Географический и геополитический факторы исторического процесса

«Вопрос о развитии экономики сводится... к тому, какими причинами обусловливается рост производительных сил, находящихся в распоряжении общества, — писал Г.В.Плеханов в своей работе «Основные вопросы марксизма». — А в этой своей последней форме он решается прежде всего указанием на свойства географической среды» . «Свойства географической среды, - констатировал он, - обусловливают собою развитие производительных сил, развитие же производительных сил обусловливает собою развитие экономических, а вслед за ними и всех других общественных отношений» . Тот же самый тезис Плеханов почти дословно воспроизвел несколькими годами спустя в «Истории русской общественной мысли»: «Свойствами географической среды определяется более или менее быстрое развитие производительных сил, а от степени развития производительных сил зависит, в последнем счете, весь строй общества, то есть все свойства общественной среды, обусловливающие собою стремления, чувства, взгляды, словом, всю психику отдельных людей» .

В своих работах, посвященных вопросам теории исторического материализма и конкретным сюжетам русской и европейской истории, Плеханов прослеживал влияние географической среды на многие аспекты жизни человеческого общества. В первую очередь, как был убежден основоположник русского марксизма, географическая среда оказывает непосредственное влияние на сам процесс производства материальных благ. «Свойства географической среды определяют собою характер как тех предметов природы, которые служат человеку для удовлетворения его потребностей^ так и тех, которые производятся им самим с той же целью» . При этом, как подчеркивал Плеханов, важно помнить, что «влияние географической среды на общественного человека представляет собою переменную величину»: развитие производительных сил ставит человека в новое отношение к окружающей его географической среде, и «нынешние англичане реагируют на эту среду совсем не так, как реагировали на нее племена, населявшие Англию во времена Юлия Цезаря» .

Кроме того, как отмечал Плеханов, особенности географической среды воздействуют на обмен между человеческими сообществами: характер рельефа, наличие водных путей указывают направление экономических сношений с соседями. Через посредство же обмена «раздвигаются пределы географической среды, влияющей на развитие производительных сил каждого из этих племен, и ускоряется ход этого развития» .

Наличие и интенсивность экономических связей с соседними обществами, как считали многие отечественные марксисты, определяют собой темп экономического развития данного общества. Как, например, подчеркивал Покровский в «Русской истории с древнейших времен», «экономическая эволюция [России] в своем темпе по крайней мере на три четверти зависела от того, удастся ли нам завести прямые связи с наиболее прогрессивными странами Запада или нет» . В свою очередь, темп (или «скорость») развития производительных сил общества, по убеждению Плеханова, влияет на интенсивность процесса клас- сообразования и тем самым, — поскольку «обострившаяся борьба классов углубляет ход идей и учащает их взаимные столкновения», — определяет собой «боевой характер» или, напротив, «вялость» общественной мысли . Наконец, темп экономического развития, как считали русские марксисты, диктует распределение ролей в отношениях между соседями: от скорости развития зависит, какая страна окажется «передовой», а на чью долю останется роль «догоняющего» или «отстающего».

И здесь влияние географического фактора на ход исторического развития переплеталось с воздействием фактора (пользуясь современной лексикой) геополитического: русские марксисты были уверены, что взаимоотношения с соседними странами, сравнительный уровень их развития самым непосредственным образом влияют на ход истории отдельно взятой страны. «Трудно рассуждать, как сложилась бы история русской общественности, если бы она протекала изолированно, под влиянием одних внутренних тенденций, — писал Троцкий. — Достаточно, что этого не было. Русская общественность, слагавшаяся на известной внутренней экономической основе, неизменно находилась под влиянием и даже давлением внешней социально-экономической среды» . Из этого постулата естественно вытекала задача — выявить формы, степень и последствия внешнего влияния на отечественную историю, или, иными словами, попытаться ответить на главный вопрос русской мысли со времен чаадаевского «Философического письма»: каково место России в мире?

Для описания места России в мире, — обычно при сопоставлении России с Западной Европой, — в русской мысли XIX-XX вв. традиционно использовались две модели: модель «отставания» и модель «своеобразия» (хотя, разумеется, существовали и разнообразные промежуточные варианты). Обе они были идеологически окрашены: одна принадлежала западнической традиции, другая — славянофильской. Разумеется, модель «отставания» в большей степени соответствовала марксистской теории, краеугольным камнем которой являлось представление о единстве законов развития человечества и общности стадий этого развития.

Тем интереснее, что русские марксисты отдали дань и той, и другой схеме: модель «своеобразия» использовал Плеханов в «Истории русской общественной мысли»; модель же «отставания» и «догоняющего развития» можно было обнаружить в творчестве практически каждого из русских марксистов, хотя следует отметить, что наиболее активным приверженцем этой модели был Троцкий. При этом сторонники и той, и другой модели опирались на опыт академической исторической науки и деятельно использовали труды классиков русской исторической мысли: С.М.Соловьева, Б.Н.Чичерина, В.О.Ключевского, П. Н. Милюкова, Н. П. Павлова-Сильванского.

