М. В. Попович П.В.КОПНИН: ЧЕЛОВЕК И ФИЛОСОФ

Павел Васильевич Копнин приехал в Киев летом 1958 г. погостить, тут же принял предложение возглавить кафедру философии Политехнического института и почти сразу перешел на аналогичную кафедру Киевского университета.

Приезд П.В.Копнина в Киев очень скоро резко изменил атмосферу философской жизни в нашем городе. Сочетание независимости и демократизма, свойственные его поведению, были совершенно необычны для нравов эпохи, но дело не только в этом. Само представление о личной позиции было новым в философской жизни в ту пору, и противники П.В.Копнина, которые обнаружились сразу же и в достаточном числе, проигрывали в глазах общественности уже потому, что даже не стремились к личной позиции и не понимали, что это такое. Первый же конфликт был превращен П.В.Копниным в дискуссию, состоявшуюся в стенах университета, и противная сторона вынуждена была продемонстрировать, что идеологический донос является единственно доступной ей формой мышления. Тем самым возник и феномен философской общественности, с которой приходилось считаться, как и с личностью Копнина, очень быстро ставшей ее центром на Украине.

Спустя четыре года П.В.Копнин стал директором Института философии Академии наук Украины. На этой должности в еще большей степени он проявил себя как влиятельный прогрессивный политик эпохи, когда хрущевская «оттепель» переживала тяжелый кризис и когда после октябрьского брежневского переворота 1964 г. начался процесс вялой реанимации сталинизма. С 1968 г. П.В.Копнин в Москве в должности директора Института философии АН СССР.

Как-то уже в Москве во время одной из наших встреч Павел Васильевич, похохатывая, сказал: «После моей смерти не будет проблем публикации наследия, так как все, что я пишу, я немедленно печатаю». Никому не могло прийти в голову, что этот большой, жизнерадостный, абсолютно здоровый человек не доживет и до пятидесяти лет. Так получилось, что после его кончины я имеете с Людмилой Филипповной Копниной разбирал архивы покойного и убедился в том, что, действительно, II.В.Копнин не писал в письменный стол.

Не было двух Копниных — явного и тайного. Поскольку же Копнин-философ был и Копниным-полити- ком и администратором, можно ожидать, что его логико- философское творчество является всего лишь частью по- митико-идеологической истории того времени и безвоз- иратно принадлежит прошлому как свидетельство глу- бинных процессов, происходивших в нашем обществе, — и не более того.

Я полагаю, что это вовсе не так.

Нет необходимости ссылаться на какие-то тайные разговоры, чтобы понять философскую позицию П.В.Копнина, — действительно, он писал то, что думал, осторожно сообразуясь при этом со словарем и требованиями эпохи. Не могу не вспомнить, однако, один из частых разговоров на философски-политические темы, который Павел Васильевич закончил примерно следующими словами: «Подлинного понимания мировых процессов нет ни у них (т.е. на Западе), ни у нас. Когда-то родится нечто третье, и мы можем только всячески способствовать этому». Внимательный читатель и сегодня увидит в его работах попытки выйти за пределы идеологически закрытой философии и нащупать возможности и не повторять ни марксистских, ни антимарксистских пройденных путей. При всей унизительной неминуемости этикетных формул, демонстрировавших принадлежность к марксистско-ленинской философии, эта идейная независимость все же читалась в статьях и книгах П.В.Копнина и делала их идейно привлекательными. Это определяло и политическую позицию П.В.Копнина как руководителя философских учреждений. Копнин-политик понятен лишь после того, как понят Копнин-философ.

Чрезвычайно большое значение имела резкая позиция П.В.Копнина в отношении к так называемой диалектической логике. Именно здесь обнаруживалась мистико- иррационалистическая сущность диалектического материализм как политической религии. Претензии на загадочную сверхметодологию, для которой нет никаких тайн, которая может освободить человечество от потребности в изучении огромного эмпирического материала благодаря своей глубинной связанности с интересами мирового пролетариата, — эти претензии-обещания уже тогда потеряли свой романтический налет и скомпрометировали себя провалом попыток создания пролетарской математики, марксистской физики и — вплоть до хрущевского времени — диалектико-материалистической биологии.

