Под маской соцреализма: «Русский лес» Леонида Леонова (1950—1953)
Творческая судьба «Русского леса» очень непроста. Опубликованный в конце 1953 года в журнале «Знамя» (№ 10—12), он с самого начала вызвал споры в критике. Но в 1957 году роман был '•отмечен Ленинской премией (впервые восстановленной после многочисленных и оттого обесцененных Сталинских премий) и с тех пор превозносился официальным литературоведением как об- лразец социалистического реализма1.
Это создало вокруг «Русского леса» зону предубеждения, которая в течение многих лет препят- Сказочный «ключ» к философскому роману В до крайности насыщенном монументальными монологами, идеологическими дискуссиями и философскими прениями пространстве романа «Русский лес» нашлось место и для весьма любопытного рассуждения о текущей литературе. Поначалу, как бы для затравки разговора, один из собеседников с нескрываемой издевкой «привел в пример ряд известных современных романов и пьес, дельно излагающих проблемы прокладывания осушительных рвов или устранения опозданий на железных дорогах», а затем, продолжая ироническую партию, как будто бы соглашается: Хотя я и сам за то, что театральное представление, например, должно выдерживаться зрителем без предварительной анестезии, что художественная ткань не выносит перегрузки дидактикой... но ведь литература есть вид общественного мышления, которое мы никак не можем предоставить на откуп частным, даже гениальным личностям... Пускай это несколько и снижает формальную ценность произведения. Ничего, пусть буДет чуточку похуже, но поэпохальнее, подоступнее для всех!29 30 Такая литература, по-видимому, претила автору «Русского леса», во всяком случае ясно, что писал он свой роман с полным пониманием ущербности соцреалистической эстетики. И действительно, «Русский лес» разительно отличается по изощренной культуре письма, высокой сложности композиционной структуры от общего уровня и характера прозы социалистического реализма. Впоследствии, уже имея за плечами опыт «Русского леса», Леонов так объяснял секрет построения своих романов: «При работе над композицией я стараюсь разместить материал так, чтобы образовать внутри него нужную фигуру дополнительного воздействия. Я создаю в романе как бы “вторую композицию”, развивающую особую мысль. “Вторая композиция” есть именно то, что должно заставить читателя блуждать по произведению, дать ему возможность отыскивать в нем нужные, интересные для него ценности»31. Каковы же основные композиционные пласты в «Русском лесе» и как они соотнесены между собой? Первый пласт — это сюжет философского спора. Действительно, роман Леонова — это роман идей, но идейный спор здесь приобретает невиданный для литературы соцреализма масштаб — спор о судьбах русского леса перерастает в напряженную дискуссию о созидательных возможностях человека и его месте в великом круговороте природы, об отношении людей к историческому опыту, о смысле истории и судьбах земной цивилизации. Но этот интеллектуально насыщенный философский пласт соотнесен в «Русском лесе» с другим, противоположным по фактуре — с пластом сказочным, апеллирующим к эмоциональным способам убеждения, оперирующим мифологическими архетипами. Этот пласт, как известно, является важнейшей составляющей в структуре соцреалистического метажанра. Как было доказано К. Кларк, актуализация сказочного архетипа отвечала нормативному характеру метода социалистического реализма: сказка с ее опорой на канон, в котором «окаменели» архаические представления о мире и нравственном законе, структурно соответствует соцреалистической парадигме: упрощенности эстетических отношений к действительности, заданное™ художественных решений, фатальному оптимизму — и в то же время скрадывает их демократичностью и общедоступностью своего художественного кода. Как правило, в романах соцреализма сказочный архетип запрятан в глубине конструкции, замаскирован под саморазвитие художественного мира. Леонов же демонстративно вынес наружу сказочную «арматуру», показал ее богатейший семантический потенциал и с максимальной полнотой использовал его. В «Русском лесе», как то и свойственно жанру философского романа, есть пролог, и в нем, как в музыкальной увертюре, заданы главные полюсы философского спора, намечены основные сюжетные линии, введены образы, которым отведена роль сквозных лейтмотивов, задающих общий эмоциональный тон повествования и общий колорит изображения. В прологе «Русского леса» господствуют мотивы сказки — не один мотив, а несколько! Все они тесно связаны с эмоциональным состоянием главной героини романа Поли Вихровой. Она только что приехала в столицу из лесного поселка. Мажор летнего дня, тополиный пух, как «волшебный невесомый снег», праздничный вид Москвы, «купола Красной площади» с «необсохшей росой истории», улыбки людей, их «чудесные вмешательства» на