«Отсталость» социально-экономического развития России в сравнении со странами Западной Европы констатировали в своих работах и профессиональные историки, стоявшие на марксистских позициях, и интересовавшиеся историей идеологи РСДРП. «Хотя новгородский период нашей истории совпадает с началом средневековой истории Европы, — заметил Троцкий, — но медленный темп экономического развития, вызывавшийся естественноисторическими условиями (менее благоприятная географическая среда и редкость населения), должен был задержать процесс классового формирования и придать ему более примитивный характер» . Плеханов также отмечал, что под влиянием «географической обстановки» «рост производительных сил русского народа происходил очень медленно сравнительно с тем, что мы видим у более счастливых в этом отношении народов Западной Европы. Уже эта сравнительная медленность роста производительных сил, а стало быть — и всего хода экономического развития в значительной степени объясняет некоторые, важные — хотя, конечно, не абсолютные, как думали славянофилы, а только относительные — особенности нашего общественного быта» .

Предпринимались и попытки измерить степень отставания России от Западной Европы в хронологических показателях. Так, по мнению Рожкова, в период классообразования это отставание составляло примерно четыре-семь веков, в период формирования денежного хозяйства — около трех веков, и, наконец, в период капитализма отставание России от западных стран измерялось уже не веками, а только десятилетиями : таким образом, как считал Рожков, исторический разрыв между Россией и Западной Европой постепенно сокращался. Как минимум в четыре века измерял степень русской «отсталости» от Европы Плеханов; анализируя проекты реформ, задуманных в конце XVII века В.В.Голицыным, он заметил: «Вследствие разницы экономических условий, для Москвы конца семнадцатого столетия была преждевременной мысль о мере, с успехом принятой во Франции в начале четырнадцатого» (речь шла о предполагавшемся переводе натуральных повинностей дворцовых крестьян на деньги) . Покровский же в «Русской истории с древнейших времен» определял этот временной разрыв 66

в два-четыре века ; из контекста его труда следует, — хотя специально он этой темы не затрагивал, — что до татаро-монгольского нашествия экономическое развитие Руси шло синхронно с Западной Европой, а отставание было в известной степени результатом ига . Покровский, как и Рожков, был убежден, что Россия постепенно «догоняет» Европу, и что в современный ему период историческая дистанция между Россией и Западом сократилась до минимальных величин. По мнению Покровского, степень русской отсталости зачастую неоправданно преувеличивают: так, отечественные политические деятели в силу «свойственной русскому интеллигенту международной скромности» сравнивали русскую революцию 1905 г. с европейскими революциями 1789 г. или 1848 г., хотя с учетом особенностей нового исторического периода, — уровня развития промышленности и расстановки классовых сил, — более корректным было бы сопоставление ее с событиями Парижской Коммуны 1871 г. .

Обращаясь к проблемам социально-экономического развития России XVII-XIX вв., русские марксисты писали о том, что это было по существу своему «догоняющее развитие», что внешний фактор самым прямым образом стимулировал развитие страны. Наличие в непосредственной близости от западных границ России соседей, стоявших существенно выше по уровню социально-экономического и военно-технического развития, заставляло русское правительство напрягать все силы во избежание военной или экономической колонизации страны. «В результате этого давления Западной Европы, — отмечал Троцкий, — государство поглощало непропорционально большую долю прибавочного продукта, то есть жило за счет формировавшихся привилегированных классов, и тем задерживало их и без того медленное развитие. Но мало этого. Государство набрасывалось на "необходимый продукт" земледельца, вырывало у него источники его существования, сгоняло его этим с места, которого он не успел обогреть, и тем задерживало рост населения и тормозило развитие производительных сил. Таким образом, поскольку государство поглощало непропорционально большую долю прибавочного продукта, оно задерживало и без того медленную сословную дифференциацию» .

Ситуация геополитического противостояния европейским державам, как считал Троцкий, замедляла социальное развитие страны, но в то же самое время заставляла форсировать ее экономическое развитие, пересаживая передовые методы производства на неподготовленную к их приятию социальную почву. «Русское государство, создававшееся на основе русского хозяйства, толкалось вперед дружеским и особенно враждебным давлением соседних государственных организаций, выросших на более высокой экономической основе. Государство с известного момента — особенно с конца XVII в. — изо всех сил старается ускорить естественное экономическое развитие. Новые отрасли ремесла, машины, фабрики, крупное производство, капитал представляются — с известной точки зрения — как бы искусственной прививкой к естественному хозяйственному стволу. Капитализм кажется детищем государства» . Та же ситуация повторялась и в политической сфере: Россия копировала западные политические институты, но на другой социально- экономической платформе. «Русский абсолютизм развился под непосредственным давлением западных государств. Он усвоил их методы управления и господства гораздо раньше, чем на почве национального хозяйства успела возникнуть капиталистическая буржуазия» . Иными словами, парадокс «догоняющего» развития, по мнению Троцкого, состоял в том, что вначале Россия шла в своем социально-экономическом развитии крайне медленно, а затем была вынуждена лихорадочно наверстывать упущенное время: «Покоряя экономически отсталую страну, европейский капитал перебрасывал главные отрасли ее производства и сообщения через целый ряд промежуточных технических и экономических ступеней, которые ему пришлось пройти у себя на родине» .