Философствующие шаманы настаивали на том, что наряду с «обычным» мышлением, «обычными» понятиями, суждениями и умозаключениями существуют их «диалектические» двойники, открытие или конструирование которых позволяет сразу преодолеть идеалистичес- кие и метафизические буржуазные предрассудки во всех сферах познания и практики и легко и просто обнаружить истину. Глубоко антинаучные по своим общим установкам, эти философские умонастроения противоречили потребностям технического прогресса, и позиции их защитников были поколеблены возрастанием влияния науки в СССР с его огромным военно-промышленным комплексом. Тем не менее полностью отказаться от идеологии «диалектической сверхнауки» правящие круги не могли, так как на особой причастности к марксистско-ленинской премудрости основывалась харизма власти коммунистической верхушки. Поэтому борьба против фундаментального и фундаменталистского тезиса об особых диалектико-материалистических формах мышления приобретала видимость критических уточнений и разъяснений, академичность которых тем более обнажала обскурантистский характер «подлинной диалектики». Наиболее ярким эпизодом этой борьбы была, пожалуй, небольшая рецензия на книгу В.И.Черкасова «Материалистическая диалектика как логика и теория познания» (М., 1962), опубликованная П.В.Копниным, И.С.Нарским и В.М.Смирновым («Вопросы философии». 1964. № 4). Постепенно концепции «диалектической логики» стали совершенно одиозными и непопулярными.

Первые работы П.В.Копнина принадлежали той сфере философии, которая в средневековой традиции как раз и называлась «логикой» и состояла в философских комментариях к теории понятий, суждений и умозаключений (в отличие от собственно формальной дисциплины, именовавшейся в старину, как ни странно, диалектикой). Еще до того, как рухнула сталинская догматическая система «диамата» и в советской философии пошли новые веяния, интересы П.В.Копнина определились в области, которую он продолжал называть логикой. В ту пору началось повальное увлечение различными самодельными «логиками» — от редких попыток фундаменталистского возрождения «диалектических логик» до различных «содержательных логик», лишь частью соприкасавшихся с традиционной логической проблематикой. Началось и творческое освоение современной логики в тех ее формах, которые ближе всего были связаны с математической и логическим позитивизмом. В Киев П.В.Копнин приехал уже с некоторой программой исследований, связываемой им с логикой.

Это не была «диалектическая логика», о чем уже говорилось. Не были это и варианты логических исследований, параллельные или альтернативные современной формальной логике. В общем можно сказать, что интересы Копнина были направлены на те философские перспективы, которые открывает изучение познающего мышления вообще. В какой-то степени это было ориентировано на эмпирическое исследование реального научного процесса, о чем говорят такие публикации, как совместная с И.Н.Осиповым книга «Основные вопросы теории диагноза», вышедшая в Томске двумя изданиями — в 1951 и 1962 гг., и статья «Эксперимент и его роль в познании» (Вопросы философии. 1955. № 4). Однако более важной для П.В.Копнина оказалась другая тема. Ей посвящены уже ко времени переезда в Киев несколько статей и брошюра, а в 1962 г. и вышедшая в Киеве книга — «Гипотеза и познание действительности».

Почему именно теория гипотезы, не теория эксперимента привлекла такое внимание П.В.Копнина? В какой- то мере это воспроизводило историю современной философии науки, в формировании которой огромную роль сыграла книга Анри Пуанкаре «Наука и гипотеза». При этом следует подчеркнуть, что традиция Маха—Пуанкаре была в основе именно философии науки в отличие от традиции Фреге—Рассела, воплотившейся в неопозитивистском принципе сведения философских вопросов к их формально-логическому модусу. Однако знакомство с содержанием книги П.В.Копнина позволяет утверждать, что она не была простым возвращением к философии науки начала века. Идейная нагрузка исследования Копнина совсем иная.

