И всё же все эти люди — не хромые, не пьяницы, не наркоманы и не депрессивные: они больны, как и мы; точнее, они болели другими болезнями. Как ни странно, рак, пожирающий если не наши органы, то наше подсознание, ни разу не упоминается, хотя сама его сущность — внесение разлада в жизнь клеток, то есть прямое посягательство на принципы гармонии, полученные от античности, — должна была бы бросаться в глаза ученым и простонародью: полное молчание! Конечно, отдельные симптомы, описания которых дошли до нас, напоминают симптомы рака; слова tumor [теперь: опухоль] и даже cancer [теперь: рак] появляются, но означают «вздутие» и даже «прыщи». Что касается инфицирования одного органа другим, метастазов, как говорим мы, о нем нет и речи, равно как и об инфекции, передаваемой от человека к человеку; может быть, на ученых здесь повлиял Аристотель. Рака не было, и, что не менее любопытно, ни единого намека на дыхательные пути: «катар» может оказаться чем угодно. Тем не менее носовой платок — средневековое «изобретение»; но в те времена не сморкались, не плевали и не кашляли, по крайней мере, упоминаний об этом нет. В конечном счете простой человек, похоже, был готов обращать внимание лишь на то, что бросалось в глаза, — кожу; на то, что его беспокоило — живот; на то, что он считал признаком приближения болезни, — горячку. «Понос» был одной из наиболее часто упоминаемых причин смерти как могущественного сеньора, так, несомненно, и бедняка. Что включало в себя это понятие? Обычное желудочное или кишечное расстройство? Из XV века до нас дошли сообщения о промывании желудка, пластырях, маслах для принятия внутрь, а также, что указывает на некоторое представление о реальности, о загрязненной питьевой воде и об испорченном воздухе городских улиц. Но известно ли было людям, что «понос» может принимать и тяжелые формы, которые порой считали заразными: различали ли тогда дизентерию, брюшной тиф и даже цингу? Сильный жар, диарея, жажда, «злокачественные» боли описаны подробно, а их возникновение, в общем справедливо, связывали с насекомыми, а также объясняли простым контактом с загрязненными предметами, с нечистыми жидкостями. Исходя из последствий, здесь усматривали заразную болезнь, поскольку она поражала целые группы, не знавшие гигиены: городских бедняков, солдат в походе, голодающих крестьян; говорили даже об «эпидемии» — разве не отмечено ее широкого распространения как в VI, так и в XII веках в итальянской, в аквитанской армии или там, где свирепствовал голод: 30 тысяч жертв в Англии в 1406 году! Правда, те или иные огромные цифры свидетельствуют скорее о страхе хрониста, нежели о реальных масштабах бедствия. Пускали кровь и промывали желудки, что, скорей, лишь усугубляло недуг; использовали также мази и измельченные травы, что несколько полезней, но не спасло ни Людовика Святого, ни Иоанна XXII. Жар — лишь симптом, и у больного он обнаруживается быстро. Но когда жар становится сильным, хроническим и приводит к болям или тошноте, нужно распознавать конкретную болезнь: желтая лихорадка, четырехдневная лихорадка, потница, потовая горячка — все эти болезни, которые умеет различать современная медицина, считались всего лишь разновидностями «болотной чумы», малярии, болотной лихорадки, свойственной землям с жарким, влажным и нездоровым климатом. Вероятно, тогда уже установили связь между различными формами болезни и укусами ядовитых насекомых, однако помощь при периодических приступах или при печеночной недостаточности была лишь внешней — компрессы, настойки опия, и в результате от этой болезни во множестве умирали как крестоносцы в Леванте, так и крестьяне, обитающие в прибрежных районах. Зато вирусный грипп, для которого характерны кашель, головная боль и способность легко передаваться, не был четко дифференцирован: его опасные вспышки отмечены в 972 году, еще две-три — в XII веке, а потом — в XIV веке; но ничто не говорит, что его умели отличать от «классической» лихорадки, кроме как по приступам кашля, свойственного для «катара». А «икота», на которую около 1420 году жаловался Парижский горожанин4, поскольку она мешала проповедям, — скорее всего коклюш. Человек может скрывать боли, сбить жар, но не может спрятать кожные заболевания.
