4. Проблема истины

Греческие пнрроники называли себя ищущими истину. На деле они были поглощены поисками доводов, доказывающих, что любому утверждению можно противопоставить столь же обоснованное противоположное утверждение. Главный результат деятельности этой школы на протяжении более пяти столетий — множество собранных ею доводов в пользу этрго тезиса.

Находим ли мы такое же отношение к поискам истинного знания у представителей скептической мысли эпохи ранних буржуазных революций?

Хотя вся добываемая нами информация о человеке и окружающем его мире, пишет Санкез, будучи весьма далека от совершенства, содержит великое множество заблуждений и ошибок, но лишь путем ошибок достигает человек истины. Санкез уделяет большое внимание выяснению путей, могущих приблизить нас к истине, так как он уверен, что не безукоризненное, не безошибочное, короче, не совершенное, а приближенное знание не обо всем, а лишь о части того, что нам хотелось бы узнать,— такое знание нам доступно. Ошибочность или сомнительность многого из того, что до сих пор удалось узнать, обусловлены не столько тем, что имеющиеся у нас орудия позйания не способны доставить нам никакой достойной доверия информации, сколько тем, что истину тщатся найти, роясь в книгах, в то время как найти ее можно, лишь исследуя сами вещи, что вполне доступно людям. Главный свой труд Санкез заканчивает словами: «Исследовав вещи, поставив перед собой вопрос, что о них можно узнать и какими средствами этого можно достичь, мы задались целью написать другое сочинение, в котором мы покажем, насколько это позволяет слабость человеческая, метод, ведущий нас к знанию»47..

Монтень, считающий, что «мы рождены, чтобы искать истину» 46, неоднократно заявляет, что поиски Эти при соблюдении определенных условий увенчиваются успехом, и проявляет горячий интерес к этим условиям, одно пз которых — учесть все имеющиеся по данному вопросу взгляды и принять тот, который разум сочтет верным. В отличие от греческих пирроников, подчеркивавших, что они не придерживаются определенных взглядов ни в философии и науке, ни в области практики49, Монтень указывает, что с самого начала пришел к определенным взглядам по ряду теоретических и практических вопросов. Позднее исследование множества фактов и вещей, ознакомление с воззрениями выдающихся мыслителей, пишет он, «укрепили во мне сознание правоты моих мнений»50, и он постепенно «выработал в себе известную устойчивость взглядов»51, в истинности которых неоднократно убеждался и которые твердо отстаивает. Это — не голословное утверждение. Исследователи давно отметили, что «Монтень окружает облаком сомнения очень плотное ядро своих категорических утверждений» 52, а некоторые, имея в виду взгляды, истинность которых для Монтеня несомненна, усматривают в этом даже догматизм 53. Мерсенн считает иллюзорным само понятие совершенной истины и избегает употребления термина «истина» в этом смысле. Когда в трактате Мерсенна (написанном в форме диалога) Скептик заявляет, что десять «тропов» Секста доказывают непознаваемость сущности вещей, Христианский философ (выражающий позицию автора) отвечает: «а это ... и не необходимо для установления какой-нибудь истины» :>4. Ведь истина вовсе не то, за чем тщетно гоняются догматики. Истина — это прежде всего то, что непосредственно очевидно для всех настолько, что принимается всеми без каких-нибудь рассуждений о доказательствах и критериях: мир существует; невозможно, чтобы одной и той же вещи принадлежало и не принадлежало одно и то же свойство; целое больше части; луна дает больше света, чем звезды; слон больше муравья и т. п. Истины, далее, это знания о неочевидном (даже в данный момент принципиально не наблюдаемом, например о будущих событиях), к которым разум приходит на основании того, что очевидно, и которые можно проверить иа опыте. Такие знания сообщают об очень малой части необъятной природы, но их достаточно, чтобы служить руководством в наших действиях. Для этого надо знать явления, связи между ними, законы, обнару- живаемые в этих связях. Внутренних причин явлении можно и не знать. Когда, действуя, мы руководствуемся знанием законов, мы надежно проверяем, уточняем это знание. Критика чувственных восприятий со стороны скептиков несостоятельна — знание законов, объясняющих, почему различны восприятия, получаемые в разных условиях, позволяет нам исправить ошибки наших восприятий, преодолеть оптические, акустические и иные иллюзии. Первые звенья рассуждений разума, приводящих к познашпо неочевидного,— очевидные «истинные максимы». Тут вовсе не получается, согласно Мерсенну, ни бесконечного регресса доказательств или критериев, ни порочного круга в доказательстве, о чем так много распространяются пирроники.

