Каждый из философов, чьи взгляды мы рассматривали, решительный сторонник постмодернизма. Все они убеждены, что сегодня каждый здравый человек согласится, что мы живем в обществе постсовременности. Сложность моей позиции в том, что с последним утверждением я во многом согласен (хотя не согласен, что речь идет о принципиально новом типе общества), но не сторонник постмодернизма, что в свою очередь определяет мое отношение к обрисованному образу постсовременного общества.
Постмодернисты часто высказывают интересные и стимулирующие идеи о последствиях развития информации. Я не думаю, что кто-то может оспаривать мнение, что вопросы значения сегодня играют важную роль (Бодрийяр), что произошел определенный сдвиг в модальностях общения (Постер), что возросло разнообразие и «радиус воздействия» СМИ (Ваттимо), и что в информационную сферу все шире проникают критерии эффективности и рыночные отношения (Лиотар). Однако увлеченность постмодернистов релятивизацией любого знания, их полное отрицание истины, место которой заняло бесконечное разнообразие «истин», следует отвергнуть. И не в последнюю очередь потому, что эта теория внутренне противоречива, она содержит в себе известный с древних времен парадокс лжеца («критянин сказал, что все критяне лгут»). Как можно со гласиться с тезисами постмодернистов, если они утверждают, что тезисы ложны? Такие рассуждения Эрнст Геллнер предложил называть «метапустословием» (Gellner, 1992, с. 41). А как еще можно назвать рассуждения, авторы которых считают, что за самим дискурсом не кроется никакой реальности. Утверждениям постмодернистов можно противопоставить принцип реальности, который утверждается, что наше воображение отражает действительность (Norris, 1990). Это принцип отнюдь не предполагает, что нам, простым смертным, дано узреть окончательную ИСТИНУ, которая сияет где-то там вдали, как звезда на небе. Чтобы установить истину, приходится использовать язык, потому что вне языка истины не существует. Но это не меняет того факта, что истина — нечто больше, чем упражнения в языке. Более того, вероятно, мы никогда и не постигнем истину во всей ее полноте, но мы можем приближаться к ней, формулируя ее более четко, опираясь на более полную аргументацию, более достоверную фактическую базу, более строгое знание и более надежные методологические принципы. Если отказаться от такого подхода, то «правду» религиозного фанатика придется рассматривать наравне с результатами, полученными бесстрастным исследователем (Gellner, 1992), и мы скатимся к тотальному релятивизму, чреватому катастрофическими последствиями (Gibbs, 2000). Именно настаивая на релятивизме, Бодрийяр часто высказывает настоящие глупости. Он, конечно, прав, привлекая наше внимание к тому, что новости часто фабрикуются, и напоминая, что большинство из нас знакомы с событиями в Боснии, Косове или в Кашмире только на основании искусственных знаковых конструкций. Однако, когда Бодрийяр развивает эту мысль и приходит к заключению, что любые новости — не более чем подлог, его преувеличения превращаются уже в откровенную ересь. Это бессмыслица хотя бы потому, что новости (во всяком случае, заслуживающие этого названия), все-таки отражают события, это отражение может быть искаженной картиной того, что реально произошло, но об этих искажениях мы можем судить, с одной стороны, сопоставляя альтернативные новостные программы, показывающие одни и те же события и комментирующие одни и те же факты, с другой — учитывая, что все корреспонденты каждый на свой лад реагируют на одну и ту же эмпирическую реальность. Отказавшись от предположения, что реальность существует, мы не могли бы утверждать, хотя бы с какой-то степенью уверенности, что один репортаж отражает ее точнее, правдивее, чем другой; мы не могли бы сравнить картину событий на Балканах, какой ее доносили до нас репортеры ВВС, с картиной, которую на протяжении 1990-х го дов предлагали нам сербские СМИ. Если мы проводим такое сравнение, то должны отдавать себе отчет, что мы выбираем между более и менее адекватным отражением истинного положения вещей, истинного хода событий; именно возможность провести такое сравнение и опровергает точку зрения постмодернистов, которые считают, что нам доступна либо полная истина, либо