Статус оценки

В статусе оценки обсуждается отношение истинности факта к суждению о правильности его определения, т. е. квалификация деятеля. Если установлены факты и определено, что они собой представляют, но спорной является квалификация лица (неясно, какое конкретно решение следует принять), то мы имеем дело со статусом оценки — обсуждаем, как применить установленную закономерность, норму или правило в данной конкретной ситуации.

[2.6.] «Для вас, господа присяжные заседатели, как для судей совести, дело Наумова очень мудреное, потому что подсудимый не имеет в своей натуре ни злобы, ни страсти, ни корысти — словом, ни одного из тех качеств, которые необходимы в каждом убийстве. Наумов — человек смирный и добродушный. Смерть старухи Чарнецкой вовсе не была ему нужна. После убийства Наумов оставался в течение 12 часов полным хозяином квартиры, но он не воспользовался ни одной ниткой имущества своей барыни-миллионерки. И когда затем пришла полиция, то Наумов как верный страж убитой им госпожи отдал две связки ключей, не тронутых им до этой минуты. Все оказалось в целости.
Видимым поводом к убийству считается то, что барыня оскорбила Наумова напрасным подозрением в краже бутылок. Но разве на такой побудительной причине можно остановиться для объяснения этого случая?! Разве туповатый, уживчивый и выносливый Наумов был так болезненно раздражителен, так щепетилен, чтобы из-за оскорбленного

