§ 4. Естественное право и политическая ориентация

Данная теория, по мнению Блоха, открыла путь буржуазной демократии, однако содержит в себе и универсальное содержание, несводимое к особым политическим формам. Марксизм наследует политическую мысль Локка, Гроция и Руссо, а не только утопистов, поскольку дело коммунизма заключается в ликвидации как нищеты, так и унижения людей. Теория естественных прав содержала также предчувствие верховного блага и в' этом отношении принадлежит к истории утопии. Социалистическая утопия включила в свой состав буржуазные свободы слова, печати и союзов. Одновременно Блох подчеркивает, что действи тельная и истинная свобода предполагает уничтожение государства и лишь в безгосударственном обществе могут воплотиться данные идеалы. Так же исчезает и конфликт между индивидом и обществом. Свобода и счастье людей не будут взаимно ограничивать друг друга. Возникнет всеобщее братство, и принуждение уже не потребуется. Хотя остается неясным, зачем нужно какое бы то ни было право в столь совершенном обществе и какой смысл имеют «естественные права», если некому предъявить иски, ибо все будут жить в спонтанной солидарности?

Политическая ориентация Блоха в значительной степени вытекает из его философских взглядов. Оставаясь беспартийным, уже с 30-х гг. он идентифицировался со сталинизмом без всякого противодействия. Провозглашал коммунистическую утопию и уверял, что «всеобщее благо» строится в Советской России под пятой генсека и партийной бюрократии. Главный труд Блоха «Принцип надежды» переполнен фрагментами, не оставляющими никаких сомнений в политических симпатиях автора. При любом случае он прославлял величие и святость нового политического строя. Правда, это прославление воплощено в штампованные и казенные фразы, лишенные убедительности и содержания. Но они настолько переплетены с содержанием философии Блоха, что становятся ее органической частью.

Приведем наиболее показательные примеры. Прежде всего им подчеркивается классовый характер утопий. Утопическое мышление мелкой буржуазии эгоистично, а пролетариата — альтруистично и незаинтересованно. Едва речь заходит об утопиях древности, Блох тут же отмечает, что их нельзя реализовать при капитализме, однако при социализме они успешно воплощаются в жизнь. Монополистический капитализм способствует вырождению утопических стремлений, так как использует их для пропаганды своих собственных достижений и, следовательно, получает от этого прибыль. Едва коснувшись Хайдеггера, Блох сразу же обвиняет его в том, что тот по заказу капитализма пропагандирует смерть, а когда пишет о скуке и страхе, то отражает с мелкобуржуазной точки зрения общество монополистического капитала, нормальным состоянием которого является постоянный кризис. Психоанализ, по мнению Блоха, обращается к прошлому для объяснения человеческой психики по той причине, что он возник в общественном классе, у которого нет будущего. Танцы при капитализме тоже служат оглуплению людей, вынуждая их забывать об эксплуатации, тогда как социализм при помощи новой социалистической любви к родине восстановил красоту хороводов и других народных танцев.

97

Подобные положения звучат как пародия на сталинскую пропаганду, но высказываются Блохом с полной серьезностью. Оказывается, что социализм как идеология революционного пролетариата — единственно верное сознание, соответствующее историческому движению и главным тенденциям действительности. В капиталистическом искусстве хэппи энд есть компенсация безнадежной жизни в условиях эксплуатации, в то время как социализм прокладывает свой собственный путь к счастью.

4. В. П. Макаренко наследниками являются «американские убийцы», а современное мальтузианство выражается в стремлении империалистов вырезать всех безработных и все народы. При капитализме свобода означает свободу подохнуть от голода и холода, тогда как в стране социалистического строительства все направлено к тому, чтобы покончить с любым принуждением людей. И наконец, при капитализме не может быть истинной любви и дружбы, поскольку над всем довлеют отношения купли-продажи, зато социализм культивирует всеобщую дружбу и любовь всех людей.

Вполне возможно, что философ вписал эти пропагандистские фразы в свой главный труд, когда готовил его к изданию в ГДР Однако и после его эмиграции в ФРГ текст остался без изменений, следовательно, он был убежден в истинности подобной чепухи. После переезда в Западную Германию Блох поддерживал демократический социализм, утверждал, что марксизм требует обновления, приспособления к изменившимся обстоятельствам и т. п. Уже говорилось, что эти штампы имели некоторое значение в середине 50-х гг., но в 60-е они стали пустыми фразами.

В то же время нельзя утверждать, что идентификация Блоха с ленинизмом как политической доктриной и сталинизмом как политической системой была органически встроена в его метафизику. Из нее не следовали никакие конкретные политические выводы или практические указания. Если из главного труда Блоха вычеркнуть все декларации лояльности и непосредственно политические фрагменты, невозможно было бы дедуцировать из него связь с ленинизмом-сталинизмом. Ситуация Блоха с этой точки зрения аналогична ситуации Хайдеггера и его связи с фашизмом, хотя философские произведения последнего не содержат настолько ясных морально-политических указаний, как труды Блоха.

Оба философа использовали для политических деклараций специфические понятия своей философии с целью одобрения тоталитарной диктатуры. Однако эти понятия не имели никакого содержания, которое бы обусловливало такое одобрение. Ситуация ничуть бы не изменилась, если бы блоховское понятие «надежды» использовалось для прославления нацизма, а хайдеггеровское понятие «настоящего» — для пропаганды социализма. Для данных целей оба понятия достаточно туманны и формальны. Ни одно из них не имело имманентного морального ограничения, которое могло бы противодействовать такому их применению, и ни из одного понятия не вытекает ничего определенного для политического поведения.

В ответ на эту критику кое-кто может сказать, что философ не обязан предлагать людям критерии политического действия. Значимость философии не измеряется мерой ее использования в политике, и потому в философии совсем не обязательны указанные следствия. Однако в отношении Блоха и Хайдеггера подобные возражения не срабатывают. Оба философа считали, что метафизика или философская антропология должна иметь практический смысл и учить людей не только тому, как устроен мир, но как им следует жить и с кем взаимодействовать, чтобы укреплять человеческое достоинство.

Упрек в том, что данная доктрина не ведет ни к каким определенным последствиям и не содержит никаких указаний относительно способа жизни и общественного поведения, вполне правомерен по отношению к такой философии, которая выдвигает практические претензии и, следовательно, является не только описательной, но и нормативной системой.

Конечно, агрессивная и наглая феноменология существования Хайдеггера значительно больше повлияла на философию и культуру XX в., чем водянистые стилистические арабески Блоха. Но между ними нет различий в одном: оба хотели заложить метафизический фундамент для практической жизни, а не только для созерцания. Оба хотели научить людей жить, создавая для указанных целей настолько темный и неопределенный категориальный аппарат, что он может применяться на практике любым произвольным способом.