ГЛАВА VIII

В предыдущих главах, насколько позволял нам материал, мы обозрели заселение некоторой части Сибири до 1645 года. Из этого обозрения видно, что в какие-нибудь пятьдесят лет после завоевания этой страны в ней возникло семь русских городов, несколько острожков, застав, слобод, сел и сотни деревень; русские поселения сначала появились по главным рекам, текущим в Передней Сибири: по Туре, Тоболу, Тавде, Иртышу, Оби, а потом и по их притокам.

О постепенности заселения, собственно говоря, не может быть и речи: русские города и разных типов поселки появились почти одновременно на всем этом громадном пространстве. На упомянутых главных сибирских реках, в местах, которые более или менее были заселены туземцами, или местах стратегических основывался русский город, а около него возникали и русские деревни; постепенность в заселении можно наблюдать только в колонизации уезда известного города, но не относительно всего покоренного края. Мы видели также, что количество русского населения далеко не соответствовало обширности занятой им территории; оно было даже ничтожно сравнительно с громадным пространством завоеванной страны. Но тем не менее русского населения к концу обозреваемого нами периода все-таки было вдвое более, чем туземного, инородческого: в 1645 году в семи уездах количество русских людей простиралось до восьми тысяч семейств, а инородцев не было и пяти тысяч. Важно то, что русской колонизации открылись теперь простор и безопасность, теперь переселенцы из Европейской Руси могли найти за Уральским хребтом временный приют и пропи- такие, а потому в следующий период число оных должно значительно увеличиться.
После этого естественным является вопросб каким образом заселялась Сибирь, какими путями проникло туда русское население и каково было положение русских и нерусских переселенцев в этой громадной окраине Московского государства? Исследование этих вопросов и будет составлять предмет настоящей главы нашего сочинения.
Заселение Сибири, как и других окраин Русского государства, было двоякого вида — правительственное и вольно-народное. С самого утверждения русского владычества в Сибири московское правительство переселяло туда русских и нерусских людей то «по прибору», то «по указу». Первыми, конечно, насельниками покоренного края были те служилые люди, которые и завоевали его. Воеводы и головы, назначенные на службу в Сибирь, сами и через других правительственных агентов набирали войско отчасти из служилого класса, а отчасти из разных вольных «охочих людей»; каждую сопровождали духовенство, а иногда и посадские люди и крестьяне, тоже «прибранные», а иногда и ссыльные. Начальные лица, совершив поход, т.е. покоривши инородцев известной местности и построивши там город, через год или два возвращались обратно на Русь; их сменял новый штат, но остальной состав экспедиции водворялся в Сибири в новопостроенном городе. Едва только эти новые жители покоренного края поставят свои дворы, как бьют челом государю, чтобы к ним были переведены из Руси их семейства, а боярские дети, духовные лица, разные подьячие таким же образом выписывали и своих крепостных людей. Так что уже во второй год существования города русских жителей в нем было достаточное количество. Но, как мы упоминали в предшествующих главах, не все они оставались жить в городе, а многие селились на своих пашнях, и таким образом началось заселение уезда. При обозрении городов мы уже касались самого контингента первоначального населения каждого города и указывали на то, что городское население вначале было вместе с тем и уездным. И впоследствии московское правительство теми же способами, т.е. «по прибору» и «по указу» заселяло дальнюю государеву вотчину, переселяло туда духовенство, служилых людей и крестьян.
Сибирь особенно нуждалась в священниках, и сибирские митрополиты постоянно били челом государю о присылке попов в этот край, но охотников находилось немного. Мы упоминали, что вместе с первым Сибирским архиепископом Киприаном отправилось несколько белых и черных попов, прибранных большей частью в самой Москве. Этот «прибор» был не совсем удачен, и вместе с тем видно, что белые попы скорее по указу переселились в Сибирь, чем по доброй воле. Уже в 1622 году Киприан писал Михаилу Федоровичу и святейшему патриарху Филарету, что «те попы ключарь Иван с товарищами с ним, с архиепископом, в соборе в церковных службах быть не хотят и в церкви не служат, и его ни в чем не слушают, да кроме того составляют на него ропот многой и государеваго денежнаго и хлебнаго жалованья не взяли и живут самовольством». Между тем это жалованье было достаточное и на него можно было жить безбедно; например, протопоп получал в год денег 25 р. и разного хлеба 60 четвертей, протодьякон — 15 р. и хлеба 36 четвертей, а священники по 10 р. и по 26 четвертей хлеба, т.е. эти духовные лица «верстались» таким окладом, который получали только служилые люди высшей «статьи»[296]. Но они все-таки не были довольны своим положением и в том же 1622 году «самовольством побежали в Москву». На дороге их задержали и по государеву указу возвратили в Тобольск. Из грамоты Киприана от 1623 года видно, однако, что и после этого они не хотели служить и не брали жалованья. «Нам-де за церковную службу, — говорили эти попы архиепископу, — приняться нельзя, потому что доброхоты их пишут из Москвы, что им однолично вскоре быть на Москве попрежнему». Само собой понятно, что при добровольном переселении этих духовных лиц невозможно было бы ожидать с их стороны такого упорства. Михаил Федорович и патриарх Филарет, получив вышеупомянутые грамоты от Киприана, указали: «тех бездельников и воров попов за их воровство и ослушание... разослать из Тобольска в дальние сибирские города в Мулгазею (Мангазея), в Кетский и Кузнецкий острожки порознь тотчас бессрочно и быти им в тех городах в рядовых попах»[297]. Но этот указ не был исполнен; заменять этих попов было некем, а между тем они, вероятно, испугавшись еще более далекого заточения, помирились со своим положением, приняли государево жалованье и начали отправлять свои обязанности. Они жили в Тобольске еще при Алексее Михайловиче, как это видно из их челобитной к этому государю о прибавке им денежного и хлебного жалованья.
Затем каждый новый архиепископ при своем отправлении на тобольскую кафедру прибирал черных и белых попов и тоже, вероятно, при приборе не всегда сообразовался с доброй волей последних, а пользовался содействием высших властей. Некоторые документы свидетельствуют, что посылка духовных лиц в Сибирь была в некотором роде повинностью для духовного сословия, точно так же, как для служилых людей и крестьян известной области посылка туда же своих собратий: казаков, стрельцов и «пашенных людей». Например, в 1635 году Михаил Федорович указал архиепископу Вологодскому и Великопермскому Варлааму выбрать в его архиепископии в Тобольск к соборной церкви и в другие сибирские города архимандрита, пять черных попов и 10 или 12 белых. При этом предписывалось выбирать черных и белых попов «людей добрых, крепкожительных, духовных учителей, которые б были по преданию и по правилам святых апостолов и св. отец, а не бражников». Но прошло несколько времени, и от Варлаама никакого известия об этом деле не приходило в Москву. Тогда послана была новая подтвердительная грамота, чтобы он поспешил прибором, и при этом делался выговор за нерадение. Но архиепископ был не виноват: несмотря на то, что «посадские и волостные попы учинили меж себя дать подмогу тем попам, которые согласятся ехать в Сибирь, по 30 и 40 рублей, многие попы для такого дальняш проезду разбежались, не желая оставлять своих домов». Узнав об этом, государь указал Варлааму объявить: «Кто в Сибирь выбраны будут, тем дано будет на подъем жалованья из нашей казны, подможных денег на платье и на харчи архимандриту по 40 р., протопопу 35 р., черным и белым попам по 30 р. человеку, да кроме того казенный корм в дороге и казенные подводы им и под их жен, детей и работников...». Эта казенная «подмога», однако, не исключала той, которую обещали дать посадские и волостные попы белым попам, а монастыри черным попам (по 20 р.), и, стало быть, переселенцы в
Сибирь получали подъемных по 60 рублей. Эта сумма по тому времё-г ни составляла капитал. Только после этого вызвалось несколько лиц из черного и, белого духовенства отправиться в Сибирь. Из списка этих переселенцев видно, что в Вологодской епархии прибраны: архимандрит, протопоп, 5 белых попов и 3 черных. С белыми попами ехали их жены и дети, разные свойственники и работники, с архимандритом — келейники да 4 человека людей; всех переселенцев отправлялось в Сибирь 60 человек. Кроме того, в самой Москве «написались своею волею черных два попа да белых попов 6 человек»[298]. Но, несмотря на то, что в Сибирь правительство отправляло попов целыми партиями, в них все-таки постоянно чувствовался недостаток. В 1638 году третий Сибирский архиепископ Нектарий жаловался царю: «В Сибири теперь черными попами стала скудость великая — в Тобольске и во всем городе, и в монастыре, и у меня только один черный поп, да и тот отец мне духовный, а в городах Мангазее, Пе- лыме, Кузнецке и в новых монастырях, что вновь строятся, нет ни одного черного попа, и тех людей, которые желают постричься, некому постричь, и постоянно бьют мне челом о черных попах»[299]. Из других челобитий сибирских архиепископов видно, что такая «скудость великая» была и на белых попов. Причина этого недостатка в священническом чине очевидна. Немногие добровольно соглашались оставить родину, друзей и родственников, чтобы отправиться в малоизвестный и далекий край, а те из священников, которые и переселились в Сибирь, при первой возможности старались возвратиться назад. И сами они, и их «доброхоты» постоянно били челом царю и патриарху о возвращении на родину. Некоторые из этих челобитных удовлетворялись, а те священники, на чьи челобитные в Москве не обращали внимания, просто бегали из Сибири. Дело в том, что жизнь в Сибири в то время не для всех была привлекательна. Черным попам на Руси жилось хорошо и им не было нужды от хорошего житья идти в Сибирь и искать неизвестного. Что же касается белых попов, то хотя их положение и на родине было незавидное, тем не менее они не могли стремиться в Сибирь, потому что там жизнь белого ду- ховснства была еще печальнее. С самого приезда в Тобольск архиепископ Киприан начинает жаловаться царю и патриарху на грубое к себе отношение воевод и прочих служилых сибирских людей и «на жестокости», которые причиняют последние белому духовенству. По этим жалобам правительство посылает сибирским воеводам грозные 1рамоты, но видно, что они не обращали никакого внимания на эти грамоты, потому что и после Киприана его преемники продолжают жаловаться на то же самое и в тех же самых выражениях. «В сибирских городах, — читаем в этих архиепископских жалобах, — твои государевы воеводы и приказные люди во всякие наши святительские и духовные дела и суды вступаются и церковников попов, дьяконов, дьячков, пономарей и всяких причетников к твоему государеву всякому делу и к письму от твоего царского богомолья от Божиих церквей насильно берут, во всем их судят и смиряют и от церквей Божиих отставляют и с попов скуфьи снимают, в тюрьму сажают и батогами бьют и побивают... в Сибири же от Божиих церквей к твоему государеву выдельному хлебу и к письму берут попов, дьяконов, дьячков и пока, государь, те выделыцики на тебя в городах и в слободах пятый сноп выделят, и в то время церкви стоят без пения... и в том попам... и причетникам в Сибири от воевод и от приказных людей обида и притеснения великие»[300]. Отсюда понятно, почему попы, переселившиеся в Сибирь, стремятся поскорее убежать оттуда и почему немногие из них добровольно вызываются на переселение, так как очевидно, что рассказы о притеснениях сибирских воевод были всем известны на Руси, как известно и то, что защиты от этих притеснителей трудно было тогда найти. Из тамошних же жителей тоже немногие прельщались священническим чином. «Ставить в попы некого, — жалуется царю один сибирский архиепископ, — потому что в Сибири, государь, люди все ссыльные и в попы ставиться охотников мало».
Как черных и белых попов, так и служилых людей Правительство прибирало в Европейской Руси и отправляло на службу в Сибирь. Мы могли бы указать множество случаев подобного переселения, но, чтобы не утомлять читателя подробностями, ограничимся только некоторыми: так, в 1631 году в поморских городах было прибрано 500 человек казаков и стрельцов[301], в 1635 году в Устюге Великом^ прибрано 50 человек стрельцов отчасти из служилых людей от отцов детей, от дядей племянников и т.п., а отчасти из вольных, гулящих людей[302]. Обыкновенно этот прибор совершался таким образом: сначала прибирался сотник, а этот прибирал в свою сотню десятников, а десятники — рядовых казаков или стрельцов. Десятники с рядовыми служилыми людьми давали сотнику запись следующего содержания: «Се аз десятник N, да его десятка (NN)... поручились есмя промеж себя всем десятком, десятью человеки, друг по друг у сотника (N) в том: быта нам на государеве службе в городе (N) на житье в стрельцах (или казаках конных или пеших) и государева служба служита, а не воровата, корчмы и блядни не держата, и зернью не играта, и не краста, и не бежати, а кто из нас из десяти человек сбежит и на нас на порутчиках, на мне на десяцком и на товарищах моих, государево жалованье, денежное и хлебное, и пеня государева, а в пене, что государь укажет, и наши поручниковы головы в его голову место. Нато послуси... NN»[303]. Прибранные таким образом служилые люди получали из казны подмогу (например, десятник 2 р. 25 к., рядовые женатые по 2 р., а холостые по 1 р. 50 к.) и на казенных подводах отправлялись в Сибирь. Нередко правительство переводило из Руси в сибирские города казаков и стрельцов просто по государеву указу; в таком случае «с переселенцев» записей не брали, но по прибытии их на место они должны были присягнуть в том, что «пришли своими головами полное число, а в их места за отцов детей, за братию братьев, за дядей племянников и наймитов нет ни одного человека»[304].
Но как приборные служилые люди, так и переведенцы свое путешествие в Сибирь сопровождали страшными разбоями и грабежами; для населения тех областей, чрез которые они проезжали, наступали тогда дни величайших бедствий. Движение этих переселенцев напоминало русским людям татарских баскаков во времена монгольского ига, когда эта последние с отрядами татар появлялись для сбора дани.
Едва только делалось известным приближение казаков и стрельцов к городу или селу, как жители запирали дома, прятали жен и дочерей, угоняли в леса скот и с ужасом ожидали этой орды. Вся забота населения известной области, в которую вступали переселенцы, заключалась прежде всего в том, чтобы поскорее спровадить их далее, избавиться от их продолжительной стоянки, поэтому подводы, которые жители должны были выставить под переселенцев по проезжим грамотам, приготовлялись заранее и по неделе и по две ожидали своих пассажиров на известном месте. Наконец орда прибывала, население встречало ее, поило и кормило, давало «поминки» натурой и деньгами в виде откупа, словом, делало все для этих ужасных гостей, лишь бы подешевле и поскорее от них отделаться, но последнее не всеща удавалось: переселенцы не спешили, иноща жили на известной стоянке по неделе и более и кутили столько и как им заблагорассудится. Самый лучший исход для населения при отправке переселенцев состоял в том, если оно отделывалось от них только кормом, добровольными поминками и прибавкой нескольких лишних, сверх проезжих грамот, подвод; подобные проводы можно считать мирными, не выходящими из ряда обыкновенных; жители таким исходом были довольны даже в том случае, если во время гостеприимства переселенцы позволяли себе небольшие грабежи и разные насилия. Мы говорим: жители были довольны такими проводами именно потому, что в большинстве случаев переселения в Сибирь служилых людей сопровождались для них несравненно худшими бедствиями. Для иллюстрации мы приведем здесь некоторые случаи иного рода проводов. В 1593 году «сын боярский, — читаем в царской грамоте к воеводе Горчакову, — с атаманом и с казаками, едучи в Сибирь, воровали. В вотчине боярина Д.И. Годунова крестьян били и грабили, жен крестьянских соромоти- ли, убили из пищали крестьянина, а у иных многих крестьян животину коров, свиней побили и платье пограбили, да другие боярские дети с атаманом и казаками, которые отпущены из Москвы, по дороге многих людей били и грабили и ямщикам за подводы прогонов не давали и пр.»[305]. Но иногда проходили в Сибирь такие партии служилых людей, что опустошали целые уезды, подобно тому, как делали татары во время своих известных «наездов». В четвертой главе мьд упоминали, что в 1635 году по государеву указу переведено в Тюмень 500 человек колмогорских стрельцов, переход их по русским областям сопровождался страшными грабежами и разбоем. Это видно из разных на них челобитных, поданных царю в том же 1635 году. «Бьют челом, — читаем в одной из них, — сироты твои Соли-Вычегоцкий всеуездный земский старостишка Васька Юрьев, да Соли же Выче- гоцкой посадские земские и волостные целовальничешки и всеуездные посыльчишки во всех остальных посадских людей и волостных крестьян место всего усольского уезда: в нынешнем в 1635 году в марте ехали по твоему указу с Колмогор мимо Соли Вычегоцкой Прохор Данилов, стрелецкий голова Андрей Кубасов, пять сотников, да 500 человек колмогорских стрельцов, а писано, государь, им по подорожным Данилову три подводы, Кубасову четыре подводы, сотникам по три подводы, женатым стрельцам по две подводы и холостым по одной. И мы, государь, по тем подорожным собрав все подводы сполна — всего 950 подвод, ждали их, Данилова и голову Кубасова с стрельцами у Соли, на посаде с конями более недели и подводы дали сполна против подорожных, а как они прибыли, то начали стар о стишку Ваську, посадских целовальников и волостных крестьян и земского дьячка во дворе бить и увечить на правеже ослопами на смерть и вымучили у нас великие поминки денег 220 руб.». Затем челобитчики пишут, что эти переведенцы не спешили брать подводы и для своей бездельной корысти прожили на посаде более недели, и во все это время били, держали на правеже, домы разорили и разграбили и множество лишних подвод д оправ или. От этих непомерных смертных «правежей» упомянутые ямской староста, посадские и волостные целовальники и земской дьячок нашли было себе убежище в съезжей избе у воеводы Головачева, но те же стрельцы со своими начальниками проникли и туда с пищалями, саблями, шпагами и с ослопами и опять их били, а воеводу ругали «всякими мат... словесы». Так разбойничали эти «переведенцы» в городе, где был воевода и. у которого, конечно, были служилые люди, то можно себе представить, что они позволяли себе по селам и деревням, где жители решительно не моши найти никакой защиты против этой разбойнической орды. 28 марта, говорится в той же челобитной, голова, сотники и стрельцы выехали из Соли и в Усольском уезде но деревням били и мучили крестьян, забирали коров, овец, свиней и всякое имущество, ломали житницы и выбирали хлеб, били и мучили проводников и нр. И от тех грабежей и насильств волости Усольского уезда запустели и крестьяне оскудели[306]. Другие уезды также подвергнись опустошению. Один из этой шайки, голова Данилов, о котором уже упоминалось в предыдущей челобитной, впоследствии доносил Михаилу Федоровичу, что колмогорские стрельцы в Устюжском уезде доправили на крестьянах рублей 300 и более, да в Важском уезде с крестьян же взяли денег, а сколько, не помнит. «А когда я, — писал тот же Данилов, — начал унимать их от воровства, то стрельцы, скопясь с товарищи, учали меня лаять мат... всякою неподобною лаею и хотели убить до смерти, а потом они поехали вперед и по деревням воровали, крестьян били и грабили»[307]. Сам воевода сольвычегодский Головачев, жалуясь царю на грабежи и разбои холмогорских стрельцов, писал, что в Устюжском уезде последние угнали более 500 лошадей[308]. Вот что значили в то время переселения в Сибирь служилых людей! Мы упомянули здесь о случаях грабежей и разбоев не единичных, не исключительных: в Сибирском приказе нам попадалось несколько подобных документов и с почти тождественным содержанием, в некоторых еще добавляется, что казаки или стрельцы по деревням брали жен и дочерей крестьян «на постель», а некоторых даже увозили с собой в Сибирь. По жалобам челобитчиков царь обыкновенно приказывал воеводе того сибирского города, куда переводились служилые люди, «сыскать накрепко и виновных бить батогами, сажать в тюрьму до указу, животы их ограбить, а пущего вора повесить». Само собой попятно, что подобные приказы сибирский воевода, если бы и хотел, то не мог исполнить! И в самом деле, грабили и разбойничали все — и головы, и сотники, и рядовые служилые люди; таким образом, воеводе приходилось или всех грабителей наказывать, на что у него не хватило бы сил, или, как обыкновенно это делалось, он отписывал в Москву, что «в тюрьму виновных по сыску сажал и из тюрьмы вы- няв кнутом бил». Так отписывал и тюменский воевода относительно колмогорских стрельцов[309].
Пашенных крестьян также правительство переселяло в Сибирь «по прибору» и «но указу». Прибирали (почти исключительно в тех же поморских городах) или здешние правительственные агенты, или же воеводы присылали из Сибири для той же цели боярских детей, приказчиков и слободчиков; желающим переселиться в Сибирь «на государеву пашню» обещались льгота на два, на три года и более, подмога и ссуда в разных размерах. Иногда же правительство возлагало прибор известного количества крестьян на какую-нибудь область в виде повинности. Например, в 1590 году велено в Сольвыче- годске и в уезде прибрать в Сибирь пашенных крестьян 30 семейств и чтоб у каждого человека было по три мерина добрых, по три коровы, по две козы, по три свиньи, по пяти овец, по два гуся, по пяти кур, по две утки, хлеба на год, соха для пашни, сани, телега и «всякая житейская рухлядь». В таких случаях сами жители области прибирали крестьян и сами давали «подмогу», разверстывая эту повинность «посоплю», а потому прибранные таким образом крестьяне назывались «посопшыми». Упомянутым 30 крестьянам велено дать подмоги по 25 р. на семейство, но посадские и волостные люди сольвычегодские дали им подмоги по 110 р., потому что, как говорили они, 25 рублями им подняться в Сибирь невозможно. Но царь указал дать подъемных денег по 50 р., а остальную собранную сумму зачесть на будущее время на тот же предмет[310]. Отсюда можно видеть, что правительство московское заботилось о том, чтобы крестьяне переселялись в Сибирь с полным хозяйством: на 50 р. в то время можно было купить все то, что должен был иметь, по указанию правительства, каждый прибранный крестьянин в Сольвычегодской области. Но бывали примеры, что такие посошные крестьяне получали подъемных денег по 135 рублей[311].
Равным образом и те крестьяне, которые переводились в Сибцрь «по указу», получали достаточную помощь от правительства. «По
указу» переводились или из дворцовых сел, или разные преступники; первые относились к разряду «переведенцев», и о тех мы упоминали в предшествующих главах, а вторые — к разряду ссыльных. Об этих последних мы намерены здесь сказать несколько подробнее с той целью, чтобы вообще выяснить колонизационное значение для Сибири ссылки. Но прежде всего считаем нужным привести здесь взгляды на этот предмет некоторых сибирских писателей. Н. Ядринцев, по- видимому, специально занимавшийся вопросом о значении ссылки, в своих статьях «Исторические очерки русской ссылки» и «Колонизационное значение русской ссылки» делает следующие заключения: «Мера эта (т.е. ссылка) у древних русских царей была чисто административной и почти всегда сопровождалась заточением на месте ссылки». «Хотя мы видим в конце XVII века начало колонизационных стремлений, так как уже в указах Алексея Михайловича приказывается сосланных преступников устроять с женами и детьми на пашни, давая им ссуды и всякие угодья на пропитание, но никаких сведений об этом заселении мы нигде не встречаем; известен только один факт, что ссыльных определяли на работы в Тюмени...». «Ссыльные на месте ссылки содержались в заточении». «Хотя ссылка по-прежнему носит карательный характер, но при Петре I мы встречаем уже ясные стремления утилизировать ее: на преступников начинают смотреть, как на даровую рабочую силу...». «Колонизационное значение ссылки было слабо...». «Ссыльные не входили, — продолжает Ядринцев, — однако, здесь (в Сибири) в число свободного населения; первоначально их содержали в тюрьмах и под конвоем употребляли на общественные работы»[312]. Вслед за Ядринцевым то же о значении ссылки в Сибирь повторяет и И. Щеглов в «Хронологическом перечне важнейший данных из истории Сибири». Здесь он говорит: «Ссылка в Сибирь в первое время не имела значения заселения страны, но ею правительство хотело избавиться от людей беспокойных или опасных, которых не хотело подвергать смертной казни. По этому самому в первое время ссылались преимущественно люди значительные и государственные»[313]. Этот взгляд на значение ссылки совершенно не

верен: на самом деле в течение всего XVII века было наоборот, т.е, московское правительство почти всегда приказывает сибирским воеводам или верстать ссыльных в службу, или устроять на пашни, и в очень редких случаях ссыльные запирались в тюрьмы на месте ссылки. Да иначе и быть не могло. Московские цари, как мы видели, были слишком расчетливы, чтобы сотни преступников, ссылаемых в Сибирь, держать в заточении в тюрьмах и кормить их даром. Если они утилизировали такие предметы своего хозяйства, как мякину, ухобо- тье, солому, если они не пренебрегали такими мелкими пошлинами, которых ценность нельзя выразить никакой монетой, если, наконец, они собирали десятину с «собачьего корма», привозимого в Сибирь промышленными для своих «промышленных собак», или десятину с поношенных рубах и штанов, ввозимых русскими торговыми людьми, как предметы торговли с остяками и вогулами, то трудно допустить, чтобы такие расчетливые хозяева, какими были всегда наши московские цари, не воспользовались дешевым трудом ссыльных при своей хозяйственной деятельности в «дальной сибирской вотчине», в которой еще так мало было населения. Даже для таких преступников, как государственные изменники, разбойники и душегубцы, которых правительство приказывало сибирским воеводам «заключать в тюрьму», это тюремное заточение продолжалось год, два года и редко более, а потом служилые люди верстались в службы и государевым денежным и хлебным жалованьем, а крестьяне сажались на государеву пашню и притом получали от казны подмогу и ссуду, как и приборные из гулящих людей. Мало того, царь Алексей Михайлович приказывает одному сибирскому воеводе «верстать в службу на вы- былые места не гулящих людей, а ссыльных, чтоб в нашем годовом жалованье лишних расходов не было»343. Чтобы не быть голословными, мы постараемся подтвердить наше мнение о значении ссылки множеством фактов. Мы просмотрели в архивах Министерства иностранных дел и Министерства юстиции, в Сибирском приказе и в разных печатных изданиях исторических актов до 200 царских грамот к сибирским воеводам о ссыльных в период от 1593 г. и до 1645 г., и весь этот обширный материал привел нас к заключению, что мо- [314]

