А.Я.Зись Чему свидетелем был

Несравнима в этом отношении с прошлым судьба советских философов, сложившаяся на рубеже первых двух десятилетий русской революции (а именно об этом времени речь идет в настоящих заметках). Никто из них не находился ни в каких противостояниях ни с социально-политическими структурами, ни с официальной идеологией. Более того, идеология эта ими пропагандировалась. А между тем жизнь многих из них была как слеза на реснице. К концу 20-х годов положение в идеологической жизни становилось все более сложным и противоречивым: с одной стороны, казалось, что идеологические ориентации отличались достаточной устойчивостью, но, с другой, все в большей мере набирал силу волюнтаризм, политические ожидания и оценки оказывались непредсказуемыми. И поэтому, подобно герою грибоедовской пьесы, люди нередко «шли в комнату», которая еще вчера была надежной, а оказывались совсем не в той, куда идти следовало сегодня, — вытекающие из этого следствия долго ждать себя не заставляли. В связи со сказанным представляется показательным эпизод, относящийся, правда, к концу 30-х годов, но по своему характеру типичный и для более раннего времени.

В предвоенные годы директором Института философии был П.Ф.Юдин, который, как известно, был вхож в «высшие сферы». Встречался он довольно часто и с самим Сталиным, который, к слову говоря, не изменил к нему своего доброго отношения до конца своих дней. Время от времени получал наш директор от него и поручения, связанные с подготовкой теоретических трудов. Об одном из них — речь. Предложил ему Генеральный секретарь подготовить усилиями философов, историков и других гуманитариев труд по истории культуры, — такой, в котором должны сочетаться философские обоснования и историческое исследование. Задействована была вся Волхонка (имеются в виду гуманитарные институты Академии наук, размещенные в здании бывшей Комакадемии на Волхонке, 14). К подготовке издания были привлечены многие известные ученые, дело спорилось, и макет книги в сафьяновой обложке с тисненным золотыми буквами названием вскоре был готов. Но Генсек остался недоволен и, как рассказывал об этом авторскому коллективу его руководитель, Сталин сказал: «Вы не только не выполнили задания, но и не поняли его. То, что вы сочинили, это не история культуры, а история гражданского общества». На вопрос: «А что есть история культуры?» — последовал ответ: «История культуры — это история первобытного общества». Что все это означает, понять вряд ли возможно, как и трудно догадаться о том, как сложилась в голове его эта конструкция. Может быть, в его сознании мелькнули отрывки воспоминаний, навеянных знаменитыми книгами Моргана и Тэйлора или кусками из «Происхождения семьи, частной собственности и государства», — кто знает, и кто смел бы его спросить об этом. В общем «лаборатория» его мысли оставалась при нем, а исследование было велено провести вновь в указанном направлении. Я видел лица крупных ученых, ничего, разумеется, не понимавших в сталинской редукции культуры к первобытному укладу жизни, но призванных к исполнению... Что бы из этого вышло, сказать трудно, но в том, что от характера исполнения этого непостижимого замысла зависела судьба его участников, сомневаться не приходится.

Однако печальная эта история случилась тогда, когда до июньской трагедии сорок первого года оставались считанные месяцы. Так жизнь избавила культуру от своеобразной, уникальной в своем роде, интерпретации, а ее авторов от неожиданных поворотов судьбы.

К слову говоря, участвовал в подготовке этого издания замечательный наш историк Е.В.Тарле, мифический министр иностранных дел в мифическом правительстве Рамзина, отбывавший в первой половине 30-х годов административную ссылку в Средней Азии. Не то летом 1937, не то 1936 г. (точно не помню, но, кажется, все же было это в 37-м году), в одно и то же время в «Правде» и в «Известиях» были опубликованы развернутые разборы его книги «Наполеон», — разборы, резко отрицательные, тенденциозные, в лингвистической манере духа времени. Но примерно через неделю на страницах тех же газет появились новые подвалы о той же книге, — на этот раз положительные, весьма похвальные, с мягким указанием на отдельные недостатки. Гнев сменили на милость, и о причинах такой перемены не трудно было догадаться (разнесся слух: после первой публикации книга легла на стол Сталину, и ему она понравилась. Так ли это было, не знаю, но в том, что нечто подобное в таком роде произошло, сомневаться не приходится). Действительно, как шутили еще в 20-е годы, ЦК играет человеком. Впрочем, в это время — уже и не ЦК... Не думал ли на упомянутом собрании маститый ученый о странных превратностях жизни, и не только своей? И не аналогичные ли вопросы возникали перед другими его участниками? Очевидно, все-таки не зря острил Ницше — в определенном плане история мысли может быть представлена как история биографий.

