ГЛАВА IX Последнюю главу нашего исследования, как и первую, мы посвящаем сибирским инородцам

Мы знаем, что в каких-нибудь двадцать лет русское господство (не упоминая о других местах Сибири) утвердилось над татарами, остяками, вогулами и самоедами, жившими в пределах семи уездов: в Верхотурском, Туринском, Тюменском, Тобольском, Тарском, Пелымском и Березовском; инородцы в это короткое время были покорены и обязаны платить дань.

В первой главе мы заметили, что инородцев нетрудно было побеждать, и это понятно почему: русские завоеватели имели на своей стороне храбрость, большую воинскую опытность, а главное — огнестрельное оружие, которое вначале столько же пугало сибиряков, сколько и американцев при покорении последних испанцами. Правда, сибирские инородцы очень искусно стреляли из луков, но они боялись близко подходить к русским, опасаясь «грома и молнии», которые производили их мушкеты и пушки; в битвах они большей частью держали себя в отдалении, и потому их стрелы не причиняли никакого вреда русским войскам. На это ясно указывает такого рода факт: например, воевода тобольский доносил в Москву, что он посылал против Кучума 300 или 400 человек войска, настигли кучумовых людей в таком месте, множество татар побили, множество захватили в плен, «а русские люди пришли все Бог дал здорово», или один убит, или один ранен. Но тем не менее инородцы упорно отстаивали свою независимость, и особенно тоща, когда у них был вождь, знаменитый Кучум; их нелегко было заставить покориться московской власти и обязать платить ясак московскому царю. Этим упорством только и можно объяснить тот факт, что когда кончился период завоевания упомянутых уездов, то в них инородцев осталось не более 4000 человек взрослого мужского пола, хотя несомненно, что до подхода Ермака их было, по крайней мере в десять раз больше. Да и после завоевания инородцы не раз поднимали бунты с целью освободиться от русского ига и «быть себе царством, как это было при Кучуме-царе». Смутная на Руси эпоха представляла для этого самое удобное время. Михаил Федорович, отправляя своих послов Воейкова и Гордеева в Астрахань для принятия в подданство одного татарского князька Касая, наказывал им, что если Касай спросит про Сибирское царство, то сказать: «не только ныне, а коли была, за наш грех, и смута в Московском государстве, и Сибирское царство и тогда стояло ни чем непоколебимо»[396]. Но на самом деле это далеко не было так. В 1607 году подняли бунт все ясачные люди Березовского уезда; во главе восстания стали кодские остякские князья Алачевы-Игичеевы, несмотря на то, что они уже давно приняли христианство и в их земле Коде была ими основана церковь. Инородцы окружили город Березов в таком большом числе, что березовские служилые люди, которых в это время было 323 человека, не осмелились выйти из города, чтобы отразить неприятеля. Но инородцы не умели брать русских городов, а потому из их восстаний ровно ничего не выходило, кроме гибели их самих. Из одной челобитной к государю березовских служилых людей видно, что хотя они просидели в осаде два месяца, но тем не менее им вреда инородцы не причинили, а они «Божиею милостью многих изменников пере- имали» и в том числе кодскую княгиню Анну[397]. Однако бунт этим не кончился; он продолжался и в следующем году. А в 1609 году инородцы затевали произвести общее восстание против русского господства в Сибири: в нем должны были принять участие вогулы и остяки Березовского, Пелымского, Сургутского уездов и татары иртышские, а судя по некоторым данным, в заговоре участвовали инородцы верхотурские, туринские и тюменские. В то же время тунгусы нападали на ясачных людей Кетского уезда и требовали, чтобы последние перестали платить ясак русскому царю или, выражаясь иными словами, чтоб тоже подняли бунт[398]. Томские воеводы доносили в Москву: «В 1607 году учинилась болезнь тяжкая бесовским недугом в Томском городе над служилыми людьми и над женками; и им сказали служилые люди, что новокрещен татарин Иванка ходит по татарским юртам ворожить, и в бубен бьет, и шейтанов призывает, а они-де в съезжей избе пред собою того Ивашка роспрашивали, кто ту тяжкую болезнь на русских людей напустил? И Ивашка... сказал: напустили- де на русских людей шейтанов кузнецкие и чулымские татары». Этим ответом воеводы не могли удовольствоваться: им нужно было знать, для чего шайтаны напущены на русских служилых людей, и потому подвергли того Ивашку пытке. На пытке он, во-первых, признался, что сам шайтанов напускал по поручению кузнецких и чулымских татар, казака Логи с товарищами и томского татарина Басандая, а во- вторых, объяснил цель своих действий. Из его объяснения видно, что между инородцами кузнецкими, чулымскими и томскими было условлено, как только Ивашка напустит на русских людей шайтанов, то «в те поры приступать к Томскому городу и к острогам Кузнецкому и Чулымскому... весною, как станет лист разметываться»[399]. И действительно, томские воеводы о напущении на русских людей шайтанов доносили в Москву в конце 1608 года, а в следующем году одновременно подняли бунт татары Томского и Кузнецкого округов.
Очень может быть, что враждебные действия тунгусов, кузнецких и томских татар и не имели связи с замыслами инородцев Передней Сибири, но все-таки мы сочли нужным упомянуть о них, чтобы показать, что Смута в Русском государстве в начале XVII века была не только в Европейской Руси, но и во всей Сибири, и что Михаил Федорович был не прав, наказывая послам говорить Касаю, что будто бы Сибирское царство во время смутной эпохи стояло непоколебимо. Но обратимся к вышеупомянутому заговору инородцев Передней Сибири. Трудно поверить, а между тем несомненно, что душой этого заговора была женщина, та же кодская княгиня, которая бунтовала в 1607 году и за этот бунт уже отсидела в березовской тюрьме. Инородцы на этот раз решились заняться не осадой какого-нибудь Березова или Пелыиа, а прямо идти войной против города Тобольска, против самого центра русской власти в Передней Сибири, и на ею развалинах воскресить свою старую свободу. Это, конечно, была мечта, и попытка к ее осуществлению стоила бы очень дорого инородцам, но она существовала, и этого достаточно, чтобы сказать, что в «земле зверообразных людей» независимость, свобода еще живо чувствовались в начале XVII века; стремление «быть себе царством, как было при Кучуме-царе» еще таилось в сердцах сибирских инородцев. Но один случай раскрыл все их замыслы, тайна их обширного заговора сделалась известной русским воеводам; последние вследствие этого приняли свои меры, а инородцы по тому же самому не решились начать свои враждебные действия. Нужно заметить, что сибирские инородцы, прежде чем начать какую-нибудь войну, уговаривались насчет общих и одновременных действий оригинальным способом: по их юртам путешествовала «воинственная стрела» с изображением шайтанов как символ войны, и все те инородцы, которые соглашались принять участие в войне, должны были поклясться над этой стрелой. Одна-то из таких стрел и попалась в 1609 году березовскому воеводе, а остяк, который носил ее, под пыткой раскрыл весь заговор. Воевода Степан Волынский не замедлил уведомить об этом обстоятельстве воевод пелымского и тобольского, а последний известил и других воевод с приказанием, «чтоб жили в острогах бережно и наблюдали за изменой ясачных людей». Об открытии заговора Волынский писал следующее: «25 июня он послал казаков на Сосву для сбора государева ясака, и те казаки принесли в съезжую избу стрелу, а на стреле нарезаны одиннадцать шайтанов и поперег шайтанов резано ж, а железо терто. Остяк, у котораго казаки взяли стрелу, на допросе показал: ту стрелу он возил на Сосву для измены государю; кодская княгиня Анна и ее новокрещенный брат ездили к сургутским остякам и на устья Иртыша к татарам и договорились всем идти войной под Тобольск, а эту стрелу послали с ним на Сосву к остякам»[400].
После этого открытия инородцы уже не осмелились привести в исполнение свои замыслы относительно Тобольска, но враждебное настроение их, или «шатание», как доносили воеводы, продолжалось приблизительно до 1617 года и притом по всей Передней Сибири. Думать, что эти замыслы, это «шатание» сибирских туземцев не имело связи со смутной эпохой на Руси и что совпадение этих фактов было случайное, мы не имеем оснований. Нам известно, что разные инородцы, жившие по сю сторону Уральского хребта, несомненно, бунтовали вследствие смутной эпохи в Московском государстве, а они имели самую тесную связь и с инородцами сибирскими. Да и помимо этого последние хорошо могли знать о частых переменах царей на Руси и о разных неустройствах, сопровождавших эти перемены: они присягали Борису Годунову, скоро им велят присягать его сыну, затем Димитрию-самозванцу, далее царю Василию Ивановичу... Трудно предположить, чтобы ко всем этим неурядицам инородцы относились безучастно и не воспользовались ими для своего освобождения от русского ига. Мы также скоро увидим, что побежденные не жили замкнутой жизнью от победителей; общение между ними было довольно значительное: торговые люди путешествовали по инородческим юртам со своими товарами, крещеные инородцы жили в русских городах и несли государеву службу наравне с русскими служилыми людьми, да и некрещеные тоже служили; некоторые инородцы, особенно ближайшие к городу, сами приносили ясак к воеводам, закупали для своих потребностей разные предметы русской торговли и жили в городах по нескольку дней. Само собой понятно, что при этих сношениях между русскими и инородцами заходила речь о частых переменах царей и о московских неурядицах, и эти беседы не могли пройти даром для инородцев. Настроение русских людей в смутные времена было одинаково как в Сибири, так и на Руси; русские сибиряки не держали язык за зубами и критически относились к происходившим переменам на московском престоле. А если мы мало об этом знаем, то потому только, что от того времени немного сохранилось документов, но и те данные, которые дошли до нас, довольно ясно свидетельствуют, что московская смута коснулась и сибиряков и что последние также враждебно относились к московским царям, бывшим после Федора Ивановича: к Борису, к его сыну, к царю Василию и, вероятно, с такой же радостью встретили вступление на престол Димитрия-самозванца, как это было и на Руси. Например, тобольский воевода в 1599 году отправил царю Борису следующее, в высшей степени откровенное донесение. «Русские люди, — писал он, — говорят в Тобольске: как тому сидеть на царском престоле, кто семена царские перевел: убил царевича в Угличе, а царя Федора Ивановича задушил...»[401]. Если так русские люди относились к Борису в Тобольске, где был боярин, то можно себе представить, в каких они выражениях отзывались о своем царе в других сибирских городах! Из Томска воевода в 1608 году писал царю Василию Ивановичу, что «томский казак Якушка Осокин про тебя государя говорил, невместимое слово, чего в уме нельзя* взять, что тебе государю не многолетствовать на царстве, а быть недолго на царстве...»[402]. Видно, что этот казак был очень проницателен, и то, чего воеводе и «в ум нельзя было взять», исполнилось очень скоро — всего чрез два года после предсказания.