сковское правительство прежде всего смотрело на ссылку в Сибирь, как на средство заселения этого края. В обозреваемый нами период заселения Сибири всего сослано около 1500 человек[315], не считая жен и детей, и разных свойственников. Из них не русских подданных около 650 человек; под этого рода ссыльными мы разумеем, во- первых, тех людей из неприятельских армий, «которые иманы на бою и в языцех», и, во-вторых, иноземцев, служивших в русском войске и сбежавших во время войны к неприятелю и потом захваченных в плен. Между этими военнопленными были поляки, литвины, немцы «цесарской земли», немцы ливонские и шведские, латыши, черкасы, один «француженип». Из русских подданных сослано в это же время около 850 человек, из них до сотни семейств инородческого происхождения, 366 человек черкас, а остальные ссыльные, судя по их месту жительства, принадлежат к великорусскому племени. Считаем, однако, нужным заметить, что если мы определяем число ссыльных людей от 1593 до 1645 г. в 1500 человек, то разумеем только тех ссыльных, царские грамоты о которых мы имели в руках, а на самом деле, конечно, число ссыльных за этот период было гораздо более: многие грамоты о них нам не попались под руку и еще большее количество оных, вероятно, не сохранилось до нас. Точную цифру ссыльных мы можем указать только за десятилетний период — от 1614 до 1624 г., именно за это время сослано в Сибирь 560 человек[316].
Теперь рассмотрим на самих фактах вопрос о ссылке и о положении ссыльных в Сибири. При обозрении первоначального заселения города Пелыма мы уже упоминали, что в 1593 году вместе с князем Горчаковым отправлено несколько десятков русских семей, которые
велено посадить на пашню. Из наказа этому воеводе собственно не видно, ссылались ли эти люди в качестве ссыльных как преступники или только как «переведенцы» переселялись на житье в Сибирь. Но относительно девяти семей каргопольцев мы наверное знаем, что они принадлежали к первому роду переселенцев. Они, как видно из их челобитной, в 1586 году посланы из Москвы в Каргополь как опальные, а потом оттуда в 1593 году сосланы в Пелым. Таким образом, этих людей мы можем считать первыми ссыльными в Сибирь с целью заселения этого края; а через год или через два туда же сосланы 30 семейств угличан, и эти последние также устроены на пашню. В предшествующих главах мы также упоминали, что некоторые сибирские слободы заселялись ссыльными, несколько таких людей были первоначальными насельниками города Тары и пр. Но, так сказать, систематически московские цари начинают пользоваться разного рода преступниками для заселения Сибири только со времени Михаила Федоровича, и ссылка с этой целью постепенно все более и более усиливается в течение всего XVII века. Обратим сначала внимание на ссылку военнопленных или вообще не русских подданных и посмотрим, какое значение они имели в деле заселения сибирского края. В 1614 году сосланы поляк Ядровский, литвины Гронский и Чанский, и всем им велено служить в разных сибирских городах наряду с прежними иноземцами; в том же году посланы в Тобольск изменники — литовские люди: два человека и один пахолок, и велено их «посадить в крепкую тюрьму и беречь накрепко, чтобы они никуда не ушли... а корм им давать по две деньги человеку на день»; в том же году послан в Тобольск Савва «Фрянчюженин», а «велено ему служить с литвою вместе и из города никуда его не отпускать, чтобы он, с кем сговорясь, не убежал и был бы у вас всегда в лицах». Но этот ссыльный принял православие, навсегда остался жить в Сибири и дослужился до боярских детей; помимо службы, он занимался хлебопашеством, строил деревни и одну из них пожертвовал в тобольский Успенский монастырь. В 1615 году сосланы в Тобольск ротмистр литовский Павел Качинский, а в 1617 году — 60 литовских пахолков, и велено их «раздать пашенным крестьянам для пашенного науку». Через два года Михаил Федорович указал тобольскому воеводе всех этих пахолков во главе ротмистра Качинского возвратить в Москву для раз
мена с поляками пленными. На это требование тобольский воевода отвечал: «19 человек, будучи посланы в Томск на пашню, на дороге перебили служилых людей, с которыми были отправлены, захватили государеву казну и убежали за камень; ротмистр умер, 23 пахолка пересылает на Русь, а остальные 17 человек крестились (т.е. приняли православие) и бьют челом, чтобы им остаться в Сибири на государевой службе». В 1617 году послано в Тобольск две большие партии литовских пахолков: одна в 99, а другая в 75 человек, и всех их велено устроить на пашню, где пригоже. В 1622 году сосланы в Тобольск иноземцы: «швед Павлик, а русское имя Дмитрий, немчин цесарской земли Карбаим, а русское имя Лаврентий»; им велено служить вместе с иноземцами и поверстать их денежным и хлебным жалованьем. В том же году из Кириллова монастыря посланы в Тобольск немец Анца Локман да немецкий поп Матюшка, и велено того и другого поверстать в службу и дать денежное и хлебное жалованье наравне с другими служилыми иноземцами. Всего не русских подданных с 1614 по 1624 гг. сослано 319 человек, из них некоторые с женами и детьми. Затем укажем за тот же период на несколько фактов ссылки в Сибирь малороссиян, или черкас. В 1614 году послан на житье в Тобольск черкашенин Пронка, и велено ему служить с литвою и дать денежное и хлебное жалованье; в 1618 году сослан в Томск атаман запорожских черкас Михалко Скиба, и велено его поверстать на службу «с кем в версту» и дать жалованье. В 1619 году алатырский воевода доносил в Москву, «что присланные в Алатырь 50 человек выезших запорожских черкас ходят в городе со всяким боем и чинят великий задор, а по которым дворам они стоят, и те дворники приходят к нему и говорят, что те черкасы похваляются всяким лихим злым умышленном и выпрашивают, сколь далече к Дону, а к Алатырю прилета степь, дикое поле, а те черкасы все конны и лошади у них добры, а Алатырский город безлюден, и алатырские казаки все на государевой службе...». Получив это донесение, Михаил Федорович велел выбрать из тех черкас 40 человек и в сопровождении русских служилых людей отправить в Тобольск, а тобольскому воеводе послана грамота о том, чтобы этих черкас поверстать в службу в пешие казаки и дать денежное и хлебное жалованье наравне с последними. Несколько черкас, «которых за измену довелось казнить смертью, а государь по

жаловал, отдал им жизнь», в 1623 и 1624 гг. сосланы в Сибирь, и их «велено устроить на пашню и дать подмогу для пашенного заводу»; всех черкас за это десятилетие сослано в Сибирь 76 человек.
За тот же период русских людей сослано в разные места Сибири 165 человек; между ними встречаются воеводы, князья, дьячки, стрельцы, боярские дети, разные мастера, посадские люди и крестьяне разных состояний. В 1615 году сосланы боярские дети Максим Трубчанинов и Михаил Ушаков; им велено служить в боярских же детях и дать жалованья по Юр. денег, по 9 четвертей хлеба, ржи по четверти, то же круп и толокна и по 3 пуда соли. В разных документах они упоминаются даже в конце царствования Михаила Федоровича. В 1618 году сосланы в Тобольск, Тару, Тюмень и Томск 11 человек русских людей, которые были в плену у литовцев; их велено раздать пашенным крестьянам «для пашенного науку» или «под наук», поить и кормить хлебом до тех пор, пока они научатся пахать; в следующем году таких же русских людей сослано в разные места Сибири 12 человек, и также велено их устроить на пашню и на тех же условиях, как и вышеупомянутых. В 1621 году сослан атаман казачий Митька. «А довелся тот Митька, — говорится в царской грамоте, — за измену смертной казни, но мы его помиловали, смертную казнь ему отдали, велели послать его на житье в Сибирь и устроить в службу, в какую пригодится». В том же году сосланы люди боярские 3 человека и казак, и велено их устроить в пашенные крестьяне, и «дать всякого пашенного заводу». В 1623 году сосланы два брата Прасоветских из Ярославля, им велено поставить двор и две избы, чтобы они никуда не выходили и ни с кем не разговаривали. В следующем году сосланы посадские люди 7 человек с женами и детьми, несколько крестьян, казаков, стрельцов и беглых людей тоже с женами и детьми, и всех велено в разных местах устроить на пашню и дать «подмогу» для первого хозяйственного обзаведения[317]. Из всех 560 человек, сосланных с 1614 по 1624 г., устроено на службу 169 человек, на пашню — 348 человек, в посадские — 2 человека, заключено в тюрьму 19 человек и послано «на житье без съезду» 22 человека. В последующее время ссылка в Сибирь год от году усиливается: ссылаются

