Сленг как речевой маргинальный пласт системы языка по-разному складывался на европейской и российской почве. Разными оказались не только его судьбы, но и их понятийно-семантическая сущность. Об этом свидетельствует экскурс в историю концептуальной сферы социолектов и этимологию термина slang (сленг), что дало возможность определить понятийно-семантический механизм сленга и его соотнесенность с другими социолектами, в первую очередь жаргоном и арго.
Проблема же сленга в русском языке (вплоть до последней трети XX века) оказалась на дальней периферии его исследований. Сленг квалифицировали как чисто англоязычное явление, получившее распространение в первую очередь в American English, в связи с чем в отечественном языкознании сленг долгое время игнорировался. И в самом деле, а есть ли сленг в русском языке? Время само дало ответ на этот вопрос, и русский сленг получил общее признание: слово о сленге было замолвлено. В нашей книге — в широком контексте, с привлечением материалов на нескольких европейских языках — рассматривается большой круг вопросов. На языковом пространстве русский сленг напрямую генетически связан с другими социолектами. Важнейшие отличия русского сленга от сленга American English кроются в различии их исторических корней и национальных традиций, в наличии своих понятийно-семантических составляющих. Происходит усиление интеллектуализации современной социолектики и образования «интеллектуальных» жаргонов и сленгов (таковы компьютерный жаргон, жаргон Интернет-рекламы) и интеллигентских социолектов (спортивный и музыкальный жаргоны). Словом, современная социолектика — в постоянном движении и развитии. В русскую жаргонистику возвращаются старые социолекты (биржевой жаргон, жаргон рэкетиров), формируются новые социолекты (жаргон пользователей сотовых телефонов, байкерский жаргон). Читатель обратит внимание на «семейные» сленги (Іфамилиолекты); интересные, во многом необычно новые, они ждут своих исследователей. В книге анализируется лексика некоторых «локальных» социолектов, и среди них: gwara warszawska — jgzyk Wiecha (варшавский говор — «язык Веха») и Black English (язык молодых американских негров). А ведь это лишь подступ к исследованию этого оригинального социолектного пласта. За последние два десятилетия происходит активная жаргонизация современного русского языка и, в первую очередь, его речевого пласта: «резко понизился порог преемственности в использовании маргинальной нелитературной лексики» [Виноградов 1996: 315], что связано «с «угасанием» территориальных диалектов как источников пополнения литературного языка вообще и его экспрессивного фонда, в частности» [Сковородников, Копнина 2004:293]. А активное внедрение жаргонизмов в «нижние» слои литературного языка свидетельствует о том, что его жаргонизация выступает в качестве своеобразного компенсатора, восполняющего утраченное средство пополнения речевого лексического фонда. И не последнюю роль играют тут средства массовой информации с их «живительной свободой» оперировать словом. Исследования нынешней социолектики подтверждают, что эту «живительную свободу» придают прессе не жаргонизмы вообще, а жаргоно-сленгизмы, соответствующие следующим критериям: - если жаргоно-сленгизмы заполняют лексико-семантическую лакуну в системе языка, причем в соответствии с принципом речевой экономии; - если они расширяют эмоционально-оценочные и экспрессивно-образные возможности языка (особенно в области метафористики); - если они пополняют и расширяют синонимические и полисемантические поля в системе литературного языка (см. также [Сковородников, Копнина 2004: 291-292]). А жаргонная речь «дает интересные образцы того, как надо строить новые слова, создавать яркие метафо ры. В языке трудно найти какую-нибудь другую разновидность речи, которая бы могла конкурировать с жаргоном по уровню метафоризации. Последнее часто сопровождается сильной эмоциональностью» [Тошович 2000: 444,448]. Еще раз обратим внимание на важную тенденцию в социолектике — постоянное обновление жаргонной лексики: обладая высокой образностью, жаргоно-сленгизмы активно изменяют свой языковой статус и переходят в экспрессивный слой разговорной лексики. И не случайно жаргонизмы обретают здесь способность создавать яркие экспрессивные единицы; так, широко известная жаргонная идиома подсесть на иглу («стать наркоманом») была включена в заголовок «Террористы подсели на российскую “Иглу”» (Аргументы и факты. 2002. № 36); в результате включения в текст названия переносного зе- нитно-артиллерийского комплекса «Игла» была создана необычайно оригинальная стилистическая фигура. За последние 20 лет в разговорно-экспрессивный слой литературного языка вошли несколько десятков жаргоно-сленгизмов. Это особенно убедительно прослеживается в сопоставлении жаргонизмов, активно употребляемых в прессе. Например, такие широко используемые сегодня жаргонизмы, как безнадёга (безнадёжная ситуация), навар (прибыль), наехать (спровоцировать конфликт), кинуть (обмануть), впарить (продать по завышенной цене), доить (эксплуатировать), отсутствуют в четырехтомном «Словаре русского языка» под редак- цией А.