В 20-е годы столь произвольные, чуть ли не иррациональные конструкции, к тому же грубо навязываемые в качестве непререкаемой директивы, еще не дают о себе знать, но соответствующая тенденция уже обозначается. В центре публикаций последнего времени, посвящанных 20-м годам, оказались дискуссии между философами различных ориентаций, принадлежавших, с одной стороны, к так называемой деборинской школе, иначе — к «диалектикам», а с другой — к механистическому направлению. Публикации эти, особенно документальные, представляют несомненный интерес и научную значимость, но не всегда содержащиеся в них сведения доста- точно достоверны. В виде примера можно назвать книгу М.Капустина «Конец утопии», в которой страницы, по- свящанные сторонникам из вышеназванных направлений, характеристике их отношения к партийно-государственным структурам и т.д., не отличаются достаточным соответствием действительности. По мысли автора, спор между оппонентами носил не философский, а скорее политический характер, что верно только отчасти, — политический привкус наличествовал, но в основе дискуссий все же находились проблемы философские. Я не вхожу в этих заметках в рассмотрение этих споров по существу, — об этом в другой раз, но не могу согласиться с категорическим утверждением автора, согласно которому одна из этих школ — деборинская — была якобы обласкана властями в силу своей чуть ли не сервилистской политики, а другая — механистическая — была более научной по своим позициям, но находилась в тени и подвергалась остракизму. Все было не так. В 20-е годы деборинцы действительно занимали ведущее положение, именно они возглавляли общество воинствующих материалистов-диалектиков, редактировали философский журнал «Под знаменем марксизма» и т.д. Но и так называемые механисты чувствовали себя достаточно вольготно, активно выступали в печати, печатали книги и т.п. Так, в те годы вышли книги Л.И.Аксельрод-Ортодокс «Против идеализма», «Карл Маркс как философ», «Этюды и воспоминания»; В.Н.Сарабьянова «Введение в диалектический материализм», «В защиту философии марксизма», «Диалектический и исторический материализм»; А.И.Ва- рьяша «Логика и диалектика»; А.К.Тимирязева «Естествознание и диалектический материализм», «Диалектика в науке». Так что в особенно угнетенном положении они не находились. Но нельзя не обратить внимания на то, какая разная участь выпала на долю будто «обласканных» и «преследуемых». Трагедией завершилась жизнь большинства представителей «обласканной» школы. Называю только некоторые имена. Ближайший сотрудник Деборина Карев — расстрелян, Стэн — расстрелян, Баммель — расстрелян, менее известный, но придерживавшийся этой ориентации Столяров — расстрелян и т.д. Причудливо сложилась жизнь И.К.Луппола. В 1931 — 1937 гг. он не разделил драматической участи своих товарищей по так называемой школе «диалектиков». Казалось, его пощадили, грехи были отпущены. В конце 30-х годов он был избран действительным членом Академии наук, назначен директором Института мировой литературы, женился на интересной женщине и счастливым человеком уехал отдыхать на Юг. Но вернулся он отнюдь не в кабинет директора Института. Больше его никто никогда не видел. И его судьба тоже была решена. Самого мэтра судьба пощадила, но долгие годы он, по существу, был «изгнанником на свободе». Что же касается «преследуемых», то, к великому счастью, ни Л.И.Аксельрод, ни А.К.Тимирязев, ни В.Н.Сарабьянов, ни Степанов- Скворцов, ни Варьяш не подвергались репрессиям, не преследовались в административном порядке. Я тем самым отнюдь не склонен усматривать во всем этом какое-то особое различие в отношении властей к философам неодинаковой ориентации. Все они — и те, кто заканчивал свою жизнь в лагерях, и те, кому посчастливилось оставаться на воле, — все они были «унесенными ветром». Но было это так.

Что же касается Бухарина, имя которого традиционно принято перечислять в ряду механистов, то это все же не так или, во всяком случае, не совсем так. И, как это понятно каждому, репрессирован он был не за свои философские взгляды, а по сталинской логике внутрипартийной борьбы. По существу, Бухарин был ближе к де- боринцам, взгляды их разделял, а по ведомству механистов был зачислен опять же по мотивам чисто политическим. В борьбе против правого уклона Сталину нужно было создать иллюзию наличия у него особых теоретических, философских корней, и они были найдены. В книге Бухарина «Теория исторического материализма» есть безобидное место: в жизни общества бывают иногда такие периоды, когда между различными социальными группами устанавливается определенное равновесие. И эта сакраментальная фраза послужила основанием криминального заключения: взамен материалистической диалектики Бухарин выдвигает механистическую теорию равновесия, на которую и опирается политика правых уклонистов. Этому было посвящено множество статей, были и соответствующие книги. Возможно, автор «Конца утопии» ими и был введен в некоторое заблуждение.