вместо нее есть только бесконечный спектр «истин». Не столь даже важно, точно отражают новости реальность или нет, важно, что сама эта реальность существует, и новости базируются на ней. Может быть, новости не воспроизводят ее так уж точно, но пока мы помним о существовании реального мира, мы. по крайней мере, не позволяем себе говорить таких глупостей как Бодрийяр (Baudrillard, 1991), когда он еще до того как прогремел первый выстрел войны в Персидском заливе, писал, что ее никогда не было, а все это розыгрыш, устроенный СМИ; после того как война закончилась, он заявил, что происшедшее было компьютерным моделированием ядерной войны (Baudrillard, 1992, с. 93—94). Действительно, никто не спорит, что для большей части мира война в Персидском заливе была не более чем информационным событием, а до того как рекорд был побит сначала вторжением в Косово в 1999 г., а потом Афганской войной в 2001 г., война в Заливе была событием, которое освещали наибольшее количество СМИ, причем освещали очень односторонне и очень пропагандистски (Mowlana et al., 1992). Наоборот, именно то, что люди сошлись во мнении об искаженном освещении войны в Персидском заливе, убеждает, что новости способны отражать события и что более или менее адекватное отражение событий можно отличить от лживого. В этом заслуга и таких журналистов, как Хьюго Янг (Young, 1992), который еще ходе боев призывал своих читателей опасаться той «иллюзии правды», которую несут грандиозные телевизионные репортажи. Предупреждая своих читателей: «все, что показывают разнообразные средства массовой коммуникации, на поверку может оказаться неправдой», он выделяет ключевую тему: «как журналисты, мы обречены оперировать полуправдами» и, сообщив недостоверную версию, «мы вынуждены придерживаться ее». Поэтому скептическое отношение к репортажам действительно оправданно, но это только должно стимулировать нас самим искать надежную информацию. Частично эта информация все-таки просочилась в прессу; и тогда мы, например, узнали, что «по меньшей мере 100 тысяч иракцев были убиты или ранены во время войны, и тем самым концентрация жертв оказывается сравнимой с подобной в Хиросиме» (Flint, 1992), но Бодрийяр, увлеченный своей идеей «подделки», этой информации не заметил.
Отрицание Бодрийяром возможности поиска аутентичности весьма созвучно современному увлечению технологиями виртуальной реальности, которые позволяют испытать ощущения от полета на самолете или от управления автомобилем (а когда-нибудь и от интимной близости), а у нас в Англии — насладиться историческими пейзажами, которые создаются нашей «индустрией прошлого». Но и здесь мы готовы поспорить с воинствующим релятивистом Бодрийяром, который отказывается признать градуальность аутентичности. Чтобы решить, что делать с подделками под реальность, нужно сначала признать: нечто подлинное все-таки существует, и тогда, опираясь на критику, выделить то, что может с большим правом претендовать на аутентентичность, а что с меньшим (Webster, 2000). И, наконец, утверждение Бодрийяра, что перед нами только разыгрывается спектакль, лишенный всякого смысла, опять-таки отражает его пренебрежение к любым эмпирическим свидетельствам. Конечно, современный мир переполнен сбивающими с толку и постоянно мелькающими перед глазами знаками, но это совсем не свидетельствует о том, что знаки утратили значение. Да, действительно, однозначная интерпретация знаков стала делом исключительно трудным, но сложность — не повод утверждать, что знаки вообще стали не интерпретируемыми. Люди не ошалели от знаков, они не превратились в одураченное «молчаливое большинство», каким его представляет Бодрийяр. Марк Постер в значительной мере повторяет мысли Бодрийяра, и его мнение вызывает примерно те же возражения. Но нужно сделать еще одно замечание по поводу его эволюционной теории. Модель развития процессов коммуникации, в которой на смену устному и письменному общению приходит обмен электронными сообщениями, по своей природе своей носит число технократический, детерминистский характер и вызывает упреки в упрощенчестве (Calhoun, 1993). Конечно, Джанни Ваттини прав, обращая наше внимание на разнообразие точек зрения, которое проявляется с развитием медийной сферы. Телевидение дало