Все эти речи русских людей, конечно, были ведомы сибирским инородцам, и из них они легко могли заключить о тех неурядицах, которые происходили в царстве их завоевателей. А сибирские инородцы далеко не были так просты, чтобы не воспользоваться московскими смутами и не попытать счастья свергнуть с себя иноземное владычество. Вся их беда заключалась в малочисленности, рассеянности на громадном пространстве и в отсутствии между ними единодушия. В противном же случае они, хотя и не освободились бы от ига, но хлопот сибирским воеводам причинили бы много. До покорения русскими, находясь под властью мелких князьков и мурз, сибирские инородцы вели между собой постоянную вражду, и эта вражда продолжалась и под владычеством московских царей. Русские воеводы прекрасно пользовались этой враждой, вооружали одного князька против другого и сами вмешивались в эти распри то с целью подчинения «непокорных землиц», то ради своей «бездельной корысти». Так, в 1594 году кодскии князь Игичей вместе с березовским боярским сыном Змеевым сделал большой набег на князя Большой Конды Агая и страшно опустошил его княжество: сам Агай, его сын, дочь и брат были пленены, имущество их юграблено, много кондинских ясачных людей было перебито и много захвачено в плен. Чтобы судить о зажиточности инородческих князьков, укажем здесь на имущество князя Агая, которое было послано березовским воеводой в Москву: «два венчика серебряных, завитца серебряна, ложка серебряна, две цепочки серебряных, чарка серебряна, 426 соболей, 13 лисиц черных, бурых и красных, 61 бобр, 1000 белок...»[403]. Конечно, это только часть имущества князя Агая, а много всякого добра, вероятно, разошлось по рукам победителей. И впоследствии кодский князь не раз делал набеги на Б. Конду и всякий раз опустошал ее настолько, насколько хватало силы. В 1600 году инородцы этой волости жаловались царю Борису: «В прошлом 1594 г. Иван Змеев и князь Игичей напали на их землю, юрты разорили, имущества разграбили, а жен, детей, род и племя их взял к себе князь Игичей; да у мурзы Курманака Игичей убил отца и мать его, а жену, и детей свез к себе в юрты, и ныне жены их, и дети, сестры, братья и племя служат у князя Игичея и его людей в холопях... и теперь люди Игичеевы приходят к ним в Конду, их побивают, жен и детей и людей берут к себе в юрты по-прежнему в холопи и юрты их опустошают...»[404].
И этот пример вражды между инородческими князьями не единственный: они то и дело ссорились между собою и делали опустошительные набеги друг на друга. Понятно, что при такой вражде трудно было ожидать от сибирских инородцев единодушной борьбы со своими завоевателями, а если иногда они и уговаривались между собою насчет общих действий против русского владычества, то свои замыслы не умели привести в исполнение: то их заговор обнаружит «воинственная стрела», то между самими инородцами найдутся изменники и раскроют глаза русским воеводам на замыслы своих соплеменников. После неудачной попытки в 1609 году те же инородцы хотели поднять общий бунт ив 1612 году, но и на этот раз их враждебные намерения стали известны русским воеводам прежде, чем они могли приступить к действиям. Как видно из разных документов, и в этом году предполагалось общее восстание сибирских инородцев, но один из вогулов сначала случайно проговорился о своих замыслах, а потом и прямо рассказал пелымскому воеводе о готовящемся возмущении татар, вогулов и остяков против русского господства в
Сибири. Считаем здесь не лишним указать на то, что замыслы свои в 1612 году инородцы прямо ставили в связь со смутной эпохой на Руси. Так, некоторые пелымские вогулы на допросе говорили воеводе: «Государя-де на Москве нет, ныне-де в Сибири одни воеводы, а русских людей во всех сибирских городах мало...»[405]. Какую же цель преследовали инородцы, поднимая восстание тогда, когда на Руси не было царя? На этот вопрос мы находим прямой ответ в челобитной одного верхотурского казака, который «сыскивал про вогульскую измену». «В 1612 году, — пишет он, — как в вогуличах была шатость и измена, хотели на наши сибирские города приходить войною, города сжечь, служилых людей перебить, а умыслили, чтоб им быть себе царством, как было при Кучуме-царе...»[406].
Все эти частные и общие бунты инородцев показывают, что они еще не сжились с русским владычеством, что у них еще живо было воспоминание о своем царстве и они стремились к его восстановлению; смутная эпоха на Руси подавала им надежды на осуществление своих замыслов. Но постоянные неудачи, которые сопровождали эти замыслы, должны были убедить инородцев, что борьба с русскими завоевателями невозможна и что им остается только помириться со своим положением. Затем, с усилением русского элемента в Сибири, инородцы, особенно служилые, все более и более осваиваются со своими завоевателями, принимают русские нравы и обычаи и начинают смотреть на «Белого царя» глазами русских людей. «Шатание» инородцев Передней Сибири, можно сказать, кончается со смутной эпохой на Руси, и при Михаиле Федоровиче если мы и встречаем отдельные вспышки инородцев, то последние уже не имели политического характера, а в них только выражался протест против злоупотреблений воевод, служилых людей, или были вынуждаемы тягостью ясачной подати.
Теперь обратим внимание на положение инородцев под русским владычеством. Завоеватели не коснулись ни веры покоренных, ни их быта, оставили инородцев жить при тех же порядках, при которых они жили и до завоевания. Московское правительство строго запрещало русским людям насильственно крестить инородцев и даже пленных, приказывает приказчикам «ясачных людей судом и управой ни в каких делах не ведать...». Этот суд и управу по-прежнему производили князья, мурзы и сотники на основании того права, которое господствовало у туземцев. Только в делах уголовных, или в делах «смесных», или когда сами инородцы обращались за судом и управой к русским воеводам, последние являлись судьями, и притом в делах, касающихся одних инородцев, судили не на основании русского законодательства, а по обычаям туземным; в делах же сомнительных воеводы обращались за разрешением их в Москву. Приведем здесь несколько более или менее характерных примеров для пояснения этих замечаний. В 1625 году туринский татарин Ишмамет обратился с такой жалобой на своего соплеменника Бекбердея. «В прошлом в 1624 г., — писал челобитчик, — мой братишка Боймамятко сосватал у того Бекбердея дочь Ляншую, а колыму мы дали, сирота твоя государева, с братишком тому Бекбердею три лошади... цена 21 рубль; да бухарскую выбойчатую куртню, да полушелковый кушак... цена рубль, да орловое перье и 5 алтын денег; и брат мой Боймамятко умер и тот Бекбердей дочери своей за моего братишка Таителю не дает, и калыму нашего назад не отдает же, а дочь свою Ляншую просватал за верхотурского ясачного вогулетина Кузюкея; а по нашей, государь, по татарской и по вогульской вере, как большой брат умрет и большого брата жену или невестку берут за себя меньшие братья». На основании этого права челобитчик и просил государя, чтоб он велел тому Бекбердею или возвратить калым, или отдать дочь за меньшего его брата443. Воевода туринский затруднялся решить это дело собственною властью и потому отослал жалобу Ишмамета в Москву. Мы не знаем, какой оттуда последовал ответ, но несомненно, что он составлен в духе туземного инородческого права, то есть в пользу Ишмамета. Это дело гражданское, но и в делах уголовных московское правительство становилось на точку зрения инородцев и предписывало сибирским воеводам поступать по обычаю последних. Так, например, вогулы и остяки в случаях убийства или заставляли убийцу платить вознаграждение родственникам убитого, или, если он не мог
443 Р. И. Б.,т.П,№ 134.
этого сделать, то выдавали его головою. Точно так же решали подобные дела и русские воеводы. Только в этих делах самым существенным образом замешивались материальные интересы русского царя, а потому убийца ясачного человека должен был отвечать и за эти интересы. В 1639 году один вогул убил другого за то, что тот застрелил его собаку. Возникшее по этому поводу дело Михаил Федорович велел воеводе решить таким образом: убийца, во-первых, должен был заплатить «головного» родственникам убитого 4 рубля 4 алтына, во- вторых, уплатить годовой ясак 9 соболей ценою в 3 р. 12 а. и затем давать этот ясак в государеву казну до тех пор, пока «он не приищет в ясак гулящаго вогула на место убитаго». Преступник оставался на свободе, если он мог представить за себя поруку, но упомянутый убийца сначала не нашел поручителей, и потому воевода посадил его в тюрьму. Но последнее случалось очень редко: ясачным людям не было никакого расчета не ручаться за своего собрата. Дело в том, что сибирские инородцы несли повинности за беглых, мертвых и вообще за выбылых, как и русские люди. Поэтому, если б упомянутый убийца сидел в тюрьме, то им пришлось бы платить ясак и за убитого, и за самого убийцу, что, конечно, было слишком невыгодно. Вот почему вогулы скоро одумались, соглашались убийцу взять на поруки и просили об освобождении его из тюрьмы на том основании, что «за него некому промышлять ясак». Челобитная, конечно, была удовлетворена, как удовлетворялись и другие подобные челобитные, хотя бы они касались не только убийц, но и изменников государевых[407]. Но бывали, однако, случаи, когда ясачные люди скорее соглашались нести повинности за преступника, чем брать его на поруки; так они поступали с людьми опасными, неисправимыми злодеями. В 1632 году лозвин- ский вогул Маметко убил одного ясачного человека, в следующем году другого. «И за то воровство, — доносил воевода, — что он убил двух ясачных человеков, Маметко был бит кнутом нещадно на козле пред многими ясачными людьми». Когда же воевода хотел отдать убийцу на поруки, чтоб «ему впредь таким воровством не воровать и ясачных людей до смерти не убивать», то такой поруки не нашлось. Лозвинские вогулы заявили, что тот Маметко и после убийства двух
людей «грозился на них ясачных людей убийством и они от него в конец погибли и в лес ходить не смеют, опасаясь от него убийства». Тогда воевода посадил Маметку в тюрьму до тех пор, пока он даст за себя поручителей, но этот злодей скоро сам себя зарезал ножом445. Этих фактов достаточно, чтобы видеть, как русское правительство относилось к праву, господствовавшему у сибирских инородцев; оно признавало его в делах гражданских и в делах уголовных. На то же указывает и существовавшая торговля людьми между инородцами; эта торговля была совершенно свободна, и русское правительство нисколько оную не преследовало. Но вот интересный вопрос: как русское правительство относилось к человеческим жертвоприношениям? Неужели оно смотрело снисходительно и на этот дикий обычай идолопоклонников и не предпринимало никаких мер к его уничтожению? На основании тех данных, которые нам удалось собрать, мы затрудняемся дать положительный ответ на поставленные вопросы. Пожалуй, можно сказать, что сибирские идолопоклонники не имели свободы приносить людей в жертву своим богам, или, как тогда говорилось, «молить людей», правительство русское запрещало им это. Но в то же время кажется, что таковое запрещение оставалось только на бумаге подобно тому, как и запрещение русским людям покупать инородцев. Нам известно, что вогулы и остяки, за немногими исключениями, все были язычники и во все обозреваемое нами время приносили человеческие жертвы. Вероятно, для жертвоприношений служили главным образом пленники, но иногда инородцы целым племенем или племенной группой покупали людей для моления то у своей же братии, то посылали за покупкой людей для той же цели к инородцам, жившим по сю сторону Уральского хребта. Нам кажется, что человеческие жертвы своим богам сибирские инородцы приносили очень редко, не более одного раза в год, и подобные жертвоприношения совершались у лиственницы и притом только осенью; по крайней мере, известные нам документы, касающиеся «моления людей», относятся исключительно к этому времени. Так, в сентябре 1618 года верхнекондинские вогулы Нуксыйко Кванин, Ебелко и Хрокумко пришли в город Пелым и обратились к воеводам Ивану Вельяминову

