1. Начало пути

Я не получил профессионального философского образования и в своем стремлении заниматься философией не сразу осознал, на что, собственно, трачу свои усилия. Не получив заранее готовой установки по отношению к предмету и цели философии, я фактически отнесся к выработке и осознанию этой установки как к философской проблеме.

Начало моей «любви к мудрости» положил вспыхнувший к середине 60-х годов интерес к религиозной проблематике. Дело в том, что для меня занятия наукой не были просто профессией или средством честно заработать приличные деньги. Когда я, выбирая жизненный путь, предпочел мехмат Университета инженерной карьере, последняя еще оплачивалась гораздо лучше, чем карьера научная. Я рос в убеждении, что наука — это единственный способ понять Мир, а сам я занимаюсь наиболее совершенной из наук — математикой. Но в 60-е годы я заинтересовался религиозными проблемами. Первоначальным толчком послужил интерес к церковной архитектуре и иконописи. Все это было настолько серьезно, что не могло быть только плодом изощренного субъективного воображения. Такое искусство могло быть порождено только высшей реальностью. Но вокруг было принято считать, что существование такой реальности в корне противоречит научным представлениям о мире. Вопрос для меня не сводился к банальной постановке: противоречит ли религиозная концепция бытия научным представлениям. Для меня более важно было другое: способна ли наука вообще судить о религии, распространяется ли сфера компетентности науки на абсолютную истину? Например, способна ли наука быть обоснованием этической системы? Если бы я до того внимательно проштудировал Канта, то ответ был бы очевиден. Но мне пришлось реализовать свою «любовь к мудрости» самочинно, без опоры на опыт человечества. Прочитав статью известного математика, академика А.Д.Александрова о научных основах морали, я понял, что для меня совершенно неубедительно, что наука не способна в принципе служить обоснованием морали. Соображения о науке и религии, о фундаментальности религиозных истин я стал записывать для себя. В результате получилась рукопись книги «Неизбежность христианства». Название выражало мое личное ощущение неизбежности такого выбора, что и реализовалось 7.10.70 г. в католическом храме святых Петра и Павла города Таллина, где я принял крещение. Хотя саму книгу я публиковать не собирался, на ее основе я написал статью «Наука — источник знаний и суеверий», опубликованную в «Новом мире» (1969. № 10) благодаря доброму отношению Ефима Яковлевича Дороша (писатель, стоявший у истоков «деревенской прозы», в то время член редколлегии НМ. Был резко против публикации известной статьи А.Дементьева против В.Чалмаева), с которым я до этого не был знаком. Редактором этой статьи был Ю.Г.Буртин, впоследствии известный демократический публицист. Работать с ним было сплошным удовольствием. Эта статья, с одной стороны, оказалась для меня «пропуском» в философское сообщество, а с другой стороны, вызвала гнев идеологического начальства и два отрицательных отклика в печати. Первый из них, написанный А.Д.Александровым, был через год (то есть уже после ухода А.Т.Твардовского) опубликован в «Новом мире». У меня хранится первоначальный вариант письма Александрова, где через каждую страницу повторяется припев «дальше в попрании марксизма и истины идти некуда, но Ю.А.Шрейдер идет дальше». В печати этот припев был убран — слишком уж напоминал «клятву» Сталина и выступление Берии над гробом последнего. Второй отклик был опубликован другим академиком в сборнике «Вопросы научного атеизма» (вып. 10. М., 1972).

В 1974 г. я впервые встретил Бонифатия Михайловича на конференции в Алуште и решил, что долг требует от меня представиться первому. Бонифатий Михайлович вскинул руки и воскликнул: «Вы на меня не обиделись?!» Я ответил, что, наоборот, оценил человечность его отношения к критикуемому автору и почувствовал к нему признательность. Позже я имел еще случаи убедиться в личной добропорядочности Б.М.Кедрова даже к тем, чьи убеждения не так уж совпадали с его собственными. Один из них представился довольно скоро. Той же зимой 1974 г. проходил в клубе МГУ на ул. Герцена (Б.Никитской) вечер памяти Александра Александровича Любищева — биолога, известного своими симпатиями к платонизму и витализму. И вот Э.Г.Юдин, В.Н.Садовский и А.П.Огурцов уговорили Кедрова явиться на этот вечер и сесть в Президиуме. В те годы это было очень важной поддержкой в посмертной публикации трудов Любищева и статей о нем.

С А.А.Любищевым я познакомился в 1968 г. у Надежды Яковлевны Мандельштам. Потом завязалась переписка по философским проблемам биологии, был обмен текстами. Была еще встреча, когда он, ходивший на костылях, направлялся через Москву в Питер и зашел ко мне на пару часов передохнуть перед поездом. В 1972 г. он умер, а потом мы втроем (Рэм Баранцев, Сергей Мейен и я) отправились в Ульяновск разбирать его рукописи, за которыми несколько позже приехал ныне покойный математик Сергей Маслов. О Любищеве я писал неоднократно, а здесь хочу только отметить, что деятельности по публикации его наследства и популяризации его идей (недарвиновская эволюция, естественная система классификации, многообразие уровней реальности и т.д.) активно способствовала целая группа философов: Регина Семеновна Карпинская, Альберт Алешин, Игорь Лисеев, Валерий Шуков и др. Идеологические обвинения против Любищева (платонизм, витализм, антидарвинизм и т.п.) выдвигали его коллеги-биологи. Надо сказать, что философская среда 70-80-х годов весьма благожелательно относилась к ученым-естественникам, проявлявшим активный интерес к философским проблемам науки. Эта сфера, включающая методологию науки, представлялась им благотворным источником философских идей, лишенным (и это не последнее обстоятельство) идеологической окраски. Впрочем, моя первая работа, замеченная философами, была опубликована в 1965 г. («Проблемы кибернетики». Вып. 13). Это была работа, где я предлагал измерять семантическую информацию в сообщении через степень изменения тезауруса адресата, принимающего это сообщение. Мне казалось, что коренной недостаток этой работы в том, что я не мог предложить единственной естественной меры такого изменения. Важной частью работы был график, показывающий характер изменения количества принятой информации от количества информации, накопленной в тезаурусе. (Кстати, от этой работы и распространилось теперь уже ходячее понимание тезауруса как системы логических (языковых) знаний личности или сообщества.) На графике было видно, что слабый тезаурус не воспринимает ничего (не понимает сообщения), а слишком информированный не получает ничего нового, т.е. тоже нулевую информацию. Хотя мера, по моему мнению, должна была выбираться в зависимости от конкретно модели- руемой ситуации. На эту статью живо откликнулись психологи, а среди философов В.Г.Федотова (ныне доктор наук, а тогда юная аспирантка МГУ).

Через 30 лет я обнаружил, что мой старый график приведен как некое принципиальное достижение в докторской диссертации по философии, на которую я только что написал вполне похвальный отзыв. Неопределенность выбора меры в ней оправдывалась «полифундаментализмом постнеоклассической науки». (Боже, я-то жил еще в период, когда о неоклассической науке мы только пытались заговорить и это вызывало бешеное сопротивление!) Увы, диссертантка ссылалась не на меня, а на книгу М.В.Волькенштейна (1980), который не счел нужным на меня сослаться, хотя явно был знаком с моей работой. Собственно, это и есть наибольший успех идеи, когда она входит безымянной в культурную традицию...