Сколько могу судить, картина философских противостояний во второй половине 20-х годов более объективно и корректно представлена в вышедшей на Западе книге

И.Яхота «Подавление философии в СССР (20-30-е годы)» и воспроизведенной на страницах журнала «Вопросы философии» (1991, № 9-11).

Но, во-первых, автор ограничил свою задачу лишь рамками рассказа о драматической судьбе участников философского движения того времени и оставил вне рассмотрения содержательную сторону, проблематику дискуссий 20-х годов. В отличие от разоблачительных собраний начала 30-х годов они, эти дискуссии, были острыми, привлекали внимание научной и в какой-то мере творческой общественности, велись не только в печати, но и на достаточно массовых собраниях, отдельные такие собрания происходили в Бетховенском зале Большого театра. И привлекали эти собрания публику как раз проблематикой споров. Философское движение того времени не было бесплодным, это была существенная страница в истории нашей культуры, и к ней, к ее освещению, на мой взгляд, следует обязательно вернуться. Во всяком случае я об этом напишу, а напечатает ли журнал, — будет видно. Во-вторых, автор этого содержательного исследования имел счастливую возможность представить хотя бы некоторых философов в их личностном измерении. Скажем, к вышедшей еще в 1916 г. книге A.M.Деборина «Введение в философию диалектического материализма» предисловие написал, как известно, Плеханов, а Л.И.Аксельрод какое-то время, кажется, даже жила в швейцарском доме Плеханова. Бывшие единомышленники, ставшие оппонентами — на каждом из них была печать плехановского влияния, — но каждый из них пронес через жизнь свою плехановскую «интонацию», и это по-своему одних привлекало к Деборину и отталкивало от Аксельрод, как и, напротив, другие сочувствовали Ак- сельрод и не принимали Деборина. Впрочем, у меня нет оснований упрекать автора. Я поймал себя на мысли, что я сам в этих заметках сознательно обезличил свой рассказ (ведь мог я, например, рассказать, какая растерянность была на лицах участников собрания, посвященного проблемам истории культуры, о котором речь шла выше, но не сделал этого). А жаль. И, наконец, в-третьих, в книге Яхота все же есть отдельные неточности фактологического характера. Об одной такой неточности — ниже. Речь идет о С.И.Новикове.

Характеризуя Новикова как интересного философа и прекрасного оратора, что верно, Яхот, однако, ошибает- ся, утверждая, что тот был репрессирован. Репрессиям не подвергался, во всяком случае тогда, когда я знал его (конец 20-х — 30-х гг.), но гонений выпало на его долю более чем достаточно: безработица, партийные взыскания, публичная несправедливая критика, запреты на выступления в печати и т.д. Останавливаюсь на его судьбе потому, что сквозь его тернистый путь просматривается многое, ощущается атмосфера тех суровых лет. В пятом номере журнала «Под знаменем марксизма» за 1930 г. было опубликовано несколько статей, в которых подвергалась критике печально знаменитая статья Митина, Юдина и Ральцевича «За разработку ленинского философского наследства», напечатанная в «Правде» поздней весной того же года. В статье этой слов «меньшевист- вующий идеализм» еще нет, они появятся лишь в декабре, когда Сталин будет беседовать с членами партбюро философского института красной профессуры. Но в ней уже содержались все необходимые предпосылки для этой зловещей квалификации. Если я не ошибаюсь, редакция и авторы «ПЗМ» тогда еще не понимали, что статья в «Правде» была инспирирована сверху, и полемизировали они с ней в манере академической. Исключением бьґла статья Новикова. Написанная в яркой публицистической форме, она была скорее сатирическим фельетоном, в котором статья в «Правде» характеризовалась как «воинствующая философская путаница» и высмеивалось невежество авторов. Именно эту сатирическую остроту автору никогда не могли простить, и платил он за нее всю жизнь. На нем как на действующем философе был поставлен крест. О печатании не могло быть и речи. Зато он часто появлялся на трибуне и, к добру это его, как правило, не приводило. Быть может, устные его выступления были для него определенной формой психологической компенсации, на трибуне он бывал резок, язвителен, остроумен, не всегда следил за речью, тормоза отказывали, и после каждого выступления он наживал новых врагов, порой весьма могущественных. Но против совести не шел и чаще всего был прав. Приведу три эпизода из его жизни.