Для Гассенди истина — это соответствие мысленного суждения самой вещп, а содержание истины — «совершенное знание» о «том, каковы естественные веіцп в себе» 3", знание'«подлинных причин и сокровенной природы вещей»ч(і, притом полное знание обо всем в каждой вещи. Достижима ли такая истина? Нет, отвечает Гассенди, «мы не можем познать... внутренние причины нли сущность вещей»57 и полное знание вещей недостижимо58. Но пирроники в этом вопросе не правы потому, что критерий истины у нас есть—ощущения59, а «в области ума» критерием истины служит созданное мышлением на основе многократных наблюдений «предварительное понятие вещи» — антиципация. Руководствуясь антиципацией, мы нз того, что дает наблюдение (и что очевидно), можем логически вывести знание о том, чего наблюдать невозможно (и что неочевидно). Отвергая и тезис «все познаваемо», п тезис «нет ничего достоверного», Гассенди предлагает, «не отстаивать все без исключения; однако некоторые незыблемые положения, в отношении которых не должно существовать сомнений... защищать» 60.

В первой части своего итогового труда — в «Логике»—Гассенди предлагает держаться средней линии между догматиками н скептиками и сравнивает наше стремление к истине со стремлением людей к бессмертию. Наша мечта о бессмертнп неосуществима, но мы можем жить довольно долго. Точно так же «если мы не можем быть допущены к самому храму природы, зато можем присутствовать в неких как бы внешних торжествах». «...Исследование истины не является тщетным, ибо хотя доступ к ней мал, однако и он представляет великую ценность» 61. Доступное нам знание, о котором здесь идет речь, конечно, не знание одних лишь явлений.

В том, что истина — это только абсолютно верное и полное знание, убежден и Паскаль. Такое понимание истины он имеет в виду, говоря, что в наших знаннях «все отчасти истинно, отчасти ложно. Если же понимать под истинным одну лишь чистую истину, ничто не окажется истиной»62. Паскаль сравнивает истину с точкой, которая так мала, что даже когда целящемуся удается попасть в нее, его попадание захватывает вместе с данной точкой многое из того, чем она окружена. В полученное таким путем зна- шіе вместе с верным попадает много заблуждений, «пятнающих истину». Тем не менее Паскаль считает, что мы должны направить свои усилия на поиски истин, которые, не будучи совершенными, безошибочными и абсолютно исчерпывающими, все же заключают в себе частицы совершенно верного знання, к которому мы стремимся. Это прежде всего истины, постигаемые нами непосредственно без каких-нибудь доказательств; ибо разумно доказать их невозможно, истины-«начала» (существование пространства, времени, чисел, их бесконечность, существование движения). Сомневаться в них невозможно: их истинность мы чувствуем настолько сильно, что. почти всем людям кажется, что они внушены нам самой природой, прирождепы, хотя в действительности они всецело покоятся па опыте. Есть еще одна категория логически недоказуемых положений, в истинности которых нас убеждает «инстинкт»: завтра взойдет солнце, я существую, я мыслю, я умру и т. п. Сомневаться в этих положениях невозможно: они так же, как «начала», внушены нам опытом, приобретенным нами в контактах с внешним миром, а «восприятия органов чувств всегда истинны» 63. Кроме того, много истин познается опосредованно, при помощи более или менее сложных рассуждепий, истин, обосновываемых разумом. То, что не может считаться беспримесной, безусловной, всеобъемлющей, окончательной истиной, все же представляет собой знание, достоверность которого нельзя ставить под сомнение.

Кое в чем понимание истины у «новых пирроников» совпадает с позицией античного скепсиса. Но есть радикальное различие между ними по вопросу о том, содержится ли в доступном нам знании какая-нибудь частица той совершенной информации, которую и старые и новые скептики считают единственным знанием, достойным названия «истины». Часть греческих скептиков отвечает на этот вопрос отрицательно. Остальные полагают, что никаких данных для его решения нет. Между тем о наличии в результатах нашей познавательной деятельности — наряду с заблуждениями—сведений, представляющих собой часть абсолютного знания, именуемого ими истиной, уверенно говорят все видные представители скептической мысли XVI—XVII вв. У Санкеза, Паскаля, Бейля эта мысль выражена особенно рельефно, даже категорично.