Ранее я говорил о значимости, пусть символической, той телесной оболочки, которая как была, так и остается и все в большей мере становится показателем крепкого здоровья, богатства, физической и даже нравственной красоты. Скрывать следы возраста или несовершенство черт лица должны были пудры и кремы. В этом плане средневековье не может преподать никаких уроков нашей оголтелой рекламе косметики. К сожалению, попытки разгладить морщины или сделать цвет лица живее не приносит результатов, если болезнь поражает человека на виду у всех. Прыщи, сыпь и красные пятна не ускользали от взора живописцев, и не только в XV в., когда их кистью двигала склонность к реализму. Символом средневековья в народном подсознании была и остается проказа. Сколько изображений с комментариями, сколько рассказов посвящено больным, покрытым отталкивающими струпьями, отвратительной «чешуей» (по-гречески lepra), с трещоткой в руках, одетым в лохмотья и вынужденным скрываться в убогом смрадном жилище вдали от всякой общественной жизни (как с ученым видом заявляют историки, это от 2 до 3 % населения, живших более чем в 4 тысячах прибежищ для прокаженных — лазаретах, лепрозориях, приютах, которых насчитывалось около 1300 года в одной лишь Франции); несчетное количество правил еще с IX века предписывало изолировать людей, заподозренных в этой болезни, сжигать их жилища, одежду и все движимое имущество, к которому они прикасались. Однако сегодня всё это вызывает большие сомнения, поскольку эта болезнь свирепствовала и в Азии, где были лучше видны другие ее стороны: прокаженные приходили в город, свидетельствовали подлинность документов, получали имущество и распоряжались им, а некоторые из них служили при дворе или занимались торговлей — и даже становились королями, как, например, король Иерусалима Балдуин IV. Затем проказа внезапно исчезла: возможно, ее вытеснили несовместимые с нею бациллы туберкулеза, — действительно, о по следнем нет ни единого упоминания до конца XIV века. Вплоть до XVII века сохранятся «каготы», с которыми не полагалось водиться, но это были скорее изгнанники, нежели больные. Какой же вывод? Признаки лепры хорошо известны: пятна на коже в виде бляшек, бубоны и распухшие лимфатические узлы, туберкулы, из-за которых деформируются суставы конечностей и хрящи рук или носа, приступы сильного жара и даже прогрессивный паралич. Но все эти симптомы, чреватые смертельным исходом, были отмечены отнюдь не везде: кто знает, не могли ли в те времена путать лепру с другими впечатляющими кожными болезнями — с рожей или экземой, получившими повсеместное распространение из-за отсутствия гигиены, с псориазом или невусами, которые все не заразны? Так что можно задаться вопросом, не обязана ли лепра столь ужасной репутацией по преимуществу своему психологическому воздействию: прокаженные — отталкивающие, не сдерживающие сексуальных влечений (разве не им собирались выдать Изольду?), с печатью вероятных грехов на лице, обвиняемые в отравлении колодцев, зерна и даже домашнего скота, — были «неприкасаемыми» христианского Запада, символом Зла, Греха, Нечистоты. Следовательно, их надо было изолировать от верующих. Из всех этих заболеваний остается одно, о котором древние и средневековые люди вспоминали не иначе как вполголоса, а его сверхъестественный характер до сих пор удивляет и нас. Человек, мужчина или женщина, разговаривает и живет обычной жизнью среди себе подобных; вдруг он напрягается, бледнеет, валится на землю, его внезапно охватывают судороги, а потом наступает нечто вроде комы. Через час-два он приходит в себя и ничего не помнит об этом приступе; как кажется окружающим, он был «одержим» Святым Духом; это эпилепсия, «haut mal» (высокая болезнь), «mal sacre» (священная болезнь), превращающая жертву во временное хранилище сверхчеловеческого могущества. Пока медицинская наука о нервных системах не вышла на соответствующий уровень в XIX веке, эпилепсия считалась знаком божественной милости, а эпилептик — посланцем свыше. Его не жалели и не лечили — его почитали и боялись, кем бы он ни был, самим Цезарем или простым пахарем.