16 июня 1941 г. в кабинете академика-секретаря Отделения общественных наук АН шло обсуждение философского журнала «Под знаменем марксизма». Председательствовал П.Ф.Юдин, с докладом выступил М.Т.Иовчук, тогда — зав.отделом печати Коминтерна. В выступлении Иовчука анализ материалов, опубликованных в журнале, занимал весьма скромное место, это был скорее инструктивный доклад чиновника высокого ранга, разъяснявший, какой должна быть линия журнала в сложившейся международной обстановке с учетом нового характера советско-германских отношений. Этот «указующий перст» произвел на всех гнетущее впечатление, но все молчали, а выступавшие даже высказывали одобрение направленности доклада. Все, но не Новиков. По высказанному им мнению, журнал не только не должен менять своей линии в соответствии с духом новых международных соглашений, а напротив, обязан публиковать материалы, критически анализирующие расовые теории и геополитические концепции немецкого фашизма. В отличие от докладчика Новиков обнаруживает беспокойство, он не согласен с тем, что «на Шипке все спокойно». Последовала гневная реакция Иовчука: «Вы выплыли из своего философского небытия. Уходите туда обратно». Выступление Новикова квалифицируется как вражеская вылазка, следуют неприкрытые угрозы, но до нападения Германии на Советский Союз оставалось всего шесть дней.

В 1953 г. сектором исторического материализма Института философии было организовано обсуждение книги Шария «О коммунистической морали». Книга эта была сумбурной, неинтересной, пустой, по существу, обсуждать там было нечего. Руководивший сектором Г.Е.Глезерман предложил и мне выступить в дискуссии. Я отказывался по мотивам субъективного характера. Мой собеседник сказал мне тогда, что расхождений в оценке книги нет, отрицательное к ней отношение единодушное, и посоветовал переговорить с Баскиным. Популярный в те годы М.П.Баскин, человек по природе мягкий, деликатный, по сути конформист, никогда не выступал «против», в его лексиконе не было слова нет, о нем иронически, но без злости говорили: «друг народа». Звоню Баскину: «Марк Петрович, как Вы относитесь к книге Шария?» — «Вы знаете, я никогда никого не критикую, но в данном случае не могу смолчать. Я вынужден буду сказать, что книга неудачная, непродуманная, а ее издание, на мой взгляд, является ошибочным. Между прочим, — прибавляет М.П., — такого же мнения придерживается и Дынник. Позвоните ему». Звоню: «Михаил Александрович, что Вы думаете о книге Шария?» — «Это ужасная, банальная книга. В своем выступлении скажу: «Я не считаю себя компетентным в проблематике книги, но в ней есть глава, посвященная истории этических учений. Это уже моя область, это история философии и об этом я могу сказать — уму непостижимо, как можно на двадцати страницах наговорить столько банальностей и сделать столько ошибок». Примерно так думали и многие.

На деле все оказалось совсем не так. Выступивший в прениях первым М.П.Баскин произнес похвальное слово автору и его книге. Никого уже не удивило, от Баскина ничего другого никто и не ждал. Он органически не мог иначе выступать. Слушая его, оставалось лишь обменяться ироническими взглядами. Но вот на трибуну вышел Дынник. Первые фразы его выступления вполне соответствовали известному всем сценарию: «Я не считаю себя компетентным говорить о книге Шария в целом. Но в книге есть глава, посвященная истории этических учений, это история философии, и об этом я скажу». Но далее вместо ожидаемого обличения последовало: «...уму непостижимо, как можно на 20 страницах с таким талантом раскрыть столь сложные проблемы и обнаружить глубочайшую эрудицию», и далее нечто в том же роде. Остальные ораторы — в том же ключе. Откуда такая метаморфоза? За 20 минут до собрания стало известно, что Шария назначен помощником Берии, в то время зам.председателя Совмина и министра госбезопасности. Переориентация свершилась мгновенно. И здесь Новиков оказался опять «в своей тарелке». Правда, он не знал о возвышении автора книги (а если бы знал?) и был единственным, кто прибавил несколько капель горечи в столь обильно лившийся елей. Реакция Шария была гневной, но судьба и на этот раз была на стороне Новикова. — для автора книги, как и для шефа, уже «недолго музыка играла». Я здесь не осуждаю никого из участников обсуждения.

