь, то какое всепоглощающее страдание вы испытываете, когда жизнь разбита. В первое мгновение, когда теми же •буквами, которыми столько раз были начертаны священные клятвы любви, высекается навеки, что вы больше не любимы, тогда, сравнивая надписи, сделанные одной и той же рукой, вы едва верите своим глазам, видя, что лишь временем объясняется разница между ними. Когда тот же голос, звук которого преследовал вас в одиночестве, отдавался в вашей взволнованной душе и, казалось, воскрешал самые сладостные воспоминания, когда тот же голос обращается к вам без волнения, без дрожи, не выказывая сердечного порыва,— ах! тогда на протяжении еще долгого времени страсть, которую вы чувствуете, не дает вам поверить, что вы перестали интересовать предмет вашей любви. Кажется, что вы испытываете чувство, которое должно сообщаться другому; кажется, что вас разделяет преграда, вовсе не зависящая от его воли; что если говорить с ним, видеть его' то он вновь вспомнит прошлое, обретет прежние чувства; что сердца, которые все отдали друг другу, не могут перестать биться в лад. Но ничто не может возродить влечение, тайной которого обладает другой, и вы знаете, что он счастлив вдали от вас, счастлив зачастую с человеком, меньше всего вас напоминающим: склонность осталась в вас одном, взаимность исчезла без следа. Надо навсегда перестать видеть того, чье присутствие вновь воскресило бы ваши воспоминания, а слова сделали бы их еще горше. Надо бродить в тех местах, где вас любили, в тех местах, чья неизменность свидетельствует о том, что все остальное переменилось. Отчаяние живет в глубине души, в то время как тысяча обязанностей, гордость сама требуют его скрывать. Вы не вызываете жалости никаким внешним проявлением горя, в одиночестве, тайно ваша душа перешла от жизни к смерти. Какое может быть в мире средство от такого страдания? Мужество убить себя. Однако в такой ситуации сама надежда на этот ужасный поступок лишена той некоторой сладости, которую ей можно придать; надежда вызвать к себе внимание после смерти, столь необходимая чувствительным душам, навсегда отнята у человека, который больше не надеется, что о нем будут сожалеть. Вот это и в самом деле значит умереть: ни опечалить человека, который изменил вам, ни покарать, ни остаться в его памяти. Представить же себе, что вы уступаете его той, кого он предпочитает,— эта мучительная картина простирается и за порог смерти, словно мысль об этом будет преследовать вас и в могиле. [...] Среди различных превратностей любви те, что связаны с внешними обстоятельствами, могущими помешать союзу сердец, отодвигаются на второй план; когда люди разделены лишь преградами, не имеющими отношения к их взаимному чувству, они страдают/но могут и мечтать, и сетовать; страдание вовсе не связано < с самыми сокровенными мыслями, оно может найти выход. Тем не менее души, возвышенные в своей добродетели, находили в самих себе источник неразрешимых конфликтов. Клементина 11 может встретиться е действительности и умереть, а не победить. Так в различной степени любовь потрясает чувствительные сердца, которые ее испытывают. Остается последнее несчастье, к которому не решаешься мысленно приблизиться,—это внезапная утрата любимого человека, ужасная разлука, угрожающая ежедневно всем, кто живет, всем, кто дышит под властью смерти. Ах, это безграничное страдание наименее страшно из всех: как пережить того, кто любил вас [...], кто заставлял w вас испытывать ту любовь, для которой вы были созданы? Как можна представить себе возможность существовать в этом мире, где его больше не будет, влачить дни, не ожидая его возвращения, жить мучительными воспоминаниями о том, что ушло в вечность, думать, что слышишь, как голос, обращавшийся к вам в последний раз, тщетно призывает к себе вас и упрекает в том, что сердце ваше бьется, но не под милой рукой? [...]