Беронов комплекс (ученый в ситуации ускоренного развития общества и национальной культуры)

Об этой проблеме я задумался, читая книгу болгарских историков науки Н. и М. Бычваровых1, посвященную деятелю болгарского Возрождения и странной фигуре в европейской науке Петру Верону (1800— 1871). В истории болгарской культуры он знаменит созданием «Рыбного букваря» (1824). Как ученый Европы XIX в. известен семитомной Панэпистемией (Всенаукой), вышедшей в 1861 — 1867 гг. в Париже на французском языке. И то и другое — энциклопедия знаний (букварь ведь тоже энциклопедия).

Как оказался возможен такой энциклопедизм в европейской науке середины XIX в., когда типом ученого стал добротный специалист в некоторой частной области знания?— А именно в силу отсталости... Дело в том, что один и тот же век XIX, например, по своему количественному обозначению, по качественному содержанию значит не одно и то же для стран с разным уровнем и типом исторического развития. Болгария, в XIX в. страна с ускоренным типом развития, чья история была прервана еще в европейские «средние века» турецким завоеванием, за 5 веков ига не просто застыла на уровне XIII—XIV вв., но и была отброшена вспять к патриархальному состоянию общественной жизни и культуры, начинает в XIX в. с (условно говоря) библейско-гомеровского состояния сознания, в котором синкретично пребывают и «религия», и «поэзия», и «наука». Памятником такого типа была «История славяноболгарская» Паисия Хилендарского (конец XVIII в), знаменующая начало эпохи национального возрождения, в ходе которой Болгария, подтягиваясь к современному уровню цивилизации, ускоренно и в стя- женном виде проходит необходимые стадии европейско-культурно-исторического процесса: и «античность», и «христианство», и «средневековье», и «Ренессанс», и «классицизм», и «Просвещение», и «романтизм», и «реализм» — «позитивизм»70 и др. Так что каждое произведение и каждый деятель культуры носит на себе признаки этих разных эпох культур и требует в их анализе такого многоэтажного рассечения.

Например, тот же Паисий Хилендарский — кто он? Сказитель гомеровского типа или библейский пророк и апостол, средневековый книжник-хрОнист или титан возрожденческого типа, просветитель в духе XVIII в. или романтический бард типа Макферсона? И то и другое вместе... И ни то ни другое в чистом виде...

/Подобное же парадоксальное сочетание разновременных фаз сознания и типов мыслителя мы находим и в докторе Петре Вероне, который одновременно чуть ли не доктор Фауст средневековых легенд и доктор — лечащий врач в духе позитивной медицины XIX столетия.

Болгарский Ломоносов происходил из семьи сукнодела, учился сначала в килийном (церковном) училище (средневеково-монастырский тип обучения), потом в светской эллинской школе (фаза возрожден- чески-гуманистического образования). Работая затем домашним учителем в семье богатого мецената, он создает в 1824 г. свою первую энциклопедию для болгарского народа — «Рыбный букварь» («рыбным» он прозван оттого, что на обложке его был рисунок рыбы). Тексты религиозные, на которых обучались доселе, он заменил светскими: тут и античные Эзоповы басни, и «физические сказания», излагающие современные научные представления, и т. п. Книгой этой Берон осуществлял для Болгарии и ступень ренессансного ученого гуманизма, и вводил новейшую белл-ланкастерскую систему взаимного обучения.

Пробудившаяся в нем ненасытная жажда познания влечет его далее в Западную Европу. Живя бедно, он учится в Гейдельбергском университете, затем в Мюнхене защищает диссертацию по медицине на латинском языке (1831 г.). В 40-е—60-е гг. он живет в Праге, Берлине, Лондоне, Париже, занимаясь медициной, физикой, химией, математикой, астрономией, метеорологией, философией. Труды свои он издает на французском, немецком, греческом языках.

Это «Система атмосферологии» и «Система геологии» (1846), «Славянская философия» (Прага, 1855), «Потоп, его причина, его действия и последствия» (1857), «Происхождение физических и природных наук и метафизических и моральных наук» (Париж, 1858), «Метеорологический атлас» (1860), «Панэпистемия» в семи томах (1861 — 1867), «Физико-химия» (1870).

Тут смешивается древнейшая и новейшая проблематика: библейский потоп, и физико-химия. Но главное его дело — попытка синтеза всех знаний и начертания целостной картины мироздания. «Натурфилософская система П. Берона,— пишут Н. и М. Бычваровы,— ставит перед собой задачу вскрыть происхождение и характер основных строительных единиц мироздания, определить источник и природу движения. Панэпистемия — это наука и о единстве макро- и микрокосмоса.