самолюбия броситься на старую женщину, как тигр, давить ей горло, барахтаться с ней на полу, приканчивать ее до последнего издыхания, а затем придумывать, как бы спастись от постигшей его беды, и делать все это в высшей степени неловко, без всякой мысли о побеге и при помощи таких показаний, в которых он не сразу говорил, что он один только и мог убить Чарнецкую... Нет, все это непонятно, да и сам Наумов не понимает, ради чего это его разобрала такая ярость. Он говорил следователю: „Хотя она меня и оскорбила, но я очень сожалею о своем поступке...” Удивительно странное происшествие.
А между тем предварительное следствие произведено превосходно. Выяснено решительно все, чем мы можем интересоваться, так что мне как защитнику даже не пришлось вызвать ни одного свидетеля в дополнение к прокурорскому списку. И все-таки дело остается необычайным. В нем необычайно уже и то, что ни один свидетель не помянул покойную добрым словом, ни единый человек не сожалеет об убитой; точно все понимают, что такая женщина никак не могла ужиться среди людей и что рано или поздно она должна была попасться кому-нибудь под руку. Все находили ее чудовищем, но находили издалека, чувствуя себя независимыми от нее. А кто хотя на время от нее зависел, то решительно не мог ее выносить и удалялся. Одному только Наумову пришлось прослужить у Чарнецкой лакеем целых семь лет. И все прекрасно отзываются о Наумове.
Остановлюсь на лживых показаниях Наумова у следователя.
Наумов по своей неразвитости — настоящий ребенок, и там, где он чувствует, что он провинился помимо своей воли, он также труслив, как дитя. Он, сколько умеет, оправдывается перед старшими. Но всякому зрелому человеку ясно видно, до чего он сшивает свою ложь белыми нитками. Когда на него прикрикнуть, он поддакивает. Большинство его объяснений чуть ли не продиктовано следователем. Наумов, например, больше верит доктору, нежели своей собственной памяти и своим глазам. Следователь ему говорит: „Не могла быть убита Чарнецкая через полчаса или через час после завтрака: доктор находит, по остаткам пищи во рту, что убийство последовало чуть ли не сейчас после еды”, и Наумов пассивно отвечает: „Ну, тогда так и пишите”. Или, впоследствии, Наумов глупо клевещет на убитую, будто она от него забеременела и сама просила его задушить ее, чтобы избавиться от стыда. На это следователь спокойно возражает: „Да ведь по вскрытию Чарнецкая оказалась девицей”. Тогда Наумов сейчас же говорит: „В убийстве я сознался — надо же ведь мне что-нибудь сказать в свое оправдание...” Прошу вас, господа присяжные заседатели, удержите в своей памяти эти простые слова: „надо же ведь мне что-нибудь сказать в свое оправдание”. Смысл их тот, что я сам не понимаю, как это я сделался виновным.
Мне стоило большого труда добиться, чтобы Наумов верно вспомнил и откровенно, натурально описал сцену убийства. Мне постоянно приходилось его успокаивать и просить о точной правде. И тогда в конце концов получилось очень живое показание. Вот как это было. После завтрака Чарнецкая ушла в кладовую и занялась проверкой всякой своей домашней дряни. Она там провозилась с полчаса, так что вышла оттуда в половине первого. По словам Наумова, „она вышла вся почернелая от злости — такой, какой он ее никогда раньше не видал”, и сказала, что недостает б бутылок вина; что это вино предала ему компаньонка, с которою он имел шашни; что теперь ему не будет пощады; что она его непременно упрячет в Сибирь и сейчас же потребует дворника. Наумов начал просить, чтобы она успокоилась, он говорил, что если бы он был виноват, то признался бы; что он у нее давно служит и всегда был честен... Но она не унималась и грозила... Она уже хотела идти к дворнику. „Тогда, — говорит Наумов, — будто мне всю грудь задавило — я бросился на нее, перехватил по дороге, свалил на пол и сдавил ей горло. Она успела крикнуть: ‘Ай!’, — и сейчас у нее пошла изо рта кровь. Видя, что в ней еще остается живность, — продолжал подсудимый, — я ее дотащил до двери, на которой висело столовое полотенце, и наложил ей это полотенце на рот... После первого крика она все время только хрипела и ничего не говорила. Когда я ей закрыл рот, она тут же понемногу вскоре и скончалась. За все время она отбивалась руками самую малость, к часу она уже померла”.
Думаю, что все это, безусловно, верно. Агония, т. е. рефлективное дыхание, длилось не более получаса. Но Чарнецкая с первого нажима на горло уже была невозвратна к жизни. Дело уже было непоправимо. Наумову только и оставалось, что дожидаться конца и ускорять его.
Теперь нужно обратиться к убитой.
Хотелось бы мне разбирать личность покойной с величайшей осторожностью. Но кто бы ни судил ее, никто не найдет в ней ни одной хорошей черты. У нее было барское воспитание, знание языков, природный ум, полтораста тысяч годового дохода, целая груда фамильных бриллиантов — и она жила впроголодь, без своего стола, с одним слугой, в холодной квартире, покупала утром и вечером на одну копейку сухарей, посылала за половинными обедами в клуб, носила в ушах две сережки из угля и мыла свое белье в целые пять месяцем один раз всего на 50 копеек. Но за это непонятное существование нам бы ее не пришлось осуждать. Скорее можно было бы пожалеть ее как безумную. Ведь она глупо отказывалась от привольной жизни. Ведь она, по-видимому, не имела никаких радостей... Однако, нет! Радости у нее были... За неделю до смерти она встретила на невском компаньонку другой старухи и с блаженным видом разговаривала с ней о том, что ей удалось купить очень выгодно через контору Рафаловича на 20 тысяч процентных бумаг... Она видела счастье в том, чтобы ни на одну крошку не терять своей громадной, и мертвой, власти — власти денег — и находила упоение в постоянном возрастании этой власти. Но и это бы еще ничего: всякий волен любить то, что ему нравится. Да, но Чарнецкая сверх того любила еще и мучить и пилить каждого, кому ей приходилось выдавать хоть несколько рублей из своего кармана. За оплату хотя бы малейшей услуги она считала себя вправе делаться настоящим тираном. Она была бесконечно требовательна к таким людям. Она забирала себе в собственность каждое их дыхание, каждую их минуту, она плевала на их честь, на их свободу, на их сердце — на все, чем живет человек. Никто не мог переносить ее. Вы знаете ее гнусную историю, пред самой смертью, с молоденькой компаньонкой Вишневского, из-за коленкоровых кальсон: Чарнецкая осмелилась позорить честную девушку открытым письмом, в котором она дерзко обвиняла ее в нелепой краже, да еще стыдила ее „днями покаяния”, вооружилась религиозным чувством, которого у нее самой не было в помине (как не было и вообще никаких человеческих чувств), — словом, нагло и безнаказанно шла против всяких „божеских и человеческих прав...”
Целых семь лет (считая его службу у покойного брата Чарнецкой) Наумов терпеливо переносил это чудовище. И не только переносил, но у него даже не накоплялось против Чарнецкой никакой злобы. Напротив, он отдался вполне ее деспотизму, он ее боялся, как школьник (помните, с каким страхом он срывал дрянную каменную пуговку со своей рубашки, когда Чарнецкая хватилась, что у нее пропала эта пуговка). И он, по своему беспомощному тупоумию, был, кажется, единственным слугой, которого можно было бы себе вообразить возле подобной старухи. Правда, он начал запивать, живя в таком беспросветном углу. Прежние господа за ним этого не замечали и всегда охотно рекомендовали его другим как человека исправного и честного. Но этими выпивками только и ограничивалось перерождение Михайлы Наумова под властью Чарнецкой. Он продолжал служить безупречно и усердно насколько умел.
Но он был все-таки человек. Незаметно для него самого постоянное общение с этим выродком угнетало его терпеливую душу. Он держался за свое место, потому что был не особенно ловок на услуги, да к тому же был несколько ленив, а у такой хозяйки, как Чарнецкая, вследствие ее подозрительности и неопрятности, чистки мало.