нам, например, возможность, не выходя из дому, почувствовать, что ошущают люди, принадлежащие к другим культурам, и что чувствуют люди, живущие в нашем обществе (Meyrowitz, 1985), и часто эти ощущения оказываются будоражащими и необычными. Однако более внимательный анализ массы эмпирических данных свидетельствует, что это разнообразие не так уж и велико, и причем некоторые, прежде всего американская и в меньшей мере европейская точка зрения, решительно преобладают (Tunstall, 1977). Заметьте, что в мировом прокате безусловно доминирует Голливуд, репортажи телевидения США рас пространяются телевидением всех стран мира, рок-музыка пишется в основном в трех центрах — Лондоне, Лос-Анджелесе и Нью- Йорке. Это не значит, что все другие точки зрения начисто игнорируются. Напротив, слышны голоса и других культур: появился, например, стиль рэп и фильмы, которые показывают жизнь больших городов глазами этнических меньшинств. Но согласиться с тем, что СМИ позволяют теперь взглянуть на мир глазами людей других культур и при этом сами растут экспоненциальным образом, еще не значит признать, что они «множат реальности». Напротив, нужно согласиться с такими исследователями, как Герберт Шиллер, которые постоянно подчеркивают, что чужая точка зрения учитывается лишь в той мере, в которой это допускают идеологические и экономические соображения. Можно дать слово и другим культурам, но тому, что они хотят сказать, будет придана форма, приемлемая для медиакорпораций: их продукция должна продаваться, а это ограничивает коммуникативный потенциал таких культур, как китайская или украинская, и их возможности отвоевать заметное место в эфире. Основное возражение Ваттимо и другим постмодернистам состоит в том, что их подход не опирается на анализ эмпирического материала, целью которого была бы оценка реальной продукции СМИ. Замечание Ваттимо, что распространение СМИ привело к формированию «альтернативной реальности» кажется остроумным. Однако, чтобы двигаться дальше, нужно понять, что скрывается за этим общим положением, показать, как изменилось видение мира (учитывая очевидные ограничения в доступе к средствам массовой информации) и в каком соотношении находятся разные взгляды. Для этого нужно понять, какую роль в этом играет власть, а этот фактор постмодернисты решительно игнорируют (даже если они и повторяют, как заклятие, что власть вездесуща). То же отсутствие эмпирической базы характерно и для работ Лиотара, хотя его идея о влиянии критериев перформативности и товарности на развитие информации и знания действительно ценна. Любой согласится, что влияние этих критериев сказывается сразу в огромной количестве областей: в издательском деле, где все чаще правят бал «блокбастеры» и руководства типа «сделай сам», на телевидении, где рейтинги стали основной мерой успеха передачи, потому что с ними связаны поступления от рекламы, в области исследований и разработок, поскольку инвесторы ждут решений, которые принесли бы коммерческий успех, а ученым приходится отказываться от прав на свои достижения; в сфере интеллектуальной собственности, которая все чаще защищается с помощью патентных заявок. Но самое существенное, что Лиотар обратил вни мание на исключительно важную, но обычно остающуюся в тени сферу информационного общества, — на образование, и показал, как и туда проникают критерии перформативности и коммерциализация (Robins and Webster, 1989). Основной вопрос к Лиотару связан у меня, однако, с его выводом о том, что вера в истинность любого знания утрачена, и для нас единственный выход состоит в том, чтобы просто ликовать по поводу своего освобождения от «тирании» истины. При этом его совершенно не интересует ничего, что связано с властью и корыстными интересами, хотя именно эти интересы и приводят к доминированию критериев перформативности и превращению информации в товар. Более того, если кто-то займется анализом этих процессов («это так потому-то и потому-то, и ситуацию можно изменить») и выявит тех, кто ради власти и корыстных интересов навязывает нам эти критерии, предлагая при этом возможный способ добиться изменения положения вещей, то, с точки зрения Лиотара, он станет сторонником взглядов Просвещения, то есть займется безнадежным делом совершенствования нашего мира.