В работах П.В.Копнина высказано много интересных соображений, характеризующих гипотезу и ее роль в развитии знания. Но самым интересным является выбор гипотезы как основной характеристики науки. Дело в том, что в марксизме-ленинизме не было гипотез. Вообще не было вопросов, а были только ответы. Характерно наименование марксистской философии науки: «философские вопросы естествознания». Вопросы существовали только в естествознании, а философия давала на них ответы. Довольно конфликтным стало сразу же и отношение П.В.Копнина к традиционным «философским вопросам естествознания»: он настаивал на том, что философия должна предлагать ответы не на вопросы естествознания, а на свои собственные вопросы. В этом духе развивалась и дискуссия по философии кибернетики и по поводу смысла понятия «информация», в которой П.В.Копнин принял активное участие, полемизируя с В.М.Глушко- вым. Существо позиции П.В.Копнина участники споров воспринимали с большим трудом, им нередко казалось, что он отказывается обсуждать проблемы, поставленные классиками науки, в то время как он ориентировался на философское существо этих проблем, на адекватность перевода естественнонаучных проблем на философский язык. Это была не только элиминация идеологического содержания из общенаучных споров и освобождение науки от идеологии, но и превращение философии в рациональную деятельность.

В 1963 г. вышла новая книга П.В.Копнина — «Идея как форма мышления». Здесь наиболее выразительно обстоятельство, которое несколько скрыто привычностью аналогичных характеристик гипотезы: в качестве форм мышления рассматриваются не только суждения или умозаключения, но и крупные структурные единицы — гипотеза и идея.

Мысль рассмотреть идею или концепцию в качестве структурообразующего принципа науки полностью принадлежит П.В.Копнину и имеет лишь отдаленное сходство с соответствующими страницами «Логики» Гегеля. Наиболее близок замысел П.В.Копнина идеям книги Томаса Куна «Структура научных революций», вышедшей первым изданием в том же 1963 году (русский перевод книги Куна появился в 1978 г., первые критико-аналити- ческие статьи Н.И. Родного, В. А. Лекторского — в 1973 г.). Понятие «идея» в смысле Копнина близко понятию «парадигма» в смысле Куна. Приходится сожалеть, что даже в нашей литературе мысли, развитые Копниным, имели несравненно меньший резонанс, чем идеи автора «Структуры научных резолюций». Наших авторов можно понять: для советской философии начался период открытия Запада, в частности богатейшего опыта логико- философского анализа науки в позитивистских и постпозитивистских школах. Книга Куна и аналогичные исто- рико-научные концепции подытоживали этот опыт и одновременно открывали возможности содержательного философского анализа, не стесненного рамками логичес- кой техники. Что же касается концепции П.В.Копнина, то она находилась в опасной и для большинства творческих людей нежелательной близости к официальной полугегельянской, полумарксистской терминологии.

Рассматривая же концепции по существу, можно указать на некоторые преимущества подхода П.В.Копнина по сравнению со всеми вариантами теории парадигм. Идея парадигмы исходит из представления о предшествовании некоторых общих схем и образов конкретным научным построениям, о формировании общенаучных представлений вообще вне сферы науки, где-то в общекультурной сфере. В сущности, «научная революция», начало которой знаменует, по Куну, создание новой парадигмы, оказывается довольно консервативной: все последующее развитие только варьирует то, что уже заложено в парадигме. Эта позиция подкрепляется историко-на- учными исследованиями, оперирующими, как правило, материалами весьма отдаленных эпох. Как только мы переходим к современности, где созревание новых идей и парадигм шаг за шагом следует за совершенствованием чисто формальных математических схем, поначалу лишенных ясного содержания, концепция общекультурной парадигмы становится все более уязвимой и сомнительной.

Преимущество точки зрения П.В.Копнина заключается в том, что она не связывала структурообразующие принципы возникающей научной теории ни с культурным a priori, ни с иными постулируемым стандартами и только ставила вопрос об их возникновении и роли. Идея или замысел теории — нечто гораздо большее, чем стандарт объяснения и понимания, схема, образец или парадигма. Это не консервативный стандарт, а основа конструкции, не укладывающаяся ни в какие предсуще- ствующие рамки, причинно не связанная с предшествующим процессом развития. Для гуманитарии, для общественных наук, но также и для точного естествознания и математики оказывалось существенным развитие идеи в хорошую теорию, а вместе с тем возможность отличать «теорию»-концепцию, плохо структурированную и нечетко верифицируемую, от формально безупречной дедуктивной теории.