Лихорадочный темп этой исторической гонки, согласно Троцкому, был совершенно оправданным: по его мнению, на карту была поставлена независимость России, причем не только экономическая, но и политическая. Геополитическое положение России он обрисовывал таким образом: «Надо ска- зать, что Россия по своему экономическому развитию стоит посредине между классической метрополией, как Англия, и колониальными странами, как Индия или Китай» . От участи колонии европейских держав, как считал Троцкий, Россию спасла только своевременно осуществленная социалистическая революция (хотя не исключено, что большевистский трибун преувеличивал угрозу закабаления России в риторических целях). «Я сказал себе: а что было бы с нами, если бы в 17 году пролетариат, руководимый своим величайшим вождем, не опрокинул буржуазного мира и не взял бы в этой стране власти и не создал бы для себя организации обороны в лице Красной Армии? Товарищи, мы были бы закабалены, подавлены, растоптаны!.. Кто знает, может быть, на стенах Кремля, на Красной площади, где сейчас покоится наш вождь, они попытались бы, после победы, вывесить плакаты — "только для цивилизован-

74

ных", "только для иностранцев"» .

По мнению Троцкого, на определенном историческом этапе отсталость оборачивается преимуществами в развитии. Так, наиболее развитые капиталистические страны — Англия, США — обладают значительным грузом исторических традиций (политических, культурных, религиозных), сложившихся уже в эпоху капитализма; в сознании потомственного английского рабочего, у которого «и отец и дед были рабочими, а прадед и отдаленный пращур были мелкими ремесленниками», эти традиции так же прочны, как и в сознании капиталиста, что весьма затрудняет дело классовой борьбы. Напротив, в относительно отсталой стране темп развития капитализма неестественно стремителен, противоречия капитализма там выявляются с чудовищной быстротой, и поэтому в сознании пролетариев таких стран — вчерашних крестьян, в одночасье брошенных «в фабричный котел индустрии», — «как бы пройдет гильотина, которая сразу отрежет прошлое от будущего, и заставит их искать новых идей, новых форм, новых путей жизни и борьбы» . Таким образом, «молодой рабочий класс отсталой страны» становится более революционным, чем «старый пролетариат Западной Европы с его могущественными политическими и профессиональными организациями, с тяжеловесными традициями парламентаризма и тред-юнионизма» . «Петербургский пролетариат взял власть на четыре с половиною десятилетия позже парижского [имелись в виду события Парижской Коммуны 1871 г. — О .Л.].

Этот срок дал нам в руки огромные преимущества, - писал Троцкий в 1920 г. — ...Наш пролетариат не имел и в отдаленной мере богатейших революционный традиций пролетариата Франции... Но, с другой стороны, у русского рабочего класса не успели отложиться в душе горечь разочарования и отрава скептицизма, которые до известного, надеемся, уже недалекого момента связывают революционную волю французского пролетариата» .

«Когда производительные силы метрополии, классической страны капитализма, как Англия, вторгаются в более отсталые страны, как это было с Германией в первой половине XIX столетия, и с нами — на переломе от XIX столетия к ХХ-му, и в настоящее время с Азией, когда экономические факторы вторгаются революционно, ломая старый строй, когда развитие происходит не постепенно, не "органически", а путем страшных потрясений, резких сдвигов старых социальных пластов, тогда критическая мысль несравненно легче и скорее находит свое революционное выражение, разумеется, если в стране есть необходимые для этого революционные предпосылки, — заключал Троцкий. — Вот почему Маркс появился в Германии в первой половине XIX века, вот почему Ленин появился у нас и вот почему мы наблюдаем на первый взгляд тот парадоксальный факт, что в стране наиболее высокого, наиболее старого и заслуженного европейского капитализма, в Англии, мы имеем самую консервативную "рабочую" партию. А с другой стороны, в нашем Советском Союзе, в стране хозяйственно и культурно крайне отсталой, мы имеем (скажем это, не стесняясь, ибо это факт)8 лучшую в мире коммунистическую партию (аплодисменты)» . Таким образом, согласно концепции Троцкого, на этапе перехода от капитализма к социализму «передовые» и «отсталые» страны меняются ролями, «последние становятся первыми»; в силу этой парадоксальной логики констатация отсталости России была призвана подчеркнуть историческое величие страны, первой совершившей переход к социалистическому строю. Впрочем, подобные переходы от «безграничного русского смирения» к столь же «необычайному русскому самомнению», как язвительно заметил Бердяев, были хорошо знакомы отечественной интеллектуальной традиции .

В отличие от большинства русских марксистов, Плеханов на страницах своей «Истории русской общественной мысли» от- стаивал модель своеобразия (правда, не абсолютного, а относительного своеобразия) русской истории. В спорах, которые шли между его современниками-историками по вопросу о специфичности русского пути, Плеханов стремился занять среднюю, взвешенную позицию: с одной стороны, он резко возражал П.Н.Милюкову, который (в интерпретации Плеханова) настаивал на полном своеобразии русского исторического процесса; с другой стороны, оспаривал мнение М.Н.Покровского, который доказывал полную тождественность сценариев европейского и русского исторического развития . «О полном своеобразии русского исторического процесса не может быть и речи; такого своеобразия вообще не знает социология; но, не будучи вполне своеобразным, русский исторический процесс все-таки отличается от французского некоторыми весьма важными чертами. И не только от французского» ...