«ассудков, это влияние служит прежде всего доводом в пользу ребования: сбросить гнет предрассудков, судить обо всем, следуя шшь разуму и свидетельствам органов чувств. Из рассуждений реков следовало, что тот, кто судит обо всем, руководствуясь разумом и показаниями чувств, ничуть пе ближе к истине, чем гот, кто ими пренебрегает,— взгляд, решительно оспариваемый :<новыми ппрроииками». Даже те из них, которые не оспаривают гезиса древних скептиков, отрицающего существование доказательств и критериев истины, сами противопоставляют убедительно доказанные положения бездоказательным и подчеркивают, что руководствоваться надлежит определенными критериями истины. Л Мерсенн, Гассенди, Паскаль прямо выступают против этого тезиса греков. Но оригинальность скептической мысли XVI — XVII вв. рельефнее выступает не в заимствованны^, а в собственных ее доводах.

Наиболее вескими доводами в пользу скептицизма Санкез считает следующие. Каждая вещь связана не только со всеми, ныне существующими вещами, ио и со всеми существовавшими раньше и всеми, которые возникнут в будущем. Каждая из бесчисленною множества вещей во Вселенной обладает индивидуальным, неповторимым своеобразием. Можем ли мы приобрести достоверные сведения о необъятном числе вещей, бесконечно удаленных от нас в пространстве и времени? Любая вещь обладает бесчисленным множеством связей. Истина же — это совершенное знание вещи во всем ее своеобразии, знание всех ее связей. Такого знания даже об одной вещи мы, разумеется, достичь не можем. К тому же своеобразие вещи не стабильно, в ней все время происходят перемены. Ухватить, зафиксировать это своеобразие невозможно.

О том, что в наше поле зрения попадает лишь крохотная частица Вселенной, часто говорит Монтень. Он, кроме того, пишет: познаваемые нами законы природы — законы мира, в котором мы живем. Но есть веские основания считать, что существует немало других миров, где действуют иные законы, знание которых нам недоступно. Довод в пользу пирронизма, чаще всего приводимый в «Опытах»,— каждый объект непрестанно изменяется как под воздействием других объектов, так и сам по себе, а «устойчивость не что иное, как ослабленное и замедленное колебание»64. Это относится и к познаваемому миру, и к познающему человеку65. Стремление «уловить бытие» Монтень сравнивает с желанием удержать в руке зачерпнутую пригоршней воду. «Герак- лнтнзм» Монтеня отмечают многие исследователи66. «Уловить бытие» нельзя и потому, что во всем — в природе, в обществе, в человеке — заключены противоположности. Монтень красочно изображает, как неотделимы друг от друга и обусловливают друг друга: возникновение и исчезновение, тождество и различие, жизнь и смерть—в природе; богатство и бедность, добродетель и порок, добро и зло — в обществе; радость и горе, наслаждение м страдание, мужество и робость — в индивиде.

Эти идеи мы находим и у Паскаля. Оп ярко рисует, с одной стороны, превосходящую всякое воображение колоссальность бесконечной Вселенной, а с другой — неисчерпаемость'«природы в сжатых границах атома... неисчислимые Вселенные в этом атоме» 67. Здесь и вширь и вглубь — бесконечность. Складывающаяся нз этих двух бесконечностей природа существовала, целую вечность до нас и будет существовать вечно после нас: о полноте наших знаний не может быть и речи. Бесконечные цепи'причинно- следственных зависимостей связывают любой предмет с тем, что происходит в других местах, в другое время. То, что происходит как угодно далеко от предмета, в значительной мере определяет происходящие в нем процессы, а происходящее в нем «любое движение отзывается во всей природе»68. Мир — единое целое; точное, полное зпапие части требует точного, полного знания целого.

Мысль, что познанию истины препятствует то обстоятельство, что бытию присущи противоположные характеристики, получает развитие у Бейля.

Существенная особенность доводов «новых пирроников» — апелляция к определенным характеристикам объективного мира. Как бы далеко ни заходили «новые пирроники» в своем скептицизме, названные характеристики объективной действительности у них сомнений не вызывали.