Я вовсе не хочу представить С.И.Новикова как рыцаря без страха и упрека. Личностью он был сложной, неоднозначной, и ему можно предъявить претензии как интеллектуального, так и человеческого характера. Мне

(? I51

всегда казалось, что в психике его было что-то патологическое, какой-то фермент, побуждавший его поступать даже помимо собственной воли, как бы играть им самим избранную роль. На трибуне любовался собой, искал и, как правило, находил улыбавшихся, сочувствующих слушателей, и это было ему платой за неустроенную, неуютную жизнь. Писал, как теперь сказали бы, «в стол», сочинил громадный 4-томный труд, посвященный теории национального вопроса, хотел представить его в качестве докторской диссертации. Ничего из этого не вышло. Вице-президент АН академик Волгин, к которому он обратился с просьбой о содействии, как мне об этом говорил Новиков, сказал ему: «Конечно, Вы давно заслужили присуждение вам докторской степени, но вы должны понимать свое положение. Сейчас вам никто ее не присвоит. Защищайте сначала диссертацию кандидатскую». Институт философии принять к защите его диссертацию отказался. Защищался он пожилым человеком в 1947 г. в Государственном педагогическом институте. Защита была мучительной, заседание Ученого совета скандальным. Особенно усердствовал проректор института профессор Ионисян, стремившийся всячески дискредитировать диссертанта и его исследование. Оппонировали чл.- корр. АН Аржанов и я. Как могли, так и старались. Степень ему присвоили, но у меня сложилось впечатление, что именно тогда ему окончательно перебили позвоночник, на заседание пришел страстный полемист, ушел с него сломленный человек.

Я намеренно обратился к человеку, чье имя никогда не было среди первых и кто в 30-е и 40-е годы никакого реального места в философской литературе не занимал. Дело в том, что в аналогичном положении тогда оказались многие, — о них не пишут, они не оставили следов своей деятельности, но они, каждый по-своему и в разной мере, участвовали в движении времени. Одних постигла трагическая участь, других судьба пощадила, но они были сломлены, третьи приспосабливались и т.д. Процессы эти захватили не только центр (Москва, Ленинград), но и многочисленные регионы страны. В конце 20-х — начале 30-х годов я жил на Украине, в Киеве. Тогда на Украине было немало интересных философов и действовали они достаточно активно. В Харькове (до 1934 г. столице Украины) выходил философский журнал «Знамя марксизма» («Прапор марксізму»), существовала Всеукраинская ассоциация научно-исследовательских институтов по общественным наукам («ВАУМЛИН»), работы харьковских и киевских авторов публиковались в Москве и других городах за пределами республики. Среди лидеров несомненно выделялись в Харькове С.Ю.Семковский и В.А.Юринец, в Киеве — Я.С.Розанов. Каждый из них был личностью неординарной, но все они были по разным причинам изначально обречены. Репрессии в сфере идеологической жизни, первоначально в виде осуждения в печати, освобождения от занимаемых должностей, лишения права трудиться в качестве преподавателей или научных сотрудников, а затем — арестов и т.д., усилились на рубеже десятилетий. Но повальный характер они приобрели с приездом на Украину нового партийного руководства во главе с П.П.Постышевым. Первым секретарем украинского ЦК партии оставался еще длительное время С.В.Косиор, но фактически хозяином положения в республике стал второй секретарь ЦК. В идеологической области линия нового руководства была необычайно жесткой, неустанно искали и находили «врагов». Криминальные обвинения шли в основном по двум линиям — украинский национализм и троцкизм, неверие в возможность построения социализма в одной стране. Под такого рода криминал подводился любой поступок, любое высказывание, даже формально не имевшее к нему отношения.

До конца 1933 г. президентом ВАУМЛИНа, структурированного на манер московской Комакадемии, был А.Г.Шлихтер, славившийся как человек мягкий, и в его время жизнь там шла относительно спокойно. В 1933 г. его сменил на посту Президента ассоциации Дзенис, а правой его рукой (точнее — его наставницей) стала По- волоцкая, жена Постышева. Нетрудно догадаться, что указания шли «из первых рук». Первыми жертвами на философском участке и стали его лидеры.