и Григорию Орлову с необыкновенной просьбой: они просили, чтоб православные воеводы разрешили им убить человека для моленья «но их бусурманской вере у лиственницы». Воеводы, конечно, отказали. Но 2 октября того же года пришел в съезжую избу один стрелец и объявил, что те верхокондинские вогулы Ебелко с товарищами «малого убили и у лиственницы молили в юртах, отшед от города». По этому доносу немедленно произведено было следствие. «И мы, — писали пелымские воеводы Михаилу Федоровичу, — про то дело сыскивали до пряма пелымскими вогуличами и пелымские вогуличи Ян Кисленской с товарищами сказали, что те верхокондинские вогуличи Ебелко с товарищами нас холопей твоих государь, не послушали: малого убили и у лиственницы молили; и о тех, государь, верхокон- динских вогуличах в их непослушанье, что велишь твой царский указ учинить...»[408]. К сожалению, мы не знаем ответа государя на этот вопрос воеводы. Из приведенного документа можно заключить, что русское правительство не относилось равнодушно к «молению людей» сибирскими идолопоклонниками, но в то же время, вероятно, и не строго преследовало этот дикий их обычай; в противном случае пелымские вогулы не осмелились бы обратиться к воеводе за разрешением «убить малого и молить у лиственницы».
— Теперь спрашивается, в чем заключались повинности сибирских инородцев в отношении русского государя или государства? С самого начала завоевания Сибири русское правительство возлагает разные обязанности на покоренных: одних приказывает воеводам «верстать в служилые люди», других заставляет пахать государеву пашню, на иных возлагает обязанность ямской службы, и, наконец, массы инородцев «вся служба состояла в том», как они сами говорили, «чтоб платить государю ясак». В служилые люди верстались преимущественно татары, и притом подгородные, и затем все новокрещенцы. Христианство начало распространяться между сибирскими инородцами очень рано после их покорения; уже в конце XVII века новокрещенцы из татар, вогулов и остяков встречаются во всех русских городах. Конечно, не сама христианская религия побуждала их оставлять идолопоклонство или магометанство, а прежде всего ма- термальные выгоды, сопряженные с принятием христианства. В то время не было еще миссионеров, проповедников слова божьего, а равным образом не требовалось никакого подготовления со стороны инородцев к принятию крещения; всякое миссионерство заменяло объявление воеводы: кто крестится, того государь поверстает в службу, пожалует денежным и хлебным жалованьем и избавит от платежа ясака, а чтобы совершить крещение над инородцем, достаточно было только одного его желания. Пленные князья и мурзы почти все принимали христианство, и притом одни из них после крещения оставались жить в своих вотчинах, а другие переселялись в русские города и верстались в боярские дети; в Пелыме в 1624 году было семь боярских детей, и все они были из инородческих князей, несколько такого же происхождения боярских детей было и в Тобольске. Они служили в сотниках и даже в головах у служилых инородцев крещеных и некрещеных и получали такое же жалованье, как и русские люди или иноземцы, немцы и литовцы. Кроме того, все инородцы при крещении получали подарки, и по тому времени довольно значительные. Так, в 1603 году в Верхотурье крестились четыре вогула Верхотурского уезда, и воевода дал им «ради крещения» государева жалованья по два сукна середних, по рубашке, по сапогам и, кроме того, «корм до государева указа». Из этих новокрещенцев мурза и его брат отправились в Москву с ясаком и там получили: мурза пять рублей денег, сукно доброе, тафту добрую, а брат его — три рубля денег и сукно доброе; последнее жалованье по государеву указу дано и остальным двум новокрещенцам, которые не ездили в Москву. Всех их велено поверстать в стрельцы и давать годовое денежное и хлебное жалованье наравне с другими стрельцами[409].
Новокрещенцы из инородцев были христианами только по имени; не будучи подготовлены к христианству, они и после крещения оставались почти такими же язычниками, какими и были прежде. Но тем не менее сам факт принятия инородцами той веры, которую испо- ведывали и их завоеватели, имел очень важное значение: единоверие более, чем что-нибудь другое, должно было сближать покоренных с победителями, и это сближение вело к усвоению инородцами русско