каждом шагу — и девушке «в осьмнадцать лет» чудится, что она «заблудилась в огромной волшебной сказке», и «жизнь представлялась ей чудесным эскалатором из сказки». Общий пафос этого мотива — свежесть и чистота юности, восторженное приятие мира, ожидание счастья, словом — «приглашение к жизни». Но сказка не уходит со страниц романа и после пролога. Она напоминает о себе прямыми комментариями безличного повествователя («подступал конец его сказки», «обрывки забытого русского сказания»), сказочными образами-лейтмотивами (золо- тинка, былинка, живая и мертвая вода, темная сила), кружением чудесных образов-символов (родничок, вечный Калина) и всей стилевой окрашенностью центрального символического образа — образа русского леса с его мистической топографией (до «края света»), с его фантастическими насельниками, с его легендарными заступниками. Этот образ, дружественный человеку, добрый и чуткий к нему, выступает пластическим воплощением нуда жизни, выражением «неугасимой радости бытия». Важнейшая же особенность построения художественного мира в «Русском лесе» состоит в переплетении сказочного, чудесного с рациональным, логическим началом. Здесь бытийный пласт эпического со-бытия материализован в сказочном (а еще точнее — в сказочно-эпосном) обличим. А рациональный пласт (философские доктрины, социальные прогнозы и исторические концепции) тоже стилизуется в фольклорно-эпосные одежды, обретая в изложении персонажей или безличного повествователя черты то эпического сказания, то сказочной утопии, то социального мифа, а то и жестокой космогонической антиутопии. Логика философского диспута и сюжет исторического события Узловое место в разветвленной цепи философского спора, который ведется на страницах «Русского леса», принадлежит диало гическому сцеплению двух лекций, двух программных речей, которые произносят центральные персонажи — Иван Матвеич Вихров и его «заклятый друг» Александр Яковлевич Грацианский. Лекции профессора Грацианского (глава 3) принадлежит роль завязки в сюжете философского спора. И хотя Александр Яковлевич произносит свою речь в не совсем подходящей обстановке — в подвале бомбоубежища, да и слушательница у него, в сущности, только одна — Поля, повествователь ориентирует читателя на программный характер этой речи ироническим замечанием, что ей «лишь немногочисленность аудитории мешала превратиться в развернутую лекцию». Каков же пафос «подвальной речи» Грацианского? Сам профессор предусмотрительно обставляет свои суждения буферными фразами о том, что его размышления могут показаться «даже в какой-то мере обывательскими и, пожалуй, с предосудительным налетом пессимизма». Откуда же взяться пессимизму? Ведь Александр Яковлевич развивает перед Полей те идеи, которые, начиная с 1930-х годов и вплоть до середины 1950-х, носили характер официальных идеологических доктрин. Это, во-первых, тезис о неизбежности войн в современную эпоху и, во-вторых, постулат об обострении классовой борьбы внутри страны по мере продвижения к социализму. Профессор не совершает никакой крамолы — он лишь логически развивает государственные идеи, которые изучались во всех кружках политграмоты. Разворачивая первый тезис, Грацианский доказывает: раз войны неизбежны, то промежутки между ними будут все короче, а разрушительная сила войн будет, благодаря техническому прогрессу, все сильнее, следовательно, нашу планету неминуемо ждет самоуничтожение, превращение в «газовую туманность местного значения». Обыгрывая второй тезис — об обострении классовой борьбы внутрй социалистического общества — Александр Яковлевич заботливо предупреждает об опасности так называемых «невинных заблуждений, обычно выдаваемых за оттенки научной мысли... А чем крупнее размах народной деятельности, — развивает свою мысль профессор, — тем чреватей начальное отклонение в идеях даже на полградуса...». По этой логике выходит: чем выше в своем развитии поднимается социалистическое общество, тем строже должна быть узда на самостоятельной, неординарной мысли, тем большим ограничениям должна подвергаться духовная жизнь общества. Грацианский довел до логического тупика краеугольные идеологические доктрины советского тоталитарного режима, весьма убедительно доказав, что их реализация может привести только к ужесточению политических репрессий внутри страны и даже к катастрофе в планетарных масштабах. На месте сказочного коммунистического будущего проступают контуры жуткой антиутопии. Для начала 1950-х годов такой логический перевертень из казав- цшхся доселе незыблемыми постулатов был весьма неожиданным — видимо, поэтому тогда его не смогли (или не захотели?) заметить в романе — и требовал немалой смелости от автора. Лекция Ивана Матвеича Вихрова (глава 7) полемически направлена против концепций, которые продекларированы в «подвальной лекции» Грацианского.
