Действие романа-хроники «Живые и мертвые» ограничено событиями сорок первого года. В пору появления романа, на рубеже 1950— 1960-х годов, это объяснялось и исследовательскими задачами, и нравственным долгом художника перед миллионами людей, ставшими первыми жертвами и первыми героями Отечественной войны, о которых было еще очень мало известно.
А между тем, стремясь к максимальному правдоподобию, автор «Живых и мертвых» избегает сугубо беллетристических, фабульных связок между эпизодами войны. Каждая глава романа собрана вокруг одной ситуации. Внешней связи между отдельными главами нет. Но эту внешнюю разорванность романист компенсирует четкой внутренней организацией каждой главы, ее композиционной и смысловой завершенностью. Вот, например, глава первая. Какие только фигуры ни попадаются на пути политрука Синцова, прибывшего на фронт, свидетелем каких только сцен он ни становится! Вот начальник нефтебазы держит под пистолетом майора-сапера, не веря, что тот прислан подготовить объект к взрыву. Вот пустое танковое училище с дверьми, распахнутыми настежь, — неизвестно, куда делись люди и танки, и оставленный экипаж ничего сказать не может. Вот человек в штатском, видимо, «доведенный до горькой злобы поисками своего призывного пункта», кричит людям, тоже «доведенным до бешенства своими мытарствами»: «А зачем вам документы? Что я вам, Гитлер? Все Гитлера ловите! Все равно не поймаете!», а через миг и задержанный, и задержавшие его погибают от бомбы. «Счастливо крикнув», что на первый случай получил под команду два орудия, убегает артиллерийский капитан, с которым Синцов начинал свои скитания. Молодой красноармеец, потерявший рассудок под бомбежками, нечеловеческим голосом вопит: «Спасайтесь! Фашисты нас окружили! Спасайтесь!» Двое аккуратненьких мальчиков из артиллерийской спецшколы, похожие «на галчат, выброшенных из гнезда прямо на дорогу», идут в свою часть, навстречу бою. Катится на восток поток беженцев, шагают на запад призывники... Каждый из вошедших в главу эпизодов фиксирует какую-то грань в атмосфере времени и в состоянии людей — паника и самоотверженность, отчаяние вконец растерявшихся людей и верность своему долгу, подозрительность и чувство единства всех в общем горе. Замыкается этот калейдоскоп сцен впечатлением «сквозного» героя — Ивана Синцова: Все, что видели его глаза, казалось, говорило: нет, не переломим! Но душа его не могла смириться с этим, она верила в другое! И хотя он вправе был верить своим глазам, вера его души была сильней всех очевидностей. Он не пережил бы тех дней без этой веры, с которой незаметно для себя, как и миллионы других военных и невоенных людей, втянулся в четырехлетнюю войну. Из девятнадцати глав романа «Живые и мертвые» по меньшей мере пятнадцать представляют собой композиционно завершенные повествования, где соединены в отдельные «автономные» единства разрозненные, часто хаотичные события, встречи, характеры. Художественный мир в каждой из глав и идейный вывод каждой из них при всей их относительной автономности выступает как определенная часть всего художественного действия и всей художественной концепции романа. Какова же связь между этими внутренне замкнутыми частями? От главы к главе разворачивается в «Живых и мертвых» широкая панорама первого периода Отечественной войны, отображающая нарастающее сопротивление захватчикам. Но у Симонова последовательность исторических событий составляет лишь «наружный» слой эпического процесса. Внутреннее же его течение происходит в самосознании народа. В «Живых и мертвых» все персонажи романа (а их — главных, второстепенных, эпизодических — более ста двадцати) сливаются в монументальный коллективный образ — образ народа. И главная творческая задача, которую поставил перед собой Симонов, состояла в том, чтобы раскрыть этот образ в психологическом плане. Все сколько-нибудь примечательные исторические факты, из которых сплетается ткань события в романах-хрониках, у Симонова не имеют самоценного значения, они входят в роман только в качестве психологических импульсов, вызывающих