Следуя внутреннему закону философского романа, согласно которому борьба идей становится движущей пружиной сюжета, Леонов делает центральной сюжетообразующей линией «Русского леса» связь между борьбой философских концепций, отстаиваемых Вихровым и Грацианским, и формированием духовного облика молодых героев — Поли и ее друзей.
Л.А.Финк в своем анализе «Русского леса» высказал точную мысль: «Поединок Вихрова и Грацианского — прежде всего борьба за будущее, и поэтому не только лес, но и Поля (молодость, будущее поколение!) становится центром этой борьбы. Битву за Полю оба противника ведут очень напряженно, но даже не догадываются об этом...»33. Действительно, в своем споре Вихров и Грацианский не рассчитывают переубедить друг друга — тут позиции неизменны, но каждый раз они обращаются к молодежи. Не случайно кредо свое каждый изложил в виде лекции, адресованной молодому слушателю, — будь то одна-одинешенькая Поля Вихрова в бомбоубежище или огромная студенческая аудитория в Лесохозяйственной академии. Но вряд ли был прав Л. А. Финк, полагая, что Вихров и Грацианский «даже не догадываются» о том, что они ведут борьбу за души молодежи. Вот два характерных эпизода, непосредственно предваряющих кульминационный момент — заседание в Лесохозяйственной академии (глава 10). Первое предварение — принадлежащая перу Александра Яковлевича очередная блудливая статейка, в последних строках которой «резко ставился вопрос об ограждении молодежи от тлетворного вихровского влияния, что уже не могло пройти бесследно». Следовательно, попытка гражданской казни Вихрова была предпринята не столько для того, чтобы оспорить его «лесные идеи», сколько для того, чтоб дискредитировать его перед молодежью, лишить влияния на новое поколение. А второе предварение знаменитого заседания — резкий разговор Вихрова с Чередиловым у того на даче, разговор, завершившийся откровенным разрывом. И вот конец этого эпизода: «Пиджак у Ивана Матвеевича дымился от ходьбы, когда добрался до станции, и почему-то пассажиры уступили ему очередь у билетной кассы, и он не отказался от этой чести с видом человека, только что выдержавшего за них серьезную битву». Так что и Вихров хорошо понимает, за кого он ведет свою «лесную битву». Но битва эта очень нелегка прежде всего потому, что противоречива изначальная позиция тех, за кого идет борьба, — позиция молодых героев романа. За Полей и ее друзьями — Сережей, Родионом, Варей, за эпизодическими персонажами, вроде партизанского разведчика Володи Анкудинова или помощника машиниста Кольки Лавцова, или того отчаянного мальчонки из Шиха- нова Яма, что «страмил Гитлера», стоит целое поколение — «молодые люди середины двадцатого столетия». Это особое в истории России поколение: оно родилось уже после Октября и, что называется, с пеленок, освоило ту систему представлений, которая внедрялась советской властью, — в их сознании советский менталитет существует в предельно чистом виде, не замутненном посторонними примесями (вроде «родимых пятен капитализма» или «тлетворного влияния старого мира»). К этому менталитету повествователь относится с едва скрытой иронией: «По мере того как крепло советское общество, в детях росло и бессознательное отвращение к укладу прежней жизни. Прошлое рисовалось им чем-то вроде гигантского могильника, полного тлеющих костей и скопленных сокровищ». Хотя повествователь слегка маскируется, обкладывая свои уколы ватой казенно-благополучных клише, однако сама маскировка эта только добавляет уксуса в описание того, как воспитывался Сережа: «недостаточно назидательные сказки считались тогда вредным баловством»; «ему ежеминутно твердили, что это для него строятся всякие узлы и гидроузлы»; «Вся мудрость мира досталась Сереже готовой, в законспектированном виде» и, наконец, нечто вроде резюме: Старшее поколение, на опыте испытавшее все беды социального неустройства, всемерно старалось как избавить свою смену от унизительной нужды, так и всемерно застраховать ее от возможных заболеваний духа. Нередко с этой целью внушалось профилактическое пренебрежение к отжившим мнениям, снисходительная ирония к прошлому несовершенной человеческой мысли, к несчастьям всемирной истории, мало приспособленной к пониманию ребенка... Отсюда весь сумбур в воззрениях молодых героев, окрашенный тем, что повествователь называет «удалой левизной суждений»: они не утруждают себя знанием отечественной истории, весьма снисходительно судят о старом искусстве, да и с самим понятием судьбы готовы лихо расправиться («...