П. Берон считал, что все мыслители древности (кроме Аристотеля), а также и современные философы и теоретики фундаментального естествознания предлагали неудовлетворительный ответ на вопрос о сущности бытия, его структурных элементов и о характере движения. «Вместо серьезных теоретических исследований ныне философия и естествознание погрязли в эмпиризме и односторонности. Отсюда возникает необходимость создания новой теории. Всенаука обобщает «факты», принадлежащие всем наукам, но в каждой науке эти факты кажутся недоступными для человеческого ума.

(...) В своей натурфилософской системе д-р П. Берон ставит и решает вопросы онтологии с позиций своеобразного дуализма. В начале существовала безначальная, бесструктурная и гомоидная субстанция. Она является вневременной и беспространственной, она подобна «абстрактному бытию» Парменида или «материи прима» Аристотеля. Эта субстанция обозначается как первичный флюид-электр. На этот первичный флюид-электр влияет высшая сила. Посредством огромного натиска она разделяет первичную субстанцию на две равные по объему, но разные по плотности космосферы. Благодаря неодинаковой плотности флюид-электра в обеих сферах возникает свойство аффинитета, которое является источником движения... От первичного флюида возникают электры: никноэлектр и ароэлектр. На основе комбинаций между ними создаются электричество, свет и другие флюиды, среди которых особо важное значение имеет флюид бароген, носитель тяжести и гравитационных свойств материи. Космология и космогония, которые Берон обосновал, сложны. С одной стороны, все свои доводы он обосновывает новейшими открытиями физики, астрономии и химии, а с другой, ряд проблем решает в спекулятивном духе натурфилософии» (I, 219).

Каково же было значение этих научных трудов П. Верона для современного им болгарского духовного развития? А никакое. На родине Берон был важен и любим, чтим и читаем как автор «Букваря с различными поучениями», который выполнял там роль беллетристики и был любимым чтением для детей и для взрослых и переиздавался многократно. Подобное, кстати, надо сказать и про Б. Франклина, труды которого по электричеству в середине XVIII в. суть вклад в европейскую науку, но не в американскую, тело и традиции которой разве что с середины XIX в. начинаются. Для родины он прежде всего автор альманахов бедного Ричарда, которые давали первичное социально-гуманитарное образование его народу, переводили его, так сказать, из «естественного состояния» в цивилизацию.

Такие деятели науки, как Б. Франклин и П. Берон, производятся как бы при стечении двух разных временных потоков: современного передового уровня мировой цивилизации — и стадии развития, которую в это же время проходит его народ. В этом перекрещивании и в особых образованиях, из него проистекающих, и состоит суть ускоренного исторического развития обществ и культур, наук и искусств в странах, которые запоздало приобщаются к мировому процессу.

«Личность и деятельность Верона показывают, что никому, будь он и семи пядей во лбу, не дано перескочить через последовательность задач, стоящих перед его нацией, его эпохой. Болгария во время Верона нуждалась в начатках образования, и потому весь гигантский объем научных знаний и- широкие интересы Берона могли иметь лишь субъективное значение: как показатель его личной талантливости—для Болгарии же они еще не нужны. Овладев современной европейской культурой, Берон как бы на машине времени перенесся на пару веков вперед от стадии развития, в которую вступала его страна. А если он желал быть полезным своему народу, он должен был отказаться от своих научных исследований (например, в области высшей математики) и учить болгар в школе таблице умножения. Любовь к родине и любовь к науке вступили в конфликт. Берон был уже слишком «отравлен» страстью познания, уже достаточно отведал от древа познания добра и зла, чтобы добровольно вернуться к патриархальной невинности неведения. Это глубоко трагическая ситуация. Быть может, перед нами человек гениальный. Но в Болгарии той поры в области науки и литературы он не мог найти себе применения.

С другой стороны, его научные труды не могли иметь большого значения и для Европы, где он работал, покинув родину. Если Болгария еще не была готова воспринять его труд, то европейская наука уже обогнала уровень сознания Берона, на которого отсталость болгарской жизни успела наложить свою печать. На фоне современной ему европейской науки он являет собой анахронизм и порой выглядит алхимиком, ищущим философский камень: в середине XIX в. в Европе он стремится создать «панэпистему» — науку наук, а эта задача уже давно была отодвинута европейским научным развитием.