С.Ю.Семковский был фигурой колоритной. В 20-е годы он составил хрестоматию из философских текстов. Она выдержала, кажется, семь изданий и имела широкую аудиторию во всей стране. «Марксистская хрестоматия» — так она называлась — была тогда среди основных пособий по изучению философии, а имя ее составителя весьма популярным. Круг его интересов был широк. Среди опубликованных им книг выделялись, с одной стороны, труды по истории философии — «Людвиг Фейербах» (1922), «Этюды по философии марксизма» (1924), а с другой — по философии естествознания — «Теория относительности и материализм» (1924), «Диалектический материализм и принцип относительности» (1928). В расхождениях между «диалектиками» (дебо- ринцами) и «механистами» примыкал к последним. В связи с этим в журнале «Большевик Украины» была опубликована статья молодого философа П.Демчука «Как профессор Семковский ликвидирует диалектический материализм», на что последний ответил публичным докладом «Ликвидация диалектического материализма или ликвидация марксистской неграмотности». Полемистом он был сильным, оратором превосходным. В свое время он был меньшевиком, участвовал в деятельности II Интернационала, но в более поздние годы от политической деятельности отошел, однако психологически чувствовал себя очень неуютно. Возможно, что этими его душевными состояниями объяснялись и некоторые странности его поведения. В последние годы оно отличалось явно выраженным негативизмом. Он всегда был «против», — не так важно даже «против» чего. Полемика была его отдушиной. Слушать его всегда было интересно, но речи его все чаще становились неорганизованными, в чем-то даже сумбурными. Состояние его было легко объяснимо. Дело в том, что Семковский (настоящая фамилия — Бронштейн) был двоюродным братом Троцкого, и этого одного было вполне достаточно не только для подозрений, но и для «естественного» развития событий. К тому же некоторые его суждения были подвергнуты критике Лениным. В полемике с Р.Люксембург по национальному вопросу Ленин дважды называл Семковского, и оба раза нелестно. В одном случае он замечает, что Люксембург не решается сформулировать выводы, вытекающие из ее концепции, но что делает это Семковский, и по этому поводу он иронически добавляет: туда умного не надо (мы пошлем туда Реада) — именно: Реада — Семковского. В другом он, ссылаясь на известную метафору Салтыкова-Щедрина, — мальчик в штанах и мальчик без штанов, — именно «мальчиком без штанов» и назвал Семковского. Кстати, все это ему и припомнили после упомянутого выше доклада. Он знал, что его ждет, и его ожидания не были обмануты. Вскоре судьба его была решена.

Антиподом Семковского во многом был В.А.Юринец. Семковский — неуемный темперамент, фейерверк на трибуне, жажда полемики; Юринец — скорее флегматик, тихая спокойная речь, сосредоточенность на самой рассматриваемой проблеме и т.д. В отличие от Семковского, Юринец был более близок к направлению «диалектиков» в деборинской интерпретации. Но различные позиции не сталкивали этих философов в острой полемике, как то имело место в Москве во взаимоотношениях сторонников различных течений. Диапазон научных интересов Юринца был многообразным. Его исследования были посвящены западноевропейской философии XX в. (Гуссерль, Фрейд), философским вопросам естествознания, занимали его и вопросы искусства, особенно поэзия. Под его руководством в начале 30-х годов авторским коллективом был создан учебник для вузов «Диалектический материализм» (книга опубликована на украинском языке). И с учетом обстоятельств того времени он, как я думаю, по уровню своему стоял выше 2-томного учебника, вышедшего в Москве под редакцией М.Б.Митина. В сущности, это был не учебник, а коллективная монография, посвященная актуальным проблемам философской науки. Монография эта была рекомендована отделом агитации и пропаганды украинского ЦК в качестве учебника для вузов. Казалось, в отличие от Семковского, все было благополучно в жизни Юринца — всеобщее уважение и признание властей, прочное положение в науке, да и в самой жизни, но и над ним тучи начали сгущаться. И вот почему.

Юринец родился в Галиции (нынешней Западной Украине), входившей до первой мировой войны в состав Австро-Венгрии, учился в Вене и в 1910 г. окончил Венский университет. Правда, он вскоре оказался в России и в 1921 г. окончил аспирантуру в московском РАНИОНе (Российская ассоциация научно-исследовательских институтов общественных наук) у Деборина. И, следовательно, во-первых, зарубежное происхождение, австрийское образование, и кто его знает, какие остались там связи и, во-вторых, непосредственный ученик лидера «меньшевиствующих идеалистов» — основания для подозрений само собой напрашивались. Но в том еще полбеды. Основной источник бед впереди.

Напомню, что Львов был тогда польским городом, и там образовалось эмигрантское украинское правительст- во, известное под названием УНДО (украинское национально-демократическое объединение). Идеологом в этом УНДО был Дм. Донцов, довольно плодовитый автор различных националистических, главным образом, антирусских сочинений. Собственно, все его сочинения были об одном, в них звучал один и тот же мотив — Украина русифицируется, украинская культура погибает. И вот в одном из своих очередных опусов Донцов называет имена некоторых деятелей украинской культуры, среди них В.А.Юринца, как идеологов, на которых можно надеяться, что они сумеют противостоять разрушительным процессам и отстоять национальное достоинство. Все перечисленные Донцовым деятели были арестованы как националисты. Кстати, «указаний Москвы» на то не понадобилось. Украинские власти сделали это по собственной инициативе.