отклики в душах людей. И парад на Красной площади 7 ноября пропущен сквозь призму настроений его участников: Серпилина, Климовича, Синцова и его товарищей. И глава 15-я, где этот парад описывается, потому и стала кульминационной, что в этот день, несмотря на отчаянное положение под Москвой, у героев возникает совершенно определенное предчувствие победы. Что же до вымышленных коллизий в хроникальном сюжете, то о них можно сказать, что они специально созданы автором для испытания и выявления коллективных чувствований. Например, трагическая сцена гибели тихоходных ТБ (в главе второй) потому и становится важным моментом эпического процесса, что эту гибель переживают разные люди и общими слезами они роднятся, соединяются в народ. Задача исследования народного сознания и его движения потребовала от романиста обращения к таким художественным формам, которые позволяли отобразить массовые чувства и настроения. В «Живых и мертвых» есть характерные для исторических хроник массовые сцены, но они здесь невиданно монументальны, охватывая собою движение тысяч и даже миллионов людей. Вот, например, описание Минского шоссе в июне сорок первого: «Кто только ни шел в те дни по этому шоссе, сворачивая в лес, отлеживаясь под бомбежками в придорожных канавах, и снова вставая, и снова меряя его усталыми ногами!..» или «тот страш ный московский день», когда «десятки и сотни людей, спасаясь от немцев, поднялись и бросились в этот день вон из Москвы, залили ее улицы и площади сплошным потоком, несшимся к вокзалам и уходившим на восток по шоссе». Но не менее, а еще более существенны в романе и другие способы создания собирательного образа народа. Это прежде всего сцены коллективных разговоров. «Разговор был похож на воду, которая со стуком каплями падает из не до конца завернутого крана», — и звучит внешне несвязный говор людей, которых война свела ночью у Оршанской водокачки. Людей можно различить лишь по голосам — «густой бас», «тонкий удивленный тенор», «злой голос», он же «холодный желчный голос», «хор замечаний». Разноголосица чувств и мнений — от горьких констатаций («А то ведь и гадали и думали, а на поверку — ералаш!») до самоуверенного («мы, русские, долго запрягаем да быстро скачем») — все это создает образ состояния массового сознания в первые дни войны. Во второй половине романа читатель становится слушателем солдатских разговоров: тут и споры о том, как относиться к пленным, о правде и умолчаниях в сводках Совинформбюро: повествователь не упускает возможности рассказать даже о наивных надеждах на мороз, о слухах, что, мол, «у немецкой авиации смазка морозу не выносит, замерзает...» Симонов даже нашел такой прием, который можно назвать панорамой душевных состояний людей, — он описывает, что чувствуют и думают разные люди, оказавшиеся в одной ситуации. (Пример такой панорамы — сцена у тела только что погибшего от шального осколка генерала Орлова: «А Малинин, Рябченко, Караулов и Синцов стояли рядом с санями и каждый думал свое...») Во всех этих сценах романист старается уловить массовые настроения, постичь характер мышления и определить уровень самосознания народа в целом. Показательно для романа «Живые и мертвые» то, что, создавая образы отдельных персонажей, автор прямо-таки подчеркивает «представительственный» характер их настроений. О Синцове, например, неоднократно говорится так: «Он не был трусом, но, как миллионы других людей, не был готов к тому, что произошло»; «Его, как и многих других нетрусливых от природы людей, встретивших и перестрадавших первые дни войны в сумятице и панике прифронтовых дорог, с особой силой тянуло теперь вперед, туда, где дрались» и т. п. Такое стремление романиста подчеркнуть психологическое представительство своих героев служит еще одним средством передачи общественных настроений, динамики общественных чувств. (Но это же стремление применительно к персонажам романа, особенно к главному герою, чревато художественными потерями. И если говорить о причинах неудовлетворенности, которую вызывает образ Синцова в «Живых и мертвых», то их следует искать в первую очередь в по-хроникальному «количественной» типизации его характера.) И даже комментарий безличного повествователя, который обычно служит в романах хроникального типа средством внешнего объединяющего охвата панорамы исторического события с высоты «птичьего полета», обращен в «Живых и мертвых» к характеристике духовного состояния отдельных персонажей и народа в целом.