го языка, русских нравов и обычаев. Дети новокрещенцев уже более были христианами, чем их отцы, и их скорее можно назвать русскими, чем татарами, вогулами и остяками, и особенно тех, которые жили в русских городах. А мы знаем, что редкий из инородцев, принявших крещение, оставался жить в юртах; только князья и мурзы крещеные продолжали еще жить в своих вотчинах, а простые или переселялись в русский город, или русские деревни. Новокрещенцы говорили воеводам, «что им никак нельзя жить с своей братией, что они от своей веры отстали и их в свою землю не пустят, потому что крещены»[410]. Крещеные инородцы составляли особый разряд служилых людей в сибирских городах, и они писались в особые списки; их более всего было в Тобольске; во второй половине царствования Михаила Федоровича число новокрещенцев, преимущественно из татар, в этом троде простиралось до 35 человек, из них 15 человек тобольских уроженцев, то есть родившихся уже от христиан; над ними был даже особый атаман.
Положение служилых новокрещенцев, так и служилых юртов- ских, некрещеных инородцев было несравненно лучше положения пашенных и ясачных; по крайней мере, с их стороны редко встречаются жалобы. Во главе служилых инородцев стояли головы или из русских людей, или из новокрещеных князей и мурз; этим головам наказ предписывал: «судить и расправу чинить в правду, поминков и посулов не брать, от русских людей оберегать и ходить с ними на изменников, но в больших судных в спорных делах докладывать воеводе...»[411]. Служилые инородцы не только менее испытывали притеснений от воевод и русских служилых людей, но даже и сами они притесняли свою братию ясачных людей, как свидетельствуют об этом жалобы этих последних.
Что же касается положения инородцев ясачных и особенно пашенных, то оно было в высшей степени тяжелое. Мы видели, что число пашенных инородцев было невелико; они пахали на государя почти столько же пашни, как и русские крестьяне, но эта повинность для них была им «не за обычай». Жалобы от них мы встречаем постоянные и притом во весь обозреваемый нами период. В 1599 году пашенные инородцы Пелымского уезда жаловались, что «они ходячи за государевой пашней одеженку всю передрали, женишек и детишек проели, волочатся в наготе и босоте и помирают голодною смертию...»[412]. Они же и в 1623 году били челом государю об освобождении их от пашни и замене ее ясаком, а в челобитной, между прочим, писали: «Всех их с женами и детьми до одного человека пристава выгоняют из юрт на государеву пашню и юрты остаются пустые; накладывают на них работы великие, не в меру; за тою пашнею рыбы добыть не успевают и потому все лето с женами и детьми кормятся одною травою...»[413]. Вследствие тяжелых работ и скудости питания между пашенными инородцами была большая смертность: в 1632 году в Пелымском уезде таких людей было 70 человек, к концу царствования Михаила Федоровича их осталось только 33, а остальные, замечает пелымский воевода, умерли, и на их место на государеву пашню прибрать некого.
Если теперь обратим внимание на ясачных инородцев, то, может быть, их положение было несколько лучше пашенных; мы думаем, что было несколько лучше только потому, что пашенные инородцы постоянно бьют челом об обращении их в людей ясачных, о замене пашни сбором с них ясака. Но, как сейчас увидим, и ясачные инородцы не моши не жаловаться на тяжесть своего положения под русским владычеством. Ясак собирался различно: то с волости, то с каждого человека в отдельности, а самоеды платили ясачную подать по родам. Ясаком облагались инородцы мужского пола только с 18 и до 50-летнего возраста; старые же и увечные были освобождены от всяких повинностей. В первое время количество ясака не было точно определено; воеводе предписывалось собирать ясак, «смотря по тамошнему делу, чтоб государевой казне не было убыли, а земле тягости не навесть и людей ясачных от государя не отогнать...». Поэтому после покорения какой-нибудь группы инородцев воевода, осведомившись о их числе, налагал на них известное количество ясачной подати; следующий воевода при сборе ясака с тех же инородцев уже руководился ясачными книгами своего предшественника и в то же время заботился о приборе в ясак молодых инородцев или вообще тех, которые почему-нибудь не были обложены ясаком прежним воеводой. Каждому воеводе вменялось в обязанность ежегодно и «накрепко» сыскивать ясачных людей, чтоб «в избылых никого не было, сыскивать русскими и ясачными людьми»: первые должны показать о числе ясачных людей в известной волости «по крестному целованию», а вторые «по шерти», да для той же цели посылать боярских детей, которые были бы добры и не воры.
Но по мере ознакомления с числом ясачных людей в уезде и со сбором ясака за прошлые годы правительство устанавливало более определенный размер ясака с каждого ясачного человека: именно с женатого по 7 соболей, а с холостого — по пять. Однако это определение подати с инородцев было далеко не точно и вызывало массу злоупотреблений со стороны воевод и давало возможность самим инородцам облегчать себя в ясаке. Неточность или неопределенность заключалась, во-первых, в том, что инородцы выплачивали ясак не одними соболями, а и другими пушными зверями: бобрами карими и рыжими, лисицами черными, бурыми и красными, белками, куницами, росомахами и т.п.; а во-вторых, и ценность соболей была неодинакова: один соболь стоил 15 копеек, другой 50 копеек, а попадались соболи и но 8 рублей[414]. Поэтому в первом случае воеводам открывалась легкая возможность брать с инородцев мехом гораздо более, чем следовало по окладу, а во втором случае инородцы приносили в ясак «худых соболей», а «добрых» продавали торговым людям, потому что им разрешалось платить ясак такими соболями, «каковы соболи на промыслу добудутся». Соображаясь со всеми этими обстоятельствами, правительство около 1626 года перевело ясачную подать на деньги: положено было брать «с лучших людей по 3 рубля и по 21/2 рубля, с середних — по 2 рубля и с худых — по 1 р. 50 к. и по 1 рублю», а с новоприборных в первый год по 30 к. и затем постепенно возвышать до полного оклада так, чтобы года в три они «исполнились полным
окладом». Из этого видно, что ясачный налог сам по себе был невелик: инородцы уплачивали в государеву казну столько же подати, сколько и русские посадские люди; только первые платили свою подать мехами, а вторые деньгами[415]. Но на самом деле инородцам ежегодно приходилось уплачивать подати гораздо более положенного оклада. Они вместе с ясаком еще приносили государю и воеводам так называемые «поминки», которые вначале были просто подарками, но потом они сделались настолько обязательными, что обратились в особый налог; только этот налог платили не каждой платежной силой, а целой волостью; эти поминки бывали разной ценности в разных уездах, но не менее 4 р. 50 к. — именно в 3 рубля государю и в 1 р. 50 к. воеводам. Затем инородцы еще платили ясак за беглых и мертвых, и такого ясака им приходилось платить значительное количество. Например, в 1604 году татары Ялынской волости Тарского уезда жаловались государю, что в 1601 году в их волости умерло 67 человек и за всех их они платят ясак, «и в том ясаке они закабалили жен и детей своих, а дети умерших еще малы и ясака добыть не могут...»[416]. Этот пример не единственный, а, напротив, совершенно заурядный: из ясачных и из других документов видно, что не было волости, не было года, когда бы инородцам не приходилось нести подать за выбылых ясачных людей. Правда, правительство по челобитью инородцев освобождало их от этой подати, но это освобождение обставлено такими условиями, что на него ясачные люди скоро не могли рассчитывать; оно могло последовать не ранее, как через год, а в уездах отдаленных — чрез два или чрез три года. Дело в том, что сами воеводы своей собственной властью не смели освобождать инородцев от платежа ясака за беглых, мертвых и увечных, а только с разрешения правительства. Каждый воевода должен был собрать с уезда минимум столько ясака, сколько его предшественник; но, положим, «в ясачное время», то есть когда инородцы платили ясак, он узнавал, что несколько человек в известной волости умерло или сбежало, или сделались стары и увечны, и все-таки в этот год волость должна уплатить столько же, сколько и в

предшествующий. Затем наказ предписывал воеводе дать знать о вы- былых в своем уезде тобольскому воеводе, а этот последний по получении такого донесения обязан был послать туда письменных голов «для сыску и досмотру сверх воеводских сысков и досмотров». Если письменный голова подтверждал справедливость донесения воеводы и челобитья ясачных людей, тоща тобольский воевода «сыски и досмотры» письменных голов вместе с челобитной посылал в Москву к государю. И только после такой длинной процедуры «государь велит про таких (выбылых) ясачных людей учинить свой государев наказ» об освобождении инородцев от платежа ясака за выбылых[417]. Все это, конечно, «не так скоро делалось, как говорилось», хотя воеводам и приказывалось доносить о выбылых «не замотчав». А до тех пор, пока не придет государев указ, ясачные люди обязаны были платить за выбылых. Ялынские татары, как мы упоминали, лишились 67 ясачных людей в 1601 году, и, конечно, в том же году об этом узнал воевода тарский, но государев указ об освобождении татар Ялынской волости от платежа ясака за тех выбылых послан только в 1604 году, и значит, за все это время упомянутые татары платили значительно липший ясак. Да и, кроме того, если бы даже инородцы и не платили за выбылых, то все-таки прямая ясачная подать на деле всеща была выше узаконенной нормы.

