Мои возражения постмодернистам не могут изменить факта, что действительно возникло нечто, что можно назвать постсовременностью. Я не верю, что исчезли значения, и не вижу твердых доказательств этого, еще меньше вижу оснований считать, что люди не различают реальности и фантазий (если заглянуть в ежегодник «Общественные отношения в Великобритании» — British Social Attitudes, — у нас появятся сомнения, действительно ли в нашем обществе царит такая пестрота мнений, о которой рассуждают постмодернисты, по поводу ряда вопросов, от семейных отношений до безработицы, члены общества придерживается очень сходных взглядов). Тем не менее следует согласиться, что в обществе действительно получили распространение гедонистические настроения, эгоцентризм (хотя правильнее было бы сказать не «эго», а «децентризм», несфокусированность) и скептическое отношение к любым провозглашаемым истинам, высмеивание, а то и враждебность к «экспертам», увлечение всякими модными новинками, необычными ощущениями, склонность к иронии, стилизациям и поверхностности. В конце 1980-х годов Зигмунт Бауман (род. 1925) опубликовал серию замечательных очерков, в которых описывал постсовременное общество. Хотя в этих очерках мало эмпирических данных, но его взгляд отличался удивительной проницательностью. Современ ное общество Бауман описывает как общество, стремящееся к порядку, стабильности и контролю над своими членами. Чтобы осуществить свои стремления, это общество использует государство, роль которого состоит в том, чтобы присматривать за своими гражданами, планирование, по крайней мере, в тех пределах, в которых это реально, рациональный подход, который призван принести большую уверенность в будущем и в том, что в будущем дела пойдут лучше. Постсовременность, наоборот, отличается нестабильностью и ощущением ненадежности, свертыванием роли государства и торжеством глобального рынка, который обещает свободу выбора, но заставляет людей опасаться за свое будущее, подозрительно относиться ко всему рациональному и особенно к экспертам, которые утверждают, что они лучше, чем кто-либо, понимают происходящее. Для постсовременности характерна замена контроля государства контролем потребителя, испытывающего при этом все соблазны консюмеризма; характерна необходимость жить в мире, полном двусмысленностей и неопределенности (Bauman, 1997). Бауман если и не сводит постсовременность к капитализму, то подчеркивает их тесную связь. Толчок к бурному развитию неолиберализма дало падение коммунизма и ускорение глобализации, которая стала ключевым элементом развития потребительского, поверхностного стиля жизни, который характерен для постсовременности. Бауман не очень четко прослеживает связь между капитализмом и постсовременностью, но то, что он подчеркивает ориентацию этого общества на рыночные ценности, противопоставляет его постмодернистам, которые считают, что постсовременность представляет собой решительный разрыв с прошлым. И другие исследователи, которые пишут о том, что общество, в котором мы живем сейчас, это результат исторического развития капитализма, хотя они и делают это гораздо хуже Баумана. Таким образом, постсовременность обладает набором качеств, которые могут быть выявлены упорным исследователем, а когда они выявлены, то помогают разобраться в изменениях, переживаемых нашим обществом. Некоторые исследователи постсовременности отказываются говорить о ее исторических корнях. Например, Фредерик Джеймсон в своем получившим известность очерке (Jameson, 1991) ограничивается замечанием, что «возникновение постсовременности укладывается в логику развития культуры позднего капитализма». Для Джеймсона культура реализма соответствовала рыночному капитализму, культура модернизма (сюрреализм и т.п.) — монополистическому капитализму, а постмодернизм демонстрирует свое близкое родство с капитализмом эпохи потребления. Скотт Лэш и Джон Юрри (Lash and Urry, 1987) подходят к анализу постсовременно сти примерно таким же образом, связывая появление этого стиля жизни с возникновением «сервис-класса» — прослойки образованных, ориентированных на карьеру, на высокую мобильность людей с индивидуалистической системой ценностей и слабыми связями с «общиной». Лишь Дэвид Харви (Harvey, 1989b) решился указать на причинные связи. С его точки зрения, особенности постсовременности связаны с изменениями в способе накопления капитала. Проще говоря, именно в гибкости, которая свойственна современному капитализму — в способности работников наемного труда к быстрой адаптации в потоках инноваций, в ускоренном развитии — нужно искать корни культуры постмодернизма.