военнопленные и преступники, ссылаются одиночками, небольшими партиями и целыми массами. Так, в 1633 году сослано две партии военнопленных: одна в 73 человека, а другая в 83; первую велено устроить на пашню, а вторую поверстать в службу[318]. В том же году сослано в Сибирь два старца из Соловецкого монастыря. На этих чернецов шумен жаловался, «что один чернец новокрещенец-поляк живет в монастыре самовольством, бесчинство и воровство чинит многое, а унять его монастырским смирением невозможно»; другой же говорил, «что-де в иноческий чин пострижен, а до пострижения в православную веру нигде не крещен». Тот и другой сосланы в сибирские монастыри, но их велено устроить царским жалованьем, как и прочую братию[319]. В 1634 году сосланы шляхтичи, 14 человек, а в следующем году 140 иноземцев, и всех их в разных городах Сибири поверстали в службу[320]. В 1640 году сослан в Верхотурье стрелец с женой; несмотря на то, что он обвинен в торговле табаком и в разбое, государь пожаловал, велел ему быть в пашенных крестьянах. Около же этого времени сосланы в Сибирь белгородские изменники черкасы с женами и детьми — всего 179 человек. В 1635 году сосланы в Сибирь на пашню крестьяне Смоленского и Ярославского уездов — 104 человека; в том же году сосланы 11 человек черкас с женами и детьми за то, что «в Путивле воровали и в порубежных делах ссору чинили и людей побивали до смерти», и их велено устроить на пашню[321].
Приведенных фактов вполне достаточно, чтобы иметь верное понятие о значении ссылки для Сибири: она давала этому краю значительный контингент населения. Правда, не все ссыльные доходили до места назначения. Хотя они отправлялись большей частью скованными и всегда иод значительным конвоем из казаков и стрельцов, но тем нс менее некоторым из них удавалось бежать еще до перехода чрез Уральский хребет. Правительство всегда жестоко наказывало конвойных, если они упускали кого-нибудь из ссыльных: приказывало сибирским воеводам таких виновных «бить кнутом нещадно, сажать в тюрьму и ограблять их животы». Случалось иногда, что ссыльные из военнопленных и черкас, у которых редко отбиралось оружие при ссылке, вступали на дороге в глухих местах в кровопролитный бой с конвоем, причем некоторые погибали в этом бою, а иным удавалось бежать. Но редко проходили большие партии ссыльных без того, чтобы они не разграбили несколько селений, чрез которые им приходилось идти в Сибирь; жалобы на грабежи и разбои ссыльных были довольно часты, а иногда и сами провожатые принимали в этом участие; особенно буйствами по пути в Сибирь отличались черкасы. Мы выше упомянули, что около 1640 года послано в ссылку 179 человек черкас. Несмотря на то, что их сопровождали 80 человек стрельцов, они свой путь сопровождали грабежами и убийствами, а кроме того, как доносил воевода, несколько человек из них убежали, оставив жен и детей. Из Сибири также многим удавалось бежать, бегство оттуда не представляло особенных затруднений, но, вероятно, немногим приходилось добежать до родины. Так, в 1621 году ссыльные черкасы, будучи отправлены тюменским воеводой за солью на Ямышево озеро, изменили царю, как доносил воевода, и убежали к калмыкам. Эти беглецы, вероятно, принадлежали к той партии черкас, которые в 1619 году сосланы в Сибирь из Алатыря. Из такого же «соляного похода» бежала неизвестно куда часть тех иноземцев, которые сосланы в числе 140 человек в 1635 году. Но вот интересный случай бегства 30 человек ссыльных, и довольно подробно описанный в разных воеводских отписках. В 1620 году тобольский воевода на нескольких судах отправил хлебные запасы в город Томск с 18 человеками казаков во главе Первушки Шершня, сосланных в Сибирь в 1619 году, и 19 литовскими пахолками из тех 60, которые сосланы в 1617 году, а сопровождать этих ссыльных назначены несколько томских казаков. Вслед за тем воевода послал в город Томск тоже с томскими служилыми людьми 560 рублей денег. «Но 23 июля, — доносил этот воевода Михаилу Федоровичу, — прибежал в Тобольск томский казак и сказал, что он наехал при устье Иртыша на ладьи с хлебом, да на тех ладьях две женки, которые ему сообщили: «Шершень с товарищами и литовскими людьми перебили томских казаков, а затем, дождавшись тех служилых людей, которые везли в Томск деньги, тоже перебили и, захватив государеву казну, побежали вниз по Оби чрез камень». Узнав об этом погроме, тобольский воевода немедленно послал приказ воеводе в Березов, чтобы он нарядил служилых березовских людей и волостных остяков и велел им «на собском устье и по рекам и волокам дорогу перенять и чинить поиск над беглецами, сколько Бог помочи подаст». Но перенять беглецов не удалось: последние благополучно выплыли в Собь, здесь напали на торговых людей, плывших на двух стругах, отняли у них 180 р. денег и 20 золотников жемчуга. Служилые березовские люди далее не преследовали беглецов потому, как видно из одной отписки тобольского воеводы, что сами в одном месте на Соби напали на русских купцов, принялись грабить последних и тем дали возможность беглецам переправиться через Камень только тобольский боярский сын Третьяк Юрлов с пятью казаками последовал за ними чрез Уральский хребет. Но спрашивается, куда же бежали эти ссыльные? Из их показаний оказывается, что они направили свой путь в Литву — путь длинный, простиравшийся за несколько тысяч верст. Они плыли обыкновенной собской дорогой, т.е. из Соби через волок в речку Елец, в речку Усу и по ней в Печору. Первая опасность угрожала им в слободе Ижемской, находившейся при реке Ижме, недалеко от впадения этой реки в Печору. Здесь случайно в это время был пустозерский воевода Павел Акинфов с 20 пустозерскими стрельцами. Но беглецы нашли у него отличный прием: он их напоил и накормил, продал несколько скляниц вина и даже парил в бане. Впоследствии этот воевода объяснял, что он оказал такое гостеприимство беглецам по незнанию; на вопрос его, куда они идут и за каким делом, беглецы отвечали, что они томские казаки и идут к государю с великим делом «наспех». Но ижемские мужики говорили Третьяку Юрлову, когда последний прибыл в Ижемскую слободу: «Воры Шершень с товарищами, собрав меж себя денег 50 рублей, дали воеводе Акинфову, чтоб он пропустил дальше». Показания последних, вероятно, справедливы. Когда Третьяк Юрлов объяснил пустозерскому воеводе, что это за люди, и просил его отправить немедленно за ними в погоню служилых людей, то воевода отвечал: «Так хотя-де они и воры и нам-де до них какое дело, куда-де они пошли, туды и пойди...». Мало того, он даже насильно продержал у себя Юрлова два дня и тем не дал ему возможности вовремя предупредить относительно ссыльных воеводу города Яренска. Между тем беглецы по реке Ижме спустились в речку Ухту и через «вымский волок» достигли реки Выми. Тут на пути их находилась слобода Весляная, в которой они, «накупив хлеба и всяких харчей», поплыли далее по Выми, спустились по ней в речку Вычегду и благополучно миновали город Яренск. Впоследствии яренские воевода, староста и целовальники рассказывали: «Проехали те воры Яренский город в половину дни, и они видели беглецов и расспрашивали, что они за люди и куцы они идут, а они отвечали: «А вам- де какое дело, что они за люди и куда идут». Вышеупомянутый Третьяк Юрлов сам прекратил погоню, а приказал преследовать беглецов тобольскому казаку Тимошке. Этот Тимошка прибыл в Яренск и узнал, что уже несколько дней прошло, как воры проплыли мимо города, а на его вопрос, почему воевода не преследует их, последний сказал: «Служилых-де людей у меня нет, послать за теми ворами было некого, а земских людей он ни на какие службы нс посылает». Но Тимошка все-таки продолжал преследование. Он надеялся, что в Сольвычегодске воров задержат, но надежды его оказались тщетны. Недалеко от этого города, не доходя до Коряжемского монастыря, беглецы остановились на одном острове и намеревались ночью проплыть Сольвычегодск. Но тут от них убежали два казака, и это заставило беглецов оставить стоянку и продолжать путь мимо города днем, рассчитывая, что они могут проплыть Сольвычегодск прежде, чем те казаки дадут о них весть сольвычсгодскому воеводе. Действительно, им удалось миновать опасность, которая ожидала их в Сольвычегодске, но не потому, что убежавшие от них казаки вовремя не прибыли в этот город, а благодаря тому, что сольвычегодский воевода Аргамаков не обратил должного внимания на принесенную ему весть о беглецах. Тимошка рассказывал о поведении воеводы Аргамакова следующее: «Те казаки прибежали к Соли наперед воров и сказывали воеводе, что бегут мимо города изменники казаки и литва, погромя государеву казну и побив служилых людей, и он бы велел их перенимать, а воевода, видя в те поры, как они ехали мимо города, над ними поиска не учинил, а как проехали, то он послал за ними в погоню березовского беглого казака и с ним 50 человек людей». Но и эта погоня не имела успеха и скоро возвратилась. Ссыльные, выплыв из
Вычегды в Двину, поплыли вниз но этой реке, но, «нс доезжая Емец- кого острожка (недалеко от Холмогор) вышли на берег, суды свои ис- нросекли и пошли пента возле речки Емцы на Мехренгу». Здесь беглецы потерпели первый погром: на них напали крестьяне, убили пять человек и четырех взяли в mien. «После этого погрому, — говорится в одной воеводской отписке, — воры ушли на Владиславской волок, а с волока на реку Онегу, а этой рекою шли вверх к Каргополю и идучи имали вожи и пытали того, чтоб им пройти в Литву». Но тут между ними открылась измена: один казак отстал от своей шайки, прибежал в деревню Каргопольского уезда и сообщил крестьянам о бегстве ссыльных; в то же время убежал от них проводник и дал весть о них каргопольскому воеводе. По этим вестям бросились за беглецами многие крестьяне и 50 человек каргопольских стрельцов и настигли их в лесу в Волковской волости; здесь во время боя поймано 6 казаков и литовских людей 4 человека, а 7 человек успели было скрыться, хотя и ненадолго: в Двинском уезде снова напали на них мсхрснгские «погонщики» и убили трех человек, но четыре человека во шаве Шершня все-таки убежали и скрылись от преследователей[322]. Что сталось с последними — неизвестно.
Этот случай бегства из Сибири мы рассказали с той целью, чтобы показать, как трудно было московскому правительству удержать на месте ссыльных из служилых людей, хотя места ссыльных были и слишком отдалешше; при первой возможности многие из них бросали службу и бегали на родину. Но вместе с тем видно, что сибирские воеводы держали ссыльных на свободе и поручали им многие службы: отправляли ссыльных из русских и из военнопленных иноземцев с хлебными запасами в разные сибирские города, за солью на Ямышсво озеро и даже в походы против сибирских инородцев. Затем многие из ссыльных военнопленных даже добровольно оставались на вечное житье в Сибири. В таких случаях католики и протестанты принимали православие, женились на русских женщинах, и Сибирь делалась для них вторым отечеством; а так как большинство из этого рода ссыльных были люди грамотные и сравнительно развитые, то скоро они дослуживались до сотников, атаманов и голов, им поручались даже такие важные обязанности, как «письмо и дозор» сибирских городов и уездов: дозорщики Богдан Аршинский, Савва Фран- цуженин, Ян Павлоцкий, о которых мы упоминали, были из ссыльных военнопленных. Большинство боярских детей в Сибири при Михаиле Федоровиче тоже были из таких ссыльных. Около 1630 года этот государь даже указал, чтобы «все ссыльные из иноземцев, которые примут православную веру, верстались в боярские дети»[323]. А списки служилых людей в разных сибирских городах показывают, что таких «новокрещенцев»[324] было очень много.
Что же касается русских ссыльных, то последние между сибирским населением во второй половине царствования Михаила Федоровича составляли значительный процент. В Сибирь посылались не одни только действительные преступники, но ни в чем неповинные их жены и дети, а если преступником был глава дома, то вместе с ним иногда ссылался в Сибирь и весь дом, т.е. племянники, братья и зятья и пр.; в других случаях за домохозяином последние отправлялись в ссылку добровольно. В большинстве случаев, как мы можем судить об этом по царским грамотам, просмотренным нами, сначала ссылался преступник, а потом последний, устроившись на месте ссылки, т.е. поставивши двор, бил челом государю о том, чтобы к нему было переведено все семейство. При этом иногда оказывалось, что жены и дети ссыльного уже были в холопстве у разных лиц и даже насильственно закабалены. Например, в 1639 году сослано 11 человек, но эти ссыльные из Сибири били челом: «Как-де их из путивльской тюрьмы отпустили в Сибирь, и в то время подьячий и дети боярские жен и детей взяли насильством в холопство... чтоб государь велел сыскать и прислать к ним в Сибирь, чтоб им с женами и детьми в разлуке не быть»[325]. Имущества «животы» ссыльных или пересылались вместе с ними, или же впоследствии само правительство продавало их и пересылало деньги в Сибирь. Вот одна из древнейших царских грамот, по которой можно судить о ценности «животов» ссыльных. «От царя Бориса Ф. всея Р. в Сибирь в Тарской город воеводе на- тему Якову И. Старкову, да головам П.В. Павлову и Ф.П. Рябилину. По нашему указу посланы на Тару в пашенные люди латыши Васька Петров, Ивашка Якубов, лазунчик Индрик Матцуев, да Семионовы беглые крестьяне Шарапко с женою и детьми, Офонкина жена Буд- ликовскаго Марфица с сыном с Кирсанком, да Офонкиных животов Будликовскаго сыскано и послано на Тару на 23 р., на 28 алтын, на полторы деньги, да Офонкин же мерин продан, а что на нем возьмут и те деньги послать на Тару же, да Ондрюшкиных животов Суворова, который послан преж сего на Тару сыскано и продано на 2 р., поднята алтына и те деньги по тож посланы с ним ж вместе. А как к вам ся наша грамота придет и те пашенные люди приедут и вы б им пашню велели пахати с пашенными крестьяны вместе, и наши им лошади, чем им пахать и хлеб на семя и рожь и овес давали по нашему указу и запас им из наших житниц давали, смотря по их нужам и по семьям, чем им до нашего хлеба прокормиться, чтобы с голоду не померли... Писано в Москве 7108 г. (1600 г.), апр. 15 д.»[326]. Но каково бы ни было имущество ссыльных, всегда они пересылались на казенный счет, т.е. им и их семействам давались казенные подводы и деньги на корм до самого места ссылки. Конечно, этот корм был не изобильный: мужу и жене в день выдавали по 3 деньги, а детям — по две деньги, при этом безразлично, к какому бы классу общества ни принадлежали ссыльные; только людям важным давалось по гривне на день, а казакам, стрельцам, посадским и крестьянам был одинаковый корм. В 1635 году, например, послано из Москвы в Тобольск 7 партий ссыльных из служилых, посадских людей и крестьян — всего около 25 человек с женами и детьми и на всех выдано на корм до места ссылки 35 р. 70 к.[327]. В редких царских грамотах указывается преступление, за которое постигала преступника ссылка; до уложения Алексея Михайловича и до указа 1653 года ссылка еще не входила в кодекс русских законов как наказание за известное преступление[328]. Но de facto московские цари начали ссылать в Сибирь преступников уже с 1593 года, и можно сказать, что до Алексея Михайловича правительство московское смотрело на ссылку не столько как на наказание, сколько как на средство заселения новопокоренного края. Не редкость встретить в грамотах Михаила Федоровича, что ссылается «разбойник» и «душегубец», у которого на родине, как говорится, ни кола ни двора, за его преступление по тогдашним законам следовало казнить, а между тем царь ссылает его в Сибирь и велит воеводе или поверстать на службу и дать царское и денежное, и хлебное жалованье наравне с другими рядовыми служилыми людьми, или устроить в пашенные крестьяне, причем наделить его значительным куском земли, велит дать ему денег для первого хозяйственного обзаведения и выдавать «месячину» из царских житниц до тех пор, пока он будет иметь хлеб со своей пашни, а первые семена на эту пашню тоже ссыльный получает из царских житниц. Разве это de facto можно считать наказанием для тяжкого преступника?! К тому же ссыльный, который верстался в служилые или пашенные люди, пользовался личной свободой и всеми правами, присвоенными его состоянию; он был не свободен только в том, чтобы не служить службу или не пахать государеву пашню. Правда, за ссыльными, особенно военнопленными, царь приказывал в городах воеводам, а в деревнях крестьянам «смотреть за ними крепко, чтоб не сбежали», но действительного надзора быть не могло, если ссыльный не запирался в тюрьму или не заковывался в кандалы. Еще можно себе представить, в чем заключался этот надзор в городе, но спрашивается, каким мог быть стражем крестьянин в деревне над тем ссыльным, который у него поселился? Между тем несомненно, что большинство ссыльных устроилось в уезде, в деревнях на пашнях, ибо правительство более нуждалось в пашенных людях, чем в служилых. Мы выше видели, что при Михаиле Федоровиче целыми десятками ссылались в Сибирь литовские пахолки и русские люди, которые были в плену у литовских людей, и большинство таких ссыльных поступало в руки крестьян, а им «велеть, — говорится в царских грамотах, — беречь накрепко, чтоб отнюдь те литовские или русские люди никуда не ушли и жили у тех пашенных крестьян без съезду». Конечно, в данном случае фактического надзора не было никакого; «беречь накрепко» — это только фраза, и если она употребляется относительно всех ссыльных такого рода, то потому, что вообще все грамоты о ссыльных писались по одному шаблону. Эта фраза имеет тот же смысл, или, вернее, никакого, как и выражения в жалобах посадских людей и крестьян на воеводу, что он «побивает всех до смерти и мы бедные сироты все разбрелись врозь». Нельзя также представлять, что эти ссыльные «литовские и русские люди» всегда жили во дворе крестьянина; нет, они жили только до тех пор, пока не поставят свой двор. Затем они некоторое время живут за крестьянами в качестве половников два или три года «по уговору», а когда «уговор» кончится, они делаются совершенно самостоятельными хозяевами или, если желают, поступают по своему выбору к другому крестьянину в половники. Заметим, кстати, что некоторые ссыльные, как и добровольные переселенцы, поступают в половники даже к тем пашенным или оброчным крестьянам, которые сами живут в половниках у каких-нибудь крестьян. Далее мы упоминали, что некоторых ссыльных приказывается воеводам заключать в тюрьмы, но подобное заключение продолжалось недолго даже для самых тяжелых преступников. Например, в 1623 году в марте месяце посланы в Тобольск «разбойники Захарко да Степанко Кашпиревы и велели посадить в крепкие тюрьмы и беречь накрепко, чтобы они из тюрем не вырезались и дурна над собою никакого не учинили»[329]. Но в сентябре месяце этого же года Михаил Федорович уже пожаловал, велел «тех разбойников Кашпиревых из тюрьмы выпустить и поверстать денежным и хлебным жалованьем»[330]. В 1622 году посланы в Сибирь колодники, 8 человек, беглые люди боярина Д.М. Пожарского, и велено их посадить в крепкие тюрьмы, а через год уже велено устроить этих колодников на пашню и «дать им всякий пашенный завод».
Некоторые из ссыльных русских служилых людей через год или через два выслуживались даже в боярские дети и исполняли важные поручения. Например, в 1622 году сослан в Туринский город Михаиле Тюхин, но в следующем царь пожаловал его, велел служить ему в боярских детях[331], а в 1624 году он, по указу государеву, делал «письмо и дозор» города Верхотурья и его уезда.
Все вышеприведенные факты ясно показывают, с какой точки зрения смотрели московские цари, по крайней мере до половины XVII века, на ссылку и на ссыльных; они придавали этой мере большое колонизационное значение. В короткое время была завоевана обширнейшая страна, но чтобы с успехом можно было эксплуатировать эту «дальнюю государеву вотчину», нужно было заселить ее. И вот с этой целью московские цари прибегают к разным средствам: то переводят или прибирают служилых людей из городов Европейской Руси, то переводят пашенных крестьян из своих дворцовых сел или прибирают их из черносошных. Но ведь дворцовые крестьяне нужны и в Европейской Руси, «прибор» дорого стоит, то не лучше ли заселить Сибирь преступниками? Преступников много; казнить их — нет никакой пользы, держать в тюрьмах — их нужно кормить, а это убыточно; оставлять их без наказания — увеличится количество преступлений и вместе с тем увеличится опасность для общества. А между тем перевезти преступника в Сибирь стоит дешево: от Москвы до Тобольска на прокорм семейства, состоящего из мужа, жены и трех детей, правительство выдавало только 3 р. 60 к., да при этом еще наказывало провожатым везти скорей, нигде не останавливаясь, «чтоб не было убытка государевой казне». Равным образом и «устроить на пашню» преступника стоило гораздо дешевле, чем вольного гулящего человека, потому что первому можно дать «подмоги на пашенный завод» по своему усмотрению, а второму — всегда «по уговору». Совершенно несправедливо утверждение Ядринцева, что будто бы «ссылка у нас, как и везде в те времена, когда правосудие имело в виду исключительно кару преступника, применялась как суровое наказание и всегда сопровождалась тяжкими работами, а иногда и тюремным заключением»[332]. Это он говорит относительно XVII века; на самом же деле московские цари, особенно в обозреваемый период, имели далеко не такой взгляд на ссылку. Мы уже говорили, что тюремному заключению в Сибири ссыльные подвергались очень редко: из 560 человек, сосланных с 1614 по 1624 г., посажено в тюрьму только 19, да и то на короткое время. Расходные книги сибирских городов показывают, что вообще тюремных сидельцев было мало; на это ясно указывает ничтожная сумма денежных расходов на этих лиц — всего в год 15 и 20 рублей и редко более. Затем из «присяжных книг» городов Верхотурья и Пелыма видно, что ссыльных в начале царствования Алексея Михайловича в первом городе был один, а во втором — ни одного. Это значит, что ссыльные в этих городах все устроены или в службу, или на пашню. Затем работа ссыльных заключалась: служилых — в службе, пашенных людей — в обработке государевой пашни; первые служили за денежное и хлебное жалованье, как и не ссыльные служилые люди, вторые за обработку государевой пашни пользовались землей, и притом на тех же условиях, как «переведенцы» и «приборные» крестьяне. Мы решительно не знаем случая, чтобы в обозреваемый нами период на преступников, устроенных в Сибири на службу или на пашню, возлагались большие работы, чем на других служилых или пашенных людей. Вообще ссылка в Сибирь в ХУП веке не была такой карой, какой она стала в XVIII веке; эта мера делается более тяжелой для преступников со второй половины или даже с конца царствования Алексея Михайловича, когда ссыльные, бросив службу или пашню, начали составлять большие шайки и заниматься разбоем. Только после этого московское правительство начало строже относиться к ссыльным тяжким преступникам и запирать их в тюрьмы на месте ссылки. А до того времени ссылка имела характер преимущественно колонизационный, или, выражаясь честнее, для преступника она была смягчающим наказанием и исправительной мерой, а в отношении Сибири — средством заселения. Но мы должны еще обратить внимание на то, что ссылались в Сибирь не одни преступники, а и «русские люди, которые были в плену у людей литовских», но потом или выкуплены были правительством, или вымснены, или же, наконец, просто во время военных действий по вторжении в неприятельскую землю освобождены из плена. Вопрос другой: достойны ли они были ссылки в Сибирь, но во всяком случае на ссылку этих людей нельзя смотреть, как на наказание, потому что они не совершали никакого преступления, а исключительно как средство заселения новопокоренного края. Вообще из всего видно, что московские цари во что бы то ни стало хотели заселить далекую свою вотчину и для этого прибегали к самым разнообразным средствам. Конечно, не одни только экономические расчеты побуждали их стремиться к этой цели, но и сознание, что только с усилением русского элемента в Сибири начнется обрусение инородцев этого края и вместе с тем замирение его.
До сего времени мы говорили исключительно о правительственной колонизации Сибири; теперь посмотрим, что дала за то же время этой стране вольная, народная колонизация. Конечно, Россия нс была в отношении Сибири таким источником населения, как Западная Европа в отношении Америки; аналогия в данном случае невозможна, хотя к ней и прибегают некоторые писатели. «Через два года, — читаем в статье «Сибирь на юбилее», — после покорения Сибири Ермаком в 1584 г. Вальтер Ралей сделал первую попытку колонизации Северной Америки. Теперь, через 300 лет, в Соединенных Штатах 50 000 000 жителей, а в Сибири нет и 5 000 ООО...»[333]. Автор этой аналогии, как видно, совсем упустил из виду количество населения в самом Московском государстве в конце XVI века и в последующее время и отношение этого количества к территории. Россия сама, как в прежнее время, так и теперь, сравнительно с Западной Европой была слабо населена; Америка от последней, можно сказать, получала избыток населения, а Сибирь на что могла рассчитывать? Разве окраины Московского государства, помимо Сибири, не представляли в течение долгого времени полного простора вольной русской колонизации? Очевидно, автор упомянутой статьи сравнивает совершенно несравнимые вещи.
При обозрении заселения сибирских городов, слобод и волостей мы не раз упоминали о том, что так называемые вольные, охочие, гулящие люди служили в Сибири контингентом для набора казаков, стрельцов, беломестных казаков, пашенных и оброчных крестьян. Теперь спрашивается, с какого времени этот люд начал появляться в Сибири и как было велико число его в общей сумме населения этой страны в кохще царствования Михаила Федоровича? Прежде всего заметим, что из документов, в которых говорится о приборе воеводами или приказчиками из гулящих людей в служилые или пашенные люди, не видно, к какому разряду нужно отнести эту вольницу — к свободному ли русскому населению или тяглому. В Сибири хулящими вольными людьми назывались те крестьяне, которые пришли туда, но еще не успели пристроиться к какому-нибудь общественному классу и не были еще ничьими — ни половниками, ни захребетниками. Правительство московское постоянно наказывает воеводам, чтобы они прибирали в служилые или пашенные люди из вольных, нс тяглых людей. И воеводы отписывают, что они прибрали столько- то человек из гулящих людей. Но дело в том, имел ли воевода возможность узнать, кто к нему явился на призыв — свободный ли или тяглый человек? Положим даже, что таким средством для него могла служить «проезжая грамота», может быть, подобных грамот не выдавалось на Руси людям тяглым. Но ведь могли проходить в Сибирь и не тяглые люди без «проезжих листов», заставы было обходить легко, а плата за эти листы, хотя и ничтожная, но тем не менее для крестьян имела значение; но крайней мере, они постоянно бьют челом о невзимании с них проезжих пошлин. Словом, каждый пробравшийся в Сибирь для воевод и приказчиков был гулящим человеком, и они на самом деле «при приборе» никогда не сообразовались с тем положением, какое он имел на родине; вся их задача состояла в том, чтобы как можно более прибрать крестьян на государеву пашню и тем показать свое «радение о государевой пользе»; а это радение особенно ценилось московскими царями: посадский человек, прибравший десятка три или четыре крестьян на государеву пашню в Сибири, жаловался в приказчики пашенных крестьян в какую-нибудь слободу или волость и даже заносился в списки боярских детей. Вследствие этого как воеводы, так и «слободчики» не только прибирали в пашенные крестьяне заведомо тяглых людей, прибывших из Руси, но даже переманивали в населяемую ими слободу крестьян, уже устроившихся в Сибири и получивших из казны подмогу и ссуду, лишь бы заявить свою службу. Можно даже утвердительно сказать, что перебежчиками в Сибирь были преимущественно тяглые и разного рода холопы: закон Федора Ивановича о прикреплении крестьян, несомненно, сослужил большую службу Сибири и многих холопов заставил бежать от своих господ за камень, где не только трудно было найти их, но даже невозможно, потому что сибирские воеводы скрывали таких беглых людей. Да и само московское правительство смотрело сквозь пальцы на эту нелегальную колонизацию Сибири, и если по челобитью владельцев и приказывало воеводам содействовать последним в отыскании холопов, то только для того, чтобы удовлетворить челобитчиков. Нужно также заметить, что свободным, вольным людям, в сущности, не было и надобности бегать в Сибирь: если они хотели туда переселиться, то им стоило только заявить о своем желании, и тогда к их услугам и казенные подводы, и даже казенный корм до места переселения. Но таких добровольных переселенцев в обозреваемый нами период было очень мало. Сибирь в понятии народном не была еще тогда «обетовагаюй землей», не была еще страной, где текут «молочные реки с кисельными берегами». Это видно из многих фактов. Так, в 1609 году царь Василий Иванович указал пермскому воеводе прибрать из охочих людей в Пелымский уезд, в Таборинскую слободу на пашню пашенных крестьян человек пятьдесят или сто, но из отписки воеводы видно, что, несмотря на все его старания, вызвались переселиться в Сибирь только четыре человека; между тем царь приказывал: «В Перми и у Соли и в уездах по торгам и по малым торжкам, кликать биричам не один день и сказывать подмогу, и льготы давать на год, на два и больше, смотря по пустоте...». Также мало нашлось охочих людей переселиться в Сибирь и тогда, коща заселялась Гаринская слобода. Вот еще факт: в 1631 году Михаил Федорович велел воеводе Григорию Шестакову прибрать в Вологде, Тотьме, Устюге Великом, Сольвычегодске 500 человек казаков и 150 «женок», но он доносил, что мог прибрать только 150 казаков и 5 «женок». Словом, Сибирь еще пугала русских крестьян, и немногие из вольных людей бросали родину и пускались за камень, в неизвестную даль; если экономическая нужда и побуждала таких крестьян закабалить себя, то это они могли сделать и в Европейской Руси, тем более что богатые монастыри давали еще больше льготных годов, чем государь. Хотя и несомненно, что переходили в Сибирь и вольные люди, переходили сами, помимо прибора, и там же прибирались воеводами и слободчиками и сажались на пашню. На это указывают проезжие грамоты, выдаваемые сибирскими воеводами «новоприбранным» крестьянам, которые отправлялись из Сибири на Русь за своими женами, детьми, братьями, сестрами и другими свойственниками. Из этих же грамот видно, что вольные люди сначала переходили в Сибирь одни, без семейств, и потом уже, нашедши хорошее место для поселения и устроившись на государевой пашне, отправлялись на родину за своими свойственниками. Проезжая грамота писалась таким образом: «По государеву указу в сибирских городах и на Руси воеводам и всяким приказным людям, где берут на государя проезжую пошлину, а у пашенного крестьянина (имя), как он пойдет к Руси и с Руси назад в Сибирь с него и с его семьи для его бедности и для устрою и для новой селидьбы проезжих пошлин брать и задерживать его нигде не велеть для того, чтобы ему на весну в Сибирь к государевой пашне поспеть»[334]. Очевидно, что подобные грамоты давались только вольным людям, которые имели право жить, ще им заблагорассудится и куда они могли свободно переводить свои семейства, но ни в каком случае разного рода беглым людям, которые и не осмелились бы из Сибири отправиться на Русь, потому что проезжая грамота и не спасла бы их от задержания. Но последнего рода гулящих людей в Сибири было несравненно более, чем первых. С самого начала заселения Сибири туда разными способами переходили тяглые люди, разного рода холопы, бросавшие своих владельцев, воры и разбойники, бегавшие от наказания. На это указывают не только факты, но и отзывы сибирских воевод о составе сибирского населения. «Все мужики схожие из разных городов, — замечают они, — от всякого воровства бегаючи». Кажется, первое указание на бегство в Сибирь таких людей мы встречаем в наказе воеводе Горчакову, данном в 1593 году. Из этого документа видно, что с казаками, отправившимися в Сибирь для постройки города Пелы- ма и на службу, «побежали из Москвы окольничего А.П. Клешнина люди Кудеярко Иванов да Васька Севастьянов»[335]. Затем, вероятно, не проходило ни одной посылки служилых людей из Руси в Сибирь по разным случаям, чтобы вместе с ними не сбежало несколько человек; немало указаний и на то, что эти служилые люди сами «подговаривали» ехать с ними девок, баб, холопов, ярыжных и т.п.
По мере знакомства с Сибирью бегство туда все более и более усиливалось; с продолжением новой дороги и с основаниомВерхо- турья открылся более удобный и более близкий путь заюнюеяь. Мы уже упоминали, что даже в первые годы существования Верхотурья количество гулящих людей в нем было достаточно, а потом все более и более этого люда увеличивалось — в 1645—1646 гг. присягали Алексею Михайловичу 617 человек.
Из Верхотурья гулящие люди подвигались далее — в Туринск, Тюмень, Тобольск и даже проникали в Тару и Енисейск; они большей частью бегали в Сибирь одиночками, но, случалось, и целыми семьями. От этого бегства особенно страдали вотчины Строгановых; эти купцы, столь много оказавшие помощи Ермаку для завоевания Сибирского царства, вероятно, и первые начали расплачиваться за это завоевание: их крестьяне бегали в Сибирь не с пустыми руками, а уводили вместе с собой и скот. В портфелях Миллера нам попался чрезвычайно интересный документ, касающийся этого предмета. В 1620 году царь Михаил Федорович послал туринскому воеводе Д.И. Милославскому грамоту, в которой читаем следующее: «Бил нам челом Максим Строганов и сказал: бегают-де из его вотчин крестьяне его и бобыли, взяв у его людей деньги и хлеб в подмогу на пашню, в варничный промысл, в дрова, в рогожи и во всякие изделия, в наши сибирские города на Верхотурье, в Туринский острог, на Тюмень и в Тобольск и лошадей и всякий скот за собою от нею свозят, а провожают-де тех его беглых крестьян и бобылей до сибирских городов лесом ясачные татары и вогулы, которые живут по рекам около его вотчин. А берут-де татары и вогулы за то провожанье у тех его беглых крестьян и бобылей, что последние сносят деньги и скот себе и теми животами корыстуются, а ему от того происходят убытки великие». Затем Строганов жалуется, что из сибирских городов: из Верхотурья, Туринска, Тюмени и Тобольска — воеводы и всякие приказные люди тех его беглых крестьян и бобылей без указа нс выдают, а тем его людям, которых он посылает в погоню за беглецами, вследствие «поклепов» последних делают в сибирских городах «убытки и продажи великие». Из перечисления Строгановым беглых его крестьян и бобылей оказывается, что сбежали 9 человек с женами и детьми. Это не первый случай бегства его людей в Сибирь; из той же челобитной видно, что и прежде из строгановских вотчин бегали крестьяне и бобыли, бегали со всем имуществом, но прежде воеводы выдавали таких беглецов. По этой челобитной Михаил Федорович послал указ туринскому воеводе и, вероятно, другим сибирским воеводам, чтобы он, как придут к нему строгановские люди, поставил их пред собою с беглыми крестьянами и бобылями «с очей на очи и в крестьянстве и в побеге и в животах судил и сыскивал накрепко за Максимом ли
Строгановым... они жили и в Туринский острог из-за него ли пришли и сколь давно кто пришел, а будет до пряма сыщется, что те крестьяне ныне в Туринске и его старинные люди и вышли в Сибирь не больше пяти лет и ты б тех крестьян и бобылей со всеми животами велел отдать Максимовым людям, которых он пришлет с этой нашей грамотой, да и впредь бы его Максимовых бетых крестьян велел сыскивать и выдавать, а ясачным людям сделать заказ, чтобы они не подговаривали и в сибирские города не провожали...»[336]. Нам неизвестно, удалось ли Максиму Строганову найти своих бетых крестьян и чем кончился суд туринского воеводы по поводу этих беглецов, но мы здесь укажем только на трудность для воеводы исполнения царского указа. Дело в том, что если упомянутые 9 семейств уже сели на государеву пашню, то они вместе с тем получали из казны подмогу и ссуду — не менее 10 р. на человека, а времени для устройства в Сибири у них было достаточно: пока Строганов написал челобитную в Москву и из Москвы пришел указ туринскому воеводе, наверное, прошло несколько месяцев, и за это время беглые могли совершенно устроиться. Теперь спрашивается, кто же должен вознаградить казну за убытки, происшедшие от выдачи подмоги и ссуды строгановским крестьянам, если последние будут возвращены их владельцам? Конечно, воевода и приказные люди, которые посадили на государеву иашшо бетых крестьян, так как им всегда строго запрещалось «прибирать» на службу и на пашню таких людей, значит, они являются ответственными лицами, а с них только и можно было взыскать эти убытки, а с крестьян трудно ожидать возвращения подмоги и ссуды. Так неуже™ воевода и приказные люди наложат руки на свой карман?! Наверно, они или скроют крестьян так, что сыщики строгановские и не найдут их вовремя, или поведут суд таким образом, что беглые крестьяне будут оправданы. В документах мы не нашли ни малейших указаний ни на то, чтобы воеводы платились за незаконный прибор крестьян на государеву пашню, ни на то, чтобы когда-нибудь подмога и ссуда пропадали даром, за исключением, конечно, тех случаев, коща сами «новоприбранные», получив деньги «на пашенный завод», скрывались в Сибири или убегали за камень. Да и в том случае, если бы воевода захотел вести суд добросовестно, то вряд ли сыщикам удалось бы найти бешецов и поставить их перед воеводой «с очей на очи». Ведь все беглые крестьяне, будь они тяглые, разного рода холопы и даже преступники, бежавшие в Сибирь от наказания, устраивались или в государевы пашенные крестьяне, или поступали в качестве половников и захребетников в монастыри к служилым, посадским и пашенным людям, и все, принявшие их, заинтересованы были в судьбе этих беглых, и им не было никакого расчета ни указывать на место жительства беглецов, ни выдавать их. Для примера, как вообще трудно было сыскивать беглых людей, мы укажем на следующий случай. В 1632 году верхотурский воевода по приказу тобольского воеводы послал в Невьянскую и Тагильскую волости письменного голову, боярского сына и подьячего «пересмотреть по росписи крестьян этих волостей и сыскивать про беглых людей, про их жен и детей и животы...». «И тагильские, и невьянские крестьяне, — отписывал воевода в Москву, — пришед к ним на двор сказали, что старост и целовальников им для сыску не дадут, что сыскивать-де у них про беглых крестьян и не про кого и нечего, беглых-де крестьян у них нет, и лаяли их ма... и хотели побить...». Так крестьяне относились к письменному голове и боярскому сыну, присланным для сыску самим воеводой, то что же они могли ответить строгановским сыщикам?! Словом, кто успел перевалить за Уральский хребет, того трудно было найти не только частному человеку, но и самому правительству. Все перебежавшие в Сибирь причислялись к разряду гулящих и служили и правительству, монастырям и частным лицам контингентом для набора годовых летних и поденных ярыжных людей, для набора казаков, стрельцов, пашенных и оброчных крестьян.
Теперь посмотрим, в чем состоял «прибор» и как вообще эти гулящие, вольные люди устраивались в Сибири. Несомненно, большинство перебежчиков приходили в Сибирь одиночками, и такие большей частью или занимались поденной работой, или нанимались в работники на известное время, поэтому они преимущественно жили в городах, предпочитали продавать свой труд только на время: на лето, на зиму или на целый год; место их не привязывало: они то служили в Верхотурье, то переходили в Туринск и другие сибирские города. Мы упоминали, что гулящих людей всегда было более в Верхотурье, чем в других сибирских городах, но были года, когда и в нем проживало таких людей гораздо менее, чем, например, в Тобольске и даже Таре; об этом можно судить по количеству собранного с них оброка: в иной год в каком-нибудь городе взято с гулящих ярыжных людей оброчных денег 100 рублей, а в следующий год, например, только 10 рублей. Это был люд кочевой, и посадить его на пашню было трудно; можно только разве привлечь большей подмогой, ссудой и льготными годами. В 1646 году по указу Алексея Михайловича тобольский воевода приказал было всех гулящих людей переписать и посадить на государеву пашню, но они, прослышав об этом, немедленно разбежались: одни, доносил в Москву воевода, убежали из Тобольска в верхние сибирские города, а другие побежали даже на Русь. Относительно же тех, которые остались в городе, переписчики говорили, «что те люди наги и босы, и многие из них бражники и зерники, кормятся работой и порук на себя не дают». После этого неудачного опыта насильственного обращения гулящих людей в пашенных крестьян Алексей Михайлович указал, чтобы впредь их против воли на пашню не сажать[337]. Другие гулящие люди поступали в захребетники, половники, а более «семьянистые» садились или на пашню, или на оброк, и при этом безразлично, к кому бы они ни садились, но всем давали на себя уговорную запись. Правительство, кроме того, требовало от гулящего человека поручителей в том, что он не сбежит, будет пахать государеву пашню в известном месте, давать поборы денег и делать всякие изделия с другими крестьянами вместе. В случае же бегства за все отвечали поручители. «А пеня, — говорится в поручной записи, — что государь укажет и государева пашня», т.е. если новоприборный сбежит, то поручители должны нести на себе все казенные убытки, происшедшие от этого бегства, и пахать ту долю пашни, на которой сидел беглец. Из этого видно, что ответственность поручителей пред правительством была большая, но тем не менее гулящим людям, кажется, найти поручителей было легко, по крайней мере, нет никаких указаний на то, чтобы дело «прибора» останавливалось за отсутствием их; в воеводских отписках очень часто приходится читать, что прибрать некого, гулящих охочих людей нет, но никогда нам не встречалось замечание воеводы о том, что нет поручителей. И это понятно: поручителями были преимущественно те крестьяне, которые обрабатывали ту же государеву пашню, на которую садился и гулящий человек, например, если последний садился в Верхотурском уезде на государеву тагильскую пашню, то за него и поручались крестьяне Тагильской волости, если на подгородную, то крестьяне Подгородной волости, а для крестьян был расчет, чтобы их было более, потому что тогда несравненно легче «тянуть всякие государевы изделия». Но непонятно, имея в виду частые побеги, как осмеливались ручаться за гулящих людей, которые садились на государеву пашню, казаки, стрельцы и посадские люди — последним расчета не могло быть никакого, а между тем «вся пеня и государева пашня на том из поручиков, кой из нас на лицо»[338].
Когда количество пашенных крестьян было достаточно, Михаил Федорович разрешил сибирским воеводам принимать гулящих людей на оброк: оброчные государевой пашни не пахали, а давали в казну известное количество четвертей разного хлеба соответствешю величине этого земельного участка, который они пахали на себя, но и они также представляли за себя поручителей.
Другие гулящие люди садились на монастырскую пашшо или в качестве половников, или бобылей; при этом одни за пользование монастырской землей платили монастырю денежный оброк за десятину по 50 к. или по рублю, а другие давали «выдслыюй пятый сноп со ржи, со пшеницы, с овса и с ячменя «измолотя, привозить в монастырские житницы». Кроме того, оброчные крестьяне обязывались «около пашен и поскотин огород городить вместе с другими крестьянами, да поставить на монастырской земле двор, избу, клеть и овин, а если кто не захочет жить за монастырем, то тому до этих построек дела нет», т.е. они остаются в пользу монастыря. К тому же обязывались и пашенные крестьяне, только они должны еще давать монастырю поборы, а монастырь должен ссужать семенами. Те и другие обязывались «делать всякие изделия, что строитель с братией повелят без ослушания и без огульства, никаким воровством не воровать, зернью и карты не играть, блядни и корчмы не держать», а «за воровство» монастырю давалось право «смирять всяким монастырским смирением смотря по вине». В свою очередь строитель с братией обязывались «от государевых изделий и оброков и от всякого насильства сторонних людей оборонять». Нужно также заметить, что как оброчные, так и пашенные крестьяне садились на монастырской земле или на срок — на определенное количество лет: на пять или на десять, или же на столько времени, насколько «похочет жить», и в этом смысле они давали монастырю запись[339]. Но на деле все те, которые дали на себя запись, навсегда оставались за монастырем, если только кому не удавалось бежать, потому что иначе трудно было избавиться от монастыря, как должнику от ловкого ростовщика. Средством удержания крестьян была «кабала в хлебе и в деньгах». В Сибирь приходили крестьяне большей частью бедные, и все они нуждались в средствах для заведения хозяйства; монастыри, как видно из документов, охотно давали в долг деньги всем тем 1улящим людям, которые селились на их земле. Не было, кажется, ни одного монастырского крестьянина или крестьянина дома Софии Пр. Божией, чтобы на нем не было кабалы строителя с братией или архиепископа. Например, в 1623 году за тобольским архиепископским домом было 153 крестьянина, и на всех их были кабальные записи, а некоторые крестьяне, которые нуждались в большей сумме, давали кабалу на себя, на жену и детей. Денежная сумма, которой ссужались крестьяне, была равная: в кабальных записях архиепископа Киприана самая меньшая кабала 1 р., большая — 33 р., а большая часть крестьян кабалилась в 5,6 и 8 рублях и в нескольких четвертях хлеба[340]. Что от этой кабалы трудно было избавиться, так это видно, например, из того, что архиепископ Макарий по приезде в Тобольск «взял по старым кабалам денег 1405 р., ржи 136 ч., ярицы 20 ч., муки 50 ч.», но при нем на тех же крестьянах оставалась такая же кабала, то есть и он ссужал их деньгами и хлебом.
Из всего вышесказанного следует, что Сибирь заселялась различным образом: то правительство разными способами водворяло там русские и не русские народные элементы, то русские люди сами переходили туда для поселения. В начале этой главы мы указали на цифру населения в 1645 году в семи сибирских уездах; эта цифра только приблизительно верная, а на самом деле количество населения было несколько больше. Несомненно, что не все переселенцы попали в документы, на основании которых мы определяли их количество в разных местах поселений: переписчики, пожалуй, легко и точно могли определять число жителей известного сибирского города, но им трудно было узнать о всех насельниках его уезда, как бы они внимательно ни относились к своим обязанностям. Одни переселенцы сами по многим причинам должны были от них скрываться, других скрывали в своих деревнях крестьяне, служилые и посадские люди, а есть даже указание на то, что и сами воеводы и переписчики были заинтересованы в укрывательстве и городских, и уездных жителей. Просматривая дозорные книги сибирских городов и их уездов, мы не раз наталкивались на такого рода несообразности: переписчик, например, пишет, что в таком-то месте находится деревня крестьянина посадского или служилого человека, «дворов в ней один, людей тож», а тот Семейка или Ивашка, кому принадлежит этот двор, «пашет доброй земли семь четей в поле...», но ни слова не говорит ни о детях, ни о братьях, ни о половниках, ни о захребетниках. Спрашивается, возможно ли, чтобы один человек в состоянии был обрабатывать такое количество земли? Нельзя думать, что переписчик в данном случае должен был упомянуть только о домохозяине; нет, на нем лежала обязанность записать всех работников дома. Относительно других деревень переписчики это делают: не только записывают половников и захребетников, но и детей, и разных свойственников. У одного, например, домохозяина, читаем в дозорной книге, живет зять с братом своим, у другого — половник или сын 15 лет, «а в пашню он поспел». Отсюда очевидно: или переписчик скрыл в первой деревне других членов дома, или сам домохозяин. Вследствие этого в списках пашенных и оброчных крестьян встречались такого рода невероятные цифры: в известной слободе или волости 50 человек, а детей у них, братии, племянников — 30. В том нет сомнения, что переселявшиеся в Сибирь большей частью были люди бессемейные или малосемейные, но тем не менее у тех, которые решались заниматься хлебопашеством самостоятельно, наверное, должен быть хотя один работник, а между тем у многих хлебопашцев по дозорным книгам и по спискам мы нс встречаем ни братьев, ни других свойственников, ни взрослых детей, ни половников, ни захребетников. Это обстоятельство можно только тем объяснить, что переписи были неполны, другие работники дома были в них пропущены. Да и само московское правительство сознавало, что количество населения в Сибири, известное ему по разным спискам, ниже действительности, что часть его скрывали воеводы из корыстных целей. Это будет очевидно из следующего документа. В 1646 году Алексей Михайлович писал тобольскому воеводе: «Ведомо учинилось, что в прошлых годах с Руси и поморских городов, с Устюга Великого, от Сольвычегодска и из иных русских городов, с посадов и с уездов сошли в Сибирь посадские люди и многие пашенные крестьяне с тяглых своих жеребьев от хлебного недороду и от бедности с женами и с детьми, а в сибирских городах и уездах те прихожие люди учали жить в архиепископских слободах и за монастырями в закладчиках, а иные на церковных землях и за детьми боярскими, за подьячими и за всякими служилыми людьми на пашнях во крестьянах и в половниках, а иные живут на посадах и в уездах меж посадскими людьми и у пашешхых крестьян и ямских охотников в захребетниках и денежного оброка в государеву казну не платят, а прежние воеводы о том не радея таких прихожих людей в Сибири не выискивали, в посадские люди и в пашенные и в оброчные крестьяне не строили, и их укрывали, а иные брали у них от того посулы»[341]. А что правительство имело основание обвинять сибирских воевод в укрывательстве крестьян с корыстной целью, на это указывает дело о бегстве туринских крестьян, которое мы видели в Сибирском приказе и которое заключается в следующем. В 1632 году туринский воевода Гурий Волынцев отписывал, что на туринских пашенных крестьян он прибавить государевой пашни не может, так как из них 24 человека сбежали неизвестно куда. Но в следующем году он умер, и на его место назначен Михаил Тюхин, тот самый, который лет десять тому назад прислан в Сибирь «в колодниках». Ему велено, между прочим, сыскать тех беглецов, и этот колодник оказался честнее своего предшественника. «На сыску, — как доносил он тобольскому воеводе, — старосты и целовальники по государеву крестному целованию показали, что из тех 24 человек, которых Волынцев написал в беглецах, один умер, другой был отпущен на богомолье к соловецким чудотворцам, четыре сбежали, а остальные никуда не бегали: как прежде, так и теперь живут в своих деревнях и пашут государеву пашню». «И то, государь, — отписывал тобольский воевода к Михаилу Федоровичу, — делалось все поноровкою воеводы Гурья Волынцева, который, не радея о твоем государевом деле, наровил крестьянам для своей бездельной корысти»[342].
Что же касается этнографического состава сибирского населения в обозреваемый нами период, то оно, помимо туземцев, представляло пеструю, разношерстную массу; оно состояло из немцев австрийских и ливонских, шведов, поляков, литовцев, латышей, мордвы, черемис, русских и даже французов; эта пестрота особенно заметна в Тобольске. Но само собой понятно, что значительное большинство этой массы принадлежало к русскому народу, и преимуществешю к жителям северных губерний. В списках служилых, посадских людей и крестьян чрезвычайно редко можно встретить «калужанина», «путивль- ца», «рыленина», да и то большей частью из ссыльных, а остальные насельники переведены или перешли из так называемых поморских городов: Устюга Великого, Сольвычегодска, Каргополя, Холмогор, Вятки и т.н. Гулящие люди в Сибири были исключительно из этих городов, например, из 617 человек, присягавших в Верхотурье царю Алексею Михайловичу, половина была родом устюжан, значительная часть сольвычегодцев и пинежан, а другие были вятчане, соликамцы, кайгородцы, важеняне, вычегжане и т.п.
Теперь коснемся управления Сибири, экономического и нравственного состояния ее первых насельников. С самого начала завоевания Сибирь находилась в ведении Посольского приказа, потом некоторое время сибирскими делами заведовали дьяки, а в 1599 году царь Борис Федорович указал ведать новопокоренный край в «Казанском и Мещерском Дворце». При этом «дворце», вероятно, в самом начале царствования Михаила Федоровича учреждено особое отделение под именем «Сибирского Приказа», которое специально ведало делами Сибири; по крайней мере, древнейший документ, который упоминает о существовании этого приказа, относится к 1614 году. Так, в наказе, данном в этом году воеводе Лутохину, говорится, чтобы он «присылал всякие отписки дьякам приказа Казанского и Мещерского Дворца и Сибирского Приказа»[343]. В других подобных документах, писанных и в 1614 г. и после, до 1637 года, хотя упоминается только один «Казанский и Мещерский Дворец», но тем не менее Сибирский приказ продолжал существовать как отделение при этом дворце, и все воеводские отписки из Сибири присылались именно сюда. На это указывают некоторые царские грамоты к тобольскому воеводе, писанные после пожара, бывшего в Казанском дворце в 1626 году, когда сгорел весь архив Сибирского приказа: в этих грамотах по поводу ли челобитья какого-нибудь сибирского монастыря о даче земли или по поводу, например, назначения в 1635 году таможенных голов на Собскую заставу читаем, «что в Москве не из чего выписать, потому что в прошлом 1626 г. всякие дела в Сибирском Приказе погорели». Но этот приказ долгое время не имел особого начальника, а им заведовало то же самое лицо, которое стояло и во главе Казанского и Мещерского дворца: только в 1637 году эти учреждения были разделены, и Сибирский приказ сделался самостоятельным, а первым его начальником был Борис Михайлович Лыков, тот же самый, который до того времени стоял во главе Казанского дворца. Из Сибирского приказа, как прежде из Казанского и Мещерского дворца, исходили все высшие распоряжения, касающиеся Сибири, а равным образом в эти учреждения посылались всякие отписки сибирских воевод и челобитья разных лиц. Начальники этих приказов со своими товарищами решали всякие дела, относящиеся до «дальней государевой вотчины», а в случае дел важных, которые они сами не могли «вершить», докладывали государю; они же принимали сибирский ясак и заведовали его продажей.
Высшее областное управление всею Сибирью до 1629 года сосредоточивалось в руках тобольских воевод, а с этого года томские воеводы «учали сидеть своим столом», сделались независимыми от Тобольска, и Сибирь разделилась на два «разряда» — тобольский и томский. К первому разряду принадлежали все города, об основании и заселении которых мы говорили в настоящем нашем исследовании, а также Сургут и Мангазея, а ко второму—остальная Сибирь. В частности, во главе каждого города и уезда находился воевода как высший администратор и судья. В чем собственно состояла зависимость воевод городов, например, тобольского разряда от воеводы тобольского, довольно трудно определить, если взять во внимание, что каждый воевода совершенно самостоятельно сносился с центральным учреждением по управлению Сибирью и самостоятельно управлял своим уездом. Можно только указать на некоторые черты этой зависимости: тобольский воевода каждому другому воеводе своего разряда, например, мог делать замечания, заставить его исполнить какое-нибудь свое распоряжение и требовать отписок по разным делам, касающимся управления его уезда; тобольскому же воеводе со всех городов присылались разные приходо-расходные и ясачные книги. Особенно важная зависимость частных воевод от тобольского заключалась в том, что они не имели права без разрешения тобольского воеводы посылать служилых людей против неприятеля даже в том случае, если неприятель вторгался в их уезды. Как это ни странно, но на самом деле было так, в этом убеждают нас многие документы. Мы уже упоминали о страшном опустошении Тюменского уезда в 1634 году калмыками и «Кучумовыми внучатами»; это опустошение неприятели могли произвести только потому, что тюменский воевода, «не свестя- ся» с тобольским воеводой, не смел выслать против них своих служилых людей, а пока весть о нападении врагов доходила до Тобольска и пока тобольский воевода делал соответственное распоряжение, как врага уже успевали пограбить, набрать пленников и со своей добычей скрыться в необозримых степях. Таким образом, зависимость в данном случае от тобольского воеводы приносила существенное зло, это зло хорошо сознавали тюменские служилые люди и указывали на него московскому правительству, но тем не менее последнее не решилось изменить своих прежних распоряжений. Так, в 1636 году после упомянутого опустошения Тюменского уезда калмыками и «Кучумо- выми внучатами» тюменские служилые люди и юртовские служилые татары послали Михаилу Федоровичу челобитную, в которой писали: «Приходят под Тюмень и в Тюменский уезд калмыцкие воинские люди и изменники сибирские татары и тюменских служилых и уездных ясачных людей побивают и в полон берут, а с Тюмени воеводы, не свестясь с тобольскими воеводами, против тех калмыцких людей посылать их служилых людей не смеют и пока тюменские воеводы с тобольскими воеводами сошлются и в то время калмыцкие воинские люди, повоевав Тюмень и Тюменский уезд, уходят в свою калмыцкую землю». В заключение этой челобитной служилые люди и юртовские служилые татары просили Михаила Федоровича, что если впредь придут калмыки и изменники татары войною, а тобольские служилые люди к ним на помощь не поспеют, то разрешить тюменскому воеводе посылать их одних против неприятеля. Подобную же челобитную отправили и тюменские посадские люди и крестьяне и в ней просили о том же разрешении. На эти просьбы Михаил Федорович отвечал отказом, а по-прежнему приказывал тюменскому воеводе в случае нападения врагов жить «на Тюмени с великим бережением, по городу и острогу учинить крепкие караулы», немедленно давать знать о нападении тобольскому воеводе, а как тобольские служилые люди придут, то общими силами «промышлять» над неприятелем[344]. Еще можно было бы найти смысл в подобном распоряжении, если бы в Тюмени было мало войска, но мы знаем, что в 1636 году в этом городе находилось разных служилых людей более 800 человек; с этим войском, вооруженным огнестрельным оружием, можно было с успехом отразить самого многочисленного неприятеля. В наказах татарским воеводам также предписывалось в случаях нападения врагов давать знать об этом в Тобольск и, только когда придут тобольские служилые люди, «чинить промысел над неприятелем, сколько Бог помочи подаст», хотя от Тобольска до Тары было 12 дней пути.
В своем уезде по делам управления, суда и хозяйства каждый воевода имел большие полномочия. Особенно в первое время, когда права и обязанности воевод не были строго определены и когда им предписывалось «делать всякие дела по своему высмотру и как Бог на душу положит...»; воевода творил суд и расправу, собирал всякие пошлины с торговых и промышленных людей, собирал с инородцев ясак, налагал на жителей оброки и разные повинности по своему усмотрению и вообще был полновластным хозяином. Но по мере того как пред правительством раскрывались злоупотребления сибирских воевод, положение их все более и более стеснялось и круг их обязанностей был значительно ограничен. Особенно широкое поле для злоупотреблений представлялось сибирским воеводам при сборе всякого рода пошлин; торговые и промышленные люди от этих злоупотреблений жестоко страдали и постоянно жаловались правительству на воеводские притеснения. Но в 1623 году тобольский воевода отнял у них право сбора всяких пошлин и возложил эту обязанность на таможенных голов и целовальников. Трудно сказать, выиграли ли торговые и промышленные люди от этого распоряжения или нет, по крайней мере, они более были довольны головами, чем воеводами, это видно из того, что в тех отдаленных сибирских городах, например в Енисейске, где еще по-прежнему воеводы ведали торговых и промышленных людей «в проезде и пошлинах», последние просили Михаила Федоровича об установлении и там таможенных голов и целовальников.
И во многих других отношениях сибирские воеводы были стеснены. Так, в прежнее время они брали с собою своих друзей и родственников и давали им в Сибири разные должности: одни назначались приказчиками над пашенными крестьянами, другим поручалось собирать ясак с инородцев или заведовать выделом «посошного хлеба» и т.п.; все эти лица и сами наживались при исполнении своих обязанностей, и делились незаконными поборами со своими покровителями воеводами. По правительство проведало об этом, и при Михаиле Федоровиче воеводам было строго запрещено назначать на какую- нибудь должность своих друзей и родственников. Затем стало известно, что сибирские воеводы занимаются в Сибири торговлей, скупают у инородцев дорогих соболей, бобров и черно-бурых лисиц и тайно эту «мягкую рухлядь» привозят на Русь. Правительство и это им запретило: в наказах им предписывалось под страхом опалы и казни не покупать, не продавать мягкой рухляди; все предметы необходимости для себя и для своих людей дозволялось покупать исключительно
на торговом рынке и всякую куплю записывать у таможенных голов в таможенные книги. Но и в таких случаях воеводы умели извлечь выгоду из своего положения и на совершенно законном основании при соблюдении всех требований наказа вели выгодную торговлю. В Сибири, например, цена на хлеб всегда стояла довольно высокая, воеводы имели право покупать хлеб как предмет необходимости для себя и для своих дворовых людей, но они закупали его громадное количество и затем чрез своих друзей и знакомых перепродавали этот товар по самой высшей цене всяким торговым и проезжим людям, инородцам и даже служилым людям; располагая деньгами, они могли сделаться монополистами в хлебной торговле. Однако и об этом узнало правительство, и поэтому в воеводских наказах, относящихся к концу царствования Михаила Федоровича, мы уже встречаем определенные указания на количество хлеба, которое воевода имел право купить на рынке. Так, в наказе Бобрищеву-Пушкину, назначенному в 1643 году воеводой в Тюмень, предписывалось ему в течете года купить хлеба только 160 четвертей — по четыре четверти на человека, «а больше того отнюдь ни у кого и нигде в сибирских городах не покупать и ту куплю записывать в таможешше книги». Из этого же наказа видно, с каким множеством людей воеводы отправлялись в Сибирь: Бобрищев-Пушкин повез с собой 40 человек, а с тобольскими воеводами отправлялось родственников и дворовых людей по 60 и 70 человек[345]. Но все эти стеснительные меры и угрозы «жестокою опалою и казнию» мало достигали своей цели: действительный контроль за действиями сибирских воевод был невозможен, они имели много средств обходить наказы и во всяком деле злоупотреблять своей властью. Да и само правительство понимало, что пресечь злоупотребления сибирских воевод оно не в силах, смотрело на них, как на хищников и грабителей, и этот взгляд ясно высказывало в своих наказах. Каждый воевода по приезде в Сибирь на место службы должен был собрать в съезжую избу служилых и не служилых людей, русских и инородцев и сказать им по наказу приблизительно так: «Вот, мол, прежний воевода делал все не по государеву наказу, а самовольством творил кривой суд, брал взятки, причинял убытки и насилия, а теперь этого не будет, в нем все найдут праведного судью
и заступника, и все будут жить в довольстве, покое и тишине». Но являлся новый воевода и то же обязан был говорить про своего предшественника. Так, в 1631 году Михаил Федорович велел воеводам князю Никите Борятинскому и Константину Сытову быть на службе в Сибири в Тарском городе па место воевод князя Федора Волконского и Исаака Баилова. А приехав в Тару, читаем в наказе, данном им, они прежде всего должны были вызвать в город ясачных людей, человека по два от каждой волости, принять их в съезжей избе и самим быть в то время и служилым людям в цветном платье и с оружием. Коща же ясачные люди сойдутся, то сказать им от царя Михаила Федоровича такое жалованное слово: «Преж сего им в Тарском городе от воевод, от голов и от приказных людей, от боярских людей, от казаков, от стрельцов и от их братии новокрещенных... было небрежение, налоги и продажи великие... брали с них ясак с прибавкою, не по государеву указу, и тем сами корыстовались, а воеводы того не берегли и суда прямово не давали и сами воеводы делали им продажи и убытки, брали поминки и посулы... и теперь, государь, во всем их пожаловал, велел давать суд праведный, сыскивать накрепко, делать им расправу и оборону от русских и всяких людей и во всем велел их беречь, чтоб им насильства, убытков и продаж ни от кого не было, и они б уездные люди были в его царском жалованье, во всем покое и тишине без всякого сомнения»[346]. Такой нелестный отзыв настоящие воеводы должны были по государеву наказу дать о своих предшественниках! Но в 1633 году Михаил Федорович назначил в Тару новых воевод, князя Федора Вельского и Неупокоя Кокошкина, и они обязаны были сделать такой отзыв про бывших воевод Борятинско- го и Сытова. Только Вельский и Кокошкин по наказу должны были наперед собрать в съезжую избу торговых и промышленных людей «верховских городов» и сказать им: «Преж сего воеводы делали им продажи, обиды и тесноты великие... их нужд не рассматривали, управы меж них прямой не творили, посулы и поминки у них брали и их продавали...». А потом велено им собрать инородцев и говорить