Предложенные П.В.Копниным общие подходы намечали программу философских исследований, возможные точки соприкосновения с зарубежной методологической мыслью и способы использования в философии опыта науки.

Еще во время работы в университете он попытался найти формы сотрудничества с научной молодежью, с наименее идеологически заангажированными, относительно более свободными от повседневного политического контроля научными работниками Института философии АН УССР. Первым результатом такого сотрудничества была книга «Проблемы мышления в современной науке», изданная под редакцией П.В.Копнина и зав. отделом диамата Института философии АН Украины М.В.Вильницкого в Москве в 1964 г. Надо сказать, что это была весьма слабая книга, в которой влияние современности и замыслов Копнина еще почти не ощущалось. Но уже в следующем году в Москве же была опубликована книга «Логика научного исследования», которая писалась коллективом авторов в основном в Институте философии АН Украины, директором которого и заведующим отделом логики научного познания с 1962 г. был П. В. Копнин.

Работа над книгой началась сразу после прихода Павла Васильевича в Институт философии. Он начал с плана-проспекта и общей идеологии книги, различные варианты которых (как и варианты названий) предложил подготовить нам, молодым в ту пору исполнителям. Готовых планов и замыслов не было ни у кого, в том числе у него. Все обсуждалось коллективно и в конце концов пришло к той схеме «Логики научного исследования», которая и была реализована.

Это был, мягко говоря, смелый замысел. Мы, молодые исполнители и соавторы, не были, конечно, готовы к написанию серьезной толстой книги по логике науки. В голове большинства еще шумел молодой хмель не так давно опубликованных и едва усвоенных «Философски- экономических рукописей 1844 года» К.Маркса, открывших перед нами новое видение человеческой субъективности. П.В.Копнин, в частности опытом работы над «Проблемой мышления», только втягивал нас в рациональную логико-методологическую проблематику. Приходилось преодолевать страстное желание поговорить об очеловечивании предметного мира и опредмечивании че-

н*

ловека, об отчуждении от человека его сущностных сил и деформации первоначальных идей под воздействием бюрократизации и окостенения — и так далее, вплоть до поисков «подлинного Маркса» и «подлинного Ленина», до марксистского фундаментализма. Поворот от идеологических конструкций к рациональному мышлению только начинался, и массив неосвоенной литературы только открывался перед нами. Мы еще не понимали, во что мы ввязываемся. Может быть, иначе никто бы за подобную книгу не взялся.

И все же я убежден, что «Логика научного исследования» была не только ученичеством, но и содержала своеобразную концепцию, положившую начало оригинальным работам. Здесь сказались и упомянутое открытие мира субъективности, и общее понимание науки, развитое П.В.Копниным в работах о гипотезе и идее, и восприятие западной методологической литературы.

Если говорить об общем замысле работы, то тогда мы его формулировали довольно традиционно: нам казалось, что мы пытаемся перейти от статики к динамике научного познания, от синхронии к диахронии, от анализа структур к анализу эволюции. В сущности, для описания порождения «нового знания» требовалось более глубокое понимание проблем доказательства, аналитического и синтетического, теории семантической информации, без чего невозможен синтез структурного И ЭВОЛЮЦИОННОГО подходов. На эти рубежи мы вышли позже, каждый по- своему. Но общая философская концепция науки, сохраняя структурный подход и рационалистическую направленность, характеризовалась стремлением к раскрытию той же человеческой субъективности, активности спрашивающего исследователя, которая так привлекала всех в сфере общей гуманитарии. Как мне сейчас представляется, стремление сохранить верность истине вопреки идеологическому насилию и одновременно утвердить свободу духовного поиска способствовало формулировке некоторой активистской концепции философии науки, лишенной вместе с тем близости к ультралевому субъективизму.

«Логика научного исследования» описывала движение науки, начиная его с вопроса и гипотезы, с активного подхода к миру, а не мертвого «отражения». Эмпирия, факт появлялись в развитии концепции и идеи как этапы поиска ответов на вопросы, что противоречило обычной эмпиристской схеме «факты — обобщения».

Противоречия, возникающие в ходе приведения знания в логический порядок, рассматривались как следствия ограниченности любой концептуальной схемы, что вызывало справедливые ассоциации скорее с кантовским, чем с гегелевским образом мышления. Анализ интерпретации как процедуры, не тождественной эмпирической проверке или истолкованию, открывал новые перспективы.