Харви считает, что если в послевоенный период, когда в организации производства преобладал фордизм, а основную массу составляли стандартизированные товары, изготовленные на конвейере, то сегодня на смену фордизму пришел постфордизм, когда предлагается широкий выбор товаров, огромное разнообразие услуг и экономическая система сильно отличается от системы прошлого с ее перманентными кризисами; в новой системе мы сталкиваемся с новыми проблемами (внедрение информационных технологий, конкуренция во всемирном масштабе, глобализация) и стараемся найти их решение, «повышая гибкость производственного процесса» и соответственно «гибкость системы потребления». Эти тенденции и приводят к возникновению культуры постсовременности. По словам Харви: на смену относительно устойчивой эстетике фордистского модернизма приходят нестабильность, брожение, мимолетность эстетики постмодернизма, которая высоко ценит оттенки, эфемерность, броскость, моду и товарность всех форм культуры. (Harvey, 1989b, с. 156). Таким образом, переход к постмодернизму соответствует переходу от фордизма к постфордизму, о котором мы говорили в главе 4. Интересно, что Дэниел Белл, который исходил из совершенно других предпосылок, чем Харви, также склонен объяснять (по крайней мере, частично) возникновение постсовременности как результат «развития самой капиталистической системы» (Bell, 1976, с. 37). Белл считает, что поскольку капитализму удалось создать и сохранить массовое потребление, т.е, дать людям возможность пользоваться автомобилями, носить модную одежду, смотреть телевидение и пр., это привело к возникновению некой новой куль туры (в середине 1970-х годов он еще не мог назвать ее культурой постсовременности), которая отличается погоней за удовольствиями, гедонизмом и преобладанием ощущений над значениями (Bell, 1990). Причем эта культура оказалась не в ладах с трезвостью и эффективностью — основными ценностями, которые обеспечили ошеломляющий успех капитализма. Эти взгляды на возникновение культуры постсовременности мне представляются убедительными. Они анализируют исторические события и основываются на большом количестве эмпирической информации. Но, конечно, убежденный сторонник постмодернизма сочтет их еще одной претенциозной попыткой создать «великое сказание», тем более что Харви объясняет возникновение постсовременности в рамках внутренней логики развития капитализма, а Белл стоит на позициях Нового времени, рассматривая постсовременность как результат деградации предшествующей культуры. Для постмодернистов такие объяснения вообще неприемлемы, поскольку предполагают наличие истины там, где ее не может быть. Харви, например, претендует на то, что понимает истинный смысл культуры постсовременности, ссылаясь на скрытую за ней экономическую реальность, но с точки зрения постмодернизма он только демонстрирует свою собственную приверженность принципам марксизма и высокомерно считает тех, кого он изучает — сторонников постмодернизма, — «одураченными» и неспособными видеть во всем происки капитализма, на что способен, конечно, только просветленный профессорский разум. Для постмодернистов точка зрения Харви — одно из возможных прочтений истории среди бесконечного множества других возможных, и отличается от них разве что вредоносностью (Morris, 1992). Конечно, нужно отметить, что каждый из рассмотренных подходов может вызвать критические замечания, в которых будут отмечены недостатки, упущения и даже предрассудки авторов. Например, Дэвиду Харви следовало бы согласиться, что его книге не повредило, если бы автор внимательнее отнесся к женскому вопросу (Massey, 1991). Но одно дело критика, а другое — согласие с постмодернистской догмой, что все относительно, все зависит от интерпретации и ничего нельзя анализировать по существу. Можно соглашаться, что любой анализ не полон, но это не причина его отвергать и считать его еще одним «прочтением», потому что можно показать: одни подходы полнее отражают существо дела, а другие — менее полно. Другими словами, нам приходится еще раз вспомнить, что постмодернистское любование релятивизмом бессмысленно, само утверждение релятивизма в качестве абсолютного принципа уже приводит к парадоксу.