это — вредное слово слабых, ничего не выражающее, кроме бессилия... Так что судьбы-то нет, а есть только железная воля и необходимость», — уверенно провозглашает Поля). В соотнесенности с бесконечно сложным миром, который воссоздается на страницах «Русского леса», такой менталитет выглядит ограниченным не только и не столько из-за социальной окрашенности или политической узости — он свидетельствует о крайне упрощенном представлении о самом бытии, о в высшей степени легковесном отношении к самому феномену жизни. И это — самое опасное, полагает писатель. Ирония автора по отношению к умозрительному оптимизму Сергея, Поли и их ровесников оформляется в специфическом «новоязе», на котором они высказывают свои самоуверенные представления о будущем. Интегральным образом в этом «новоязе» становится один из самых ходовых лозунгов советской пропаганды — «Вперед, к сияющим вершинам коммунизма!». Леонов только сдвинул эпитет в сторону большей конкретизации: раз вершины сияющие, значит они ледяные или снеговые. Вопрос о том, возможна ли жизнь в таком планетарном холодильнике, Леонов оставляет обдумывать читателям. А вот молодые герои «Русского леса» не без щегольства оперируют целым пучком тропов, которые проистекают из «сияющих вершин»: «Однако все вперед и вперед, во что бы то ни стало к ледниковым вершинам»; «огне- ветренная высота», «стерильная чистота» и т. п. Несомненно, эти тропы внутренне диалогичны: в устах юных героев они наполнены романтическим пафосом, но в общем ассоциативном поле романа, ориентированном на живые, ласковые образы леса, родничка, былинки, они звучат напыщенно и безжизненно34. Для Грацианского такой язык есть лишь форма «миметизма»: и в те редкие мгновенья, когда он стягивает маску с лица, в его устах выражение «мечта о стерильном мире» звучит в высшей степени язвительно.
Но для Поли и ее друзей формула «стерильного мира» есть эмблема волшебной сказки о светлом и чистом будущем, к которому они искренне устремлены. Александр Яковлевич отлично знает, какая жуткая социальная и природная антиутопия маячит за этим «стерильным миром», но всячески поддерживает веру Поли и ее ровесников в сказку о светлом будущем. Вот та основа, на которой первоначально сходятся позиции Грацианского и молодых героев романа. Словесный радикализм, размашистость демагогических лозунгов Грацианского соблазнительны для ребят, рвущихся к «ледниковым вершинам». Зато Вихров с его сказкой о русском лесе — радениями о прекрасной, но очень ранимой природе, постоянными взываниями к сохранению и сбережению всего, что питало и растило человека на Руси, даже с его старомодными манерами и художественными вкусами — выглядит в глазах молодых романтиков, поспешающих к ледниковым вершинам, замшелым, нелепым консерватором. Кстати, в системе оппозиций романа весьма существенно то, что и речь Вихрова, в противовес речи Грацианского, несколько архаизирована, как бы подкрашена простонародной лексикой и мелодикой. И когда Грацианский покровительственно журит Ивана Матвеича: «Война же, а ты перед незрелой молодежью заводишь волынку про лешего, про каких-то пустынников... да еще на своем древнерусском жаргоне», — то тут обычно покладистый Вихров дает отпор: «Этот жаргон — язык моих дедов... на каком же воровском воляпюке прикажешь мне изъясняться?» Таким образом, первоначальная ориентация воззрений Поли и Сергея Вихровых значительно ближе к тому, что подсказывает Грацианский, нежели к идеям родного и названого отца. Больше того, поначалу отношение Поли к Ивану Матвеичу остро негативное: «Я ненавижу моего отца». Она испытывает горькое чувство виноватости без вины за отца-ретрограда. Здесь Леонов использовал весьма характерный для литературы соцреализма мотив вины за социальное происхождение — кроме