Что касается связи с западной логико-философской литературой, то она все же была. П.В.Копнин познакомил нас с книгой Карла Поппера «Логика научного открытия», которая произвела известное впечатление, — как выяснилось потом, более глубокое, чем это могло показаться. Хотя было бы неверно полагать, что мы были этой книгой вдохновлены, но к идее доказательства как фальсификации позже пришлось возвращаться.

Книга «Логика научного исследования» была хорошо принята философской общественостью страны, и немецкий перевод ее (Берлин, 1969) получил благосклонную оценку в западной прессе (рецензия Альвина Димера в Висбаденском журнале «Zeitschrift der allgemeine Wis- senschaftstheorie». 1970. № 1). Но к тому времени украинский логико-философский кружок уже далеко эволю- ционизировал в общем понимании проблематики и знакомстве с результатами логических исследований. Чрезвычайно эффективным средством интеллектуального развития нашей философской среды стали конференции по логике и методологии науки, почему-то долго называвшиеся у нас «симпозиумами». Инициатором и организатором всесоюзных симпозиумов по логике и методологии науки был П.В.Копнин. Они проходили в разных местах, но все же центром их подготовки оставался Киев, по крайней мере не в меньшей степени, чем Москва.

Собственно говоря, идея провести совещание по логике принадлежала В.А.Смирнову, работавшему тогда в Томске, была им высказана и поддержана местными «верхами»; первое Всесоюзное совещание по проблемам логики и методологии науки прошло в Томске в 1960 г. По подлинную широту и блеск этим совещаниям придал, конечно, П.В.Копнин, превративший их в постоянно действующий центр рационалистически мыслящей философской общественности. После вступления СССР в международную организацию по логике, методологии и философии науки (очень длинное точное название этого союза я сейчас опускаю) мы принимали участие в меж- дународных конгрессах, и структура всесоюзных симпозиумов была приведена в соответствие со структурой международных совещаний. Однако постепенно в наших симпозиумах все более утверждалась и гуманитарная проблематика, и Харьковский симпозиум, проходивший уже после смерти П.В.Копнина, включал также секцию семиотики культуры, которой руководил покойный Ю.М.Лотман. Сохранялись и поддерживались и связи с математиками, кибернетиками, физиками высокого уровня. Это было мощное интеллектуальное и культурное движение, оказавшее огромное, еще не оцененное влияние на нашу духовную жизнь. Справедливость требует напомнить, что после смерти П.В.Копнина жизнь этого движения во многом — в том числе на уровне нашего международного участия — поддерживалась усилиями Б.М.Кедрова, И.Т.Фролова, А.А.Маркова, неформальными лидерами и организаторами повседневной работы оставались В.А.Смирнов и В.Н.Садовский. Но первый толчок, организация и идеология движения все же были делом Павла Васильевича Копнина.

Киев стал одним из центров европейски ориентированной логико-философской мысли. Появилась украинская национальная элита нового характера, соответствовавшая месту Украины в научно-технической культуре СССР. Сколь бы ни были скромными результаты развития в этом направлении, они все же сыграли свою роль в будущем.

Если говорить об общественно-политической стороне дела, то П.В.Копнин отлично понимал, что он делает и каковы будут последствия, в том числе лично для него, и в том числе неприятные. С первых шагов его активность пришла в противоречие не только со старыми сталинистскими силами, но и с теми политическими тенденциями, которые не лежали на поверхности.

Как-то П.В.Копнин рассказывал о разговорах и спорах с украинскими писателями в Доме творчества литераторов под Киевом, где он писал очередную работу. В ответ на жалобы писателей на то, что гибнет и вытесняется русским украинский язык, Копнин полушутя, полусерьезно говорил, что для решения проблемы Украине надо иметь свои банки и свою армию. Писатели не воспринимали ни юмора, ни очень серьезного содержания его шуточек и очень сердились, а Копнина это забавляло.