В своих исторических построениях Плеханов использовал труды крупнейших русских историков XIX—начала XX века: С.М.Соловьева и В.О.Ключевского, подчеркивавших роль географического фактора и колонизации в истории России. При этом Плеханов внес в их историческую концепцию существенное новшество: он подчеркивал, что колонизация происходила в условиях господства натурального хозяйства, поэтому специфика исторического развития России определялась уникальным сочетанием географического и экономического «факторов» .

Как считал основоположник русского марксизма, на определенной стадии развития человечества географическая среда определяет даже то, какая именно общественно-экономичес- кая формация сложится у того или иного народа. Опираясь на концепцию Маркса и Энгельса, которые в предисловии «К критике политической экономии» перечислили четыре известных человечеству способа производства (античный, азиатский, феодальный и буржуазный, не считая пятого, коммунистического) , Плеханов выдвинул собственную гипотезу: согласно его версии, «античный» и «восточный» способы производства представляют собой не «две фазы развития, одна из которых следует за другою и порождается ею», а скорее «два сосуществующих типа экономического развития» . Как полагал Плеханов, и «античный способ производства» (классический рабовладельческий строй), и «восточный способ производства» возникли на одной и той же стадии развития общества, вслед за родовой общественной организацией. «И если эти два типа весьма значительно отличаются один от другого, то их главные отличительные черты сложились под влиянием географической среды, в одном случае предписывавшей обществу, достигшему известной ступени роста производительных сил, одну совокупность производственных отношений, а в другом — другую, весьма отличную от первой» .

Восточный способ производства, как считал Плеханов, существовал «в древнем Египте, в Халдее, в Китае, в Персии, в Индии», — словом, во всех «великих восточных деспотиях» . Основой его является натуральный характер хозяйства. Особенности восточного способа производства, согласно мнению Плеханова, определялись необходимостью концентрировать экономические ресурсы общества для организации общественных работ: например, для создания систем искусственной ирригации или для строительства оборонительных линий. Безусловно, в условиях господства натурального хозяйства реализация таких задач порождала множество организационных и технических трудностей. Поэтому закономерным стало формирование верховной собственности государства на все средства производства и на всех производителей, которые по отношению к государству выступали как бесправные «холопы», как «говорящие инструменты» . При этом экономика носила застойный характер: однажды найденные эффективные решения эксплуатировались до бесконечности, техника производства могла не изменяться десятилетиями и даже столетиями.

В политическом отношении «восточному способу производства», как считал Плеханов, соответствовала надстройка в виде «восточной деспотии»; на страницах «Истории русской общественной мысли» он зачастую даже употреблял термины «восточный способ производства» и «восточная деспотия» как синонимы. При таком политическом режиме жизнь и собственность подданных, каков бы ни был их социальный статус, принадлежат государству; подданные равны «в своем бесправии по отношению к государю: богдыхану, фараону, шаху, султану и т.п.» . Порождением восточной деспотии, по убеждению Плеханова, являются и «своеобразные нравы» восточных обществ: там не формируется представление о ценности человеческой жизни и о личном достоинстве человека . Крайне затруднены в таком обществе вспышки сопротивления властям: как в фи- зическом смысле — из-за территориальной разрозненности и материальной скудости деревенских общин, — так и в смысле психологическом: в стране, где «велик и мал живет государевым жалованьем», «не могла возникнуть мысль даже о самой

90

умеренной политической свободе» .

Отметим, что о различиях между античным обществом и «азиатской деспотией» писал еще Богданов в 1890-е годы, в своем «Курсе экономической науки». Подход его к этой проблеме был несколько иным, нежели подход Плеханова. С точки зрения Богданова, античность и восточная деспотия являются не разными способами производства, а лишь разными политическими надстройками над одним и тем же рабовладельческим базисом. Причина различий, по его мнению, коренилась в одном из аспектов экономической жизни — в разной степени развития обмена на Востоке и на Западе. «В обществах Запада, где обмен был широко развит, свободная личность имела полный простор для того, чтобы развернуть свои силы» , на Востоке же экономические отношения не оставляли человеку такой возможности. Соответственно на Востоке формировался иной политический строй и иной психологический климат: «В азиатских деспотиях каждый подданный является рабом государства. Экономически это выражалось в эксплуатации частных хозяйств хозяйством государственным — в собирании громадных даней и налогов; юридически — в полном бесправии личности перед любым из зубцов административной машины, служившей для собирания этих даней и налогов.

Следующей стадией развития общества, наступающей вслед за «восточным способом производства», Плеханов, в соответствии с классической схемой Маркса, считал феодализм. Он выражал солидарность с концепцией Н.П.Павлова-Силь- ванского, который, как известно, утверждал, что «Россия, — подобно европейскому Западу, — прошла через фазу феодализма» ; но при этом, как писал Плеханов, русский феодализм характеризовался множеством местных особенностей, возникших в силу специфики географического фактора и исторического наследия Руси. Главной особенностью русского феодализма было то, что он возник на базе восточного способа производства, и поэтому здесь и при феодальном способе производства сохранялась политическая надстройка в виде «восточной деспотии».