Пессимистическим предсказаниям деградации человечества и неминуемого самоуничтожения всего живого Вихров противопоставляет «весь тернистый путь развития материи — от амебы до гордого, мыслящего человека», высокомерному пренебрежению накопленным опытом — уважение к прошлому своего народа. В противовес мрачной антиутопии Грацианского Вихров превращает свою лекцию, скромно заявленную как «краткий очерк о роли дерева в русской жизни», в яркое эпическое сказание об истории Руси — он заглядывает в «громадное время детства» славянских племен, поминает пращура Святослава, говорит о движении орд, набрасывает широкими мазками историю хозяйственной деятельности русичей на своей земле. И русскому лесу принадлежит в лекции-сказании Вихрова роль центрального эпического образа — воплощения вечного закона природы и средоточия нравственных правил, которые служат охранению чуда жизни от гибели. Русский лес как носитель бытийного смысла и есть та авторитетнейшая инстанция, апеллируя к которой Вихров отстаивает свое представление о Назначении человека («быть не бессовестным эксплуататором природы и не бессильной былинкой в ее потоке, а великой направляющей силой мироздания») и свою концепцию прогресса: не совершать насилия над природой, пытаясь подчинить ее каким-то умозрительным прожектам, а «подсмотреть таинственную взаимосвязь, объединяющую ее явления в живой, целостный организм, чтобы облегчить и ускорить работу природы в ее стремлении к совершенству, которого она расточительно, мириадами опытов и с жестокой выбраковкой добивается вслепую». Через косвенное столкновение лекций Вихрова и Грацианского завязывается узел многомерного, «многослойного» философского спора, в который втягиваются и другие персонажи — опытный партиец Валерий Крайнов и юная комсомолка Варя Черне- цова, историк Морщихин и железнодорожный машинист Титов... Дискуссия о принципах лесопользования — это хоть и немаловажный, но все же только первый, внешний слой конфликта: здесь ставится вопрос прагматический — о том, как примирить хозяйственные потребности общества и экологические возможности природы. Но в философской ауре романа этот вопрос переходит в иную, а именно социально-философскую (историософскую) плоскость: он становится предметом спора о том, имеет ли право человек навязывать природе свои правила, пытаться подчинять ее естественный ход своим запросам. А это уже острейшая проблема всего XX века — проблема революционного своеволия. В романе Леонова едва ли не впервые в советской (легальной) литературе ставится под сомнение правомочность и целесообразность собственно революционных принципов обновления жизни. В свою очередь глобальный конфликт между революционной и эволюционной концепциями развития жизни обретает онтологическую глубину — Леонов утверждает, что философия революционного волюнтаризма есть следствие неверия в самодостаточность энергии жизни, слепоты перед чудом бытия, в конечном итоге за этой философией скрывается безысходное отрицание смысла жизни и панический страх смерти, а философия следования за «таинственной взаимосвязью» всего сущего есть проявление доверия к жизни, влюбленности в самое чудо бытия. Первостепенность этого онтологического конфликта отмечена тем, что в хронологическом течении романного события он завязывается одновременно с началом многолетней дискуссии между Вихровым и Грацианским о лесопользовании. Это происходит в 1916 году, во время Первой мировой войны, при неожиданном визите к Вихрову в лесничество его институтских сокурсников — Саши Грацианского и Ефима Чередилова. Именно тогда Грацианский впервые порицает Вихрова за «идиллический антропоморфизм», напоминает о том, что на протяжении веков лес был «безответной рессорой государственной экономики в России» и призывает не «встревать на пути лесоруба, вооруженного топором и воспламененного великой идеей». Тогда же случается полная символического смысла сцена у родничка. Родничок в иерархии образов-символов романа Леонова есть воплощение начала жизни, ее вечный, неистощимый источник. Грацианский своим непроизвольным жестом, жестом-срывом («вдруг, сделав фехтовальный выпад вперед, вонзил палку в родничок и дважды самозабвенно повернул ее там, в темном пятнышке его гортани») выдает свою враждебность тому, что есть жизнь, иррациональный страх перед ее неиссякаемой силой. И покладистый Вихров с криком: «Я убью тебя!» — ломает орудие Грацианского. Завершается встреча бывших сокурсников вязким рассуждением Че- редилова о бесплодности всякой человеческой суеты по обустройству на земле, ибо «все равно помрешь», и вопросом, полным тупой безысходности: «Вот: зачем жизнь?». Вихрову же сама постановка такого вопроса представляется кощунственной, его ответ: «Когда человеку дарят солнце, неприлично спрашивать, к чему оно». И если впоследствии вся внешняя канва многолетнего конфликта Вихрова и Грацианского будет проступать в публичном споре о принципах лесопользования, то внутренней, глубинной стороной этого конфликта будет диаметральная противоположность векторов духовной деятельности каждого из антагонистов: Вихров всю свою жизнь посвятит написанию книг в защиту леса, т.