Погибший в тюремных застенках Юринец никаким националистом не был, как не были националистами подвергнутые ранее преследованиям ни писатель Хвыле- вой, ни общественный деятель Шумский.'ни критиковавшийся и покончивший с собой Н.А.Скрыпник. Как не было и никакой искусственной русификации. История гибели Семковского (троцкизм) и Юринца (национализм) была моделью репрессивной политики на Украине.

Арест Юринца послужил поводом для расправы с вузовскими преподавателями, рекомендовавшими студентам вышеназванный учебник по диалектическому материализму, подготовленный под его руководством. А так как этот учебник рекомендовали все, то «неприятностей» избежали очень немногие. Приведу диалог в инстанции, свидетелем и участником которого мне довелось быть: «Вы рекомендовали этот учебник?» — «Да, конечно». — «Но вы знали, что этот учебник изъят из употребления?» — «Я рекомендовал его тогда, когда он был рекомендован агитпропом ЦК, а не тогда, когда его изъяли». — «Ну, это различие чисто формальное» и т.д. Естественно, что «оргвыводы» следовали немедленно. Что же касается непосредственных сотрудников Юринца и даже просто тех, кто когда-либо отзывался о нем или о ком сам он положительно отзывался, то все они становились предметом особого внимания. Пусть простит читатель, но проиллюстрирую это собственным примером. Заведующая отделом пропаганды Киевского горкома партии

М.Шмайонек предложила мне выступить в печати с разоблачением «лжефилософа» Юринца. А так как я этого поручения не выполнил, то вскоре я прочитал в газете «Пролетарская правда», что в докладе на пленуме украинского ЦК Постышев назвал среди последышей ундо- фашизма и мое имя. О том, что за этим последовало, я говорить здесь не стану. Но кое-что из области «смешного». Среди самых мягких криминальных моих поступков, квалифицированных как идеологическое вредительство, в одной из публикаций было отмечено, что я излагал законы формальной логики без единого слова критики, а философии Платона и Аристотеля отвел целых шесть часов. Смешно? Теперь это звучит смешно. А тогда... Говорю об этом лишь потому, чтобы читателю было ясно - дело не в реальных поступках или действительных идеологически неприемлемых позициях было. Нужен был криминал, а что под него подвести — за этим дело не станет. Сплошь и рядом то был настоящий трагифарс.

В Киеве в то время (примерно 1929—1934 гг.) философы в основном занимались преподавательской работой, но была и научно-исследовательская группа в составе специального подразделения Всеукраинской Академии наук. Кафедрой философии в Университете, преобразованном на несколько лет в Институт народного образования, заведовал Я.С.Розанов, ученый большой философской культуры. В 20-е годы им были составлены и изданы в Москве книги по проблемам искусства, этики, религии, которые в традиции тех лет выходили под названиями «Марксизм и искусство», «Марксизм и этика» и т.д. С переводом украинской столицы из Харькова в Киев он был смещен со всех занимаемых им должностей, а руководителем кафедры был назначен приехавший из Харькова молодой философ Билярчик, в науке еще не зарекомендовавший себя, но уже имевший заслуги в борьбе против меньшевиствующего идеализма. Впрочем, это не спасло и его от печальной доли.