Жизнь, правда, была у него мертвая, да мало ли что... Он и не требует многого... родных никого на свете... любовница Дуня, которую он любил всей душой. Он отдавал ей все заработанное. Но она, не Бог знает как, за него держалась... Она бы легко переменила его на другого, если бы нашелся подходящий. Вследствие всего этого почему бы и не выносить службу у Чарнецкой... Он все выносил, а все-таки чувствовал, что барыня у него совсем особенная, другой такой что-то нигде не видно.
И вот угораздило-таки эту Чарнецкую напасть на Михайлу Наумова с угрозами Сибирью, с обвинением в краже, которой он и не думал совершать. Крепко в нем сидела покорность своей госпоже, честно берег он ее добро. Но когда вдруг так, ни за что ни про что напала она на него, „вся почерневшая от злости”, когда он почувствовал, что она его нутро наизнанку выворачивает, когда он, многотерпеливый и уступчивый, и сам наконец увидел (другие это давно видели), что никакой силы не хватает поладить с такой женщиной, — он внезапно и неожиданно для себя остервенел.
И я уже рассказал вам, как он ее убил.
Что касается продолжительности убийства, то дело совершилось гораздо скорее, нежели думают. Я и об этом уже говорил.
Но, быть может, вы остановитесь на такой мысли: „Если бы Наумов, не помня себя, и начал убийство, то — будь он человек добрый, — он при первой струе крови изо рта Чарнецкой остановился и опамятовался... Он пришел бы в отчаяние и не довершил своего деяния с помощью полотенца. Здесь уже виден человек сознательно злобный”.
Нет, господа присяжные заседатели, это неверно. Вы были бы правы, если бы судили человека вспыльчивого. Но Наумов не такой. Он очень добр, он, по выражению Авдотьи Сивой, „тише ребенка”. Его терпимость к Чарнецкой была тугая, завинченная очень крепко. Ибо эта терпимость вдруг, в одну секунду, исчезла, перевернув в его сердце все, чем он до этой секунды жил. В таких случаях возбуждение не может пройти скоро — слишком большая глубина затронута в человеке. Все равно как в будильнике: ведь там в известную секунду ничтожный крючок соскакивает с пружины... не успеешь глазом моргнуть, так это скоро делается... А послушайте затем, как долго и упорно гремит будильник! И чем туже была закручена пружина, тем дольше продолжается звон. Так и здесь: слишком глубоко сидели в Наумове доброта и смирение. Соскочив с такого стародавнего пути, не скоро сумеешь вернуться на свое место...
Мне ужасно трудно заканчивать мою защиту. Я никогда ничего не прошу у присяжных заседателей. Я могу вам указать только на следующее: никаких истязаний тут не было, недоразумения на этот счет порождены актом вскрытия в связи с бестолковым показанием подсудимого. Чарнецкая умерла гораздо легче, чем мы думаем: она потеряла сознание от первого стеснения ее горла. Поэтому всякие истязания должны быть отвергнуты. Затем, вы непременно должны отвергнуть также и тот признак, будто Наумов убил Чарнецкую как слуга. Обстоятельство это значительно возвышает ответственность, а между тем Наумов тут был вовсе не в роли слуги: он не желал делать кражи, он не пользовался ночным временем, когда он один имел доступ к своей хозяйке, он был здесь просто-напросто в положении всякого, кого бы эта старуха вывела из себя своей безнаказанной жестокостью. Он действовал не как слуга, а как человек. Поэтому „нахождение в услужении” во всяком случае должно быть вами отвергнуто. Но ведь убийство все- таки остается. Я, право, не знаю, что с этим делать. Убийство — самое страшное преступление именно потому, что оно зверское, что в нем исчезает образ человеческий. А между тем, как это ни странно, Наумов убил Чарнецкую именно потому, что он был человек, а она была зверем.
Нам скажут: нужно охранять каждую человеческую жизнь, даже такую. Прекрасное, но бесполезное правило. Пускай повторится подобная жизнь, и она дойдет до тех рук, которые ее истребят. Оно и понятно: если явно сумасшедший, которого почему-нибудь не возьмут в больницу, станет убивать кого-нибудь на улице, всякий вправе убить его в свою очередь, защищая свою жизнь. Если менее явная сумасшедшая, как, например, Чарнецкая, будет безнаказанно делать всевозможные гадости и начнет в припадке своей дикости царапать своими когтями чью-нибудь душу, то и такую сумасшедшую убьют. Правосудие тут бессильно.
Заметили ли вы на погребальном богослужении один молитвенный припев: „Господи! Научи мя оправданиям Твоим”. Это значит, что каждый умерший, как бы он ни был чист перед своей совестью, все-таки грешен перед Богом. Но он не знает, как оправдываться, и он просит: „Господи! Научи мя оправданиям Твоим...” Он просит Бога придумать для него защиту... И я готов повторить эту молитву для Наумова» \
Если в двух предшествующих примерах [2.5] и [2.6] защитники стремятся избежать слов «убийца» или даже «обвиняемый» применительно к подзащитному или выражения «покушение на убийство», которые предполагали бы согласие признать характер деяния, то в последнем примере в самом начале речи защитник признает квалификацию деяния, прямо называя его убийством, подзащитного — убийцей, а пострадавшую — «убитой им госпожой». Это означает, что факт установлен и как таковой более не подлежит обсуждению, что содержание факта определено, и это определение уже не может быть оспорено. Однако и факт, и определение обсуждаются, хотя центром этого обсуждения оказываются убийца и убитая — субъект и объект действия.
Предметом обсуждения оказываются: субъект действия; объект действия; обстоятельства; отношение субъекта и объекта в данных обстоятельствах.
При этом весьма показательно, что в субъекте ритор стремится обнаружить и собрать ряд присущих ему качеств, который, как целое, образует представление о своей уникальности — свойство. Свойство — уникальная особенность, на основе которой открывается возможность говорить об исключении из правила. То же ритор делает и с объектом действия. [259]