им про прежних воевод то же самое, что последние говорили про своих предшественников[347]. Наказы другим воеводам, в какой сибирский город они ни назначались бы, имели тождественное содержание. Так что инородцы и русские люди наперед знали, что новые воеводы собрали их в съезжую избу только для того, чтобы поносить пред ними своих предшественников, как знали и то, что и новое начальство будет с ними поступать нисколько не лучше старого: взятки, продажи, кривой суд и разного рода насилия будут и от новых воевод.
И если московское правительство и сибирские жители имели такой мрачный взгляд на воевод и их товарищей, то они были совершенно правы: не только жалобы, но и следственные дела по ним вполне оправдывают этот взгляд. Уже на пути в Сибирь воеводы и их товарищи своими действиями показывали, какими они будут администраторами и судьями на местах службы. Русское население, чрез которое лежал путь сибирских правительственных агентов, жестоко страдало от них; их нашествие в Сибирь сопровождалось правежами, поборами, грабежами и разными насилиями вроде тех, какие позволяли себе каргопольские стрельцы и другие служилые люди. Кажется, не проходило ни одной компании воевод и их товарищей, чтобы потом местное население не жаловалось царю на ее беззакония; например, в 1635 году чрез Пермь Великую прошло несколько таких компаний, и на всех их поступили от местных жителей челобитные Михаилу Федоровичу. Пожалуй, этим челобитным можно и не доверять, так как они большей частью составлялись не столько по самим обстоятельствам дела, вызвавшего жалобу, сколько вообще по установившейся форме челобитья, притом московский человек не любил, так сказать, жаловаться немного, в меру, а если вздумал писать жалобу, то уж такую, чтобы у царя-государя при чтении ее волос дыбом стал. Поэтому мы не будем судить о беззакониях воевод, проходивших чрез Пермь Великую в 1635 году, по жалобам самих пострадавших, а обратимся к другого рода документам, например, к донесениям воевод тех уездов, где сибирские воеводы производили грабежи и насилия, и следственным делам по челобитным на них посадских людей и крестьян. Так, например, устюжский воевода с товарищами
отправил следующее донесение Михаилу Федоровичу. «В нынешнем 1635 году, в феврале и марте, — писал он, — ехали по твоему указу в сибирские города воеводы и дворяне: князь Михаило Темкин Ростовский, стольник Иван Ромодановский, князь Федор Борятинский, Борис Пушкин, Иван Яропкин, князь Данило Гагарин, князь Андрей Волконский, Григорий Кафтырев, Яков Уваров и стрелецкий голова Михаиле Дурной. И будучи, государь, в Устюжском уезде, на Сухоне, на Бобровском яме, князь М. Ростовский доправил на бобровском старосте сверх подорожной указных 20 подвод, лишних 16 подвод... да его Михайловы люди по его же велению доправили денег и корму на 2 р. 18 а. 4 д.; твой стольник И. Ромодановский на том же старосте доправил сверх подорожных, указных 20 подвод, лишних 15 подвод, а его люди доправили харчи на 24 а. 4 д.; князь Ф. Борятинский доправил сверх подорожной, указных 30 подвод, одну подводу и его люди доправили 9 а. 4 д...; Михаиле Дурной на том же старосте доправил лишних подвод 5, денег себе 12 р., да люди его доправили 2 р. 4 а...» и т.д. Словом, все вышеупомянутые лица взяли лишние подводы и доправили денег или себе, или своим людям; по подорожным они имели право на 171 подводу, а взяли 235. Старосте бобровскому пришлось уплатить за лишние подводы 50 р. денег, да деньгами взяли воеводы и их люди 18 р. 3 к. Таким образом, проводы воевод стоили одному яму 68 р. — сумме по тому времени значительной. Такие же беззакония позволяли себе сибирские воеводы и на других ямах.