Как был убежден русский марксист, это было отличительной чертой всего Востока в целом. «Местности, в которых сложились великие восточные деспотии, тоже прошли через фазу феодализма»; «та же фаза [феодализма] была в свое время пройдена и Египтом, и Халдеей, и Ассирией, и Персией, и Японией, и Китаем, - словом, всеми или почти всеми культурными странами Востока» . Во всех восточных странах в эпоху феодализма, в отличие от Запада, «держателям земли, несмотря на их усилия, не удалось обратить лены в свою наследственную собственность. Государи не только в принципе сохранили верховное право на землю, но и на практике постоянно пользовались им» . Сохранялся и принцип всеобщего государственного закрепощения: «Социальная неволя крестьян обусловливала собой политическую неволю дворянства» . Поэтому государство могло в любой удобный для него момент экспроприировать собственность «привилегированной верхушки» и устроить «черный передел» в интересах неимущих слоев (или, во всяком случае, держать «верхи» общества в повиновении с помощью перманентной угрозы «передела») . «И вот русское государство, - подводил итог Плеханов, — постепенно сделалось тем Левиафаном, о котором мечтал Томас Гоббс и который наделяет каждого участком земли, смотря по его занятию и положению» .

Если Рожков и Покровский пытались измерить степень «отсталости» России от Западной Европы в нескольких веках, то Плеханов, доказывая сходство строя Московской Руси с «великими восточными деспотиями», оперировал гораздо более внушительными хронологическими периодами. Так, принципы московского поместного землевладения он сопоставлял с нормами «кодекса Гаммураби, ...сложившегося за 2 ООО лет до начала нашей эры» или с порядками средневекового Китая . Показательно и такое высказывание Плеханова: «Герберштейн, посетивший Россию в 1517 г., был поражен беспредельностью княжеской власти... Надо думать, что если бы ожила мумия какого-нибудь холопа или дьяка, — scribe, как выражаются французские египтологи, — одного из египетских фараонов, скажем, ХП-ой династии, и совершила путешествие в Московию, то, в противоположность западному барону Герберштейну, она не нашла бы очень много удивительного для себя в общественно- политическом быту этой страны. Она решила бы, что отношения москвитян к верховной власти, весьма близкие к тому, что

существовало на ее далекой родине, именно таковы, какими _ _ „ 100 они должны быть в благоустроенной стране» .

Таким образом, в работе Плеханова «История русской общественной мысли», — отдавал ли он сам себе отчет в этом или нет, — речь шла не только о формационных, но и о цивилиза- ционных различиях «Востока» и «Запада». Историческая концепция Плеханова стала продолжением давнего спора западников и славянофилов о том, принадлежит ли Россия к Европе или к Азии. Многие пассажи плехановской работы могут быть прочитаны как прямой ответ на знаменитое высказывание Чаадаева (мыслителя, которого Плеханов высоко ценил и которому он посвятил одну из своих историко-философских работ ): «Мы не принадлежим ни к одному из известных семейств человеческого рода, ни к Западу, ни к Востоку, и не имеем традиций ни того, ни другого» . Словно развивая эту мысль Чаадаева, Плеханов писал: «Россия как бы колеблется между Западом и Востоком. В течение московского периода ее истории они ["восточные" особенности России] достигают гораздо больших размеров, нежели в течение киевского. А после реформы Петра I они опять уменьшаются — сначала очень медленно, потом все скорее и скорее. Эта новая фаза русского общественного развития, — фаза сперва медленной и поверхностной, а потом все ускоряющейся и углубляющейся европеизации России, — далеко не закончена и в наши дни» . «В течение довольно продолжительной эпохи Русь, по характеру своего социально-политического строя, все более и более удалялась от Запада и сближалась с Востоком... Но та же историческая обстановка положила, наконец, предел этому сближению Руси с Востоком и принудила ее искать сближения с Западом» .

Следовательно, согласно логике Плеханова, Россия сама способна выбирать, быть ли ей Востоком или Западом (этот вывод Плеханова также перекликается с одним из афоризмов Чаадаева: «Прошлое уже нам неподвластно, но будущее зависит от нас» ). Впервые такой выбор был сделан в пору свержения ига Орды и становления централизованного московского государства: тогда «Европа [в лице России] победила "азиат- цев" лишь потому, что сама сделалась Азией» . Противоположный выбор — в пользу «европеизации» России — был сделан в XVIII в.; но, как отмечал Плеханов, эта европеизация привела лишь к появлению странного цивилизационного гибрида: «к азиатскому туловищу приделали европейские конечности» . Цивилизационный разрыв между Западом и Востоком превратился в XVIII столетии во внутренний раскол самого русского общества: «Социальное положение "благородного" сословия изменялось в одну сторону, — в сторону Запада, — в то самое время, когда социальное положение "подлых людей" продолжало изменяться в сторону прямо противоположную, - в сторону Востока... Вот тут-то и лежит наиболее глубокая общественная причина упомянутого выше разрыва между народом и более или менее образованным обществом» .