Такова своеобразная черта этих доводов: в отличие от греческого скепсиса, обнаружившего некоторые важные диалектические моменты только в познании, здесь выявляются также моменты диалектики самой объективной действительности. В выявлении диалектики познания «новые пирроники» тоже пошли дальше античных скептиков. Они отвергают не только мысль, что мы можем доверять всем своим знаниям, по и мысль, что все паши знания не заслуживают доверия, что все они ошибочны нли сомнительны. Хотя истина как совершенное знание недости жнма, но если исследовать вещи, пользуясь надлежащим методом, то можно приобрести часть этого знания — такова позиция не только Сапкеза, но и других представителей «нового пирро нпзма».

В философии, полагает Монтень, позиция тех, кто заявляет, что «разум пе способен познать ничего»,— естественная реакции на самоуверенность «тех, кто приписывает разуму способность к всеведепию. В утверждении нашего неведения они впадают в акую же крайность, как и другие в утверждении нашего зна- шя»69. Детальнее развивает эту мысль Паскаль. Все, что нам сдается познать, полагает он, не является пи полностью истинным, ни точным. «Что же станет делать человек в таком положении? Сомневаться во всем? Сомневаться, бодрствует ли он, щиплют ли его, жгут ли? Сомневаться, сомневается ли оп? Сомневаться,-существует ли он?»70 Но неужели человек, «наоборот, скажет, что он несомненно владеет истиной? Ведь он не может предъявить на все никакого документа и, как бы мало ни теснили его, принужден уступить поле борьбы»71. Паскаль так решает этот вопрос. Притязания на всеведение нелепы. «Уясним же, что мы такое: нечто, но не все» 72. Это «нечто» очень мало но сравнению со «всем», но оно все же не ничто, а определенная частица природы, к тому же частица мыслящая. «Наши знания занимают в ряду вещей, подлежащих познанию, такое же место, какое наше тело занимает в протяженности всей природы» 73. Наши знания не ничто, не нагромождение заблуждений, а часть (пусть малая) достоверного знания о мире. Конечно, ни одна паука никогда пе исчерпает своего предмета 74, потому что предмет этот — бесчисленное множество объектов, каждый из которых внутри себя бесконечен. Но в информации, добываемой познанием, наряду с ошибками есть верные сведения о том, каковы в действительности познаваемые явления.

Тенденция занять позицию где-то между догматизмом и скептицизмом, отвергнув обе эти «крайности», содержится и в работах мыслителей, считающих себя последователями греческих пирроников (Кастеллнон, Боден, Санкез, Монтень, Шаррон, Гассенди и гассендисты), и у тех, кто, признавая во многом правоту этих пирроников, не считают себя их единомышленниками (Паскаль, Бейль), и даже у Мерсенна.

Из того, как «новые пирроники» оценивают знания, добываемые людьми на различных стадиях истории человечества, ясно видно, насколько органически связан скептицизм XVI—XVII вв. не только с социально-политическими событиями эпохи ранних буржуазных революций, но и с происходящей в это время научной революцией. Истины, однажды открытые великими умами древности, пребудут во веки веков неопровержимо верными, исчерпывающе полными, окончательными — таков взгляд господствовавший в средние века. Многие гуманисты тоже его не преодолели. «Новые пирроники» противопоставляют этому взгляду мысль о постоянно происходящем развитии познания, никогда не останавливающегося па достигнутом. Хотя возможности познания отдельного человека, отдельного поколения, пишет Монтень, ограничены, познанию человечества нельзя поставить границы. «...То, что осталось неизвестным одному веку, разъясняется в следующем... науки и искусства не отливаются сразу в готовую форму, а формируются и развиваются постепенно, путем повторной многократной обработки п отделки... Я не перестаю исследовать и испытывать то, чего мои силы не позволяют мне открыть. Вновь и вновь возвращаясь к тому же предмету, поворачивая и испытывая его на все лады, я делаю его более гибким и податливым, создавая тем самым для другого, который последует за мной, более благоприятные возможности овладеть им... То же сделает мой преемник для того, кто последует за ним. Поэтому ни трудность исследования, ни мое бессилие не должны приводить меня в отчаяние, ибо это толі,ко мое бессилие. Человек так же способен познать все вещи, как и некоторые»75. Эту точку зрения всецело разделяют Шаррон, Гассенди, Паскаль, Бейль. Эта концепция развития познания — существенный диалектический элемент в скептицизме XVI — XVII вв., отличающий его от классического пирронизма, с точки зрения которого, в какое бы время ни было добыто знание, цена ему одна — его обоснование и его опровержение равно убедительны.