Киевские философы — Нырчук, Очинский, Львович, Люмкис, Гофман, Лехтман, Загорулько и др., — каждый из которых в той или иной мере уже заявил о себе в печати как интересный и перспективный исследователь, с приездом Постышева и его команды должны были пройти своеобразную проверку на верность и преданность. И, как правило, результаты проверки были не в их пользу. Одни оказались за тюремной решеткой, другие выброшенными из жизни. Арестован был, правда немного ранее, и повесился в тюрьме один из наиболее талантливых ученых Гофман. Арестовали Нижника, Люм- киса и многих других наших товарищей. Нижника — за то, что в какой-то лекции недостаточно оценил вклад Сталина в марксистскую философию, Люмкиса — за то, что в частном разговоре иронически высказался на тему «Два мира, две системы». Не могу утверждать, что это было именно так, но такова была молва, а если это в данном случае было иначе, то следует учитывать, что так оно быть могло. Так что греха против достоверности здесь нет. Драматически сложилась жизнь тех, кого «пощадило» суровое время, кто был просто отовсюду изгнан и заклеймен, но оставался на свободе. Так, например, сложилась жизнь И.В.Очинского. Автор работ о Сковороде, Чернышевском, Гегеле, но и о «теоретических корнях правого уклона», — значит, уже никак не был противником режима, — аресту не подвергался. Молдаванин по национальности, он в 1932 г. переехал в Тирасполь, столицу существовавшей тогда автономной молдавской республики, создал там комитет по делам науки, перевел на молдавский язык несколько философских текстов, но через год был исключен из партии. Предвидя дальнейший ход событий, Очинский не стал их дожидаться и уехал в Среднюю Азию. В Коканде он устроился учителем литературы, через несколько лет рискнул защитить кандидатскую диссертацию по филологии, что позволило ему, бывшему профессору философии, добиваться должности вузовского преподавателя, — разумеется, не по философии. Не останавливаясь на том, как шла его жизнь на протяжении трех десятилетий в Узбекистане, скажу только, что через 33 года после исключения из партии, в 1966 г. он был в ней восстановлен и вернулся в Молдавию, в Кишинев, глубоким стариком, больным и разбитым человеком. Талантливый ученый, не реализовал он своих возможностей, а жизнь прожил в тоске и страхе. В Кишиневе вышла о нем книга, но самого его тогда уже не было на этой земле. Я не знаю, что произошло в жизни Нырчука и Загорулько, Львовича и Лехтмана, но я ничего не мог узнать о них ни на Украине, ни в Москве. Можно только догадываться, и хорошо бы ошибиться, но вряд ли. Эмиссары П.П.Постышева в идеологической сфере Килерог, Карпов, Косман, заведо- вавшие соответственно агитпропом в ЦК, Киевском обкоме, Киевском горкоме, свое костоломное дело «и знали, и умели» хорошо выполнять. Их имена тоже не следует забывать. В силу того, что и сами они потом не избежали трагической участи, их порой склонны расценивать лишь как жертвы, как это сделано, например, в известном докладе Н.С.Хрущева XX съезду партии применительно к Карпову. Верно, стали жертвами, но ведь до того играли совсем иную роль... И сколько жертв на совести каждого из них, еще не подсчитано.

В тяжелом положении при этой команде находились вузовские преподаватели. Среди иезуитских приемов ловли жертв было широко распространено стенографирование лекций. Лекторов не предупреждали, как правило, стенографирование велось втайне от них, и уж, конечно, авторской правке стенограммы не подвергались. Они и становились основанием криминальных обвинений. Они, эти обвинения, носили типичный характер — почему не раскрыто (или недостаточно раскрыто) содержание и значение ленинского этапа в философии марксизма; почему не сказано (или мало сказано) о роли Сталина в развитии марксистско-ленинской философии; почему не раскрыто (или недостаточно раскрыто) содержание борьбы на два фронта — против механистов и против мень- шевиствующих идеалистов; почему не выявлены (или недостаточно выявлены) различия между идеалистической и материалистической диалектикой и т.д. Вопросы эти задавались совершенно безотносительно к проблематике лекции, не принимался во внимание ее курсовой характер, иначе говоря, связи между предшествующими и последующими темами, не придавалось значения и тому, что стенограммы не правились и не подписывались автором. При обсуждении стенограмм ставились главным образом два вопроса: можно ли доверить автору чтение такой партийной дисциплины, как диалектический материализм? Сознательно ли допущены эти пробелы? Потери в преподавательском корпусе были громадными, на смену изгнанным приходили недостаточно подготовленные, но хорошо проверенные кадры.

Философские дискуссии 20-х — начала 30-х годов на Украине не отличались такой остротой, так в России. Они были, скорее, своеобразным эхом московских споров, но в настоящем фрагменте я о них не говорю. Скажу только, что с уже упомянутой деятельностью новой партийной команды обращение к дискуссии, к вопросам борьбы на два фронта — против механистов и меньшевиствующих идеалистов — стало формой «охоты на ведьм», средством разоблачения явных и скрытых идейных греховодников. Само же существо этих вопросов мало кого интересовало.

И все же вспоминаются те далекие годы не без ностальгии. Несмотря на то, что сталинизм уже правил бал, о том времени судить однозначно нельзя. Но в этих беглых заметках разговор о другом — о репрессивной политике, жертвами которой были и наши товарищи по философскому «цеху», об утратах, отзывающихся человеческой болью. Я назвал имена забытые, только некоторые, а было их много. И каждое из них заслуживает упоминания. Мартиролог этот не должен быть предан забвению. И в этом не только долг перед памятью ушедших поколений, но и свидетельство течения интеллектуальной жизни.

Все, о чем здесь рассказано, — отдельные штрихи. Более полная картина проступает в обращении к центру. Именно в Москве развертывались основные события, свидетелем которых мне посчастливилось быть в течение более шести десятилетий. Но об этом — в другой раз.

«Вопросы философии», 1996.