Но само собою понятно, что эти грабители причиняли населению, чрез которое проезжали, не один только материальный ущерб; воевода устюжский хотя и упоминает в своем донесении, что воеводы и их люди «правили» лишние подводы и вымогали деньги «насильством», но он умалчивает о том, в чем именно выражались эти насилия. На это мы найдем указания в следственном деле, которое производилось по государеву указу. Вот что доносили Михаилу Федоровичу, например, о Ростовском Кирилко Супонев и Анисимко Ильин, которым велено «сыскать накрепко» о беззакониях сибирских воевод. «В прошлом, государь, в 1635 г. 14 д. во втором часу ночи князь Михайло Ростовский, едучи на службу в Сибирь (в Тобольск), велел своим людям на Устюге Великом у посадских людей ворота ломать, у изб и у клетей двери высекать и их, посадских людей и матерей их, и жен и

детей велел бить чеканами, обухами и плетьми, а животы их грабить, и от того насильства и бою произошел шум, крик и всполох, и начали бить в колокола и т.д.»[348].
Если воеводы так разбойничали в Европейской Руси, то можно себе представить, что они делали, перевалившись за Уральский хребет, какими они были «праведными судьями» на службе в Сибири! Тут они и их товарищи еще грабили население с опасением, знали, что на каждое их беззаконие будет жалоба царю и будет производиться следствие, а в Сибири? Оттуда не скоро могли дойти до Москвы эти жалобы, пока суд да дело, то про жалобы и забудут. Правда, и сибиряки, как и все подданные московского царя, пользовались драгоценным правом челобитья от отдельных лиц, от целого класса или от целой области на всякого воеводу, на всякое должностное лицо, жаловаться на всякую с их стороны несправедливость. Эти жалобы обыкновенно подавались новым воеводам при смене ими старых, и хотя смена производилась чрез каждые два года и, стало быть, жаловаться можно было еще вовремя, но дело в том, что от этих жалоб было мало толку. Новые воеводы принимали челобитные и отсылали их в приказ, а коща старые воеводы возвращались из Сибири в Москву, то по тем челобитным производился над ними суд; тоща начиналась московская волокита, и дело, по крайней мере для челобитчиков, кончалось ничем. Мы не нашли в документах ни одного указания на то, чтобы сибирские челобитчики получали вознаграждение за понесенные ими убытки вследствие воеводских беззаконий. Такой исход жалоб хорошо знали сибирские воеводы и их товарищи, а потому им нечего было особенно опасаться челобитных. Они действительно пользовались своей властью «по своему высмотру», как предписывал им наказ, а злоупотребляли ею столько, сколько хотели, и в большинстве случаев безнаказанно. В Сибирском приказе мы просмотрели множество жалоб на воевод и всяких приказных людей, жалоб от сибирских архиепископов, монахов, белого духовенства, разных служилых людей, посадских ямщиков, крестьян и инородцев — жалоб самых разнообразных и относящихся к разным временам, просмотрели много следственных по ним дел, и весь этот материал привел нас к заключению, что жаловаться на сибирских воевод и их товарищей было совершенно бесполезно; жалобы эти нисколько не вразумляли их, и они из года в год повторяли одни и те же беззакония над сибирским населением. Последнему поэтому оставалось только или «брести врозь», или терпеть; сибиряк мог только сказать: «До Бога высоко, а до царя далеко», а потому нужно терпеть.
Мы упоминали, что какие бы ни предпринимали московские цари меры с целью пресечения беззаконий сибирских воевод, но последние всегда умели обходить их или даже просто не обращали на них никакого внимания. Более или менее действительная мера, а во всяком случае оригинальная, состояла в том, чтобы поставить воевод и других приказных людей в такие условия, при которых нажива, обогащение в Сибири были бы для них бесполезными. Им дозволялось вывезти из Сибири имущества только на определенную сумму, например, воеводе большого города на 500 рублей, товарищу его и дьякам, а также воеводам малого города—только на триста рублей и т.д. Остальное же имущество, если они везли, считалось неправильным прибытком и отбиралось в царскую казну. Эта мера была обставлена таким образом. При выезде из Москвы в Сибирь все имущество лица, получившего, например место воеводы, самым тщательным образом осматривалось в приказе; это имущество оценивалось, и ценность оного записывалась в проезжую грамоту, которую получало означенное лицо. Но воеводы могли эту меру обходить тем, что занимали у родственников и знакомых известную сумму денег, лишь бы только показать в приказе как свое имущество, а при выезде из Москвы возвращали. Узнав об этом, правительство приказало верхотурским таможенным головам и целовальникам осматривать на заставе, которую нельзя было миновать, имущество всех проезжих, не исключая воевод и других служилых людей. И если, например, воевода показывал имущества на меньшую сумму, чем значилось в проезжей грамоте, выданной ему в Москве из приказа, то это означало фальшь, и у него отбиралось в царскую казну все имущество. Таким образом, всякий воевода являлся в Сибирь с имуществом, известным правительству. Такая же процедура производилась над всеми служилыми людьми и при выезде их из Сибири в Москву. Наказ верхотурскому таможенному голове Данилу Обросьеву, данный в 1635 году, предписывал

держаться следующих правил: «А как сибирские прежние воеводы; дьяки, письменные головы поедут из сибирских городов к Москве, или наперед себя отпустят жен и детей, племянников и людей своих, или поедут торговые, промышленные и всякие служилые люди, и ему (таможенному голове) быть тогда на заставе с целовальниками и служилыми людьми день и ночь безпрестанно; а ниже Верхотурья, на сибирской дороге, верстах в пяти или шести, смотря по тамошнему делу, поставить караул и добрых служилых людей, человека по два или по три целовальника. Когда же воеводы и их дети... приедут на тот караул, то служилым людям и целовальнику провожать их до Верхотурья, до заставы, где должен быть таможенный голова, — провожать с тою целию, чтобы те воеводы, их дети, братья, племянники и люди... едучи к заставе, дорогою в селах и деревнях не приставали, мягкой рухляди ни у кого не оставляли и не продавали и не прятали... и никакими иными дорогами большую заставу не объезжали». Наконец, проезжие люди прибывали на заставу; что же потом должен был делать таможенный голова? Ему вменялось в обязанность осматривать мягкую рухлядь «в возах, сундуках, в коробьях, в сумках, чемоданах, в платьях, в постелях, в подушках, в винных бочках, во всяких запасах, в печеных хлебах... обыскивать мужской и женский пол, не боясь и не страшась никого ни в чем, чтоб в пазухах, в штанах и в зашитом платье отнюдь никакой мягкой рухляди не привозили... а что найдут, то брать на государя...». Воеводам позволялось вывезти из Сибири только «шубы две или три лисьих красных или куньих, или бельих». Но воеводы и другие служилые люди приобретенную в Сибири дорогую мягкую рухлядь пересылали чрез торговых и промышленных людей, а чтобы последние не обманули, не утаили ее у себя, брали с них заемные кабалы на сумму, равную ценности передаваемой им мягкой рухляди. Поэтому воеводам и другим приказным людям строго запрещалось брать в Сибири с кого-нибудь заемные кабалы или другие какие-нибудь крепостные акты; эти документы были недействительны, и по ним невозможно было взыскивать. В то же время объявлено было торговым и промышленным людям, что если кто-нибудь из них под каким-нибудь видом провезет воеводскую мягкую рухлядь и об этом узнает правительство, то они отвечали тогда всем своим имуществом, да, кроме того, таких виновных велено бить
вдутом «нещадно» и сажать в тюрьму[349]. Упомянутый наказ касается, шавным образом, мягкой рухляди и довольно глухо говорит о деньгах. Хотя и в нем предписывается таможенному голове обыскивать у воевод и других приказных людей деньги, но ничего не говорится о сумме, какую они могли провезти с собой на Русь. А из одного доклада Михаилу Федоровичу, сделанного несколько позже написания того наказа, видно, что этим наказом Данило Обросьев даже не уполномочивался обыскивать деньги у воевод и их товарищей. «По твоему государеву указу, — читаем в этом докладе, — велено тамо- жсш1ым головам на заставах у сибирских воевод, письменных голов... обыскивать соболей, лисиц, а что у них мягкой рухляди найдут, велено брать на государя все без остатка... А о том, чтоб у сибирских воевод, у дьяков, у письменных голов и у их детей и племянников и у их людей обыскивать денег, которые они повезут с собою из Сибири, государева указа нет и у таможенных голов о том не написано...». Данило Обросьев в своей отписке к государю также говорит, что «в наказе, каков мне сироте твоему дан, поскольку твоим государевым сибирским воеводам и товарищам их и дьякам и письменным головам возить с собою денег не написано...». «Между тем,—говорится в вышеупомянутом докладе, — по временам в Сибири мягкая рухлядь ценится дороже, чем в Москве, и тоща торговые и промышленные люди мяпсую рухлядь из Сибири не вывозят, а продают там же, в сибирских городах, потому что им так прибыльнее. А со стороны сибирских воевод и их товарищей тем более следует ожидать, что они мяпсую рухлядь продают в Сибири, так как у них денег обыскивать не велено. И если у них на заставах объявятся большие суммы денег, рублей по 300, 400, 500, 600 и по 1000 и больше, то очевидно, что у них те деньги сибирский нажиток на мягкой рухляди...». Вследствие этого доклада Михаил Федорович указал: «Сибирским воеводам тобольскому и томскому возить с собою из Сибири денег по 500 р., а товарищам их и дьякам, и письменным головам с братией, с детьми, с племянниками и с людьми по 300 р., а что у них сверх того объявится, то брать на государя...». Соответственно этому постановлению посланы таможенным головам, верхотурскому и березовскому, до

полнительные таможенные правила: им предписывалось обыскивать деньги у воевод и других приказных людей, и у их жен, детей... так же тщательно, как и мягкую рухлядь[350].
Трудно сказать, насколько эта мера достигала своей цели, насколько она могла ослабить страсть сибирских воевод к наживе и вместе с тем ограничить их злоупотребления. Конечно, эта мера могла принести значительную пользу и государевой казне, и сибирскому населению, если бы только таможенные головы точно и добросовестно исполняли таможенные правила. Они пользовались значительными полномочиями; к их услугам предоставлены были все служилые люди города; воеводы также должны были всеми зависящими от них средствами содействовать им при исполнении ими своих обязанностей. Головам предписывалось действовать «крепко и безстрашно, не боясь никаких угроз; если воевода или дьяк, или кто-нибудь другой начнут грозить какими поклепами, или исками, им того отнюдь не страшиться... а осматривать и обыскивать накрепко». Далее мы знаем, что воеводам и их товарищам разрешалось из Сибири вывозить определенную сумму денег, именно столько, сколько им стоило «подняться» в Сибири и прожить на местах службы в продолжение двух лет. Теперь, если они были уверены, что им не удастся провезти несколько драгоценных сибирских мехов и денег не свыше означенной суммы, то зачем и наживаться в Сибири? А как нажива была главным источником всяких злоупотреблений властью, то спрашивается, не должна ли вышеупомянутая мера и облегчить положение сибирского населения? Мы не погрешим против истины, если будем отвечать на эти вопросы более отрицательно, чем положительно. Прежде всего заметим, что общая сумма, которую воеводы и их товарищи могли нажить в Сибири, в известном уезде была слишком высокая, чтобы население этого уезда не почувствовало тяжести от этой наживы. Затем трудно было рассчитывать на добросовестность таможенных голов при исполнении ими установленных таможенных правил, коэда они сами мало были обеспечены правительством. Они назначались из посадских и торговых людей и в продолжение своей двухлетней службы на таможенном посту не имели права заниматься торговлей, а денежное и хлебное жалованье было ничтожно, чтобы им можно было покрыть убытки, которые они мопга потерпеть от прекращения торговли. Поэтому посадские люди жалуются царю, что они «от той таможенной службы животы свои распродали и задолжали великими долгами». Так могли жаловаться, очевидно, только те, кто исполнял таможенную службу добросовестно, кто в состоянии был терять свое ради «государевой прибыли». Но таких немного можно было найти, а с большинством таможенных голов воеводам и их товарищам легко было войти в сделку, поделиться частью своей наживы, чтобы благополучно провести чрез заставу то, что они имели сверх проезжей грамоты. Наконец, и после 1635 года сибирские воеводы остаются такими же хищниками, как и прежде: инородцы жалуются, что они берут лишний ясак, торговые люди жалуются на разные воеводские прижимки, которые заставляют их давать им взятки; по-прежнему воеводы при посылке ли служилых людей за солью на Ямышево озеро или за сбором ясака в отдаленные инородческие волости дают им деньги, чтобы они закупали у инородцев лучших соболей и чернобурых лисиц; у одного тарского воеводы, как отписывал в Москву тобольский воевода, в числе торговых проезжих людей оказались его дворовые люди. И само правительство по-прежнему подозрительно относится к добросовестности сибирских воевод, дьяков и письменных голов и в самых резких выражениях говорит об их хищности. «Ведомо нам стало, — читаем в одной грамоте Михаила Федоровича к тобольскому воеводе, писанной в 1636 году, — что сибирские воеводы и дьяки и письменные головы возят с Москвы и с иных городов многие меды и вина и всякие запасы, и товары сверх своих обиходов для торговли и для бездельных своих прибытков, а будучи в сибирских городах, продают те товары на деньги или меняют на соболи, на лисицы и иную мягкую рухлядь, выкупают и берут насильством мягкую рухлядь у ясачных, промышленных и торговых людей: в Приказе Казанского Дворца в нашей казне доброй мягкой рухляди в присылки из сибирских городов не объявляется, тоща как в Москве и в иных городах на гостиных дворах у торговых и промышленных людей объявляются многие добрые соболи и лисицы и очевидно, что та добрая мягкая рухлядь — сибирских воевод, дьяков и письменных голов». Из всего этого следует, что, несмотря на строгие таможенные правила, воеводы и их товарищи все-таки находили возможным вывозить из Сибири драгоценные меха, а тем более они могли провозить день-* ги. Учреждение таможенных голов, без сомнения, значительно увеличило таможенные сборы на сибирских заставах, но мало мешало воеводам и их товарищам провозить большее количество имущества, чем то, которое означалось в их проезжих грамотах. Стало быть, вместе с тем принятые правительством меры не могли пресечь злоупотребления воевод, дьяков и письменных голов и не могли облегчить состояние сибирского населения.
Теперь обратим внимание на положение в Сибири ее первых насельников каждого общественного класса. Несомненно, что служилые люди — боярские дети, казаки и стрельцы и вообще государевы холопы могли жить самостоятельно в Сибири, и особенно до уложения Супешова. Они получали из казны денежное и хлебное жалованье, занимались хлебопашеством и торговлей; сборы ясака с инородцев, таможенных, проезжих и других пошлин с торговых и промышленных людей могли доставлять им значительную наживу. Правда, денежное и хлебное жалованье было всевда небольшое; каргопольские стрельцы даже жаловались, что они его получают в Сибири менее, чем на Руси; семейному человеку невозможно было им прокормиться382. Со времени Сулешова служилые люди лишились некоторых привилегий и обязанностей, которые давали им возможность злоупотреблять своим положением и наживаться. Им строго было запрещено заниматься торговлей и промыслами, с учреждением го-
382 Примет. Из «окладных книг денежного и хлебного жалованья» видно, что служилые люди получали следующий годовой оклад:

	Денег	Ржи	Овса
Атаманы и головы	25 р.	25 ч.	25 ч.
Сотники	12 р.	12 ч.	12 ч.
Десятники	51/2 р.	51/2 ч.	41/2 ч.
Рядовые	5 р.	5 ч.	4 ч.
Боярские дети	Юр.	10 ч.	10 ч.

При этом нужно заметить, что холостые рядовые служилые люди получали несколько менее жалованья, чем женатые; иногда новоприборные получали менее денег или хлеба, чем старые; боярские дети и начальники служилых людей тоже иногда получали неодинаковое жалованье, а смотря по службе или личным отличиям.

лов и целовальников они, как и воеводы, перестали ведать сборы разных пошлин. Инородцы все чаще и чаще начинают приносить ясак сами, и только в отдаленные и мало покорные инородческие волости служилые люди еще посылаются для сбора ясака. Прежде они могли извлекать значительные выгоды из занятия хлебопашеством: они занимали лучшие участки земли, обрабатывали свои пашни с помощью половников, ярыжных людей и ясырей и за пользование землей не платили в казну выдельного снопа. Некоторые из них делали довольно значительные посевы, а так как хлеб в Сибири был дорог, то они от продажи его могли иметь хороший заработок. Затем все служилые люди косили значительное количество сена, а это указывает на то, что они имели много скота. Но по уложению Сулешова и они обязаны были платить выдельной сноп, впрочем, не пятый, как монастыри, посадские и ружники, а только десятый; причем те служилые люди, которые обрабатывали 5, б и 10 десятин, совсем лишались хлебного жалованья, а в некоторых уездах даже уменьшалось им и денежное жалованье; те же служилые люди, которые присевали менее означенного количества земли, хотя и получали хлебное жалованье, но по усмотрению воевод оно убавлялось, и иногда до половины. Тем не менее и после уложения Сулешова служилые люди в Сибири не могли пожаловаться на свое положение. Кроме хлебопашества, скотоводства и казенного жалованья, самая их служба давала им возможность легко наживаться: во время походов на инородцев они грабили побежденных, захватывали в плен и затем продавали, после каждого удачного похода царь жаловал их, приказывал воеводам выдавать им награды по 50 к. на человека. Рядовые служилые люди имели право совершать беспошлинно куплю и продажу на сумму до пяти рублей; это право для них было очень важным, потому что открывало им возможность торговли разными предметами и на большую сумму. Но самое главное в положении служилого человека это то, что он несравненно менее мог страдать от воеводских злоупотреблений, чем, например, посадские и крестьяне, так как он был избавлен от разных поборов и изделий на государя. Притом же служилый человек в себе самом и в своих товарищах по службе имел более средств защиты против всякой несправедливости воеводы, чем другие классы общества в Сибири. Наконец, служилые люди каждого сибирского города
по крайней мере в год раза по два бывали в Москве и могли жаловаться на своего воеводу правительству, и их жалоба была, конечно, действительней, чем посадских людей и крестьян, да и сама возможность для служилых людей жаловаться в Москве должна была заставлять воевод относиться к ним осмотрительней. Впрочем, сибирские воеводы иногда не щадили и служилых людей: заставляли их участвовать в некоторых «государевых изделиях», обсчитывали при выдаче жалованья, отнимали у них в свою пользу особенно ценные меха и т.п. Вообще воеводы не пропускали случая поживиться на счет кого бы то ни было, а старались извлекать выгоду из каждого подходящего обстоятельства. Например, в 1639 году служилые люди Тобольска и Березова, посылаемые из этих городов на временную службу в отдаленные места Сибири, били челом Михаилу Федоровичу «о жалованье на матерей, жен и детей», так как при тех посылках им приходилось жить на два дома и такая жизнь обходилась им дороже. Государь отдельного жалованья не пожаловал, но приказал тобольскому и березовскому воеводам выдавать 2/3 оклада денежного и хлебного жалованья тем семейным людям, которые будут посланы на службу на продолжительное время на реку Лену или в какое-нибудь другое отдаленное место, а остальную треть жалованья оставлять для их матерей, жен и детей. Хотя это распоряжение довольно ясно и определенно указывало тех лиц, которых оно касалось — именно семейных служилых людей, но воеводы не преминули эксплуатировать его в свою пользу: они стали выдавать 2/3 оклада денежного и хлебного жалованья и холостым, у которых не было никакой семьи, а остальную треть клали в свои карманы. Пока эти служилые люди узнали, в чем дело, почему им воеводы дают не полный оклад, да пока написали жалобу царю, прошло долгое время. Из грамоты Алексея Михайловича к тобольскому воеводе узнаем, что тобольские и березовские служилые люди бессемейные, будучи на службе в Ленском и Якутском острогах, получали по 2/3 оклада с 1639 по 1647 г. Очевидно, что в течение этого времени воеводы удержали в свою пользу немалую сумму. Только Алексей Михайлович в 1647 году приказал «наг крепко сыскать, почему тем служилым людям не выдавалось полных окладов денежного, хлебного и соляного жалованья и будет за вины их, то за какие...». Неизвестно, чем это дело кончилось, можно только
сказать, что должны еще пройти целые годы, прежде чем оно разъяснится для правительства и челобитчики получат ответ на свои челобитные. Тогдашнему тобольскому воеводе велено из приходно-расходных книг «выписать подлинно кому имя нем тем служилым людям давано не сполна в Березове и Тобольске денежное, хлебное и соляное жалованье с 1639 г. по 1647 г.» и эту выпись переслать в Якутский и Ленский острожки, а воеводам этих острожков посланы от Алексея Михайловича грамоты, чтобы они сверили эти выписки с своими приходно-расходными книгами и тоже «подлинно сыскали служилыми, торговыми, промышленными и всякими людьми за что ленским и якутским служилым людям посыпанным из Тобольска и Березова не давано полных окладов...», а затем все это дело переслать в Москву в Сибирский приказ[351]. По этому поводу обиженные служилые люди могли только заметить, что вот уже несколько лет по их челобитной «сыскивается накрепко и подлинно». Далеко не так удовлетворительно было положение посадских людей в Сибири, как служилых. В предшествующих главах мы видели, что все посадские люди занимались торговлей, промыслами и хлебопашеством. Можно сказать, что до 1620 годов и они не могли жаловаться на свое положение: оброку они не платили, с торговли и промыслов пошлин не давали, с их пашен «ляганного снопа» не выделялось. Правда, посадские люди в каждом сибирском городе всегда несли много разных государевых служб, однако те привилегии, которыми они пользовались, вполне могли вознаграждать их труд. Нов 1621 году посадские люди были обложеггы оброком от 3 р. и до 30 к., «смотря по семьянистости и гго прожиточное™», а со времени Сулешова с их пашен стали брать выдсльной пятый сноп, с торговли и промыслов брать пошлины. Между тем их служба не только не уменьшалась, но даже увеличивалась: с 1623 года на заставах и таможнях начали учреждаться целовальники и таможенные головы, а эти должностные лица назначались, за редкими исключениями, только из посадских людей. А как тяжело отзывались государевы службы на посадских людях, об этом можно судить по их жалобам и по донесениям сибирских воевод. Со второй половины царствования Михаила Федоровича все чаще и
чаще попадаются в архиве Сибирского приказа челобитные царю по* с адских людей на то, что они «от тех государевых служб обнищали, задолжали великими долгами, торгов и промыслов своих отбыли...». В чем состояли эти службы и как они были тяжелы — это будет видно из следующей отписки тобольского воеводы в 1641 году. Прежде всего он упоминает о том, что из 88 тобольских посадских людей на нынешний год осталось только 56 человек, а 14 человек заложилось за архиепископа и 18 человек разбежались, не оставив ни жен, ни детей. «Оставшиеся же посадские люди по вся годы бывают в государевых службах: в Тобольской таможне два человека, в Обдоре в целовальниках 7 человек, в Мангазее в целовальниках 1 ч., а служат в целовальниках года по три и больше. Да в годовых службах на Тюмени, Турин- ске, Пелыме в таможенных головах три человека, в Сургуте в таможенных целовальниках 1 ч., в тобольской ясачной казне, у хлебных запасов, у соли, у пушечных и судовых запасов 5 человек, в земских старостах, у государевой бани, у корчемной выемки, на архиепископском дворе у духовных дел и у тюрем в целовальниках 6 человек. В полгодовых службах: в Тобольском уезде для выделу хлеба и для закупки хлебных запасов в Устюге Великом, в Тюмени и Туринском остроге 7 человек. Да в мелких государевых службах бывают месяца по два и по три: в Кошутской волости для сбора хлеба с ясачных людей, для рыбных ловель, для караула в Тобольске ясачных людей, на заставах в Тобольском уезде, на колмацком дворе для сбору ссшшх пошлин 14 человек. И всего, государь, но твоим службам бывает 46 человек и за теми службами остается только десять человек и те, государь, живут беспрестанно у твоих государевых дел: в съезжей избе принимают и ценят мягкую рухлядь от ясачных людей и купленную рухлядь разбирают и ценят...». Кроме всех тех служб, по донесению того же воеводы, тобольские посадские люди ежегодно платят в казну оброка 88 р. 27 к.384. Отсюда понятно, почему посадские люди «отбыли своих торгов и промыслов», им не было времени заниматься своими личными делами, они постоянно находились на государевых службах. Посадские люди других сибирских городов, хотя и не несли столько служб, как тобольские, но тем не менее и на их долю прихо-
лилось много тягостей, и они постоянно жалуются на свое нищенское положение. Самые денежные оброки, которыми они облагались «по прожиточности», свидетельствуют об их нищете: например, в 1641 году в Туринске было посадских людей 31 человек, и все они отнесены воеводой к самой низшей «статье», то есть платили годового оброка только по 10 алтын. Конечно, на самом деле им приходилось платить больше, но это потому, что они отвечали в платеже оброка за мертвых и беглых. Последнего рода повинность, вытекающая из поручительства друг за друга, тяжело ложилась на общество посадских людей: умер ли кто или убежал, или иным каким путем выбыл из этого общества, а оставшиеся должны нести за него оброк и его долю повинностей до тех пор, пока государь освободит их от этой тягости[352]. Эта повинность тем тяжелее отзывалась, чем малочислен- нее было общество, а в сибирских городах, как мы видели, посадских людей было очень мало. В 1641 году туринские посадские люди жаловались, что из их среды с 1637 по 1639 г. выбыло девять человек: семь человек умерло, один сбежал и один поставлен в дьяконы, жен и детей у них не осталось, а за всех тех выбывших они платят оброк. Поэтому они просили освободить их от платы за беглых и мертвых, так как вследствие этой платы и многих государевых служб они совершенно обнищали. И воевода туринский писал в Москву, что туринские посадские люди и «свои-то денежные оброки платят с великою нуждою, потому что все люди бедные, а тем более им нельзя нести тягости за мертвых и беглых; да кроме того они же служат многие государевы службы — годовые и отъезжие». Воеводские злоупотребления также немало увеличивали тягость посадских людей. Из той же челобитной туринских посадских людей видно, что их воевода разрешил детям посадского человека Ивана Коркина записаться в ям
щики. Правда, он имел на это право: царские грамоты о приборе ямщиков прямо указывали, чтоб прибрать ямщиков как из гулящих людей, так и из посадских. Но в данном случае он должен был бы сообразоваться с состоянием Туринского посада и зажиточностью тех посадских людей, которые изъявили желание записаться в ямщики. Оказывается, что эти Коркины были самыми зажиточными людьми из всего Туринского посада, отец их Иван Коркин жил на посаде, платил денежный годовой оброк в 3 рубля и давал много выделыюго хлеба. «А как тот Иван, — жаловались туринские посадские люди, — умер и дети его при прежнем воеводе в 1631 г. из посадских людей выпущены в ямские охотники»[353]. Конечно, воевода хорошо понимал, что выпустить из посада человека первой статьи нисколько не соответствовало «государевой прибыли» и что для туринского посада это будет тяжелый удар, а если он разрешил Коркиным записаться в ямщики, то не иначе, как за взятку. Верхотурский воевода О. Бояшев в том же в 1631 году поступил еще возмутительнее со своим посадом и еще равнодушнее отнесся к государевой прибыли, о которой он должен был, по наказу, прежде всего заботиться. Из донесения тобольского воеводы в 1633 году видно, что этот Бояшев пять человек верхотурских посадских людей по их челобитью без государева указа записал в пашенные крестьяне и дал льготу, подмогу и ссуду как бы гулящим людям. По произведенному следствию оказалось, что эти посадские люди были очень прожиточны: помимо денежного оброка, они платили в государеву казну со своих пашен выдельного хлеба — ржи и овса — ежегодно 110 четвертей. Между тем, записавшись в пашенные крестьяне, они освобождались от оброка, от выдельного снопа, от всяких повинностей, которые несли посадские люди, да, кроме того, получили льготу в государевой пашне на три года, подмогу и ссуду по 4 р. 50 к. на человека, а по миновании льготных лет должны были обработать на государя в год каждый только по полудесятине в поле...[354] Таким образом, пять человек посадских людей, сделавшихся по милости воеводы пашенными крестьянами, в течение трех лет не давали ни оброка, ни выдельного хлеба и нс пахали