Так, в главе 14-й после вводных строк о положении дел в «масштабе всего подмосковного фронта», повествователь переходит к рассказу о самочувствии людей, обороняющих Москву, сравнивая его с «самочувствием пружины». Комментарий у Симонова не авторитарен, он созвучен состоянию героев, эмоционально родствен им. Он входит в мир хроники чаще всего тогда, когда сами герои не в состоянии объективно оценить те или иные явления, осознать их исторический смысл. Он восполняет их незнание, используя для этого смягчающую, объясняющую стилистическую формулу: «Он не знал», «Никто из них не знал», «Они не знали и не могли знать» и т.п. И такая формула тоже работает на общую концепцию романа «Живые и мертвые», ибо незнание и знание — это крайние, начальный и завершающий, этапы во внутреннем, психологическом, сюжете романа «Живые и мертвые». В начале его — одно состояние общественного сознания: «Первый день войны застал семью Синцовых врасплох, как и миллионы других семей. Казалось бы, все давно ждали войны, и все- таки в последнюю минуту она обрушилась как снег на голову; очевидно, вполне приготовить себя заранее к такому огромному несчастью вообще невозможно». В конце — другое, противоположное: даже после победы под Москвой, впервые за долгие месяцы сорок первого года шагая с войсками не на восток, а на запад Синцов отбрасывает от себя всякие иллюзии — «он старался заставить себя свыкнуться с трудной мыслью, что как бы много всего ни оставалось у него за плечами, впереди была еще целая война». А между этими полярными состояниями — динамика общественных настроений: страх и вера, рождение уверенности, радость первых побед, воспитание стойкости и единства, испытание душевных качеств людей всеми бедами войны, рождение предчувствия победы. От невольных заблуждений — к стремлению смотреть правде в глаза, от неведения — к знанию, от растерянности и неразберихи чувств — к твердой душевной нацеленности и внутренней собранности. А главное — от неразвитого исторического самосознания, уповающего на внеположные силы, и прежде всего на мудрость вождя к суровому и взыскательному чувству исторической ответственности. В сущности, перед нами прошли узловые моменты быстрого движения народного сознания за первые полгода Отечественной войны. И, однако, перейдя от незнания к знанию, народ в романе «Живые и мертвые» еще не возвышается к осознанию причин исторической катастрофы, разразившейся в сорок первом году. В сознании героев романа существует некий барьер, на который наталкивается их мысль и — останавливается. Этот барьер связан с именем Сталина, вернее с тем, что в начале «оттепели» получило название «культ личности»: с почти религиозным отношением к Сталину как символу режима и носителю идеала — со слепой верой в его мудрость и силу, с мистическим страхом перед его карающей рукою. Сама действительность: потери огромных территорий, колоссальные людские утраты, страшные муки окружений и плена, унижения подозрительностью и многое-многое другое, что увидели и через что прошли герои романа, не может не заставить их задаться мучительнейшими вопросами: Отчего же произошла трагедия сорок первого года? Кто виноват? В романе эти вопросы задают, независимо друг от друга, три персонажа. Одноногий Бирюков налесном кордоне, тот упрекает: «Дойдешь до наших, будешь докладывать, передай от меня так: может, у вас планы до Москвы отступать — как у Кутузова, но и про людей тоже думать надо». А старый московский рабочий Зо- сима Иванович Попков все пытает одного полковника: «Почему товарищ Сталин про это от вас не знал, хотя бы за неделю, ну за три дня? Где же ваша совесть? Почему не доложили товарищу