Но постепенно, считал Плеханов, «новые конечности оказали огромное влияние на природу старого туловища»: насажденная Петром I фабрично-заводская промышленность «совершала свою работу перерождения русского общественного тела», поскольку для ее существования требовалось энергичное развитие товарно-денежных отношений, а они, в свою очередь, мало-помалу подтачивали самые устои крепостнического строя. К началу XX века, как оптимистически писал Плеханов, «петровская реформа дошла до своего логического конца, по крайней мере, в экономической области; новые европейские руки окончательно переродили старое московское туловище... Теперь мы безвозвратно вовлечены в экономическое движение цивилизованного человечества, и никакого утра для старой московской обломовщины не будет. Finis Moscoviae! Ты побе-

.109

дил, саардамскии плотник!» .

Современный ему этап истории России Плеханов характеризовал как очередную «цивилизационную развилку»: если буржуазия и пролетариат выступают как агенты европеизации, то русское крестьянство представляет собой класс, чьи интересы и ценности сложились еще в эпоху господства «восточного способа производства». Крестьянство, по убеждению Плехано- ва, вполне устраивала практика верховной собственности государства на средства производства, поскольку она позволяла надеяться на проведение сверху уравнительного «черного передела». Поэтому, «когда крестьянин требовал отобрания земли у помещиков, и даже когда он сам принимался отбирать ее, он вел себя не как революционер, а, напротив, как самый убежденный охранитель: он охранял ту аграрную основу, на которой так долго держался весь общественно-политический строй России» . Исходя из этого, Плеханов был уверен, что революционный союз пролетариата и крестьянства в России недолговечен по самой своей природе: «движение русской крестьянской Азии лишь на короткое время совпало с движением русской рабочей Европы» — то была классическая ситуация «лебедя, рака и щуки», тянущих общий воз в разные стороны .

Именно тем, что Плеханов воспринимал русское крестьянство как носителя менталитета, характерного для архаичного «восточного способа производства», объясняется стратегия Плеханова в аграрном вопросе, довольно нетипичная для марксиста. Выступая в 1906 году на Стокгольмском съезде РСДРП, Плеханов подверг критике программу национализации земли и настаивал на том, что России, как воздух, как лекарство, необходима частная собственность на землю. «Если нам придется выбирать между национализацией и разделом, то нам следует выбрать раздел, — утверждал он. — Раздел имел бы бесспорно много неудобств с нашей точки зрения. Но сравнительно с национализацией у него было бы то огромное преимущество, что он нанес бы окончательный удар тому нашему старому порядку, при котором и земля, и земледелец составляли собственность государства и который представляет собой не что иное, как московское издание экономического порядка, лежавшего в основе всех великих восточных деспотий. А национализация земли являлась бы попыткой реставрировать у нас этот порядок, получивший несколько серьезных ударов уже в XVIII веке и довольно сильно расшатанный ходом экономического развития в течение второй половины XIX столетия» . Осуществление в России программы национализации земли означало бы, по Плеханову, возвращение назад, к «восточному способу производства» со всеми естественно присущими ему методами управления и нравами. Показательно, что в «Истории русской общественной мысли» Плеханов достаточно позитивно оцени- вал столыпинскую реформу, видя в ней новый решительный шаг «в сторону европеизации наших общественно-экономичес- ких отношений» . Как следует из последних статей Плеханова и из воспоминаний его близких, большевистскую революцию 1917 года он расценил именно как победу Азии над Европой, как исторический реванш «восточного деспотизма» . Воззрения основоположника русского марксиста здесь явным образом перекликаются с историософскими построениями евразийцев, хотя, как известно, евразийцы негативно оценивали «петербургский» период русской истории и превозносили «московский» — они ставили отрицательный знак там, где Плеханов ставил положительный.

Идею коренных различий «Востока» и «Запада», «Азии» и «Европы» можно было встретить в концептуальных построениях многих других русских марксистов. Причем представления об этих различиях носили у них ярко окрашенный ценностный характер: «Азия» и «Восток» ассоциировались с застоем, бюрократизмом, рабской приниженностью «холопов» и бесстыдным деспотизмом «сатрапов», «Запад» же и «Европа» были синонимами прогресса и цивилизации. Еще в «Манифесте Российской социал-демократической рабочей партии», написанном П.Б.Струве в 1894 г., содержалось показательное противопоставление «Запада» и «Востока» (в данном случае «востока Европы»): «Чем дальше на восток Европы, тем в политическом отношении слабее, трусливее и подлее становится буржуазия, тем большие культурные, политические задачи выпадают на долю пролетариата» . Плеханов постоянно писал о необходимости «европеизировать» Россию в тех случаях, когда наш современник употребил бы выражение «идти по пути прогресса» или термин «модернизировать». Широко известно, что и В.ИЛе- нин в своих статьях и деловой переписке пореволюционных лет постоянно недобрым словом поминал российскую «азиатчину», вкладывая в это слово целую гамму значений (бюрократизм, застой, низкопоклонство перед чинами, волокита, взяточничество и т.д.).

