Главный герой этой самой знаменитой и скандальной книги Набокова не только живет, повинуясь исключительно эстетическому закону. Не менее показательно и то, что Набоков отдает Гумберту, т.е. герою, все прерогативы положения автора-пове- ствователя.
Гумберт сам в письменном виде излагает «исповедь Светлокожего Вдовца» — историю своей любви к двенадцатилетней Долли Гейз. Мало того, что герой выступает в роли писателя, он еще рассказывает о том, как попытался реализовать свой художественный проект в самой жизни. «Лолита» в этом смысле прямо продолжает линию, идущую от таких романов Набокова, как «Приглашение на казнь» и «Дар», ставших классикой русского модернизма: это тоже повествование о самом процессе творчества, разомкнутом в пространство жизни. Одной из существеннейших черт исповеди Гумберта является ее внутренний диалогизм, образуемый переплетением и полемикой двух контрастных кодов эстетического мировосприятия. Один из этих кодов монополизирован самим Гумбертом и лежит в основе его личностной, философской и эстетической самоидентификации. Условно говоря, это код романтической культуры. Его знаки повсюду. Они и в постоянной ассоциативной игре, которую ведет профессиональный литературовед Г. Г. с классиками романтизма — Эдгаром По и Проспером Мериме1. Высокой романтической поэзией просвечен даже сухой список класса Долли из Рамздэльской гимназии. Г. Г. недаром называет его лирическим произведением: имена соучениц Долли вызывают многочисленные и целенаправленно романтические ассоциации — Анджел Грация, Байрон Маргарита, Гамильтон Роза, Дункан Алиса, Кармин Роза, Мак-Кристал, Мак-Фатум, Фантазия Стелла, Кеннет Найт (Knight — рыцарь)... А рядом импровизации на шекспировские темы: Миранда («Буря») Антоний («Антоний и Клеопатра»), Миранда Виола («Двенадцатая ночь»). То и дело возникают отблески сюжетов романтических литературных сказок. Снача-, ла сказки о Синей Бороде — в истории двух жен Г. Г., тем более что налицо прямые сигналы игры с этой темой: то Шарлотта деловым тоном спросит про запертый ящик в столе Гумберта — почему-де он заперт, он «ужасно какой-то гадкий» (чтобы, затем, взломав его, найти свою смерть), то Г. Г. меланхолически пробормочет: «Мне всегда жаль Синей Бороды. Эти брутальные братья»70 71. Есть и другие примеры: «не помню, упомянул ли я название бара, где я завтракал в предыдущей главке? Он назывался так: “Ледяная Королева”. Улыбаясь не без грусти, я сказал Лолите: “А ты — моя ледяная принцесса”. Она не поняла этой жалко^ шуточки». Или реплика Г. Г. по поводу городка, где он потерял Лолиту, — городок зовется Эльфинстон: «он у них тонкий, но страшный», — добавляет русскоязычный Гумберт. Или характерная отсылка (не единственная) к неоромантической сказке Кэрролла: Г. Г. высматривает «нимфетку с длинными волосами Алисы в стране чудес (маленькой прелестницы счастливого собрата)...» Впрочем, в «Лолите» код романтической культуры лишен жесткой привязки к XIX веку.
Речь вернее вести о романтическом типе сознания, романтическом духовном комплексе (в диапазоне от Руссо до Пруста), вХХ в. нашедшем новое воплощение в культуре модернизма. Не случайно Бодлер и Рембо, эти отцы европейского модернизма, постоянно занимают Гумберта — в том числе и профессионально: ведь он пишет историю французской поэзии XX века. В известном послесловии «О книге, озаглавленной “Лолита”» (1958) (ставшем составной частью романа, контрастно симметричной предисловию профессора Джона Рэя) Набоков не без раздражения реагировал на замечание (высказанное критиком Джоном Холландером) о том, что «Лолита» — это «роман с романтическим романом». Во-первых, потому что романтический код — это лишь одна сторона диалога, организующего монолог Гумберта. А во-вторых, потому что не с романтическим романом ведется здесь расчет, а с романтическим вйдением мира, в трансформированном варианте проступающем в основе всей культуры модернизма, и в том числе в основе большинства русских романов самого Набокова1. Но самое главное, что болезненная страсть Гумберта к нимфеткам — это, по сути дела, предельное воплощение специфического романтизма эпохи модерна. Начать хотя бы с того, что значит в эстетике Набокова тема детства: Вик. Ерофеев, например, утверждает, что мотивы детства у Набокова всегда таят в себе архетип рая, эдемского сада, прекрасного и утраченного72 73. Интересно в этом смысле, что «Лолита» была написана фактически сразу же после «Других берегов» — книги, в которой эта поэзия детства достигает наивысшей концентрации. Отсюда понятно, почему для Гумберта так важна память о детской любви к «Аннабелл Ли» и почему именно девочка (а не женщина), нимфетка, становится его идеалом. Для Гумберта нимфетки тем и отличаются от прочих прелестниц, что находятся на «невесомом острове завороженного времени». И не похоть движет героем, а в сущности романтическое желание выпасть из течения времени и вернуться в эдемский сад вечного детства. «Ах, оставьте меня в моем зацветающем парке, в моем мшистом саду. Пусть играют они вокруг меня вечно, никогда не взрослея», — восклицает Гумберт в самом начале романа, и эта тема последовательнейшим образом разворачивается. Так, Лолита появляется перед первым, еще тайным для нее самой, «свиданием» с Гум- бертом, держа в руках «великолепное, банальное, эдемски-румя- ное яблоко», и во время этого свидания, как записывает Г.Г., «реальность Лолиты была благополучно отменена». В прямой связи с этой темой возникает в романе мотив сновидения наяву, опять-таки явственно связанный как с романтической, так и с модернистской традициями: это сон-вымысел, сон-сказка, сонсчастье, это поэтическое освобождение от власти реальности.