«Диалектика...—указывает В. И. Ленин,— включает в себя момент релятивизма, отрицания, скептицизма, но не сводится к релятивизму»76. Выявляя негативную сторону познания, всякий скептицизм обнаруживает существенный момент диалектики познания. Но скептицизм односторонне подчеркивает отрицание, относительность, заблуждения в нашем познании, затушевывая или'даже отрицая содержащееся в нем позитивное, истинное, абсолютное, ибо для него эти противоположности только исключают друг друга, совершенно несовместимы. Здесь выступает антидиалектический, метафизический характер скептицизма. Это противоречие между антидиалектической и диалектической тенденциями свойственно всякому скептицизму, и древнему и новому.

Убежденность «новых пирроников» в том, что по крайней мере часть наших знаний несомненно истинна, что познание — процесс, каждый этап которого приносит все более полные и более точные знания, находится, как уже отмечалось, в явном противоречии с высказываниями этих мыслителей, ставящими под сомнение или вовсе отрицающими достоверность всех наших знаний. Это тоже противоречие между диалектическим и антидиалектическим пониманием, но противоречие, являющееся специфической особенностью «нового пирронизма», отличающей его от воззрений греческих скептиков.

Означает ли это, что, пребывая в колебании между противоположными решениями основных гносеологических проблем, «новые пирроники» вообще не занимали какой-нибудь определенной гносеологической позиции? Анализ их отношения к науке позволяет ответить на этот вопрос. опыта, на очень осмотрительно производимые наблюдения над природой и эксперименты. «Два средства даны несчастным смертным для открытия истины... Эти средства: опыт и наблюдение и рассуждение» 77.

То, что этот скептик выдвигает программу создания опытного естествознания, "отмечают все ученые, исследовавшие взгляды Санкеза. Стровский, Оуэн, Коральннк, Бэрр считают, что Санкез предвосхитил некоторые идеи Бэкона.

Науку схоластов («педантов», как оп их именует) Монтень высмеивает не только за авторитаризм, догматизм, конформизм, но и за ее книжный характер, за то, что она сводится к толкованию текстов,— «книг о книгах гораздо больше, чем книг о вещах».

Высмеивая лженауку схоластов, Монтень очень высоко оценивает подлинную науку: «Я люблю и почитаю знание, как и тех, кто нм владеет. При правильном его употреблении это самое благородное и могущественное приобретение людей»78. Признавая ценность научных завоеваний, с которыми нас знакомят труды великих умов прошлого, Монтень требует пе только критического к ним отношения, но и переноса центра тяжести в познавательной деятельности на изучение самой действительности.- Для постижения познаваемых объектов недостаточно усилий одного лишь разума — его деятельность должна опираться на опыт7Э. Опыт в науке — это не просто накопление большого числа наблюдений; это тщательная проверка фактов, выявленных наблюдением, и, главное, выяснение тех следствий и обобщений, какие логически вытекают из установленных фактов. В противоположность Э. Кал- ло, утверждающему, что «после Монтеня книгу науки нужно раз навсегда закрыть» 80, и другим ученым, приписывающим автору «Опытов» аналогичную позицию, П. Баррьер81, П. Биллей82 и многие другие современные исследователи, по существу, разделяют мнение А. И. Герцена, писавшего, что Монтень не противник, а горячий поборник науки, что он прокладывает путь опытному естествознанию нового времени" и является в этом отношении непосредственным предшественником Бэкона 83.

Исключительно большое значение придают науке и обладающие большими познаниями Боден, Шаррон, и далекий от ученых Балле, доказывающий, что «ничего не следует так любить, как пауки»84. То, что пишут о науке представители скептической мысли XVII в., в одном отношении отличается от того, что о ней писали «новые пирроники» в XVI в. Последние, говоря о подлинной науке, имеют в виду науку, которую необходимо создать, мало обращаясь к примерам «истинной науки»: в их время опытное естествознание делало свои первые шаги. XVII век — век научной революции. Традиционной школьной науке «новые пирроники» этого столетия противопоставляют не только идеал подлинной науки, но и выдающиеся завоевания, достигнутые наукой к их время.