Используя термин, предложенный в 1970-е годы палестинским ученым Эдвардом Саидом, можно сказать, что в традиции русского марксизма проявился «ориентализм» — особый дискурс, в рамках которого европейцы XIX-XX вв. воспринимали

Восток как некую целостность, заведомо противостоящую Западу и контрастирующую с ним по самой своей онтологической сущности. Как показывал в своем исследовании Сайд, ориентализм предполагает взгляд на Восток «сверху вниз», активное «цивилизующее» и колонизаторское отношение к Востоку; поэтому ориенталистский дискурс включал в себя совокупность предвзятых и заведомо уничижительных представлений о Востоке, господствовавших в сознании среднего образованного европейца XIX-XX вв. . Но для русских марксистов особенность ситуации состояла в том, что в качестве «Востока», подлежащего цивилизаторскому натиску, они рассматривали свою собственную страну, отводя самим себе роль агентов европейской цивилизации. Удивительно, с какой прямодушной откровенностью звучат колониальные обертона в «Истории русской общественной мысли» Плеханова: «Славянофилы говорили, что европеизированное русское "общество" представляло собою как бы европейскую колонию, живущую среди варваров. Это было вполне верно. Но изменить к лучшему тяжелое положение иностранной колонии, заброшенной в среду русских варваров, могло только одно общественное явление: европеизация варваров» .

Сходный образный ряд мы встречаем и в «Русской истории с древнейших времен» М.Н.Покровского. Говоря о развитии России после реформ 1860-х годов, Покровский использовал такое сравнение: сохранение «старых порядков» в пореформенной деревне, писал он, «делало город европейским островом среди азиатского океана. Но на фоне промышленного подъема островитянам жилось недурно, и они старались не думать, что когда-нибудь азиатские, крепостнические, волны могут снести их наскоро сколоченную европейскую постройку. Напротив, наиболее оптимистически настроенным казалось, что море сохнет, и они с радостью спешили возвестить это всей "городской" Руси. За это легкомыслие пришлось заплатить довольно дорого: волны морские, правда, начали опускаться, но лишь после такого — будем надеяться, финального — прилива, который поставил перед несчастными островитянами давно забытый ими вопрос: в Европе они или в Азии?» (имелось в виду подавление «азиатскими» методами революции 1905 года) . Лишь после 1917 года, как считал Покровский, произошла победа «городских» отношений над «деревенскими» . Противопоставление «Европы» и «Азии» здесь в то же самое время пред- стает как противопоставление «города» и «деревни», «порядка» и «хаоса», создания человеческих рук — и необузданной, бушующей стихии.

Заметим и то, что симпатии Плеханова и Покровского явным образом принадлежали европеизированным «колонистам», «островитянам», а аборигены-«варвары» рассматривались как источник угрозы и объект цивилизующего воздействия. На уровне тропов и метафор со страниц произведений русских марксистов вставал романтизированный образ колониста и колонизатора как агента цивилизации, носителя созидательных начал. Как писал П.С.Юшкевич, для истинного марксиста «социалистическая деятельность не сводится к одной только борьбе с буржуазным врагом, к одной непрерывной кампании, а скорее должна походить на работу колониста, завоевывающего культуре дикие страны: с оружием в одной руке, с орудием в другой, он расчищает первобытную чащу, истребляет хищного зверя, сражается с дикими туземцами, — но тут же строит свои селения, возводит города» .

Как можно заключить, большинство русских марксистов исходили из убеждения — явно или неявно выраженного, — что Россия принадлежит к миру Азии, но благодаря цивилизующим усилиям своих граждан способна изменить свой статус в мире и стать частью Европы. Появление в России социал- демократической партии, а затем подготовка и осуществление пролетарской революции служили в их глазах зримыми показателями цивилизованности, ступеньками на пути своеобразной исторической инициации. Знаменитое высказывание В.И.Ленина: «Для создания социализма, говорите вы, требуется цивилизованность. Очень хорошо. Ну, а почему мы не могли сначала создать такие предпосылки цивилизованности у себя, как изгнание помещиков и изгнание российских капиталистов, а потом уже начать движение к социализму?» , — было рождено в том же смысловом контексте, что и размышления Чаадаева о «воспитании», через которое надо пройти России, чтобы «подобно другим цивилизованным народам иметь свое лицо» .

Характерно, что «ориенталистские» суждения у русских марксистов первоначально прорывались почти на бессознательном уровне, никак не коррелируя с общей марксистской схемой исторического процесса. Лишь после революции 1917 года, в период деятельности Коминтерна, возникла теоретическая не- обходимость внести в марксистскую формационную схему тезисы о цивилизационном своеобразии Запада и Востока. Набросок возможного решения этой задачи содержится, например, в цитировавшейся выше работе В.И.Ленина «О нашей революции», где он критиковал теоретиков II Интернационала: «Им совершенно чужда всякая мысль о том, что при общей закономерности развития во всей всемирной истории нисколько не исключаются, а, напротив, предполагаются отдельные полосы развития, представляющие своеобразие либо формы, либо порядка этого развития. Им не приходит даже, например, и в голову, что Россия, стоящая на границе стран цивилизованных и стран, впервые этой войной окончательно втягиваемых в цивилизацию, стран всего Востока, стран внеевропейских, что Россия поэтому могла и должна была явить некоторые своеобразия, лежащие, конечно, по общей линии мирового развития, но отличающие ее революцию от всех предыдущих западноевропейских стран и вносящие некоторые частичные новшества при переходе к странам восточным... Нашим европейским мещанам и не снится, что дальнейшие революции в неизмеримо более отличающихся разнообразием социальных условий странах Востока будут преподносить и м, несомненно, больше своеобразия, чем русская революция» . Здесь перед нами — та же концепция «относительного, но не абсолютного» исторического и цивилизационного своеобразия России, что и у Плеханова .