Трагическая судьба П. Берона показывает, что влияния передовых культур могут и стимулировать самобытную деятельность (если они поглощаются в дозах, соизмеримых с органическими потребностями), а могут и совершенно задушить маломощные самобытные ростки или вырвать лучшие силы нации из родной почвы и пересадить их в другую культуру, открывающую перед ними перспективы высокой духовной деятельности. Берон «виноват»* что узнал слишком много, и потому его деятельность повисла в пустоте: от родной почвы он оторвался, а в чужеземной, европейской,— не укрепился»2.

Это — при локальном рассмотрении с точки зрения современной ему пользы и осуществленности.

Однако, в более широкой перспективе развития мировой культуры в целом, совсем не бездарны оказываются такие островные и боковые образования, как Берон и его мышление о мире. И если они не могли быть сильно результативны в европейском научном процессе середины XIX в., то зато для всякой работы научно-философского синтеза и опытов воссоздания целостной картины мира, которые совершаются в любые века и времена (в том числе и у нас, в XX), такие феномены, как Берон, суть питающи в гораздо большей степени, чем многие славнейшие даже ученые специалисты, ему современные, результаты научной деятельности которых были целиком абсорбированы течением науки того же XIX в. (именно потому что лежали в ее основном русле) и ничего (или мало) не забросили наперед, на последующее размышление и внимание. И если последние теперь имеют чисто преходящее историческое значение, то такие острова (иль старицы), как Берон, именно в силу выпадения из «нормальной» эволюции оказываются параллельны и как бы равномощны ей (при всей малости) и современны «навсегда»,— подобно тому как, в силу геологически-океанного обособления материков иль островов, на иных из них доживают до наших дней старинные виды, и р этих ареалах и экосистемах совершаются особые эволюционные судьбы, которые для мыслителя о Целом драгоценны. Так и для мыслителя о сознании человечества в целом (и наперед), о возможных в нем духовных заходах к бытию, эти особняком стоящие духовные построения (как «Панэписте- ма» Берона) демонстрируют такие возможности и ходы Логоса, которые дают его почувствовать не линейным (как его видит обычная история), а объемным и даже п = мерным.

Потому и в историко-научном анализе таких особняковых образований, как Берон и его Всенаука, требуется и особо деликатная методика, предполагающая в них пласты, ценность которых нам может быть понятна, а может быть пока и нет... В них есть некая «вневременность», которая возникает хотя бы оттого, что для них надо прочертить не одну ось исторического времени 1, но, по крайней мере,—две: для того же Верона это будет шкала событий истории и науки западноевропейского XIX в.— и последовательность фаз ускоренного исторического развития Болгарии в том же XIX в., где задним числом возникают и проходят те стадии культуры, которые в той же Франции, где поселился жить П. Берон, осуществлялись совсем не в XIX, но в XVII, XV, XII вв. и даже до всех ее веков, например, Аристотелем в Элладе IV в. до н. э.

Эта система координат может выглядеть примерно так:

Европейская наука XIX в.

Рис. 8

термодинамика дарвинизм позитивизм э л ектр омагнети зм химия, Дальтон геология, Кювье электростатика немецкая натурфилософия

со

*

Е

X

сО

X

о)

Рис. 8

Так что в Вероне словно Аристотель взирает и осмысливает электромагнетизм XIX и физико-химию XX в., т. е. осуществляется как бы антиистория. То есть то духовное деяние, которое лишь в мысленном эксперименте может себе представить историк науки в рациональной реконструкции, тут совершилось материально: всенаука Верона есть, возможно, и аристотелевский вариант системы наук XIX в., и фомо-аквинская Summa их же, и натурфилософская — то ли в духе Фалеса, то ли в духе Шеллинга, а, может, и в духе не рожденного еще мыслителя XXI в.

Надо сказать, что подобный феномен, так сказать, «комплекс Верона», не только постоянно совершался в истории культуры разных стран, особенно в периоды их смыкания со много более развитыми (Ломоносов, Франклин и образуют такие перепады), но и еще шире наблюдается в культуре XX в. в развивающихся странах Азии, Африки и Латинской Америки, где ускоренный тип исторического развития смыкает воедино даже гораздо более удаленные друг от друга исторические формации и стадии сознания, нежели это было в Болгарии XIX в. И участь мыслителей такого целостного типа допускает большой спектр вариантов: и удачливых и счастливых, и не обязательна та трагическая немота, в какой оказался в свое время Петр Берон.

Март 1976 г.