Когда установлен денежный оклад, то каждый ясачный человек обязан был приносить пушных зверей столько, чтобы ценность этой мягкой рухляди равнялась 3 или 21/2 р., смотря но его зажиточности. Но ценили меха не сами инородцы, а воевода с торговыми людьми, и эта оценка, конечно, была не в пользу первых. Наказ предписывал воеводам ценить ясак «но прямой сибирской цене», но так, чтоб «по московской приценке была государю прибыль», а в противном случае сам воевода отвечал за эту прибыль. Например, в «Приходной книге Казанского Дворца» за 1628 год читаем следующее: в 1627 году березовский воевода прислал ясак, и в массе мягкой рухляди, между прочим, была лисица, которую тот воевода оценил в 6 рублей, но в Казанском приказе ее оценили только в 3 рубля, и потому с воеводы велено доправить мягкой рухляди на 3 рубля. Но этот случай единственный! Напротив, каждый воевода старался ценить принесенный

ясак как можно дешевле: во-первых, для того, чтобы показать свою службу, а во-вторых, и для того, чтобы кое-что и для себя из этого ясака можно было оставить. Просмотрев «ясачныя книга» за много лет и сравнив по ним оценку сибирскую с оценкой московской по «Приходным книгам» Казанского и потом Сибирского приказов, мы не нашли ни одного случая, чтобы московская цена всей мягкой рухляди, присланной из какого-нибудь уезда, не превышала значительно сибирскую. Сибирскому воеводе правительство не делало замечания относительно оценки им мягкой рухляди только в том случае, если по московской приценке, например, с 500 рублей прибывало 100 рублей, но случалось, и очень часто, что в Москве прибывало на 300 и 400 рублей с 500 рублей.
Таким образом, если взять во внимание государевы и воеводские поминки, платеж за выбылых и затем ненадлежащую оценку мягкой рухляди, то окажется, что ясачный человек должен был уплачивать ясака, по крайней мере, в три раза более против положенной нормы. Как низко сибирские воеводы ценили мягкую рухлядь, приносимую инородцами в уплату ясачной подати, можно судить но челобитной тарских ясачных людей. В 1626 году они жаловались: «У них в Таре оценовщики ценят дешевою ценою — красных лисиц и куниц поголовно по 5 а. (15 к.), а гости и торговые люди покупают у них лисицу красную по 3 гривны (30 к.), а куницу по полтине»456. Подобные жалобы заявляли инородцы всех уездов, и заявляли очень часто. Вообще установленная около 1626 года перемена в способе оценки ясачной подати (или оклад ясака не соболями, а деньгами) оказалась не в пользу ясачных людей и вызвала с их стороны жалобные и правдивые протесты. Самую обстоятельную челобитную по этому поводу написали в 1629 году инородцы 12 волостей Верхотурского уезда. «В прошлые годы, — писали они, — платили мы твой государев ясак с 9 волостей по пяти соболей с человека, а с двух волостей Уфимских по пяти куниц с человека и с Туринской волости — с женатых по 10 соболей и с холостых по 6 соболей с человека, каковые соболи до- будутся на промысле; да твои государевы поминки платили — тебе, государю, по пяти и по шести соболей с волости, а воеводе по три соболя; да с молодых подрослей невинного брали но соболю, пока твоим ясаком исполнятся в пять соболей, года в три и четыре. Но в прошлом 1626 году по твоему государеву указу велено нам сиротам твоим платить ясак, твои и воеводские поминки против денежного оклада, и мы, государь, обложены тяжело: твой ясак положен на нас с человека против 2 р. 29 а. 3 д. И по тому окладу в поминки и в ясак выходит соболей по 10, по 12 и по 15, и мы сироты твои тех окладов сполна выплачивать не можем, потому что оценовщики соболей и всяких других зверей ценят дешевою ценою и в твоей государевой казне бывает приценка большая. Да мы сироты твои платим ясак и поминки за старых и увечных, и мертвых против полного оклада. Вследствие всего этого мы обнищали и одолжали великими долгами, жени-шек и детишек позакладывали...». Кроме того, в той же челобитной верхотурские ясачные люди упоминают, что теперь зверей стало меньше против прежнего во многих их старинных вотчинах: на Тагиле, на Невье и на Нице — основаны русские села, и крестьяне выжигают леса и выгоняют тем всякого зверя. В заключение своей челобитной инородцы просили у государя следующих милостей: а) чтобы воеводы ценили ясак настоящей торговой ценой; б) не требовали с них соболей с пупками и хвостами и лисиц с передними лапами, потому что «пупки, хвосты и лапы, — писали инородцы, — мы продаем торговым людям и на те деньги покупаем хлеб, одежу, топоры и стрелы, а другого какого зверя не случается продать — весь промысл идет в ясак и в поминки»; в) освободить их от платежа десятой пошлины, когда они продают «лосиныя и оленьи постели» и на те деньги покупают соболей, чтобы платить ясак, поминки и недоимки за прошлые годы; и г) освободить их от платежа ясака и поминок за старых, увечных и мертвых457.
Мы не знаем, какой дан был ответ на эту челобитную от верхотурских инородцев. По всей вероятности, Михаил Федорович указал воеводе: ценить ясак «но прямой торговой сибирской цене», не брать с челобитчиков в течение некоторого времени десятинной полшины, нс брать ясак с мертвых и увечных. На большее же инородцы нс моши рассчитывать. Но судя по тому, что и впоследствии подоб
ные челобитные писались и от верхотурских инородцев, и от инородцев других уездов, можно утверждать, что временпые облегчения мало улучшали положение ясачных людей. Правительство никакими мерами не могло уничтожить злоупотреблений воевод, ясатчиков и грабеж служилых людей, а до тех пор, пока эти беды существовали для инородцев, последние не могли исправно выплачивать ясак и не могли не жаловаться на тяжесть ясачной подати. За ними числились постоянные недоимки, которые, постепенно возрастая, доходили до очень крупных сумм. Московские цари иногда сразу освобождали всех инородцев от всех накопившихся за несколько лет недоимок. Так, Федор Иванович в 1597 году освободил от недоимок березовских и пелымских ясачных людей, а Борис Годунов в 1599 году не только освободил всех инородцев от недоимок, но «для царского венца и многолетнего здравия» указал воеводам совсем не брать ясак со всех сибирских людей в 1600 году[418]. По поводу этого последнего указа царя Бориса считаем не лишним упомянуть здесь о следующем интересном факте. Едва только инородцам было объявлено о царской милости, как между ними поднялось страшное волнение: остяки, вогулы и татары от этой вести пришли в недоумение, и они начали смотреть на редкое благодеяние царя, как на средство, которым он хочет их обмануть для своих злых намерений. На Годунове как будто бы лежало какое-то проклятие, благодаря которому даже благо, делаемое им людям, обращалось против него же. В Москве он щедро помог бедным жителям построить хижины после пожара, и что же? Начали говорить, что он сам приказал зажечь Москву, чтобы иметь возможность оказать благодеяния пострадавшим и тем привлечь на свою сторону сердца последних, а цель этой милости довольно темная —gt; будто бы замять дело царевича. Нечто подобное случилось и в Сибири. Узнав об упомянутом указе Бориса Годунова, сибирские инородцы в страшном волнении спрашивали, почему с них не берут ясак, когда вся-то их служба пред государем состоит в том, чтобы платить ясак?! Наконец это свое недоумение они разрешили таким образом: царь Борис хочет всех простых людей послать на службу в дальние места лет на семь, а лучших людей и жен в то время насиль