государевой пашни. Легко рассчитать, какой убыток от этого поступка воеводы потерпела государева казна. Судя по количеству выдель- ного хлеба, упомянутые посадские люди принадлежали к высшей статье, то есть платили ежегодно денежного оброка по 3 р., и, стало быть, за три года государева казна лишилась оброчных денег 45 р. да плюс подмога и ссуда 22 р. 50 к., итого: денег 671/2 р. и выдельного хлеба 330 четвертей. Такую потерю должна была понести государева казна ради того, что чрез три года новоприборные пашенные крестьяне будут пахать государевой пашни 21/2 десятины, но им не пришлось пахать: по челобитью верхотурских посадских людей они снова были обращены в прежнее состояние. Этот случай особенно ясно показывает, к каким средствам наживы прибегали сибирские воеводы; ведь само собой понятно, что Бояшев оказал такую услугу посадским людям не даром, они охотно могли уплатить ему, по крайней мере, половину того, что обязаны были дать в государеву казну. Но, не говоря уже о государевой прибыли, беззаконие упомянутого воеводы причиняло большой ущерб и верхотурским посадским людям: они сразу лишились пяти своих членов, а потому тягость разных государевых служб, лежащих на них, должна значительно увеличиться.
Из сказанного следует, что сибирские посадские люди при их малочисленности в каждом городе и при многочисленности государевых служб мало имели времени заниматься торговлей и промыслами, и они справедливо жаловались, что «торгов и промыслов своих отбыли». Но государевы службы не могли особенно мешать посадским людям заниматься хлебопашеством, и мы видели, что все они распахивали значительное количество земли и косили много сена, а это указывает на их широкую сельскохозяйственную деятельность. Из дозорных книг 1623—1624 гг. видно, что некоторые посадские люди ежегодно обрабатывали по 60 четвертей в поле и косили по 500 копен сена. Эти случаи, конечно, редкие, но большинство обрабатывало не менее 10 четвертей в поле, хотя встречаются и такие посадские люди, вероятно, семейные и бедные, которые распахивали только по 3 четверти в поле... Можно даже сказать, что сельское хозяйство со второй четверти ХУЛ века составляло главное занятие сибирских посадских людей в «пашенных» городах и доставляло главные средства к жизни. И это
понятно почему. В Сибири в таких городах, как Верхотурье, Турииск, Тюмень и Тобольск, только промыслы могли доставлять посадским людям выгоды, а не торговля, потому что сибирскому населению разные предметы необходимости доставляли главным образом приезжие из Руси торговые люди, и торговля всякими русскими товарами находилась в руках не местных торговых людей. Что же касается промыслов, то выгодным промыслом в тогдашнее время был только звериный: добыча соболей, бобров, черно-бурых лисиц и других дорогих зверей, но этих зверей в уездах указанных городов было сравнительно мало, да притом же в этом промысле посадским людям могли составить сильную конкуренцию крестьяне и особенно инородцы. Значит, ради добычи дорогих зверей нужно было отправляться в более отдаленные места, но этого посадские люди не могли делать, так как они постоянно заняты были разными государевыми службами, которые приковывали их к месту. В силу этих обстоятельств посадским людям оставалось одно — заняться земледелием и скотоводством. Но для этих занятий требовалось много рабочих рук, а мы знаем, что как посадские, так и другие первые насельники Сибири были большей частью малосемейные или совсем бессемейные люди, то поэтому спрашивается: как они могли успешно заниматься сельским хозяйством? На этот вопрос ответить легко: несомненно, что у всех посадских людей были захребетники, половники и наймиты из гулящих и ссыльных людей. Некоторые посадские люди еще на Руси, при переселении в Сибирь, приговаривали себе в половники крестьян на известные сроки — на 5 и на 10 лет — и брали с них в этом смысле записи; затем гулящие и ссыльные люди то поступали в половники, то жили у посадских людей в качестве годовых или летних наймитов. Наконец, у некоторых посадских людей мы встречаем крепостных людей, например, в тюменской дозорной книге читаем: «Деревня при Туре посадского человека Тарутина, а в ней двор, в котором живет его племянник и два человека крепостных людей -п- Максимка Самсонов да Ивашка Савельев, пашни доброй земли 20 переложной земли 2 ч. в поле, а в дву потому ж, сенных покосов на- 100 копен». Таким образом, занятию посадских людей сельским хозяйством не могли мешать государевы службы: они обрабатывали свои пашни при посредстве детей, свойственников, половников и т.д.
Вероятно также, что летом посадские люди были более свободны от государевых служб и сами могли заниматься своим деревенским хозяйством; так, воеводы «пашенных» городов доносят в Москву, что «летом город совершенно пустеет, потому что все городские жильцы и служилые и посадские люди, и крестьяне живут по своим деревням, на своих пашнях...». Что же касается вопроса, насколько процветало хлебопашество и скотоводство у посадских людей, то относительно результатов жатвы можно судить по количеству выдельного хлеба в государеву казну; этот выдел свидетельствует, что посадские люди собирали со своих пашен достаточное количество разных хлебов: ржи, овса, пшеницы и т.д. Относительно же скотоводства мы можем заметить, что рогатого скота было достаточно у всех сибирских жителей, но вместе с тем чувствовался недостаток в лошадях: видно, что русская лошадь еще не акклиматизировалась в Сибири, а потому конский падеж бывал почти ежегодно и притом во всех уездах. Мы, собственно, не имеем прямых указаний на количество скота у посадских людей, об этом мы можем судить: а) по количеству заготовляемого ими на зиму сена, и это количество было у всех довольно большое; и б) по количеству скота у их половников. Например, в тобольских дозорных книгах читаем: «Деревня при реке Кундуске Ивашки Коровина... а у него живет половник N, у которого скота 2 коровы, 2 быка, да теляти...». «У Бориски Балина половник N, а у него скота 5 коров, быка больших, 2 жеребенка, да 2 теляти...». У других половников было несколько более скота, а у иных значительно менее, но все-таки по этому количеству скота у половников посадских людей мы можем судить, что у самих посадских его было гораздо больше.
Крестьянское население Сибири можно разделить на три разряда: а) крестьян государевых, б) крестьян владельческих и в) крестьян половников, захребетников и бобылей. В первое время, почти до конца первой четверти ХУЛ века, государевы крестьяне все были пашенные, то есть пахали государеву пашню, но потом, когда пашенных крестьян прибрано было достаточное количество, то государь разрешил некоторым старым пашенным крестьянам, преимущественно городским, выходить на оброк, разрешил также воеводам, приказчикам и слободчикам прямо прибирать на оброк крестьян и гулящих людей. Мы уже говорили, что каждый крестьянин садился на государеву землю по уговору, в уговорной записи точно определялось, какую долю пашни он будет обрабатывать на государя или сколько будет платить оброчного хлеба, и соответственно этому: а) получал подмогу и ссуду из государевой казны и б) получал право на владение известным участком земли и льготные годы, в течение которых он не нес никаких обязанностей за пользование землей. Собственно, такие определения изданы были только Сулешовым в 1623—1624 гг., а до того времени крестьянин на себя пахал земли, сколько хотел, а на государя — «смотря по семьянистости и зажиточности». Теперь спрашивается, в чем же состояли обязанности государевых крестьян по уложению Сулешова? Эти обязанности исключительно вытекали из права владения государевой землей: кто более несет обязанностей в пользу государя, тот и может пользоваться большим участком земли, и наоборот. Но так как ценность земельного участка зависит сколько от его величины, столько же и от качества почвы, то Сулешов в своем уложении старался соразмерить обязанности крестьян с тем и другим, хотя, как увидим, сделал это более «по своему высмотру», чем по действительному качеству почвы в разных местах Сибири. В Туринском, Тюменском уездах величина выти положена одинаковая, именно «20 четвертей в поле, а в дву потому ж или 30 десятин в трех полях». За пользование вытью земли в этих уездах пашенный крестьянин обрабатывал на государя по 21/4 десятины в поле, а оброчный крестьянин за тот участок земли платил в государеву казну 20 четвертей ржи и 20 четвертей овса да «за сенные укосы и всякие изделия» по 5 четвертей ржи или овса. В уездах Тобольском, Пелым- ском и Верхотурском в выть положено по 25 четвертей в поле, но за пользование вытью земли пашенные крестьяне тех уездов пахали на государя неодинаковое количество десятин и оброчные платили неодинаковое количество хлеба: в Верхотурском уезде за выть они обрабатывали государевых десятин две, а в Тобольском и Пелымском — 21/4 десятины; оброчного хлеба верхотурские крестьяне платили столько же, сколько в Туринском и Тюменском, а в Тобольском — «смотря по зажиточности и семьянистости», например, первой статьи платили 61 четверть разного хлеба, а второй — 47 четвертей. Затем в Верхотурском, Туринском и Тюменском пашенные крестьяне с десятины обрабатываемой ими государевой пашни косили на го сударя по две копны сена, а в Тобольском — по шесть копен; государевы изделия верхотурские, туринские и тюменские пашенные крестьяне несли натурой, а тобольские платили за них деньгами по рублю в год. Наконец, за государеву солому, мякину и ухоботье крестьяне Тобольского уезда обязаны были платить по 17 копеек, а крестьяне других уездов были избавлены от этой обязательности: они могли покупать государеву мякину, могли и не покупать.
Нам трудно судить о достоинстве уложения Сулешова, потому что мы не вполне ясно понимаем те основания, которыми он руководился при его составлении. С первого взгляда кажется, что это уложение поражает своей несообразностью, особенно если иметь в виду только качество почвы в разных уездах. Например, в Тобольском уезде и самим Сулешовым, и другими воеводами земля по качеству считалась «среднею», а в Верхотурском — «доброю», а между тем тобольский крестьянин за пользование вытью земли обрабатывал на государя 21/4 десятины в поле, а верхотурский — только 2 десятины, за сенные покосы первый с десятины косил на государя 6 копен, а второй только две. На самом же деле подобная несправедливость только кажущаяся. Тут, очевидно, Сулешов имел в виду не одну почву, а и государевы изделия: тобольский крестьянин был избавлен от них за денежный оброк в один рубль, а верхотурский крестьянин нес их натурой, но мы скоро увидим, что эти «изделия» составляли для крестьянина самую тяжелую обязанность, и, наверно, верхотурский крестьянин согласился бы заплатить за них в пять раз больше, чем тобольский, лишь бы только от них избавиться. Но в других случаях Сулешов в своем уложении, несомненно, допустил несообразности, например, в отношении Пелымского уезда, где крестьянин поставлен в самые худшие условия, чем во всех других уездах. Затем, рассматривая это уложение в отношении уездов Верхотурского и Тюменского, также заметим несообразность: почва в этих уездах в различных местах была разная по качеству, но тюменский крестьянин, где бы он ни жил, нес гораздо тяжелей обязанность, чем верхотурский, — первый за пользование 20 ч. обрабатывал на государя 21/4 десятины, а верхотурский за пользование 25 четями — только две десятины. Но при этом нужно еще иметь в виду, что в Верхотурском уезде государева десятина равнялась 2400 кв. саж., а в Тюменском была более почти на 400 кв. сажен. Это очевидно из следующих данных. В 1625 году Михаил Федорович указал верхотурскому воеводе «десятину мерить: вдоль по 80 саж., а поперег 30 саж.», так, впрочем, мерили и раньше[355]. А в 1640 году велено тюменскому воеводе мерить государевы десятины новой саженью, чтобы десятина была в «длиннике 85 сажен и 5 аршин, а в поперечнике — 30 сажен и 6 аршин», значит, в тюменской десятине по новой мере должно было быть более 2773 кв. сажен. Правда, новой саженью не пришлось мерить: тюменские крестьяне, узнав про новую меру земли, подняли бунт и заявили, что новых государевых десятин пахать не будут. Тоща тобольский воевода приказал тюменскому, чтоб «новые десятины резать старою саженью, какова была на Тюмени старая сажень, чтобы новые десятины с прежними были равные и между крестьянами смуты б не было». Но тюменские крестьяне слишком погорячились и не хотели узнать, в чем дело. Из отписки тюменского воеводы в Тобольск оказывается, что новые десятины были бы менее старых, потому что «новая сажень старой государевой сажени меньше тремя вершки с четвертью вершком»[356]. Нам не пришлось найти указания на величину государевой десятины в Тобольском уезде, но в Пелымском она равнялась 3200 кв. саж., именно в длиннике было 80 сажен, а в поперечнике — 40 сажен[357]. Этого-то обстоятельства — величины государевой десятины — Су- лешов совсем не имел в виду при составлении своего уложения, а между тем оно много значило для крестьянина.
Впрочем, на практике это уложение точно не соблюдалось ни правительством, ни крестьянами, и особенно пашенными. На практике «пашенное государево дело» велось таким образом. Положим, несколько крестьян село в Верхотурском уезде на государеву пашню с обязательством пахать ежегодно десятину в поле, и, значит, каждый из них получал право на владение участком земли в 121/2 ч. в поле. По миновании льготных лет они никогда, или, по крайней мере, очень редко, в первый же год не пахали целую десятину в поле (т.еч две десятины — одну под озимое, а другую под яровое), а 2/3 или 1/2 десятины в ноле. Затем им постепенно прибавлялось государевой пашни, «смотря по семьянистости и зажиточности», и, наконец, через несколько лет эти крестьяне, как можно видеть из «списков пашенных крестьян и тсударевой пашни», севшие на десятину, пахали на государя уже две десятины в поле... Правда, за этот труд они теперь моши владеть целой вытью земли, но этого было им не нужно, потому что сил не хватало, чтобы иметь возможность эксплуатировать такой участок земли. И вот крестьяне жалуются, что «на них накидывают лишние десятины, сверх уложения Сулешова, да еще они же пашут миром за беглых и мертвых». Случалось и наоборот: например, по дозору письменного головы Баскакова, оказалось, что «тюменские пашенные крестьяне сверх уложения Сулешова пашут на себя лишку 403 чети», и тогда воевода напомнил крестьянам уложение Сулешова и велел им «за ту лишнюю собинную пашню пахать на государя 45 дес. в поле»[358]. Из этого следует, что правительство и крестьяне вспоминали об уложении Сулешова только тогда, когда это было выгодно для той или другой стороны. Но несомненно, что уложение этого боярина, как мы упоминали выше, имело большое влияние на развитие хлебопашества в Сибири: не только год от году начала увеличиваться государева пашня, но и «собинная». Уже в первый год ггосле уложения Сулешова в Верхотурском уезде обработано государевой пашни на 56 десятин в поле более прежнего[359], в Тобольском более прежнего гга 11/4 десятины в поле[360]; только в Туринском уезде крестьянам пришлось вспахать государевых десятин по уложению Сулешова меггее на 11/4 десятины в поле, чем до него[361].
Что же касается вопроса, насколько труды государевых крестьян в Сибири соответствовали вознаграждению их в виде земельного участка, то, не принимая пока в расчет разных изделий и поборов, отношение труда крестьянина, затрачиваемого им на обработку «со- бигшой пашни», к труду на государеву пашню можно выразить цифрами приблизительно таким образом: в Верхотурском уезде как 6:1, а в Туринском и Тюменском — как 41/2: 1. Но если взять во внимание, что в последних двух уездах почва по качеству считалась выше, чем в первом, то отношение, выражаемое приведенными цифрами, можно перевести на более понятную форму: крестьяне за право владения государевой землей платили государю пятый сноп. По крайней мере, это будет справедливо в отношении той нормы повинностей, которую хотел установить Сулешов. Мы так рассуждаем теоретически на основании исторических данных, но в документах отчасти находим и прямые на то указания. Прежде всего заметим, что количество оброчного хлеба, уплачиваемое оброчными крестьянами за пользование вытью земли, именно приноровлено к сбору «пятинного хлеба или снопа». Например, в Верхотурском уезде при хорошем урожае оброчный крестьянин давал государю 1/5 или 1/6 долю урожая с десятины, а в Туринском и Тюменском несколько более того. По несомненно, что для правительства было все равно, вспашет ли, например, верхотурский крестьянин государевой пашни в год десятину ржи и десятину овса или вместо этого уплатит в год 20 четвертей ржи и 20 четвертей овса. «В том прибыли и убыли для государевой казны нет», — замечает тобольский воевода. Затем иногда в документах встречаем выражение: «собрано пятиннаго хлеба с крестьян» столько-то вместо «собрано оброчнаго хлеба...». Из сказанного следует, что по уложению Сулешова крестьяне пашенных городов за право владения участком земли (распаханной) платили столько же, сколько посадские и монастыри (если последние не пользовались привилегий, т.е. пятый сноп, или 1/5 долю урожая с десятины) [362]. Интересно было бы сравнить повинности государевых сибирских крестьян с повинностями крестьян в дворцовых селах Европейской Руси, но мы не имеем для этого данных. Можно только сказать, что в Сибири выть была больше, и, стало быть, положение пашенного крестьянина было выгоднее; относительно оброчных крестьян можно было сделать более определенное сравнение, если бы мы знали точно, чему равняется та четверть, которой измерялся оброк в Европейской Руси. Мы знаем, что в Сибири было в употреблении две четверти — «торговая» и «государева», последняя иначе называлась «медяная осмина». При покупке ли хлеба у торговых людей в государевы житницы, при выдаче ли семя на государевы десятины (ржи на десятину 2 ч., овса — 4 ч.) или хлебного жалованья служилым людям, ружникам и оброчникам, всегда употреблялась государева казенная четверть. Поэтому и мы во всех случаях, где приходилось упоминать об этой сыпной мере, исключительно разумеем государеву казенную четверть. Она равнялась четырем нашим мерам, или 1/2 нашей четверти, которая равняется тогдашней торговой[363].
Вообще ни обработка государевой пашни, ни оброк сами по себе не могли быть тяжелыми повинностями для крестьянина, а значительный участок земли и разные угодья, подмога и ссуда деньгами из государевой казны давали ему возможность завести на новом месте прекрасное хозяйство. И после правительство не оставляло крестьянина без помощи: случались годы неурожайные, так что крестьяне собранным хлебом не могли прокормиться до новины, а иногда и семян не оставалось на посев, тогда они бьют челом государю о помощи, и государь приказывает воеводе выдать им хлеба на «емена и семена, смотря по нужде»; в Сибири очень часто бывал конский падеж, и крестьяне оставались без лошадей, и в этом случае государь являлся на ггомощь и по челобитью крестьян приказывал воеводе или ссудить им денег на покупку лошадей, или он сам должен купить их и раздать крестьянам. Затем мы уже упоминали, что после опустошения калмыками крестьянских деревень и слобод в Туринском и Тюменском уездах государь указал тобольскому воеводе выдать пострадавшим крестьянам значительную сумму денег. Много можно было бы привести и других подобных случаев в доказательство того, что государь относился к крестьянам далекой своей вотчины, как прекрасный домохозяин к своему хозяйству. Но тем не менее положение государевых крестьян в Сибири, и особенно пашенных, в обозреваемый нами период было очень тяжелое, хотя, конечно, не всех и не во всех местах. Это зависело от многих обстоятельств, и прежде всего от малосемейности. Немногие переселялись в Сибирь, имея взрос? лых детей, братьев, племянников или других свойственников, а боль^ шинство были людьми малосемейными или совсем одинокими; в донесениях воевод из разных сибирских уездов очень часто можно встретить, что «умер или сбежал такой-то и такой-то пашенный крестьянин, а жен и детей не оставили, и пашни, которые они пахали, положить не на кого». Вследствие этой малосемейности сибирский крестьянин хотя и имел значительное количество земли в своем распоряжении, но мало имел рабочих рук, чтобы всю ее засеять и вообще обработать. К тому же он должен прежде всего управиться с государевой пашней; пашенным приказчикам строго наказывалось смотреть, чтобы «крестьяне пахали, сеяли, косили и убирали государев хлеб наперед своей крестьянской пашни, да смотреть, чтобы и свою пашню крестьяне пахали вовремя...». Но вопрос в том, имеет ли крестьянин столько рабочих рук, чтобы вовремя вспахать и посеять и государеву, и свою пашни, а от этой своевременности зависит урожай года. Положим, что каждый крестьянин, садившийся на государеву пашню, должен был наперед знать все обязанности, которые он принимал на себя, и должен сообразоваться со своими силами, чтобы вести самостоятельное хозяйство, и если их мало, то жить до поры до времени в захребетниках или в половниках... Но подобные соображения иноща мало помогали. Мы действительно встречаем многих крестьян, которые садятся на одну четверть десятины, а иные даже на одну восьмую долю государевой десятины. Но каждый приказчик пред воеводой, а воевода пред государем стараются выслужиться, показать, что они заботятся о государевой прибыли, и потому ежегодно «накидывают» на слободу или волость по нескольку десятин государевой пашни, чтобы донести, куда следует, «а ныне пред прошлым годом государевых десятин прибыло столько-то... а прежние воеводы о твоей государевой пашни не радели...». Вследствие таких прибавок, или, как выражаются крестьяне в своих челобитных, «воеводских накидок» севший на одну четверть чрез год уже пахал на государя 1/3 десятины, а приехал новый воевода, и этот что-нибудь прибавит; между тем рабочие силы у крестьянина пока оставались те же. С первого взгляда кажется, что эти прибавки 5, 10 и 15 десятин на слободу или целую волость слишком немногим увеличат труд каждого кре- стьяшша, тем более что не сам воевода или приказчик раскладывает прибавочную пашню между крестьянами, а их же братия, выбранные ими самими «окладчики», которые, конечно, при раскладке сообразуются с зажиточностью и семейным положением своих товарищей и не прибавят пашни бессильным и бедным... Все это так, но дело в том, что прибавки были часты, а иногда велики, и окладчикам приходилось уже прибавлять на всех. Так, крестьяне Верхотурского уезда Тагильской волости в 1632 году жаловались Михаилу Федоровичу, «что в 1623 г. они обработывали государевой пашни 34 десятины в ноле, а по уложению Сулешова в 1624 г. на них прибавлено 16 десятин, затем при князе Гагарине прибавлено 6 дес., сын боярский Шульгин прибавил 4 дес., при воеводе Плещееве 6 дес., в 1631 г. прибавлено 13 десятин и в 1632 г. — 8 десятин в поле...». Правда, и число дворов в Тагильской волости к 1632 году увеличилось вдвое, но многие крестьяне были новоприборные, пользовались еще льготой, и, стало быть, раскладка прибавленных десятин их не касалась, а только старых пашенных крестьян. Да и из челобитной тагильских крестьян видно, что именно прибавлено на старых, которые уже пахали на государя но десятине. «В прошлых годах, — писали они, — как их прибирали на Тагиле, им давано подмоги по 12 р. на десятину, а потом прибавили еще по десятине, но подмоги не давано...»[364]. На крестьян других волостей также прибавляли: например, в 1633 году на оброчных крестьян Верхотурского уезда (на 7 человек) прибавлено оброчного хлеба 49 ч. ржи и овса, на подгородных — 101/2 десятины в поле, на невьянских — 211/3 десятины, на крестьян Туринского уезда прибавлено 26 десятин в поле...[365] Вследствие таких несоразмерных прибавок некоторые крестьяне бросают пашни и бегают из Сибири, а оставшимся становится чрез это еще тяжелее. «А мы, — жалуются крестьяне, — за тех бетых пашем миром...». Притом же иные крестьяне бегали и не от прибавок, а просто от лености и нежелания яопъ в Сибири. Они брали подмогу и ссуду из государевой казны по 10 и 15 рублей и в том же году скрывались «безвестно куда»[366]; иные 1 проживали по 3 и 4 года, а потом, когда миновали льготные года и нужно было обрабатывать государеву пашню, они закладывали или продавали свое хозяйство и земельные участки и убегали на Русь. В 1633 году верхотурский воевода доносил в Москву, «что пашенные крестьяне свои данные пашенные земли и сенные покосы детям боярским и меж себя продают и закладывают и, продав свои земли, бегают, и твоя государева десятинная пашня лежит впусте...»[367]. Однако не всегда оставалась «впусте»: у беглецов были поручители, и последние обязаны были за них пахать их долю государевой пашни. Правда, некоторые воеводы собственной властью избавляли крестьян от обработки за беглецов и мертвых государевых десятин, но другие, как часто жаловались крестьяне, без государева указа этого сделать не смеют, и они пашут за мертвых и беглых... Иногда и само московское правительство не ведало, что творило, и своими распоряжениями расстраивало хозяйство сибирских крестьян. Когда стали основываться слободы на Нице, Нейве и в других местах, то оно в 1630 году приказало сибирским воеводам и пашенным приказчикам, чтобы они призывали в эти слободы крестьян на льготу не только из гулящих людей, но из старых пашенных крестьян от отцов детей, от братии братию, от дядей племянников, и в то же время требовало, чтобы они на зажиточных и многосемейных прибавили государевой пашни. Узнав об этом, дети, племянники и братья оставляли свои семейства, брали из казны подмогу и ссуду на целую десятину и переселялись из Туринского в Верхотурский уезд или же на другие места в пределах своего уезда. Следствием этого было то, что новоприборные, не будучи в состоянии обработать на государя принятую ими на себя долю пашни, скоро убегали, а старые крестьяне из многосемейных делались одинокими; да кроме того, на этих последних в силу вышеупомянутого распоряжения воеводы прибавили государевой пашни. Таким образом, расстройство хозяйств даже у зажиточных крестьян было неизбежное. Пока тобольский воевода именно в 1633 году разъяснил правительству бессмысленность его распоряжения, многие крестьяне уже лишились своих работников. Вследствие этого донесения из Москвы в том же году послан указ, которым прежнее распоряжение отменялось и делалось новое, может быть, еще тупее старого: именно этим указом разрешалось старым крестьянам целыми дворами выходить на оброк или на государеву пашню в новые слободы, если только они найдут гулящих людей и посадят на свои жеребьи. На это тобольский воевода отвечает: «Велено нам отпускать таких крестьян без задержания и в твоих, государь, в Ньянской и Ницын- ской слободах старые крестьяне свои жеребьи мечут, а тех новых крестьян в тягло и в пашню, и во всякие твои изделия не будет и твоя пашня будет с убылью; и о том, государь, как укажешь: старых крестьян, со старых жеребьев на новые места выпускать ли, или нет». Это замечание принято правительством во внимание, и сибирским воеводам разослан новый указ, которым строжайше запрещалось «из сел и слобод со старых жеребьев выпускать крестьян на новые места» и велено прибирать в новые слободы только из гулящих людей, а на старых зажиточных и многосемейных прибавлять государевой пашни. Однако мы видим, что и после последнего указа воеводы и приказчики за взятки позволяют старым крестьянам выходить на оброк и на пашню в новые слободы, даже дают им льготы и подмогу, а на их места сажают людей гулящих, которые, конечно, не в состоянии были заменить старых крестьян ни в обработке государевой пашни, ни в разных «изделиях». Раз правительство сделало ошибку, оно уже не может исправить ее одним указом, и злоупотребления этой ошибкой со стороны воевод и приказчиков продолжают существовать еще целые годы. На это указывают подтвердительные грамоты Михаила Федоровича в 1639 и 1643 гг.[368] Тяжело также отзывались на крестьянах «томские и енисейские посылки». В 1632 году велено было воеводам пашенных городов тобольского разряда выбрать крестьян добрых, зажиточных и семьянистов сто человек и послать их в Томск и в остроги томского разряда. Этот указ произвел страшное волнение среди сибирских крестьян, и это волнение будет понятно, если взять во внимание, что большинство из них только недавно поселились на новых местах, и едва только они обжились, насидели себе гнезда, как их снова заставляют перекочевывать за тысячи верст в места, им совершенно неизвестные. И вот верхотурский воевода доносит в Москву, что посланный им боярский сын для прибора крестьян сказав; «что с Тагила и с Невьи сбежало крестьян к Руси 20 человек и иные хотели бежать, да он уговорил их, чтоб ссылки не боялись и жили б до государева указу на своих старых местах по-прежнему...», а приказчик Невьянской волости писал тому же воеводе, что из одной его волости сбежали 40 человек от той томской посылки и от прибавочной пашни, да и остальные бредут врознь[369]. Правда, «по сыску» оказалось, что сбежало в десять раз меньше, чем доносили приказчики, что последние «своровали, сами велели крестьянам разойтись от томской посылки по иным деревням», но тем не менее действительно несколько человек, испугавшись далекого путешествия, убежали на Русь, а каждое бегство, как мы уже говорили, неизбежно ухудшало положение оставшихся крестьян[370]. Несмотря на грозные вести из Верхотурья по поводу томской посылки, правительство все-таки требовало исполнения указа, и в следующем году действительно прибрано в Верхотурском и Туринском уездах несколько десятков семейств крестьян и отправлено в Томск и в некоторые остроги томского разряда.
Но как ни тяжела была государева пашня вследствие несоразмерных ее прибавок или от пахоты за беглых и мертвых, как ни гибельно иноща отзывались на хозяйстве сибирского крестьянина некоторые неразумные распоряжения правительства, со всем этим он мог бы еще управиться, если бы его не одолевали так называемые «государевы разные изделия». Те натуральные повинности, которые разумеются под этим выражением, перечислить невозможно — это заняло бы слишком много места. Мы уже указывали на те изделия, которые несли крестьяне Подгородной волости Верхотурского уезда, но и все другие сибирские пашенные государевы крестьяне были ими обязаны. Теперь мы упомянем только о некоторых из них и объясним, в чем собственно заключалась тяжесть этих изделий и как они вредно отражались на крестьянском хозяйстве. Из множества крестьянских челобитных видно, что крестьяне почти круглый год работали на государя, от изделий их не освобождали даже в страдную пору. Воевр-