Поли, которая стыдится своего «политически отсталого» отца, тем, что он сын раскулаченного, мается и Сережа Вихров, да и сама Елена Ивановна, Полина мама, тоже всю жизнь несет на себе крест своей родословной — она хоть из захудалой, а все же дворянской семьи. Некоторая гипертрофированность этого мотива заставляет ощущать всю нелепость тех идеологических догм, согласно которым государство, провозгласившее равенство всех людей, независимо от рас, национальностей и верований, фактически утвердило новый расизм — дискриминацию по социальному критерию. (Да и проходящая пунктиром через весь роман история Демида Золотухина, Сережиного отца, справного хозяина, изгнанного советской властью из родного гнезда, назначенного старостой при гитлеровцах, но спасшего Полю и гордо принявшего смерть на виселице, есть наглядное опровержение культа социально-классовых дефиниций.) Однако мотив вины за реальные или мнимые грехи отцов играет в романе сопутствующую роль, роль психологического «подголоска» к основному конфликту — мировоззренческому размежеванию отца и его детей. Изображение трудного процесса преодоления молодыми героями влияния грацианщины составляет одну из стержневых сюжетных линий романа. Преодоление это происходит в горниле Великой Отечественной войны, и каждое испытание, сквозь которое они проходят: будь то встреча Родиона Тиходумова с деревенской девочкой, которая одарила его, отступающего красноармейца, букетиком полевых цветов; или страшный колодец с трупами мирных жителей перед глазами Сережи Вихрова; работа Поли в госпитале для тяжелораненых или ее поединок с фашистом Киттелем — все это вехи духовного созревания героев. В годину огромной беды, нависшей над всей страной, каждый из них начинает ощущать себя кровинкой своего народа, былинкой родной природы. Здесь, на войне, пройдя испытание смертью, они воочию убедились в действии великого закона бытия — закона бессмертия жизни. В системе эпических сцен романа не случайны следующие «связки». Вот Поля, только что вырвавшаяся из блиндажа Киттеля, набредает на крестьянскую землянку и видит: Посреди во исполненье непреложных законов жизни древняя старуха мыла девочку в таком же древнем деревянном корыте. Она совершала это неторопливо и важно, как священнодействие, которому не смела помешать никакая война. Столь же не случайно встречавшую Полю «румяную и востроглазую» связную зовут, как погибшую Полину подругу, Варей, Варюшкой. «В иное время Поля непременно подивилась бы такому совпадению», — замечает повествователь. Но сейчас, ощутив свою таинственную связь с русским лесом — своей почвой, своим домом и кровом, своим опекуном и заступником, Поля уже почувствовала присутствие бытия во всем, что ее окружает, прониклась доверием к его законам. И на этой, в сущности философской, основе происходит сближение дочери с отцом и восстановление общего лада в семье Вихровых. Характерным стилевым знаком освобождения Поли от «удалой левизны суждений» становится тяготение ее речи к тональности народных говоров, которой была отмечена речь ее отца, Ивана Матвеича. А своеобразными сюжетными знаками достижения всеми Вихровыми духовного единства становятся внешне нечаянные, случайные встречи-узнавания героев (так, встреча Поли и Сережи происходит посреди заснеженных подмосковных просторов), увенчанные финальной сценой: под крышей материнского дома оказались Поля, Сережа, Родион, и, «волнуясь и покашливая, Иван Матвеич переступил порог...». Так восстановилась связь поколений, и в самом этом событии проявился все тот же главный закон жизни, против пренебрежения которым боролся Вихров, — закон органического, естественного развития природы и рода людского, закон преемственности всего живого, спасительный закон родства людей, закон благодарной и благотворной памяти одеяниях далеких и близких предшественников. Освоив всей душой суть и величие этого закона жизни, молодые герои «Русского леса» преодолели детские болезни левацкого радикализма и молодеческого волюнтаризма, отвергли грацианщину, распознав ее «миметизм», и по-своему произвели расчет с нею (Поля, например, швыряет чернильницей в холеное профессорское лицо).