Но все переставало быть забавным, когда действия переносились из столовой в Доме творчества в Ирпене на Банкову, в ЦК. Тогда руководил республикой П.Ю.Шелест, и отчетливо чувствовались некие национал-коммунистические тенденции. Пугая своих московских коллег по Политбюро «пражской весной» и, действительно, крайне опасаясь расшатывания тоталитарной системы власти, Шелест пытался укрепить Украину как антиревизионистский бастион и под этим флагом отстоять какую-то национальную независимость. Такая политика требовала, чтобы Украина понемногу дублировала общесоюзную структуру, имела у себя все, как в России, хоть и в меньших, провинциальных масштабах.

Что же касается П.В.Копнина, то его научно-организационная политика приходила в противоречие с этими тенденциями. Придя в Институт философии, Копнин начал с реорганизации его структуры, перехода с ведомственного на проблемный принцип. Так, отдел диалектического материализма оказался ликвидированным, на его место пришел отдел логики научного познания. Все бы ничего, но если Киев — это мини-Москва, то реорганизация оказывается «закрытием марксизма». Уже после перехода П.В.Копнина в Москву П.Ю.Шелест оказался очень чувствительным к доносам на эту тему, организованным противниками копнинских реформ.

Дело усугублялось личной враждебностью к Копнину и его философской политике весьма влиятельного в то время партийного деятеля с философскими научными знаниями И.Д.Назаренко, претендовавшего на все те академические позиции, которые доставались Копнину. Между тем Назаренко был одним из лидеров правившей тогда «харьковской группы», к нему тепло относился Н.С.Хрущев, а позже он стал активным вдохновителем шелестовского национал-коммунизма.

История этого противостояния могла бы стать основой остросюжетной повести, оно отнимало много сил, но вряд ли стоит сейчас отвлекать к перипетиям той борьбы внимание читателя. Но надо подчеркнуть, что, относясь с крайним презрением к той форме национального самосознания, которая вся была построена на первостепенном значении «пятого параграфа» (напомню, что там в анкетах тех времен стоял вопрос «национальность»), а следовательно, на преимущественном праве на занятие выгодных постов, не принимая национал-коммунистического провинциализма, П.В.Копнин с огромным вниманием относился к молодежному национал-демократическому движению, связанному тогда прежде всего с именем Ивана Дзюбы. Не будет преувеличением сказать, что именно ему, русскому человеку, удалось то, что не удалось бы украинцу по происхождению: произвести перелом в отношении к наследию Киево-Могилевской академии. Огромная работа по сохранению и осмыслению трудов профессоров этого интеллектуального центра не только старой Украины, но и всего православного мира той поры стала возможной благодаря его энергии и смелости.

В 1967 г. П.В.Копнин принял участие в работе III Международного конгресса по логике, методологии и философии науки в Амстердаме, с чего началось постоянное международное сотрудничество логиков и философов бывшего СССР, в том числе украинских. В трудные минуты международная научная общественность оказывала нам, украинским логикам, помощь и поддержку. В том году П.В.Копнин одержал победу на выборах в академики АН Украины, а в следующем году стал директором Института философии АН СССР.

Годы в Москве были исключительно трудными годами оборонительных боев, они и не могли принести удач, сопоставимых с теми, которые принес киевский период. Московская политика, конечно, была на несколько порядков сложнее провинциальной киевской уже хотя бы потому, что партийные консерваторы столицы были несравненно умнее и опаснее наших. Вряд ли можно рассматривать в силу всех этих обстоятельств последние годы жизни и деятельности П.В.Копнина как простое продолжение его киевского периода. Во всяком случае отношение П.В.Копнина к процессам, происходившим в политической и философской жизни страны в 60-е годы, характеризует и его, и прогрессистские устремления той и позднейшей эпох. Если работа П.В.Копнина в Москве проходила в условиях наступления реакции, то во всяком случае такая оборона, какой стала дискуссия по поводу «методологических ошибок» Копнина, была одной из побед молодой демократии. В этой дискуссии в защиту П.В.Копнина, против диалектико-материалистических консерваторов выступили философы и логики различных школ и умонастроений, выступили с блеском и огромной энергией, заставив противников на некоторое время замолчать.

Быть может, это и было наиболее выразительной оценкой, которую философская общественность дала деятельности Павла Васильевича Копнина.

«Вопросы философии», 1997