од мало сообразовались с малочисленностью крестьян, с их силами, с временем года, с погодой, заставляли их делать то одно, то другое и иногда одновременно, так что у иных крестьян малосемейных за этими изделиями мало оставалось времени для работы по своему домохозяйству. Например, туринские крестьяне в 1632 году жаловались государю: «Как мы сироты твои десятинный хлеб пожали, посвозили и в скирды поклали, то воевода заставил нас старую тюрьму поправлять и около тюрьмы тын ставить, да в то же время велел нам на твои десяти™ навоз возить, а как навоз возили, велел нам же молотить десятинный хлеб, да в то ж время на гостином дворе мы рубили избу и поставили совсем наготове, да поставили наготове на воеводском дворе горницу да избу...». Какие же последствия этих работ? В конце челобитной те же крестьяне замечают: «И за теми великими изделиями наш хлеб на поле застоялся, осыпался и мышь поела и мы сироты твои остались без хлеба и без семян...». Из этого замечания видно, что упомянутые работы крестьяне отправляли в конце лета, а следующие изделия, вероятно, относятся уже к осеннему времени. «Да нас же, — читаем в другой челобитной туринских крестьян, — воевода заставляет ежегодно делать крупу и толокно по тысячи четвертей и больше, на мельницах рожь молоть тоже по тысячи четвертей и больше, да мы же кроем амбары и гостиный двор и т.д.». Зимой крестьяне тоже не оставались без дела. «Да мы же, — жалуются крестьяне, — в лютые морозы возили бревна в 4 сажени длины и 6 и 7 вершков толщины по четыре бревна с десятины, пятисаженных бревен по пяти с десятины, двухсаженных по пяти бревен с десятины и всех тех бревен срубили и свезли три тысячи, да свезли 800 тесниц трехсаженных, а в великий пост острог ставили, обрубы рубили и навозом насыпали, лады делали, вяслецы вешали и пр. и от тех изделий, государь, от бревенной возки остались без коней, потому что возили с великою нуждой и пашни теперь пахать не на чем...». К этому нужно добавить, что на крестьянах лежала обязанность «солоды растить, дрова возить, сено косить и возить, веники делать, лыки драть, хмель собирать, рыбу лВвить и т.п.»404.
Но из всех изделий самым тяжелым было «судовое дело». Хотя во всех сибирских городах поселены были плотники, но последних всегда было столь ничтожное число, что они не в состоянии были управиться «с судовым делом», и эта повинность возлагалась на служилых и посадских людей, на ямщиков, но преимущественно на крестьян. Так как хлеб из Европейской Руси на жалованье сибирским служилым людям, ружникам и оброчникам прежде всего свозился в город Верхотурье, то здесь всегда требовалось громадное число судов для перевоза этого хлеба в другие сибирские города. Поэтому Борис Годунов хотел было устроить в Верхотурском уезде особую плотническую слободу, ибо временная посылка плотников из поморских городов в Сибирь, во-первых, стоила дорого, а во-вторых, вызывала постоянные жалобы от населения других городов «на плотническое дело». В 1603 году этот государь, посылая 80 человек плотников в Верхотурье, приказывал верхотурскому воеводе, чтобы он человек 50 из них поселил при р. Туре, ниже Ямашева юрта[371]. Но неизвестно почему, только этот указ не был исполнен и особенной плотнической слободы не было устроено: верхотурские плотники, число которых в царствование Михаила Федоровича никогда не превышало 15 человек, жили по дворам в самом Верхотурье, и судовое дело не было их единственной обязанностью, а они плотничали все, что приказывал воевода. Поэтому одни плотники не могли приготовить необходимое количество судов, и воеводы в помощь им наряжали для этого дела всяких верхотурских жильцов. Сначала постройка судов производилась преимущественно в Верхотурье, и отсюда их рассылали уже в Туринск и Тюмень. Так, в начале 1606 года туринские и тюменские ямщики били челом первому самозванцу о том, что у них судов нет и гонять нечем, и просили, чтоб государь пожаловал, велел прислать суда из Верхотурья[372]. Но по мере развития хлебопашества в уездах Верхотурском, Тюменском и Туринском привоз хлеба в Сибирь из Европейской Руси уменьшался; во вторую половину царствования Михаила Федоровича эти уезды, как мы видели, доставляли уже массу хлеба в другие сибирские города, так называемые «непашенные». Поэтому и в Туринске, и в Тюмени потребность в судах значительно увеличилась, а вместе с тем явилась необходимость завести судовое дело и в этих городах. А так как и здесь настоящих плотников было очень мало, то делать суда правительство заставляло служилых людей, посадских, ямщиков, крестьян и даже гулящих людей. Но все-таки главная судовая верфь по-прежнему находилась под городом Верхотурье, и постройка судов производилась здесь не только местными жителями, но иногда для этой цели присылались сюда плотники из Туринского и Тюменского уездов. Затем казенные суда строились в селе Тагильском, а с 1641 года и в деревне Меркушиной, стоящей при реке Туре, ниже от города Верхотурья на 70 тогдашних верст. И кажется, что в эту последнюю деревню скоро был перенесен и центр судостроительства из самого города. Еще в 1639 году тобольский воевода писал в Москву, что из Верхотурья сплавлять хлеб на больших судах довольно затруднительно вследствие многих мелей на реке Туре, находящихся между этим городом и деревней Меркушиной, тогда как от этой деревни Тура становится глубже, мелей нет и здесь есть большие леса, из которых можно делать государевы суда и житницы[373]. По крайней мере несомненно, что при деревне Меркушиной строились преимущественно суда большого типа, так называемые «кочи». Заметим также, что основание здесь суд о строительства способствовало быстрому развитию этой деревни, и она скоро сделалась селом.
Мы выше заметили, что судовое дело было самой тяжелой повинностью для жителей Сибири. Эта повинность при Михаиле Федоровиче отправлялась двояким образом: или по государеву указу какой-нибудь город и его уезд обязаны были в определенное время доставить известное количество судов, или просто сибирские воеводы заставляли строить государевы суда самих жителей своего уезда. В том и другом случае правительство оплачивало эту повинность, как и всякое «государево изделие», но только по самой низкой цене, например, за дощаник платило 15 рублей, а за кочу 25, тогда как частные лица в то же время платили за суда первого типа по 35 и по 40 рублей, второго же по 50 и 60 рублей; точно так же правительство расплачивалось и с плотниками[374]. Насколько тяжела была судовая повин
ность, об этом можно судить и по многим жалобам служилых людей, посадских, ямских охотников, крестьян и гулящих людей, а равным образом и по донесениям сибирских воевод. Так, в 1640 году туринские служилые люди, посадские, ямщики и пашенные крестьяне жаловались Михаилу Федоровичу: «По твоему государеву указу велено на нас накинуть в Туринском делать суды — 12 дощаников больших и малых, а денег из казны дана цена малая: от малых дощаников 15 р. и от больших 25, а мы давали за те суда: за малые — по 35 и по 40 р., а за большие — по 50 и 60 р., и от того мы задолжали великими долгами и многие из нас разбрелись врозь; да на нас же воевода доправил большим правежом 10 человек плотников и послал к судовому делу в Верхотурье, а мы тем плотникам сверх указанной цены дали по 15 и по 20 рублей, потому что на Верхотурье судовой лес от реки удален и вывозка дорога; и от того судового дела, государь, многие из нас бредут врознь и Туринский городишка стал пустеть...»[375]. Из некоторых документов видно, что судовое дело возлагалось даже на оброчных крестьян, хотя эти последние, как мы упоминали, за пять четвертей ржи избавлялись от всяких других государевых изделий. Например, в 1639 году ирбитские оброчные крестьяне жаловались государю: «Наложил на нас воевода сделать дощаник в 9 печатных сажен, а нам такого судоваго леса добыть негде, потому что у нас место степное и что от Верхотурья удалено верст на 300...»[376]. Тяжесть судового дела увеличивалась еще от того, что воеводы иногда заставляли делать суда людей, не умеющих плотничать, и притом несмотря ни «на страдную пору», ни «на жестокие холода». Это «изделие» особенно давало сибирским воеводам наживаться: они сгоняли на судовые верфи людей вольных, гулящих, несмотря на то, что эти последние по своему положению не обязаны были нести каких бы то ни было государевых изделий, тогда как настоящих плотников, которые преимущественно занимались судостроительством, воеводы за взятки избавляли. В 1639 году 17 человек туринских и 7 человек тюменских гулящих людей послали Михаилу Федоровичу следующую челобитную: «Присланы мы, государь, из Туринска и Тюмени на Верхотурье

к судовому делу, а мы сироты твои нигде судов не делывали и в этом деле ничего не знаем. Посланы мы воеводами вместо плотников насильно, за приставами, а за нас никто в судовом деле не ручается, потому что мы люди гулящие из разных городов и живем в Сибири только по полугода, а иные по 10 недель; в Туринске же и в Тюмени, государь, есть плотники, которые всякие суда делать горазды и люди полные, зажиточные, но воеводы тех плотников не посылают к твоему судовому делу, норовя им, чтобы они делали суда торговым людям». В заключение этой челобитной гулящие люди жаловались, что «за то судовое дело нас сирот твоих били на правеже нещадно и бросили в тюрьму, а тюрьма земляная и мы оцынжали и перепухли от голода; прокормить же нас некому, потому что на Верхотурье в летнее время городских людей мало и мы, государь, помираем голодною смертью, а некоторые уже умерли...»[377]. И подобных челобитных нам приходилось встречать много и притом от всякого чина людей. Да и сами некоторые сибирские воеводы сознавали, что судовое дело есть самая тяжелая повинность, и от нее более всего бегали сибирские жители, а иные даже лишали себя жизни. Туринский воевода доносил в Москву, что многие из тех плотников, которых он выбрал к судовому делу, «давились и резались до смерти от того судового дела...»[378]. Верхотурский воевода писал, что на Верхотурье строили суда 57 человек стрельцов, пашенных крестьян и ямских охотников, и из них «от того судового дела 8 человек сбежали, 7 умерло, один постригся в монахи и два удавились...»[379]. Конечно, не каждый год одинаково сибирское население страдало от судовой повинности, бывали годы, когда правительство менее нуждалось в судах, и тогда эта повинность была не так обременительною или по крайней мере переносилась легче. Но тем не менее суда строились ежегодно, и население Сибири всегда более или менее участвовало в судостроительстве то личным трудом, то деньгами. А как была велика в Сибири потребность в судах, об этом можно судить по следующим данным. Например, в 1639 году под Верхотурьем было сделано 103 дощаника, кочи и 7 лодок, но уже в следующем году верхотурский воевода доносил в Москву, что государевых запасов из Верхотурья сплавить в другие сибирские города не на чем: хлеба скопилось много, а судов готовых очень мало. Из этой же отписки видно, что в 1640 году назначено к отправке из государевых верхотурских житниц покупного, выдельного и десятинного (с государевой пашни) разного хлеба 48 417 четвертей. И если, пишет воевода, положить на дощаник по 300 четвертей, то нужно будет дощаников 161[380]. Но это, конечно, не все количество хлеба, которое требовалось на разные сибирские города: по смете тобольского воеводы «всего хлеба на жалованье служилым людям, ружникам, оброчникам и на разные неокладные расходы в города тобольского и томского разрядов в 1640 году нужно было около 80 000 четвертей»[381]. А так как из всех сибирских городов в обозреваемое нами время только Верхотурье, Туринск и Тюмень не нуждались в привозном хлебе, то, стало быть, ежегодно сплавлялось по реке Туре сотни тысяч пудов одного хлеба, а для этой операции нужно было иметь и соответственное количество судов. Да к этому нужно будет добавить, что суда еще требовались под соль, на подъем служилых людей и для разной ямской гоньбы. Отсюда понятно, почему жители верхотурские, туринские и тюменские постоянно жалуются, что «они ежегодно мучатся над тем судовым делом».
Другие классы сибирского общества могли легче переносить судовую повинность именно потому, что они были избавлены от множества других «государевых изделий», тогда как пашенных крестьян она в высшей степени обременяла: они почти круглый год так или иначе работали на государя и затрачивали на всякие изделия такую массу труда, что им мало оставалось времени на работы по собственному хозяйству. Ко всем упомянутым повинностям нужно еще прибавить разные денежные поборы; нужно ли построить новый гостиный двор, амбары, житницы, двор на приезд инородцев и т.п., а крестьяне не только должны были возить лес на эти постройки, но и с них еще собирали и деньги на тот же предмет. Конечно, все эти «государевы изделия» и «денежные поборы» с увеличением крестьянского населения в Сибири не так будут тяжело отзываться, когда можно будет раскладывать их на большее число людей, но в обозреваемый нами период они делали положение крестьян невыносимым и заставляли их «бежать врозь». Из «списков пашенных государевых крестьян» видно, что последние бегали ежегодно и притом из всех уездов и из всех волостей. Одни крестьяне бежали в поморские города, другие «пропали безвестно», а приблизительно с 1628 года они все чаще и чаще начинают бегать чрез Тагильский волок на Чусовую, а оттуда, вероятно, на Волгу. Воеводы ежегодно посылают тоже крестьян в поморские города для отыскивания беглецов; оттуда еще удавалось сыщикам возвратить их на место жительства, но те, которые бежали чрез Тагильский волок, пропадали бесследно.
Однако следует заметить, что и между сибирскими крестьянами, и пашенными, и оброчными мы встречаем семейства очень зажиточные: они владеют значительными участками земли, десятин по 50 и по 70, делают ежегодно на «собинных пашнях» большие присевы разного хлеба и косят по 100 и по 300 копен сена; иные пашенные крестьяне обрабатывают на государя по 3 десятины в поле, а оброчные платят в казну хлеба четвертей по 100 и по 120. Это, очевидно, большесемейные люди, к ним идут другие крестьяне в захребетники и половники. Кроме того, у одного встречаешь «купленого человека родом колмак» или родом «нагаетин»; у другого живут какие-то «по- кормленики» по одному и по два человека. Или, например, в дозорной книге Тюменского уезда читаем: «Деревня при р. Кармаке крестьян Третей и Поздейки Букиных, а у них крепостных людей три человека: Гришка, да Русанко, да Ивашко; пашни паханой доброй земли 25 четей, да перелогу 7 четей в поле, а в дву потому ж, да у них же под деревнею мельница мутовка, да у деревни сена на 50 копен...»[382].
В отношении ближайшего управления и суда государевы крестьяне были подчинены приказчику. Приказчик в слободе или волости имел такое же значение, какое воевода в городе и в уезде; обязанности этих должностных лиц по своему характеру были почти одинаковы, и наказы, определяющие власть и круг обязанностей воевод и приказчиков, в большинстве пунктов буквально сходны. Как воеводе, так и приказчику предписывается: «делать всякие государевы дела по наказам и грамотам, смотря по тамошнему делу, как будет пригоже, чтоб государю прибыль учинить, а людям тягости не навесть». Поэтому и злоупотребления приказчиков были такие же, как и воеводские, и жалобы крестьянские на своих ближайших начальников пишутся в тех же выражениях, как и на воевод, только, конечно, управу на приказчиков крестьянам найти было несравненно легче, чем на воеводу, потому что эту управу мог дать воевода, тогда как на воеводу — только государь. Новый приказчик, назначенный воеводой в слободу или волость, прежде всего должен был учесть старого точно так же, как это делали новые воеводы при смене старых. Затем ему предписывалось: «будучи на службе крестьян и всяких людей во всяких делах, кроме разбойных, судить в пяти рублях, а больше того не судить, а с приставными памятями и челобитными истца и ответчика отсылать к воеводе; собирать пошлины с дел судных, с купли и продажи и с проезжих людей, вести приходорасходные книги, призывать крестьян на государеву пашню или на оброк и давать из государевой казны ссуду и подмогу, от обид и от насильства сторонних людей крестьян оберегать и самому крестьянам налогов, убытков, продаж и насильств никаких не делать, а поступать во всем по наказу и по воеводским памятям; смотреть, чтоб крестьяне из слободы или волости без спросу никуда не выезжали, не воровали и не грабили, в зернь и в карты не играли, корчмы и бл... у себя не держали; смотреть, чтоб пашенные крестьяне пахали, сеяли и убирали государевы пашни вовремя и наперед своих крестьянских пашен; смотреть, чтоб государев хлеб собирали с великим береженьем, в скирды и в одонья клали высуша гораздо, чтоб молотили хлеб и из ухоботья и мякины зерно вывеивали до чиста, а обмолотя, велеть привозить в житницы и сдать целовальникам; смотреть, чтоб крестьяне семянной хлеб на государевы пашни высевали сполна, на десятину ржи по две четверти, а овса по 4 ч., чтоб крестьяне государев хлеб лошадьми не травили и не крали, солому, ухоботье и мякину продавать и деньга в книги писать порознь, по статьям; от калмыцких и от всяких воинских людей жить с великим береженьем, а как только будут вести про неприятеля, то писать об этом в город к воеводе и другим приказчикам в слободы, а крестьянам с женами и детьми и с имуществом велеть бежать в креп- кос место и ир.»[383]. Таким образом, круг обязанностей приказчиков был довольно обширный, и для всякого рода злоупотреблений им открывался широкий простор. Но особенно приказчики злоупотребляли своей властью при сборе пошлин: торговые и всякие проезжие люди, а также и крестьяне постоянно жаловались на них, что «они бсруг пошлины лишние, ценят всякие товары не прямою ценою, а дороже и тем сами корыстуются...», то есть делали то же самое, что и воеводы, когда в городах и на заставах не было еще таможенных голов. Правительство обратило внимание на эти жалобы и дозволило крестьянам некоторых слобод из своей среды выбирать целовальников, которые ведали бы всякие пошлины, и тем самым значительно ограничило круг обязанностей приказчиков и лишило их возможности самой легкой наживы. Из других выборных лиц в слободах и в волостях встречаются старосты и десятские, но они играли только полицейскую роль и были помощниками приказчиков в надзоре за поведением крестьян; им предписывается: «беречь крестьян от побегу и от всякого воровства»[384].
Таково было положение в Сибири государевых крестьян. Что же касается крестьян владельческих, то о них мы имеем мало сведений, да их и немного было в описываемое нами время. Можем здесь отметить только следующее явление. Некоторые владельцы, например, боярские дети или подьячие, переселившись в Сибирь со своими холопами, дают последним отпускные, но под тем условием, чтобы они пробыли в их деревнях по нескольку лет в качестве половников: по пять, но шесть лет, смотря по уговору. Нам кажется, что к этому акту благодеяния владельцы были просто вынуждаемы тамошними условиями жизни. При дороговизне хлеба кормить холопов было убыточно, а на их работы на пашнях не всегда можно было надеяться: при первом неудовольствии на своего господина каждый холоп легко может убежать, а искать его было совершенно бесполезно. Между тем отпущенный холоп, севши на пашню своего прежнего господина в качестве половника, сам заинтересовывался в ведении хозяйства, потому что, когда кончатся срочные годы, то он по уговорной записи имел право на хлеб и скот, который наживет за время половничества.
Относительно монастырских и архиепископских крестьян можно смело сказать, что их положение было гораздо лучше государевых уже по одному тому, что они были несравненно менее обременены разными изделиями и денежными поборами. Мы в данном случае, собственно, разумеем крестьян тобольского Знаменского монастыря и софийского архиепископского дома, потому что другие сибирские монастыри в обозреваемое нами время большей частью обрабатывали свои пашни сами или сажали на них половников, а крестьян у них было слишком ничтожное число — человека по два, по пять, не более, да и те часто бегали, так что в известный год монастырь имеет несколько крестьянских дворов, а в следующем году уже ни одного двора. Но тобольский Знаменский монастырь и дом Софии Прем. Бож., как мы видели, имели достаточное количество крестьян, и о последних мы более имеем и сведений. Оброчные крестьяне как Знаменского монастыря, так и архиепископского дома были большей частью люди малосемейные, а потому и бедные; об этом можно судить по количеству обрабатываемой ими пашни: они пашут по 2 ч. в поле и редко по 3 ч., а судя по ничтожному количеству собираемого ими сена, можно думать, что они имели и мало скота. Но пашенные крестьяне жили несравненно зажиточнее: они пахали минимум по 7 ч. в поле и косили по 50 к. сена, а некоторые из них пахали по 20 ч. в поле, а сена косили по 100 и более копен. Вообще за богатым монастырем сибирским крестьянам жить было гораздо выгоднее, чем за государем или служилыми людьми; это ясно можно видеть по данным, касающимся половников тобольского Знаменского монастыря. Прежде всего заметим, что происхождение этих половников было разное: про одного говорится в дозорных книгах, что он приехал из Руси в Сибирь по проезжей монастырской грамоте, то есть он был прибран в половники еще на Руси; другой по переселении в Сибирь некоторое время жил в наймитах у служилых или посадских людей, а потом поступил в половники к Знаменскому монастырю; третий был приговорен в половники каким-нибудь подьячим или боярским сыном еще на Руси, но монастырь его выкупил за 15 или 17 рублей и посадил на свою пашню тоже в половники и пр. Но все эти половники навсегда остаются жить за монастырем; жили отцы до самой смерти лет по 20 и по 30, а потом живут и дети на тех же условиях, то есть в качестве половников. Мы не видели ни одного случая, чтобы монастырский половник переселялся на пашню к какому-нибудь другому владельцу, между тем как половники служилых людей, посадских и крестьян, едва только отживут срочные годы — лет 5 или 6, как уже переходят на пашню монастырскую. Даже отпущенные холопы, проживши в половниках у своего прежнего господина срочные годы, забирают нажитой скот и переселяются в монастырские деревни. Отсюда само собой очевидно, что за монастырем было жить гораздо лучше, чем за каким-нибудь другим владельцем. Половники Знаменского тобольского монастыря хотя пашут на себя незначительное количество земли — четей по 5, по 12, не более, но почти все они имеют достаточное количество скота, и преимущественно рогатого, а некоторые из них имели по 2 лошади, по 4 быка, по 4 дойные коровы, по нескольку телят и свиней. К этому нужно еще добавить, что многие монастырские половники имеют своих половников по одному и по два человека.
В заключение этой главы нам остается еще сказать несколько слов о нравственном состоянии первых насельников Сибири. Занимающимся отечественной историей хорошо известна грамота патриарха Филарета к первому Сибирскому архиепископу Киприану, в которой он самыми мрачными красками описывает нравы сибирского общества, но, кажется, никому не известно то, что эта грамота написана не по рассказам «воевод и приказных людей, которые прежде сего бывали в Сибири», как говорится в этом документе, и которым можно было бы и не верить, а на основании донесения самого архиепископа Киприана, и, может быть, есть только переписка части донесения последнего. Поэтому упомянутый документ имеет несравненно большее историческое значение, чем это кажется с первого взгляда, и факты крайней безнравственности сибирского населения, записанные в нем, заслуживают полнейшего вероятия. К сожалению, самой грамоты Киприана к государю и патриарху до нас не сохранилось, но что она существовала и была писана ранее грамоты к нему Филарета, в этом мы нисколько не сомневаемся: о ней упоминается в грамотах Михаила Федоровича к воеводам тобольскому и березовскому и в одной отписке воеводы тобольского Матвея Годунова к воеводе пелым- скому. А если патриарх Филарет в своей грамоте пишет, что он якобы узнал о безнравственном состоянии сибирского общества из рассказов воевод и приказных людей и упрекает в ней Киприана за то, что последний ему «о том ни о чем не пишет», то этого, вероятно, хотел сам Киприан, чтобы не ожесточить против себя воевод и служилых людей, которых его донесение главным образом касается.
Какие же сведения о нравах сибиряков сообщает нам грамота патриарха? Она прежде всего указывает на то, что в сибирских городах многие служилые и жилецкие люди живут не по-христиански, не по преданиям святых апостолов и святых отцов, а по своей воле, по своим скверным похотям; многие русские люди и иноземцы, принявшие православие, крестов на себе не носят, постных дней не хранят, а едят мясо и «всякие скверны» вместе с татарами, остяками и вогулами. Затем упомянутая грамота отмечает факты крайне отвратительного полового разврата, господствовавшего как среди светского общества, так и в сибирских монастырях; многие православные люди живут с некрещеными инородками, как бы со своими женами, и детей с ними приживают; иные женятся на сестрах двоюродных и родных, на дочерях своих, «блудом посягают» на своих матерей и дочерей, «чего, — говорится в грамоте, — ив поганых и не знающих Бога не обретается, о чем не только писать, но и слышать гнустно». Из этого же документа видно, что многие служилые люди, отправляясь по делам службы в Москву или в другие города, закладывают своих жен на сроки, а те люди, у которых они бывают в закладе, живут с ними и «блуд творят беззазорно» до тех пор, пока мужья их не выкупят. Если же по истечении срока мужья не выкупят заложенных своих жен, то кредиторы продают последних «на воровство и на работу всяким людям». Некоторые же «бедных и убогих вдов и девиц беспомощных для воровства берут к себе насильно и у мужей работных людей отнимают жен и держат у себя для воровства и крепости на них воровские берут заочно, а те люди бегают, у которых жен поотнимают, отдаются в холопи, в неволю всяким людям и женятся на иных женах, а отнятых жен выдают за других мужей или продают, или отдают в заклад и в холопи всяким людям. А попы сибирских городов, черные и белые, не только такие беззаконения не запрещают, но и говорят молитвы, а иных венчают без знамен, не по христианскому закону». Монастыри также вели соблазнительную жизнь. Мы упоминали, что первоначально, до приезда Киприана в Сибирь, монахи и монахини жили вместе в одном и том же монастыре. Поэтому в сибирских монастырях царил полнейший разврат: монахини развратничали и с монахами, и с мирскими людьми. Многие монахи и монахини снимали с себя чернецкое платье и жили в одних домах с мирскими людьми и в своей жизни ничем не рознились от этих последних. Далее патриарх пишет, что служилые люди, когда приезжают в Москву с государевой денежной и соболиной казной, то подговаривают многих женок и девок, привозят их в сибирские города и держат вместо жен, а иные продают литовцам, немцам и татарам. «А воеводы, — читаем в той же грамоте, — того не брегут и тех людей от такого воровства, беззаконных и скверных дел не унимают и не наказывают, покрывая их для своей бездельной корысти, и иные же воеводы и сами таким ворам потакают и попам приказывают говорить им молитвы и венчать их насильно...»[385]. Но этого мало, сами воеводы подавали пример к разврату и творили всякие беззакония. Про нарымского воеводу тобольский воевода писал в Туринск, что «он жен служилых людей брал насильно к себе на постель, а когда мужья их хотели писать на него грамоту и обратились с этой целью к своему попу, то воевода бил кнутом и попа, и служилых людей...»[386].
Такова была печальная картина нравственного состояния сибирского общества до открытия в Сибири архиепископской кафедры. Многие другие данные вообще указывают на падение религиозного чувства у русских людей, переселившихся за Уральский хребет, а так как религия для малообразованного человека служит главным сдерживающим началом в его страстях, то при недостатке религиозности он уже не стесняется в проявлении своих диких инстинктов и «творит, — как говорится в грамоте Филарета, — всякие беззакония беззазорно». Такой упадок у сибиряка религиозного чувства объясняется очень легко. В Сибири, особенно в городах, лицом к лицу столкнулись люди разных национальностей, разных религий и разных