П. Евгеньевой, издававшемся в 1985-1988 годах. Как видим, обновление жаргонной лексики — процесс неостановимый. Активно формируется в русском языке «новый» общий сленг (іинтержаргон), выводящий лексику молодежного сленга (жаргона) на новое речевое поле — интеллигентское просторечие, а оттуда в литературный язык. Однако тут важна одна существенная деталь: в последние два десятилетия резко возросло количество носителей русского языка, владеющих общим жаргоном, причем в их числе — «образованные носители русского литературного языка», среди которых тот «с достаточно высокой частотностью встречается в языке СМИ, через которые и распространяется» [Розина 2000:418]. Но нарастающая интеллектуализация интержаргона приводит к ослаблению крайне негативного влияния на него уголовно-тюремного арго, ворвавшегося в него двадцать лет назад. Тогда российская общественность оказалась лицом к лицу со всеми пороками этого «речевого антимира»: падением культуры, утратой высокого языкового эстетизма. И это не может не вызывать беспокойства за будущее родного языка. Известно, что такие слова, как разборки, наехать, общак, навар, беспредел, «несут в себе “заряд” психологии и мировоззрения криминального мира, поэтому их использование в речи далеко не безобидно. Вполне логично выглядит такое развитие событий: от ненормативной лексики — к ненормативным действиям» [Панова 2002: 33]. Усиление еще одного слоя ненормативной лексики вызывает тревогу. В нашу речь хлынули обсценизмы, делая ее неэстетичной, грубо непристойной, от чего русский язык стал своеобразным полем брани и одновременно «полем брани с бранью» [Колесников, Корнилов 1996; Жельвис 1997]. Бранная пандемия вторглась в публицистику и художественную литературу; обсценизмы, заполонившие социолектные словари, активно анализируются учеными. Так, порождает чувство отвержения большая статья В. И. Беликова с подробным анализом более двух десятков слов-матизмов, включенная в сборник научных работ «Изменения в языке и коммуникации: XXI век» [Беликов 2006]. Открытая проповедь мата содержится и в книге «Поэтика низкого» В. В. Химика [2000]. Автор упоен сквернословием: матизмы густо теснятся на страницах его книги. «Мат, — пишет он,—вместе со всей обсценной лексикой и фразеологией сыграл и продолжает играть в русской культуре заметную и символическую роль» [Химик 2000: 245], выступая как «последовательное и всегда осознанное выражение антидействия, антиповедения, к которому отчасти тяготеет и элитарная культура» [там же: 248]. При этом автор не преминул высказанные им мысли подкрепить ссылками на «авторитеты» этой «элитарной культуры»: писатель М.Чула к и: «табуирование нескольких слов со всеми их производными делает заведомо нереалистической всю нашу литературу» (Нева. 1991. № 9. С. 207-208); филолог А.Перонов: матерщина в этом применении «не сквернословие, а поэзия, только бурлескная, пародийная и комическая катартическая» (Перонов 1992, 11). Это ли не дифирамбы мату? «Нарушая традиционные границы функциональных стилей, — пишет В. В. Химик [2000: 248], — современные средства информации стремятся максимально приблизиться к уровню потребителя массовой культуры, стремятся говорить на его языке и вполне в этом преуспевают». Вот так— без обиняков, напрямую, открыто! Примечательна цитируемая автором обсценная стихотворная строфа из раннего А. С. Пушкина, из его «Тени Баркова» [там же: 247]. Но эти стихи — вовсе не проповедь матерных слов, а пародия на барковский слог. Не лучше ль было б автору книги сослаться на более поздние высказывания великого русского поэта, когда он «преодолел низменную грубость «площадных речений», навсегда завещав русской литературе матерному слову предпочесть материнский [язык]» [Преподобные Белозерские 1993: 183]. Зло матерщины уродует, калечит души людей, их нравственность. Не зря же русская художественная литература во все времена не использовала непристойную лексику. Нет ее ни в «Слове о полку Игореве», ни в «Войне и мире» Л.Н.Толстого, ни в шолоховском «Тихом Доне». В диком поле обсценного чертополоха глохнет культура слова, а «цинизм слова — это отражение цинизма души» (А. И. Герцен). И можно ли не помнить об этом? И печально, когда обсценная лексика продолжает обрушиваться на нашу культуру и ее сердцевину — русский язык. Не унимаются новоявленные барковитяне Викторы Ерофеевы и Эдуарды Лимоновы, продолжающие плодить обсценные «шедевры», развращая нравственно-духовные основы общества. Надо помнить, что есть вещи, с точки зрения этики и культуры запретные навеки: уголовщина,проституция,матерщина... Наблюдения над современным студенческим сленгом убеждают, что усиливается его интеллектуальный пласт, и это — как сигнал доброй надежды.