е. в защиту жизни, а почтительно упомянутый уже в прологе «очень такой фундаментальный труд» Грацианского, над которым профессор работал весьма длительное время, оказывается «полной научной подборкой материалов для монографии о самоубийстве». Противоборство вытекающих из этих первоисточников двух историософских концепций — концепции согласия человеческой деятельности с законами природы и концепции своевольного насилия над природой —материализуется в хронотопе «Русского леса». В романе существует два исторических пласта: первый пласт, который отмечен, как вехами, 1892, 1916, 1929, 1936 и 1941 годами и связан с судьбой Ивана Матвеича Вихрова и его борьбой за русский лес; и второй пласт, сосредоточенный на событиях первого года Великой Отечественной войны. Непосредственное действие романа охватывает первый год Отечественной войны, т.е. самый трагический ее период. Но от каждого поворотного события первого года «большой войны», обозначающего новую фазу кровавого конфликта, имевшего всемирное значение, повествователь искусно переходит к истории многолетней, охватывающей почти полвека борьбы за русский лес, к этапам своего рода «малой войны» между двумя противоположными онтологическими и историософскими концепциями. Возникает синхронность двух собственно исторических сюжетов, которые, несмотря на разницу хронологических масштабов, образуют единую линию с общей завязкой (главы 2—4), кульминацией (глава 10), развязкой (главы 13—15), окольцованную прологом (глава 1) и эпилогом (глава 17). Благодаря такому сюжетнокомпозиционному строению философский спор, который ведется на страницах романа, обретает эпохальное значение: ог его разрешения зависит судьба России и не только России, но и всего человечества. Но, кроме того, «сцепляя» сюжеты «большой» и «малой» войн, события полувековой российской истории и одного года битвы с гитлеровцами, автор обнажает неявную связь, которую он находит между противостоянием двух философий и огромной войной, охватившей мир. При этом обнаруживается глубинное сродство философии исторического своеволия, насилия над естественным ходом жизни с фашизмом, античеловеческая, каннибальская сущность которого была тогда, по свежей послевоенной памяти, абсолютно очевидной для советских людей32. Ну а поскольку, как доказывалось в «Русском лесе», философия насилия над законами природы связана с идеологией революционного экстремизма и откровенно сформулирована в постулатах советского политпросвета, из такого соположения двух исторических сюжетов можно было бы делать далеко идущие выводы. Однако Леонов осмотрительно предохранил себя от обвинений в политической крамоле. Предвосхищая возможные нападки за посягательство на идеологические «устои» советской государственной системы, а значит за отступление от метода социалистического реализма с его следованием официальным идеологическим доктринам, он использовал прием, широко распространенный в самом искусстве социалистического реализма, — сделал рупором идей революционного экстремизма врага. Он приписал Грацианскому традиционную в соцреалистической модели функцию вредителя. Только особенность вредительской деятельности Александра Яковлевича состоит в изобретенном им «миметизме», суть которого выражается в том, «чтобы доведением вражеских методов до абсурдной крайности взрывать их изнутри». Собственно, «подвальная лекция» профессора, в которой идеи революционного экстремизма оборачиваются глобальной антиутопией, и есть своего рода образчик «миметизма», наглядно демонстрирующий его «технологию». И далее все, что говорит Александр Яковлевич, несет на себе печать «миметизма», а значит, все его едкие реплики по адресу советских установлений, иронические стрелы, довольно точно попадающие в больные места Системы, автор может списать на «происки врага». И когда Грацианский бросает в лицо Вихрову тяжелейшее по тем временам политическое обвинение в попытках своей защитой леса от сверхнормативных вырубок «лимитировать социалистическое строительство», то за этими обвинениями, по существу и по стилю столь характерными для логики искренних романтиков социализма, неистовых ревнителей его утопических идеалов, повествователь видит вражеский умысел: играя на социалистических идеалах, провоцировать общество на деяния, которые должны привести к большим бедствиям, навешивая политические ярлыки, шельмовать самых стойких борцов против разрушительных идей.