но взять в Москву[419]. Как бы то ни было, но благодеяние Бориса должно было значительно облегчить сибирских инородцев. К тому же после 1600 года он же велел воеводам брать ясак, сообразуясь с силами ясачных людей, «как будет можно, что людям тягости не навесть...». Однако, несмотря на все эти льготы, недоимки на инородцах скоро опять появляются. Василий Иванович в 1607 году освободил инородцев Тарского уезда, вероятно, и других уездов, от всех недоимок за прошлые годы. Вслед за тем начинаются бунты инородцев; ясачной подати в это время с них собиралось очень мало, и вследствие этого недоимок накопилось великое множество. Например, с волостей Б. КондыиМ. Конды в течение трех лет — с 1615 по 1617 гг. — взято ясака только 80 соболей вместо нескольких тысяч[420]. Михаил Федорович, кажется, в 1624 году, именно после именной переписи инородцев при Сулешове, освободил ясачных людей от всех недоимок за прошлые годы, но в 1625 году на инородцах всех уездов опять числятся недоимки, а к концу царствования этого государя они достигают уже до громадных по тому времени сумм. На тюменских ясачных людях в 1645 году было недоимок более чем четыре тысячи рублей; с инородцев Тарского уезда в один 1628 год недобрано ясака на 1014 р. 24 а., а с Верхотурского уезда с 1625 по 1633 г. недобрано на 665 р. 15 а.[421]
Словом, ясачные книги показывают, что инородцы ни за один год не в состоянии были уплатить всей ясачной подати и недоимки накоплялись на них ежегодно. Между тем мы знаем, что сама по себе ясачная подать не мота быть особенно тяжелой: десять соболей семейный человек мог легко добыть в течение целого года, а если взять во внимание, что некоторые соболи ценились по 3, по 5 рублей и дороже, то, стало быть, ясачный человек мог и одним соболем заплатить всю ясачную подать. Чем же объяснить после этого постоянные недоимки с сибирских инородцев? Помимо тех причин, на которые мы указали выше, кажется, самой существенной причиной недоимок была та, на которую указывают сами инородцы в своих жалобах, — это грабеж воевод и служилых людей. Нам пришлось просмотреть много жалоб, и все они свидетельствуют, что злоупотреблениям воевод и служилых людей, посылаемых в инородческие юрты то за сбором ясака, то по другим каким-нибудь делам, не было пределов. Пелымские вогулы в 1624 году жалуются, что с них воевода берет ясака вместо 5 по 10 соболей, а как они пойдут на промыслы, то воевода и служилые люди берут к себе их жен и детей[422]. На нарымского воеводу остяки жаловались, что он берет ясак по 11 соболей, да еще берет посулы великие; тот же воевода взял у нарымского князя сына в холопы к себе, и князь принужден был выкупить сына соболями и лисицами на 100 рублей. «Велено нам, — говорят челобитчики, — давать закладчиков (аманатов) с середней статьи, а нарымский воевода берет для своей бездельной корысти лучших людей». Тобольский воевода доносил про того же нарымского воеводу, что он побивает остяков до смерти, а жен и дочерей их берет к себе на постель[423].
По челобитью ясачных людей правительство назначало следствия, но эти следствия ни к чему не приводили и нисколько не умеряли воеводских злоупотреблений. В 1633 году ясачные люди Березовского уезда — один русский служилый человек и несколько торговых приезжих людей — подали челобитную на воеводу Алексея Плещеева. «Как приехал на Березов воевода Плещеев, — пишут они, — и от него ясачным людям начались притеснения и насильства великие: у кого сведает лисицу черную, или бобра черного, или соболя доброго и по них посылает служилых людей и велит насильно привозить их с лисицами, бобрами и соболями к себе на подворье и заставляет ясачных людей продавать ему тех зверей дешевою ценою — в треть цены и меньше...». Затем челобитчики подробно указывают на лиц, пострадавших от злоупотреблений воеводы. Они же жалуются и на служилых людей, что последние, когда приезжают к ним в юрты за сбором ясака, то требуют с каждого ясачного человека большие поминки, а кто не даст, у того ясатчики ценят соболей, лисиц и других зверей в половину цены и дешевле. Тех же ясачных людей, которые сами приносят ясак в город, «воевода держит в городе дней по 10 и больше для своей бездельной корысти, а живя в городе, они продаются и должают великими долгами...». Кроме того, воевода отнимает у инородцев их рыбные ловли, заставляет на себя «день и ночь» шить шубы, ловить рыбу и делать всякие работы. «И от тех притеснений, насильств воеводы и служилых людей ясачные люди всех волостей обнищали, великими долгами задолжались, жен и детей попродава- ли, а иные позакладывали...». По указу государя тобольский воевода отправил в Березов письменного голову и подьячего, чтобы последние но челобитью ясачных людей «обыскивали большим повальным обыском попами и дьяконами по священству, боярскими детьми, служилыми и торговыми людьми по крестному целованью, а ясачными людьми но их вере, по шерти...». Но этот обыск произведен еще тогда, когда Плещеев был воеводой, а потому наперед можно было предугадать, что показания свидетелей не подтвердят обвинений челобитчиков. И действительно, прочитав обыскные речи, мы заметили, что все они клонятся в пользу воеводы и служилых людей. Все допрошенные говорят одними и теми же словами и приводят по некоторым случаям такие же объяснения, как и сам Плещеев. Не говоря уже о служилых людях, даже сами инородцы ни в чем не подтвердили вышеупомянутой челобитной. На вопрос следователей, берут ли с них взятки и лишний корм служилые люди при сборе ясака и ценят ли мягкую рухлядь в половину цены и меньше, инородцы Подгородной, Сосвинской и Куноватской волостей отвечают: «Им ясачным людям от ясачных сборщиков, от березовских служилых людей, тесноты и обид никаких не было, посулов, поминков и лишних кормов они не берут, ценят мягкую рухлядь по прямой сибирской цене, а если когда оценят ниже, то воевода прибавляет цену». Держит ли воевода ясачных людей дней по 10, когда они приезжают в город с ясаком, берет ли взятки, заставляет ли дешевой ценой продавать дорогих соболей, и от тех ли притеснений они продают жен и детей или закладывают, инородцы отвечают: «Тесноты и обид от воеводы им не было никаких, суд и сыск он дает прямой, без задержки и без посулов, а если им случится пробыть в городе дня два или три, то это они делают добровольно, закупая для себя у торговых русских людей хлебные запасы, ношенное платье и пр.; жен и детей продают и закладывают не от воеводской изгони, а для бедности и голоду — продают своих

малых ребят и девок русским людям и на те деньги покупают соболей для государева ясака, покупают хлеб, одежду, топоры, стрелы» и т.п.
Буквально то же самое показывают и русские люди. Таковые же объяснения дал и сам Плещеев и, кроме того, говорил, что «все воровство» затеяли челобитчики по личной к нему злобе. Например, в числе челобитчиков был остяк новокрещенец Гришка; этот Гришка, по словам воеводы, «веры христианской отбыл, верует в их остяцкую веру, молится шайтанам, участвует в остяцких жертвах и сделал он особо для себя двух деревянных шайтанов и им молится...». За это, говорит Плещеев, он посадил того Гришку в тюрьму, а он на него подал челобитную вместе с другими «ворами»464.
К сожалению, обыскных речей березовского духовенства и приезжих торговых людей в том деле, которое мы читали, нет, но, по всей вероятности, и их показания были в пользу воеводы. Само собой понятно, что после такого обыска челобитчики не нашли никакой управы ни на воеводу, ни на служилых людей, которых они обвиняли в разных злоупотреблениях. Но мы не можем сомневаться в справедливости их жалоб. На это, между прочим, указывает, во-первых, то, что все свидетели говорят одно и то же и одними и теми же словами — явный знак того, что они были подговорены воеводой, а во-вторых, трудно допустить, чтобы инородцы продавали или закладывали жен и детей ради государева ясака или ради покупки одежды и других предметов необходимости. В Березовском уезде в то время еще много было соболей и других пушных зверей, и инородцы легко могли добыть их столько, чтобы заплатить им ясак и накупить себе того, в чем они нуждались, не прибегая к продаже малых ребят и девок. И если им приходилось продавать или закладывать жен и детей, то потому, что они были вынуждаемы к тому русскими воеводами и ясатчиками. Сами челобитчики, между прочим, объясняют, почему их обвинения не подтверждались даже их соплеменниками: «ясачные люда», говорят они в той же челобитной, «застращены и челобитных на воеводу писать не осмеливаются».
Вообще положение ясачных людей в обозреваемый нами период было тяжелое, и эта тяжесть заметно отразилась на приросте инородческого населения. Мы упоминали в первой главе, что в начале XVII века, или точнее в начале царствования Михаила Федоровича число всех инородцев в семи уездах не превышало 4000, а в конце царствования этого государя их было 4500 человек. Из этого видно, что прирост инородческого населения в обозреваемый нами период был очень слабый, а в некоторых уездах мы замечаем даже убыль населения: в Верхотурском уезде в ясачных книгах число ясачных людей показано в 1626 году — 296 человек, в 1628 году — 326, в 1635 году — 295, в 1645 году (по присяжной книге) 254 человека, в Тарском уезде самое большое число ясачных людей показано в ясачной книге 1625 года, именно 831 человек, в 1635-и их осталось только 612 человек, в 1644 году их было 684 человека, а с служилыми около 740 человек.
Помимо всяких других причин слабость размножения инородцев Передней Сибири много зависела от недостатка женского пола, так что очень многим инородцам не на ком было жениться, и они целую жизнь оставались холостыми. Мы выше упоминали, что воеводы и служилые люди жили с инородками, как с женами; они, то отнимали жен и дочерей у инородцев, то покупали их. Вследствие этого мы встречаемся с такого рода фактом: умирает старый ясачный человек, а ни жены, ни детей после себя не оставляет. Если бы этот факт был исключительный или редкий, то мы могли бы еще предположить, что умершие ясачные люди потому не оставили после себя ни жен, ни детей, что последние еще ранее их умерли. Но документы приводят нас к иному заключению: именно что эти умершие были просто не женаты. Обратимся, например, к «имянному списку» ясачных людей, живых и умерших в Тарском уезде, относящемуся к 1641 году, и посмотрим, на что он указывает465.

	Общее число умерших	Число умерших, у которых не оставалось ни жен, ни детей
Волость Каурдацкая:
Деревня Када	3	2

	Общее число умерших	Число умерших, у которых не оставалось ни жен, ни детей
Деревня Качеук	5	4
Деревня 1-я Омпггамак	4	4
Деревня 2-я Омпггамак	7	7
Деревня Тенкаш	6	6
Деревня Икири	11	И
Деревня Людемак	8	8
и т.д.	/>
Волость Яиртыш:
Деревня Верхний Тунус	4	4
Деревня Текеш	2	2
Деревня Биргамак	9	9
и т.д.