Вместе с тем ритор те же ряды характеристик обращает и к определению, для которого нужна, наоборот, общность качеств или признаков. Определяется, однако, не деяние, которое уже определено, а субъект и объект действия. Первый как «человек», вторая как «зверь». Эти образные определения дают основание оценки. Оценка же предполагает общее правило, норму, но уже не правовую, а нравственную.
Столкновение правовой и нравственной норм в условиях обоснованной уникальности участников события и утверждение примата нравственной нормы открывают возможность обращения отношения субъекта и объекта деяния: объект становится субъектом, а субъект — объектом. Такой смысловой переворот влечет за собой изменение отношения причины и следствия. При действующей причине (почему?) ответственность снижается, при конечной причине (зачем?) ответственность возрастает. Наумов изображается как слабый и добрый, Чарнецкая — как сильная и злая. Стало быть, действует Чарнецкая, причем с умыслом, а претерпевает Наумов, причем со смирением, а деяние Наумова предстает как следствие действующей причины — сознательной злой воли Чарнецкой, которая и в иных обстоятельствах привела бы к сходным последствиям.
Выходит, что в убийстве Наумовым Чарнецкой виновата злая Чарнецкая, а не добрый Наумов. Кроме того, добрый, живой, глупый Наумов вызывает жалость и заслуживает снисхождения; злая, умная, мертвая Чарнецкая не вызывает жалости, а снисхождение к ней уже не забота присяжных. Но убийство есть убийство, и аудитория ставится перед выбором: какое решение принять в отношении доброго убийцы Наумова с его уникальными качествами? Такова общая, наиболее распространенная схема техники переноса ответственности с субъекта действия на объект, например с убийцы на жертву.
Очевидно, что эта схема производит неблагоприятное впечатление софистики и манипуляции. Однако следует учесть, что без статуса оценки и вообще без конечной оценки решение любой гуманитарной проблемы, правовой, моральной, исторической, художественной, утрачивает смысл, а оценка предполагает понимание факта как в его сущности, так и в его уникальности, т. е. в его отношении к личности человека. Вот почему аргументация в статусе оценки предстает как наиболее сложная в техническом и в этическом отношении.
При этом техника статуса оценки, во-первых, наиболее близка к действию на основе решения, а во-вторых, действительно открывает широкие возможности для софистики и манипулирования. Дело в том, что аргументы, особенно характерные для статуса оценки и основанные на топике, связанной с личностью, сравнениями и иерархиями ценностей, всегда является квазилогической: выводы статуса оценки лишь правдоподобны и принципиально не могут быть иными.
Для статуса оценки нет характерных категорий. В аргументации используется топика статуса установления, статуса определения, качественные и количественные сравнительные категории, т. е. весь арсенал топики.
Статус проблемы играет определяющую роль при ее постановке. Любая, а не только юридическая проблема требует правильного и точного нахождения статуса, в рамках которого она формулируется и решается. Если проблемы обсуждаются непоследовательно и мысль перескакивает к новому вопросу, не разрешив поставленные прежде, то окончательное решение, если даже оно будет принято, окажется несовершенным.

<< | >>

↑

Источник: Волков А.А.. Теория риторической аргументации. 2009

Еще по теме Статус оценки:

- История русского языка - Лингвистика - Перевод и переводоведение (Английский язык) - Прикладная лингвистика - Риторика - Русский язык - Социолингвистика -