Сталину?» И Серпилин спрашивает о том же генерала Ивана Алексеевича из Генштаба: «Скажи мне: как вышло, что и мы не знали? А если знали, то почему вы не доложили? А если он не слушал, почему не настаивали?» Три персонажа из разных слоев народа, три народных спроса. И ни одного ответа: «Спроси чего полегче!» — стукнул кулаком по столу Иван Алексеевич, и глаза его стали злыми и несчастными». По мнению Симонова, дело не столько в том, что поиск ответов труден и сами ответы вряд ли будут простыми, сколько в том, что додумываться до ответов героям романа, людям своего времени, страшно. Они боятся потерять веру! Впервые этот барьер встает перед Синцовым, когда тот слушает речь Сталина 3 июля: «Друзья мои...» — повторяя слова Сталина, прошептал Синцов и вдруг понял, что ему уже давно не хватало при всем том большом и даже громадном, что на его памяти делал Сталин, вот этих сказанных только сегодня слов: «Братья и сестры! Друзья мои!», а верней — чувства, стоявшего за этими словами. Неужели же только такая трагедия, как война, могла вызвать к жизни эти слова и это чувство? Обидная и горькая мысль! Синцов сразу же испуганно отмахнулся от нее, как от мелкой и недостойной, хотя она не была ни той, ни другой. Она просто была непривычной. «Хотя» принадлежит безличному хроникеру, ведущему свое повествование с высот авторской современности, а для Ивана Синцова сомнение в вожде пугало опасностью поколебать или даже утратить веру в самые дорогие ценности, в смысл всего, что делалось тобою и такими, как ты, в этой стране, и что еще должно делаться. И он «испуганно отмахивается» от таких сомнений — без них его душе спокойнее. И вроде бы легче переносить невзгоды. Подобным образом защищают свое душевное равновесие и другие персонажи. Например, жена Серпилина Валентина Егоровна, что не легче мужа перенесла его арест и страшных четыре года отсутствия, все равно «глубочайше верила в то, что все, что было и есть плохого, совершается помимо Сталина». Итак, если поиск правды может поколебать веру, то предпочтение отдается вере. И готовность раствориться в «роевом» начале, и желание мыслить и чувствовать «как все», «как миллионы» — из того же ряда спасительных рефлексов, которые срабатывают в сознании «массового человека», когда он хочет сохранить внутреннее равновесие и избежать разрушительных сомнений. Такова психологическая доминанта массового сознания в романе «Живые и мертвые». С одной стороны, это характеристика умонастроений в советском обществе в годы Отечественной войны и, вероятно, вообще в годы сталинщины139. А с другой, это — по Симонову — объяснение многих бед, которые постигают страну. Ибо феномен «культа личности» раскрывается в романе «Живые и мертвые» прежде всего как явление общественного сознания, свидетельствующее о его несовершенстве, недостаточной развитости, как трагическое заблуждение народа, за которое он заплатил многими страданиями. Хроника 1941 года стала в романе «Живые и мертвые» историей сознания народа. На этой основе не только объясняются причины победы советских людей над гитлеровцами в Великой Отечественной войне, но — шире — доказывается идея прямой обусловленности осуществления исторической справедливости развитием самосознания народа. Роман «Живые и мертвые» знаменовал определенную ступень в эволюции соцреалистической концепции личности — здесь личность предстает как частица народа, который осуществляет свою историческую миссию. Однако эпическое со-бы- тиё личности и общества предстает в романе-хронике довольно упрощенно — по принципу «как все». Хроника Симонова о сорок первом годе убеждает, что, слившись воедино (когда один «как все», «как миллионы») в чувстве собственной исторической ответственности, народ способен одолеть врага и спасти от гибели свое отечество. Но эта же хроника ставит под сомнение способность народного целого пробиваться от незнания к знанию, а от него к осознанию, отказываться от соблазна слепой успокоительной веры ради суровой, но открывающей глаза и дающей ориентиры к осознанному историческому деянию правды.