Всего в 8 волостях умерших 147 человек, и из них только у пяти человек остались жены и дети. В других уездах хотя и не такое отношение между общим числом умерших и числом умерших, у которых не осталось ни жен, ни детей, как в Тарском уезде, но и в них много умирало таких, у которых не оставалось никакого потомства; например, в Березовском уезде в 1641 году умерло 20 человек, и ни один из них не оставил после себя ни жены, ни детей[424].
В заключение нашего исследования считаем не лишним сказать несколько слов о взаимных отношениях между победителями и покоренными и о влиянии русских на инородцев. Мы обозреваем первый и сравнительно небольшой период, в который русские только что покорили Сибирь и начали ее заселять, когда большинство сибирских инородцев еще не вполне сжилось со своими завоевателями, смотрит на них дико и даже враждебно, когда русский элемент не проник еще во все места инородческих поселений и не мог еще оказать того влияния на инородцев, к которому способен русский человек. Поэтому отношения между завоевателями и покоренными еще не вполне сложились, и мы еще мало имеем материала для характеристики нравственного влияния русских на инородцев. Но в то же время мы знаем, что некоторые инородцы-новокрещенцы жили в русских городах, служилые инородцы жили под самым городом, юрты многих инородцев находились посреди русских поселений в уездах, например, по рекам Туре, Нице, Тагилу, Иртышу и по другим. И значит, в этих местах разные жизненные столкновения между победителями и побежденными должны быть частыми и не могли проходить бесследно, нс отразиться даже в этот короткий период на их взаимных отношениях; тем более что уже народилось новое поколение людей, происшедшее от смешения русских с инородцами, поколение, в котором текла кровь и русская, и инородческая.
Мы видели, что московское правительство очень внимательно относилось к сибирским инородцам, уважало их туземное право и веру. Мы даже можем сказать, что московские цари относились к инородцам несравненно iyMamiee, чем к своим русским подданным. Обратим, например, внимание, на такого рода факт: с русских людей подати собирались посредством правежа; за недоимки, за игру в зернь или карты и за другие проступки правительство приказывало «бить их кнутом нещадно... чтоб другим было неповадно...». А как воеводы по наказам должны были относиться к инородцам — татарам, вогулам, остякам и тому подобным подданным русского царя? «Ясак и поминки с ясачных людей, — наказывали цари воеводам, — брать смотря по людям и по промыслам... с старых и увечных совсем не брать, в который год промыслы не удались, зверя добыли мало, или которые ясачные люди были больные давать в ясаке сроки насколько пригоже... выбирать с ясачных людей мягкую рухлядь ласкою, а не жесточыо и не правежем... а правежем ясак и поминки не править, чтобы тем ясачных людей от государева жалованья не отогнать и тем бы их не оскорбить...». Правда, мы упоминали, что цари и к русским крестьянам, поселившимся в Сибири, относились заботливо, оказывали им большую поддержку в нужде их. Но тем не менее русские крестьяне не пользовались такими льготами, как инородцы; их спины часто испытывали удары кнута, и им не так легко обходились недоимки, как инородцам. Телесное наказание могло оскорбить инородца, ну а русского человека? Неужели последний был менее чувствителен к подобному оскорблению? Напрасно сибирские воеводы вопиют против этой гуманности русских царей в отношении разных вогулов, остяков и татар и доказывают всю непрактичность подобных отношений! «Нам холопам твоим, государь, — пишут они, — велено ясак и поминки с ясачных людей выбирать ласкою, а не жесточью и не правежем, а ясачные многие люди живут меж русских людей и всякому русскому обычаю навычны и то им ведомо, что по твоему указу ясак и поминки править правежем не велено и они на твое жалованье надежны, а многие ясачные люди соболей и лисиц проигрывают в зернь, а в ясак не дают; сотников и десятников своих не слушают, на лешие промыслы проигрався зернию не ходят; да у них же, государь, на зерни прож себя живет убойство...». Затем воеводы доказывают, что если ясак правежом не править и за игру в зернь не наказывать, то выбрать ясачную подать без недобору невозможно[425]. И тем не менее разрешения на правеж не последовало и за игру в зернь и за пьянство телесно наказывать инородцев не велено. Возьмем другой факт: с товаров русских людей взималась десятая пошлина, а с бухарцев — только пять процентов. Между тем бухарцы, поселившиеся в Тобольске, Таре и Тюмени, завладели в этих городах всею торговлей, от них русские люди в делах торговых столько же терпели, сколько теперь во многих русских городах от евреев. Мало того, русские люди, хотя и победители, испытывают всякие насильства и притеснения от этих бухарцев: жители Тобольска жалуются государю, что какой-то «бухаретин Овен Бакеев поставил к нашей русской улице свои юрты озорничеством и для своего покою наши хоромишки и банишки посломал...». В той же челобитной они жалуются и на тобольских татар, которые, оставив свой татарский городок, поставили 35 юрт в русской улице и тем стесншш русских шодей. Разве тобольские жители позволят себе такое самоуправство, как бухарцы? Нет, они просят государя, чтоб он велел татарам перенести свои юрты в их татарский городок, потому что по той улице архиепископы ходят с иконами и крестами в Знаменский монастырь, а священники ходят со святыми тайнами к русским людям, и в это время бывает от татар «всякая скверна»[426]. А если бы русские люди позволили себе разорить татарские юрты, поставленные даже незаконно, то, наверное, велено было бы за их самоуправство «бить кнутом нещадно». Между тем как бухаретин даже осмелился «для своего покою» в русском городе сломать русские «хоромишки и банишки». Осмелился, очевидно, потому, что пользовался привилегией обращаться с ним «ласкою, а не жесточью». Можно было бы привести и другие факты в подтверждение той мысли, что русские цари относились очень снисходительно к проступкам инородцев против русских, и что первые, пользуясь этим преимуществом, там, где чувствовали на своей стороне силу, безнаказанно притесняли своих победителей. Но такое отношение русских царей к инородцам скоро вызывало к ним со стороны последних особенные симпатии; они жалуются на воевод и служилых людей, а в царях видят только своих защитников и покровителей, у которых они могут найти правый суд и расправу против притеснителей. Словом, начинают смотреть на «Белого царя» глазами русского человека.
Затем мы видели, что воеводы и служилые люди страшно притесняли инородцев, но в этом выражалась не племенная враждебность русских людей к инородцам, а алчность воевод и служилых людей, злоупотребления своей силой. Если теперь обратим внимание на взаимные отношения русских и инородцев в уезде, то здесь заметим полнейшее общение между завоевателями и покоренными. Так как первыми насельниками Сибири были русские люди из северных областей, где они и прежде сталкивались с разного происхождения инородцами, то и поселившись за Уральским хребтом, им пришлось встретиться уже со знакомыми народностями: с теми же остяками, вогулами и татарами, с которыми они сталкивались в разных местах и в Европейской Руси; язык, вера, нравы и обычаи этих инородцев давно известны были русским людям. Вследствие этого завоеватели не живут замкнуто от покоренных: ни те, ни другие не чуждаются особенно друг /фуга. Конечно, враждебные столкновения на первых порах были неизбежны, особенно в тех местах, где русским людям пришлось селиться в вотчинах инородцев. Так, мы видим, что жалуются на притеснения русских крестьян вогулы Мулгайской и Верхотуринской волостей; жалуются инородцы Туринского уезда на крестьян Ницынской, Чубаровой, Ирбитской и Киргинской слобод. В 1639 и в 1640 гг. инородцы Тентюковой, Ермолаевой, Колмыковой, Кичубаевой, Зензяровой и Илчибаевой волостей отправили государю