нравственных понятий: там были язычники, магометане, лютеране, католики и, наконец, русские православные; туда, как мы видели, ссылались пленные поляки, литовцы и немцы, принимавшие участие в смутной эпохе, а мы знаем, что в эту ужасную эпоху не только наши враги, терзавшие русскую землю, забыли Бога, для которых не было ничего святого и которые были более похожи на зверей, чем на людей, но многие и из русских людей, малороссийские и донские казаки вели себя не лучше врагов. Многие из этих извергов были пленены, сосланы в Сибирь и поверстаны в службу и, таким образом, вошли в состав сибирского населения; туда же ссылались на службу и на пашню воры, разбойники, душегубцы и другие преступники. И эта смесь элементов не могла не отразиться самым гибельным образом и на приборных, переведенцах и вольных переселенцах из русских людей, на их религиозных и нравственных понятиях.
Очевидно, что с таким развращенным обществом архиепископу Киприану трудно было бороться, научить его жить по заповедям Божиим, и открытие архиепископской кафедры в Тобольске мало должно было повлиять на нравственную сторону сибиряков. Патриарх Филарет, отправляя в Сибирь Киприана, «заповедал ему достойно пасти словесное стадо, заботиться о чистоте веры завоевателей и русских пришельцев, обращать ко Христу идолопоклонников и магометан, да проповедь слова Божия ростет и множится...»421. Но Киприан, явившись на место службы, сразу должен был почувствовать себя одиноким в деле выполнения той высокой задачи, которую заповедал ему патриарх; на тамошнее белое духовенство он при своем служении не мог рассчитывать: оно было и слишком малочисленно, и к тому же распущенно не менее светского общества; «белые попы, — говорится в донесениях разных сибирских архиепископов, — не учители, а бражники». Черных попов было совсем мало, а монастыри служили примером разврата. Киприан привез с собой несколько белых и черных попов; первые должны были с ним служить в Тобольске, а вторых он послал в разные сибирские монастыри. Но мы уже упоминали, что за люди были белые попы, что они не только не хотели служить в соборной тобольской церкви, но даже восстановляли против
Киприана тобольское сибирское население. А относительно черных попов Киприан писал патриарху, «что их не принимают ни в которых городах». Нечего уже и говорить о том, что воеводы и вообще служилый класс встретили неприветливо приезд архиепископа и сразу стали к нему во враждебное отношение. Они хорошо понимали, что Киприан будет начальником за всех обиженных, будет писать патриарху и государю о всех их беззакониях и его донесения будут подействительней, чем жалобы посадских людей, крестьян и инородцев. Вскоре после своего приезда в Тобольск, по крайней мере не позже конца 1621 года, Киприан написал грамоту государю и патриарху, в которой он довольно подробно описывал нравы сибирского населения и указывал на те препятствия, которые он встретил при своем служении со стороны служилого класса. Киприан пишет, «что когда он ехал в Сибирь, то в сибирских городах видел многое нестроение...». Затем, перечислив все те беззакония, которые приводятся в грамоте Филарета, Киприан продолжает: «Разные служилые люди приходят к нему с великим шумом и сказывают, что у них есть государева грамота делать так, как они делают... не дают разводить незаконно сожительствующих, скрывают всякие вины беззаконников и беззаконниц... в монастырях чернецы живут с женами и он хотел развести их и учинить наказание по правилам святых отцов, и за тех беззаконников и беззаконниц стоят всяких чинов люди... что тех попов и игуменов, которых он послал в города, не принимают ни в которых городах... что попы и мирские люди, которые приезжают в Москву за церковным строением, получив от государя то строение, пропивают...»[387]. По поводу этого донесения Киприана и от Михаила Федоровича посланы грамоты сибирским воеводам, и они составлены на основании тех же данных, как и грамота Филарета. Так, березовскому воеводе в 1622 году государь писал: «Ведомо нам стало, что в сибирских городах служилые и всяких чинов люди учинили меж собою совет в духовных делах богомольца нашего архиепископа Киприана и его десятильников слушать и под суд к нему ходить не хотят, а научают меж себя на архиепископа служилых и всяких чипов людей во всех сибирских городах шуметь, а вы, воеводы, им в том потакаете... и во многих местах Сибири нестроением воевод города развались... и в пьянствах у вас многие люди бьются и режутся до смерти, а вы про то не сыскиваете, и т.д.»[388].
В заключение своей грамоты патриарх Филарет требовал, чтобы Киприан прочитал ее в соборной тобольской церкви пред воеводами, детьми боярскими и всякими служилыми и жилецкими людьми, а списки с нее разослал во все сибирские города, чтоб эта грамота стала известной всем; требовал также, чтобы он прислал в Москву ту грамоту, на которую ссылались служилые люди и которая будто бы разрешала им «из иных городов свозить жен и девиц и с ними жить по своей воле...». Киприан исполнил распоряжение патриарха: читал и разъяснял его грамоту в Тобольске, а рассылая с нее списки в другие сибирские города, просил воевод собрать чрез биричей всяких чинов людей с женами и детьми и прочитать им грамоту святейшего патриарха, «чтоб они всякое богоненавистное и мерзкое дело покинули и жили бы по правилам святых апостолов и святых отцов»[389]. В царских грамотах, разосланных в 1622 году ко всем сибирским воеводам, также приказывалось, чтобы воеводы в духовные дела не вступались, слушали бы в этих делах архиепископа и его десятников, а служилых и всяких чинов людей унимали от всякого беззакония, тех же, которые не станут слушать в духовных делах архиепископа или его десятников, наказывать, смотря по вине. Но все эти грамоты оставались мертвой буквой для воевод и разных служилых людей. И во время Киприана, и после него архиепископские десятники жалуются, что воеводы и другие приказные люди покрывают всяких беззаконников и беззаконниц и не дают им судить их в духовных делах, а люди всяких чинов, надеясь на заступничество воевод, «живут блудно и творят всякие беззаконения». В свою очередь воеводы доносят в Москву, что эти десятники всяким уездным и городским людям делают притеснения и обиды, берут большие взятки и т.п. Столкновение между архиепископскими приказными людьми и воеводами
были постоянные. Круг обязанностей десятников был обширный; дела, подлежащие их ведению, в распущенном сибирском обществе, можно сказать, возникали ежеминутно. Но городское население уже привыкло но всем делам суда и управы обращаться к воеводам и продолжало то же делать и при архиепископских десятниках; воеводы не хотели поступиться своими правами и разбирали всякие дела. Ки- приан в своих грамотах к сибирским воеводам довольно подробно перечисляет все те дела, которые должны были ведать его приказные люди, просит их не вступать в эти дела, не стоять за преступников и помогать десятникам в том случае, если преступники не захотят идти под их суд...[390] Но на практике выходило так, что каждый обращался туда, куда ему было выгодней: истец шел за судом и управой к десятнику, а ответчик искал защиты у воеводы; следствием же этого было неизбежное столкновение между этими двумя властями. Словом, между архиепископскими приказными людьми как представителями церковной власти установились самые враждебные отношения, и это не могло не отразиться печальным образом на выполнении архиепископом Киприаном той высокой задачи, которую возложил на него патриарх Филарет. И в самом деле, что могли сделать архиепископские десятники и даже сам архиепископ, если им не помогала светская власть, которая только одна и располагала материальной силой?! Например, в 1623 году старицы тюменского женского монастыря жаловались архиепископскому десятнику на свою игуменью в духовном деле, что она «живет не по иноческому обещанию», и ссылались на одного ярыжку как на свидетеля грешных поступков игуменьи. Десятник потребовал к допросу этого ярыжку, но последний не захотел пред ним дать никаких показаний, говоря, что он может объявить про духовное дело игуменьи только самому архиепископу. Тогда десятник обратился к воеводе с тем, чтобы он посадил на время ярыжку в тюрьму, но воевода отказал ему в этом[391]. Что значит после этого суд приказных людей архиепископа?! И чем эти приказные строже относились к своим обязанностям, тем население более их ненавидело и на их нравственный надзор не обращало никакого внимания,

и продолжало жить так же, как и жило прежде. Киириан скоро оставил тобольскую архиепископскую кафедру и, вероятно, с полным сознанием, что его заботы поднять нравственное состояние сибирского населения были совершенно бесплодны. И действительно, чтобы в этом убедиться, стоит только заглянуть в документы, относящиеся к последнему времени.
Можно было бы привести множество фактов для характеристики низкого нравственного состояния сибирского населения и особсшю служилого класса, но мы не считаем этого нужным: нового они дают нам мало, и если бы упоминать о них, то это значило бы целиком повторять то, что мы уже видели в грамоте Филарета и донесении Киприана. Факты эти показывают, что в Сибири продолжал царить самый отвратительный разврат; монахи и монахини ведут мирскую жизнь, пьянство, игра в зернь и карты сопровождается драками и убийствами. Крестьяне жалуются на боярских детей, что последние со своими людьми выбывают из деревень, что он «бил его, топтал ногами и выдрал бороду»; целовальники бьют челом государю, «что их таможенный голова, пришед пьян, велел служилым людям разболочи до нага, бил батогами насмерть и увечил на век» за то, что они не хотели приложить своих рук к таможенной книге, которую он составил без их участия; софийский боярский сын доносил в Москву, что государевы деньги 900 р., которые посланы с ним в Тобольск, украли в Тюмени; ямские охотники однажды жаловались, что из 100 р., выданных им в счет жалованья, 28 р. оказались поддельными, оловянными, и т.п.427.
Как Киприан, так и другие сибирские архиепископы жалуются, что воеводы вмешиваются в их духовные дела, покрывают беззакон- ников и беззаконниц, берут белых попов «для письма и выделу», а церкви в это время остаются без службы, люди помирают без крещения и причастия, бьют белых попов батогами, сажают в тюрьмы и даже «отставляют от церквей Божиих». А о самих белых попах архиепископ Симеон в 1653 году писал государю, что в некоторых сибирских городах «попы живут не чинно, пьют, бражничают, священническая действуют иное не по преданию святых апостолов и святых отец, а по своему изволению». Затем тот же архиепископ доносил, что иные попы живут так далеко от Тобольска, что если их вызывать «на смирение», то им проезду будет года по два и больше...[392]. Да и сами архиепископы не всегда стояли на высоте своего сана и, кажется, более заботились о материальных делах софийского дома, чем о своей пастве, о делах духовных. Иначе не было бы таких безобразий, какие мы встречаем в самом городе Тобольске. В 1637 году поп Григорий Пятка во главе своего прихода бил челом государю: «В 1613 г. в Тобольске воздвигнут храм во имя Всемилостивейшего Спаса с приделом твоего государева ангела преподобного Михаила Милетскаго и подле паперти того храма на могилах разными людьми поставлены полки, где продают мясо и рыбу и от тех, государь, полок твоему богомолью великое утеснение и во время службы от людского кричанья не слышно и самаго пенья, а от собак бывает великая скверна; мертвых от тесноты погребать негде, у архиепископских ворот положены многие мертвые; да подле паперти, государь, стояли две полки, и Федька Казанец на месте тех полок в 1632 г. поставил две лавки вплоть подле папертной стены и теми лавками заставил многие могилы, а самая паперть от них сгнила». В заключение этой челобитной челобитчики просили государя, чтобы он велел очистить паперть Всемилостивейшего Спаса от тех лавок и полок[393]. Этот факт важен в том отношении, что не архиепископы тобольские позаботились об уничтожении этих безобразий, которые творились на их глазах, а сами прихожане Спасской церкви и поп. Таково-то было радение о «духовных делах» сибирских архиепископов. Да некоторым из них и времени не было для этих дел; мы видели, какой страстью к стяжанию отличались архиепископы Нектарий и Герасим! Каким мог быть пастырем этот последний, когда «от его архиепископскаго мучения» два человека удавилось?! Один боярский сын города Тобольска Ивашка Мильзин обвинял архиепископа Симеона в возмутительном насилии. Нужно заметить, что этот Мильзин служил у архиепископа Герасима в дьячках и ведал софийских дворовых людей. По смерти Герасима в 1650 году тобольский воевода Шереметев с товарищами
указал ему продолжать ту же службу до приезда нового архиепископа и, между прочим, вручил под расписку Мильзину 200 р. денег с тем, чтобы он раздал жалованье софийским дворовых людям на 1651 год. Мильзин действительно деньги раздал, «а для веры в том взял с софийских людей росписку за их руками». Но архиепископ Симеон по приезде в Тобольск призвал к себе этого Мильзина и отнял у него расписку дворовых людей, а этим последним приказал взятых ими денег в государеву казну не платить и Мильзину не отдавать. «И за те, государь, деньги у меня, — жаловался Мильзин, — взят дворишко в твою казну, да меня же держали на правеже 20 недель до тех пор, пока добрые люди не выкупили. Да он же архиепископ Симеон без твоего государева указу целый год мучил меня в цепи и в железах; а кто на меня наклеплет из его дворовых людей и он без суда и сыску велит править и тем меня разорил со всеми животишками...». Челобитчик, наконец, просит государя, чтобы он «указал его счесть по приходным и расходным книгам в Тобольске мимо архиепископа Симеона и его приказных людей, кому ты, государь, укажешь»[394].
Положим, как сейчас увидим, Ивашка Мильзин во многом был виновен против софийского дома и заслуживал сурового наказания, но во всяком случае тот способ, который употребил Симеон, чтобы наказать его, совсем не приличен и особенно для высшего представителя церкви. В свою очередь архиепископ Симеон жаловался государю, что этот Мильзин, управляя софийским домом в продолжение полутора года, совершенно его опустошил: «хлеб всякий, мед пресный и вино горячее, всякия питья и всякую посуду разносил к себе и с племенем и друзьями всяким софийским добром делился; да кроме того он приходил с друзьями и с племенем, с женами во архиепископский дом, пили, ели и прохлаждались в архиепископских кельях и вследствие этого так разорил софийский дом, что я, богомолец твой, по приезде в Тобольск не нашел никакой посуды ни в кельях, ни в поварне и нечем было воды зачерпнуть, а денег в казне не осталось ни одной деньги...»[395].

Вообще нравы в Сибири в обозреваемое нами время были жестокие, и распущенность царила как в мире, так и в монастырях. Для характеристики нравов сибиряков мы приводили факты не исключительные, а обыкновенные, которые часто встречаются в документах. Однако здесь мы должны сделать оговорку относительно крестьянского деревенского населения: нам очень мало попадалось из крестьянской жизни таких фактов, которые свидетельствовали бы об особенно низком нравственном уровне крестьян, хотя между ними было множество ссыльных, разных преступников; мы не можем сказать, что и в деревнях царили те же пороки, какие мы видели в городах и монастырях. Очень может быть, что этих фактов не дошло до нас или просто они не попались нам под руку, но мы не можем не обратить внимания на следующее обстоятельство: в сметных книгах слобод ежегодные доходы с судных дел показаны самые ничтожные — 1 р., 2 р. и редко 3 рубля, а в некоторых слободах за иной год совсем судных дел не было. Этот факт довольно красноречиво говорит в пользу крестьян; по крайней мере, можно сказать, что они между собой жили сравнительно мирно. Правда, мы упоминали выше, что, например, крестьяне Ницынской слободы убили своего приказчика, невьянские и тагильские крестьяне выходили против переписчиков и досмотрщиков с луками и дубинами, иные берут из государевой казны подмогу и ссуду и убегают с государевой пашни. Но к таким поступкам крестьяне иногда были просто вынуждаемы. Например, чем они могли ответить на такое распоряжение туринского воеводы Кафтырева: он велел не более не менее, как сжечь всю Ирбитскую слободу. Мы не знаем, как крестьяне этой слободы защищались против этого дикого распоряжения воеводы, но только последнее не было приведено в исполнение.

<< | >>

↑

Источник: Буцинский, П.Н.. Заселение Сибири и быт первых се насельников. 2012

Еще по теме ГЛАВА VIII:

- Альтернативная история - Античная история - Архивоведение - Военная история - Всемирная история (учебники) - Деятели России - Деятели Украины - Древняя Русь - Историческая литература - Историческое краеведение - История Востока - История древнего мира - История Казахстана - История наук - История науки и техники - История России (учебники) - История России в начале XX века - История советской России (1917 - 1941 гг.) - История средних веков - История стран Азии и Африки - История стран Европы и Америки - История стран СНГ - История Украины (учебники) - История Франции - Методика преподавания истории - Научно-популярная история - Новая история России (вторая половина ХVI в. - 1917 г.) - Периодика по историческим дисциплинам - Публицистика - Современная российская история - Этнография и этнология -