Но в дальнейшем, как мы могли убедиться на примере Л.Д.Троцкого, идеологи большевиков предпочитали рассматривать геополитическое положение России в рамках модели «отсталости». Так, Н.И.Бухарин, который в период 1924—1929 гг. был ведущим теоретиком Коммунистического Интернационала, в программном выступлении на VI конгрессе Коминтерна говорил следующее: «Мы в нашем проекте различаем три типа стран: высокоразвитые капиталистические страны, страны с средним уровнем развития — это, надо сознаться, очень условное, неточное выражение — и затем колониальные и полуколониальные страны... Мы выдвинули в нашем проекте тезис, что... неравномерное развитие капитализма есть причина неравномерного развития мирового революционного процесса» . В том же выступлении Бухарин уточнил, что под «странами с средним уровнем развития» фактически подразумевался только Советский Союз .

Геополитическое положение СССР и здесь описывалось как промежуточное между Востоком и Западом, но не в терминах цивилизационного своеобразия, а в терминах относительного уровня развития: показательно, что Бухарин предпочитал говорить не о «Западе» и «Востоке», а о «мировом городе» и «мировой деревне». Впрочем, и он отстаивал необходимость «руководства мировым крестьянством со стороны мирового пролетариата» ; в концептуальных рамках марксистской доктрины крестьянству заведомо отводилась пассивная роль объекта, а не субъекта перемен, и колониальные «ориенталистские» обертона лишь усиливали и подчеркивали эту тенденцию.

Следуя доктрине Маркса, русские марксисты провозглашали экономическое развитие определяющим, «первичным и главнейшим» фактором исторического процесса. Но изучение конкретного, реального исторического процесса вносило существенные коррективы в марксистскую схему исторических закономерностей. Отечественные марксисты приходили к выводу, что экономика общества в свою очередь испытывает на себе воздействие других факторов. В их числе русские марксисты выделяли демографический фактор (зависимость интенсивности экономического развития от роста плотности населения); географический (природно-климатические условия, состав земной коры, характер рельефа земной поверхности, которые в совокупности определяют особенности региональной экономики); наконец, геополитический фактор (сравнительный уровень социально-экономического развития соседних стран и народов). Наличие и интенсивность экономических связей с соседними обществами, а также распределение ролей в отношениях между соседями, как считали многие отечественные марксисты, определяют собой темп экономического развития данного общества.

Геополитическое положение России отечественные марксисты могли описывать в терминах «догоняющего развития» или же в терминах «цивилизационного своеобразия». Порой два эти дискурса соперничали и переплетались друг с другом в работах одних и тех же авторов; как было отмечено выше, ревностнее других историческую специфику России отстаивал Плеханов. В трудах русских марксистов в неявной форме проступал и ори- енталистский дискурс, базирующийся на убеждении в наличии сущностных, онтологических различий между Западом и Вос- током, Европой и Азией. Так, Богданов и Плеханов отстаивали существование особого восточного (или азиатского) способа производства и «восточной деспотии» как своеобразного политического строя, а другие марксисты отмечали азиатские черты в русской национальной психологии или общественном устройстве. Но в любом случае для большинства русских марксистов Европа выступала как эталон уровня цивилизованности и как стандарт исторического развития; цивилизационную принадлежность России они трактовали дихотомически, утверждая, что Россия принадлежит к миру Востока, но способна с ходом исторического развития «цивилизоваться» и стать Европой. Важнейшим моментом цивилизаторского процесса, приобщения России к европейской культуре должна была стать, с их точки зрения, сама пролетарская революция.

Таким образом, исторические построения русских марксистов не были догматическим повторением постулатов, выдвинутых Марксом и Энгельсом. Не только профессиональные историки, как Н.А. Рожков, но и идеологи социал-демократической партии, — Л.Д.Троцкий и Г.В.Плеханов — в своих работах, посвященных истории России и перспективам ее исторического развития, активно использовали наследие классиков отечественной исторической мысли: С.М.Соловьева, Б.Н.Чичерина, В.О.Ключевского, П.Н.Милюкова. Отечественные марксисты, разрабатывавшие проблемы политэкономии, — ААБогданов, П.Б.Струве, Н.А. Рожков и другие, — использовали схему исторического развития человечества, предложенную ведущим российским социологом М.М.Ковалевским, и установленные им закономерности общественного развития.

Традиция дореволюционного русского марксизма была самым тесным образом вплетена в контекст развития отечественной науки и социальной мысли. Безусловно, она не отличалась такой догматической чистотой и цельностью, как официальная марксистская историческая наука второй половины 1930-х — 1950-х гг.; но зато она была, несомненно, разнообразнее и богаче оттенками. В этом можно убедиться, если обратиться еще к одной смысловой линии русского марксизма — проблеме соотношения «базиса» и «надстройки» в историческом развитии общества.