Научные труды Мерсенна — небольшая часть того, что он сделал для развития науки. Он оказывал поддержку наиболее круп/.63

ным деятелям новой науки и философии — Галлилею, Декарту, Гюйгенсу, Торричелли, Паскалю, Робервалю, Ферма. И тому, что в ряде случаев ученые этого времени сумели объединить свои усилия для решения стоявших перед ними задач, и тому, что наука в этом столетии приобрела невиданный дотоле авторитет и престиж в обществе, Мерсенн содействовал, вероятно, больше, чем кто-либо другой из его современников. ' •

В своих работах он страстно защищает науку от ее противников, доказывая, что ученые, уже открывшие много неоспоримых истин, и в будущем умножат число несомненных научных положений. В последнем разделе трактата «Истина наук против скептиков» Христианский философ, выражающий взгляды автора, излагает те положения новой науки, опирающейся на разум и опыт, истинность которых уже прочно установлена. Занимающее восемьсот страниц перечисление положений науки (усомниться в которых, подчеркивает Мерсенн, может лишь безумец) оказывается самым сильным доводом. Потрясенный Скептик, которого до того ничто не могло переубедить, отказывается от своей точки зрения.

В личном общении между выдающимися учеными своего века, в переписке между ними, в их оживленных дискуссиях по возникавшим перед наукой вопросам активно участвует друг Мер- сенна — Гассенди.

Он также считает, что истинная наука зиждется на опыте 8'. Опытное естествознание уже добыло немало знаний, в истинности которых «мы не можем сомневаться», оно располагает средством, позволяющим проверить, соответствуют ли действительности научные гипотезы. «...Опыт—это весы, на которых должна взвешиваться истинность чего-либо... Это ведь средство для суждения, или, как говорят греки, критерий» 86.

Ученые, группирующиеся вокруг Гассенди, разделяют его отношение к науке. Ламот Левайе не только крупнейший знаток научных достижений своего времени — он сам всю жизнь занимается научными исследованиями, публикуя большие и основательные труды по географии, экономике, истории. Название одной из его работ — «Рассуждение, показывающее, что сомнения скеп тической философии весьма полезны для наук» — верно передает его точку зрения. Чтобы способствовать общению между созда телямн новой науки, друг Гассенди — Э. Диодати становится (по удачному выражению Б. Э. Быховского) эмиссаром «Республики ученых», совершая поездки в Англию, Голлапдню, Гермапню, Ита лию, встречаясь с Галилеем, Гюйгенсом, Бэконом, Гоббсом. Инто рес к завоеваниям науки, стремление всемерно способствовать («о развитию характерны п для остальных членов кружка Гассенди (ученых-медиков Г. Нодэ, Г. Патена и издателя сочинений Гас сенди, Гоббса и Секста Эмпирика — С. Сорбьера) 87.

Борьба, которую вел Паскаль, защищая опытное естествозиа ние, науку вообще от иезуитов п других мракобесов, общеизвг стна. Менее освещено отношение к науке Бейля. Подобно Мер сепну, Гассенди, гассендистам, Паскалю, он высоко оценивает достоверность математики и наук о природе; основные положения математики и логики он даже считает абсолютно истинными в силу их очевидности. Но круг безусловно истинных знаний, по Бейлю, шире. В него входит не только опытное естествознание, но и история. Этот скептик утверждает даже, что знания в истории можно довести до большей несомненности, чем та, которая достигается в геометрии. Он ведет обширную переписку с выдающимися учеными Англии, Франции, Германии, Голландии. Оп издает (с 1685 г.) журнал «Новости литературной республики», где реферируются и рецензируются вышедшие в разных странах книги, содержащие новые научные и философские идеи,— журнал, где Бейль ведет борьбу за свободу мысли в науке.

Таким образом, в отличие от скептицизма греков скептическая мысль эпохи ранних буржуазных революций выполняет большую конструктивную работу — помогает утверждению и развитию новой науки. «Новые пирроники» не колеблются присоединиться к сторонникам этой науки или ее противникам.

Перед нами снова парадоксальная ситуация: у представителей того направления философской мысли, которое принято считать пессимистической концепцией познания, мы обнаруживаем гносеологический оптимизм.