две челобитные, в которых писали: «С того времени, как в 1600 году поставлен Туринский острог, мы жили в покое до 1622 года, но в 1623 году в наших вотчинах по Нице построена Чубарова слобода, в 1632 году Ирбитская, в 1635 году Киргинская... и русские крестьяне тех слобод поселились дворами своими на наших юртовских землях, пашенные места и сенные покосы у нас отняли, леших собак выбили, в наших угодьях промышляют бобров, лисиц и соболей, ловят в реках рыбу, в наших лесах ставят ослопы насильством; вследствие этого мы обнищали и в ясаке всякий год недобор...». Подобную же жалобу инородцы подали и на крестьян Ощепковой-Ницынской слободы. Затем инородцы всех уездов жалуются на русских крестьян, что они выжигают леса и огнем отгоняют всяких зверей469. Но эти поступки вовсе не свидетельствуют о враждебности русских крестьян к инородцам: им иначе и невозможно было поступать! Инородцы как туземцы занимали в Сибири до покорения ее русскими самые лучшие места, их вотчины были раскинуты на громадном пространстве, так называемые «отъезжие угодья и бобровые гоны» находились иногда за 100 верст от их юрт. И понятно поэтому, что русским людям неизбежно приходилось селиться на инородческих землях и стеснить инородцев в их привольной жизни. Мы выше упоминали, что Артемия Бабинова с товарищами по челобитной туринских инородцев государь приказал прогнать с реки Ницы. Той же самой милости просили в 1639 г. и в 1640 г. инородцы и относительно крестьян Чубаровой, Ирбитской и других слобод по реке Нице. Туринские воеводы приняли их сторону и от себя писали в Москву, чтобы русские крестьяне этих слобод были сведены, при этом ссылались на инцидент с Бабиновым и на грамоту государя в 1620 году воеводе Милославскому, запрещавшую русским людям селиться при реке Нице. Но чтобы иметь правильное понятие о значении упомянутых челобитных инородцев, нужно обратить внимание на следующие обстоятельства. Мы уже говорили, что Ницынские слободы преимуществешю были основаны из Верхотурья, хотя и в Туринском уезде. Поэтому поднялся вопрос о том, кому ведать эти слободы — верхотурским ли воеводам, как основателям, или туринским, так как слободы были основаны в вотчинах туринских инородцев. Начавшийся по этому поводу спор между воеводами этих городов особенно обострился в то время, когда туринским воеводой был Никита Кафтырев; последний, кажется, и был настоящим виновником челобитных туринских инородцев 1639 и 1640 гг., или, по крайней мере, они писались не без участия этого воеводы. На это ясно указывает само содержание челобитных. Правительство порешило спор между туринским и верхотурским воеводами тем, что все Ницынские слободы приписало к Тобольску, но Ощепкова-Ницынская и Ирбитская все-таки остались нрисудными воеводам верхотурским. Тогда Кафтырев решился силой прогнать крестьян с Ирбитской слободы и отправил туда какого-то Фсдьку-толмача «крестьянские селитьбы разорить и дворы сжечь...». Новоприбранные верхотурским воеводой крестьяне — 24 человека — в 1640 году жаловались Михаилу Федоровичу, что они селиться в Ирбитской слободе не смеют, потому что воевода Кафтырев велит жечь эту слободу470. Из этого видно, что туринским воеводам было неприятно развитие Верхотурского уезда на счет уезда Туринского, и они прибегали к разным средствам, чтобы ограничить это развитие. И вражда, возникшая между инородцами и русскими крестьянами, несомненно, была раздута воеводой Кафтыревым, а не явилась следствием притеснений крестьянами туринских татар и остяков.
Теперь спрашивается, как же правительство отнеслось к челобитным туринских инородцев? Как и прежде, так и теперь оно приказывало, чтобы русские крестьяне владели только пашнями, а в угодья, леса и бобровые гоны, которые находятся в вотчинах инородцев, не вступались, чтоб леса не выжигали и зверей не прогоняли огнем, а в противном случае велено воеводам бить их кнутом. Это странное требование правительства, свидетельствующее, впрочем, об особенных его заботах относительно инородцев, было совершенно невыполнимым. Разве русские насельники Сибири менее инородцев нуждались в разных угодьях?! Ведь и им были необходимы для жизни и луга, и леса, и реки. Не ради же одной государевой пашни русские крестьяне селились в упомянутых слободах, основанных в вотчинах инородцев?! Притом русские крестьяне и теперь еще смотрят на реки и леса,
как на общий Божий дар, как на общее народное достояние. И если они ловили в реках и озерах рыбу, били бобров, охотились за всякими зверями в лесах, находящихся в вотчинах инородцев, то вовсе не считали это посягательством на чужую собственность, а равным образом вовсе не думали этим выразить свою враждебность к покоренным туземцам[427]. Какой-нибудь национальной гордости или презрения к инородцам со стороны русских людей мы совсем не замечаем. Они смотрят на вогула, самоеда, остяка и татарина прежде всего как на человека и только с этой стороны определяют к ним свои жизненные отношения. У торговых русских людей были «старые други и знакомцы» между самоедами Березовского уезда, которые доставляют им оленей для перевоза их товаров; торговые люди путешествуют со своими товарами по инородческим юртам во всех сибирских уездах и даже по тундрам, вместе с инородцами пьют, едят и ночуют в их жилищах, вместе обходят государевы заставы, чтоб не платить десятинной пошлины, и т.п. Из разных отписок воевод видно, что русские крестьяне ходят в инородческие юрты, а инородцы посещают русские деревни, вместе пьют водку, играют в зернь и карты; инородцы говорят русским языком и «всякому русскому обычаю навычны»; инородцы указывают русским людям на соленые ключи, на железные и серебряные руды[428]. В 1625 году пронесся слух, что калмыки и «Кучумовы внучата» намерены вторгнуться в русские уезды, весть об этих замыслах верхотурский и туринский воеводы прежде всего получили от тамошних инородцев. Толбузин, приказчик Ницынской слободы, доносил по этому поводу тобольскому воеводе следующее: «Пришел татарин Берсегенев в слободу и сказал, что будет у нас драка с калмыками великая, нам-де и вам быть побитыми с женами и детьми». Поэтому татарин предлагает русским людям совместно построить острог в Ницынской слободе, куда на случай действительного нападения калмыков можно было бы перевести жен и детей русских и инородцев. «А будем, — говорил Берсегенев, — стоять за одно

и измсны-де от нас не будет». То же самое и в то же время инородцы Мулгайской волости предлагали тагильским крестьянам относительно постройки Тагильского острожка[429]. Не липшим считаем указать и на следующий факт, который довольно ясно характеризует взаимные отношения между крестьянами и инородцами. Верхотурский воевода доносил в Москву, что в верхотурской тюрьме с 1633 года сидят два вогула, посаженные за измену государю, но ясачные и русские люди просят выпустить их на свободу и берут их на свои поруки[430].
Благодаря таким отношениям, правительству нечего было заботиться о сближении русских насельников Сибири и туземцев; оно установилось само собой. Напротив, ковда инородцы помирились со своим положением и обжились со своими завоевателями, мы видим, что русское правительство начинает уже заботиться об отдалении русских от инородцев, потому что тесное между ними общение дурно отражалось на нравах русских людей. Так, например, Алексей Михайлович приказывает тобольским воеводам «разводить русских и татар, чтобы они вместе не пили, не ели и не жили...». Это распоряжение вызвано было жалобой в 1654 году архиепископа Симеона на слишком близкие отношения, установившиеся между русскими православными христианами и магометанами. «После пожара в 1643 году, — писал он государю, — Тобольского города всяких чинов жилецкие люди живут в татарских юртах под горою, и те православные христиане сжились и живут с татарами вместе, а живучи в татарских юртах, русские люди сквернятся: пьют и едят из одних сосудов и в пост с ними упиваются, с татарками живут блудно и детей приживают беззаконством, а татары с их христианскими женами живут тож блудно и детей приживают...». Этот документ ясно показывает, до чего простиралось общение между русскими людьми и татарами в Тобольске; не только они пили и ели вместе, но даже делились женами. Устроившись таким образом в татарском городке, русские всяких чинов люди, как видно, не хотели менять своего местожительства и в продолжение 11 лет не строили своих дворов, довольствуясь татарскими юртами. Конечно, не теснота в Тобольске приковывала русских

людей в татарскому городку, а нечто другое. Архиепископ Симеон, прося государя «вывести православных христиан из татарских юрт», в конце упомянутой грамоты замечает, что в Тобольске порожних земель много и на горе, и под горой, где живут русские люди особо и где татарских юрт нет475. Все эти факты показывают, что там, где русским насельникам пришлось жить вместе с инородцами — в городе или в уезде, уже в первый период заселения Сибири установилось между завоевателями и покоренными полное житейское общение; какой-нибудь племенной вражды, отчуждения мы совсем не замечаем. Подобное общение условливалось необыкновенной способностью русского человека к уживчивости с людьми, но, конечно, предполагает и взаимную житейскую уступчивость. Русский человек легко ориентируется в каждой новой местности, умеет приспособиться ко всякой природе, способен перенести всякий климат и вместе с тем умеет ужиться со всякой народностью, будь то самоеды, остяки, вогулы, татары или немцы; благодаря этой способности, помимо превосходства культуры, он быстро превращал в свою плоть и кровь всяких сибирских инородцев, хотя, конечно, и сам не вполне оставался тем, чем был до переселения в Сибирь.

<< |

↑

Источник: Буцинский, П.Н.. Заселение Сибири и быт первых се насельников. 2012

Еще по теме ГЛАВА IX Последнюю главу нашего исследования, как и первую, мы посвящаем сибирским инородцам:

- Альтернативная история - Античная история - Архивоведение - Военная история - Всемирная история (учебники) - Деятели России - Деятели Украины - Древняя Русь - Историческая литература - Историческое краеведение - История Востока - История древнего мира - История Казахстана - История наук - История науки и техники - История России (учебники) - История России в начале XX века - История советской России (1917 - 1941 гг.) - История средних веков - История стран Азии и Африки - История стран Европы и Америки - История стран СНГ - История Украины (учебники) - История Франции - Методика преподавания истории - Научно-популярная история - Новая история России (вторая половина ХVI в. - 1917 г.) - Периодика по историческим дисциплинам - Публицистика - Современная российская история - Этнография и этнология -