Киники

Другое объяснение происхождения термина «киник» исходит из существа философии киников. В самом деле, киники настолько ограничивали свои потребности, что жили почти как собаки. Забегая вперед, скажем, что в период эллинизма и позднее киники продолжали шокировать обывателя своим экстравагантным поведением, которое вытекало из кинического мировоззрения и было главной формой существования из философии настолько, что многие наблюдатели вообще отказывались видеть философию в кинизме, принимая его просто как образ жизни. И действительно, сами киники думали, что сильнее всякого словесного опровержения практическое доказательство и что поэтому «все следует доказывать делами» (Антология кинизма. М, 1984. С, 164. Далее —Анткин. С. 164). Антисфен. Он родился в Афинах в 444 г. до н.э. и был на четверть века моложе Сократа, которого он пережил на тридцать лет (умер в 368 г.). Как мы уже сказали, Антисфен сначала был учеником Горгия, которому он был обязан своим риторическим образованием, а затем стал учеником Сократа. Древние источники сообщают, что Антисфен каждый день ходил слушать Сократа из Пирея в Афины (между ними около 8 км). Ксенофонт сообщает, что Антисфен вообще не отходил от Сократа, пока тот был жив. В отличие от сказавшегося больным Платона, который тоже был ближайшим учеником Сократа, Антисфен присутствовал при вынужденной смерти учителя.

Антисфен — плодовитый писатель. Позднее скептик Тимон, издеваясь над многочисленностью сочинений основателя кинизма, назовет его «болтуном на все руки» (ДЛ. VI, 1). Диоген Лаэртский приводит большой список сочинений Антисфена. В нем более шестидесяти названий, среди которых наряду с сочинением «О природе» преобладают произведения на филолого-риторические, гносеолого-логические и политико-этические темы. Сочинения Антисфена до нас не дошли. Сохранились лишь их названия. Среди них — вышеназванное сочинение «О природе», а также «Истина», «О благе», «О законе», «О слоге», «О наречии», «О воспитании», «О свободе и рабстве», «О музыке», «О жизни и смерти» и др.

Общее и отдельное. Антисфен как логик. В своем учении об общем и отдельном Антисфен исходил из сократовского учения о том, что подлинное знание—лишь то, что выражено в понятии. Идя этим путем, Антисфен первым в истории философии пытается дать определение понятия. Это определение гласит: «Понятие есть то, что раскрывает, что есть или чем бывает тот или иной предмет» (ДЛ. VI, 1). Вместе с тем существует исходящая от Аристотеля информация о том, что Антисфен отрицал возможность самого определения чего бы то ни было, подведения отдельного под общее, например нельзя подвести понятие «человек» под понятие «живое существо» в суждении «человек есть живое существо». Более того, основатель кинизма отрицал и возможность приписывания предмету каких-либо свойств и признаков, например «человек есть образованный». О каждом субъекте суждения, считал он, можно утверждать только то, что он то, что он есть. Допустимы лишь те суждения, которые утверждают тождество субъекта и предиката. Можно сказать, что «Сократ есть Сократ», но нельзя сказать, что «Сократ есть философ». Об этой стороне учения Антисфена мы узнаем прежде всего от Аристотеля, сообщающего, что по мнению Антисфена «об одном может быть высказано только одно, а именно единственно лишь его собственное наименование (логос)» (Метаф. V, 29) В связи с этим Аристотель говорит о «чрезвычайном простодушии» Антисфена (там же).

Учение Антисфена о том, что возможны и допустимы лишь тавтологические суждения типа «Сократ есть Сократ», когда субъект повторяет предикат не только по содержанию (тавтология —логическая ошибка, состоящая в определении предмета через самого себя), но и буквально, связано с пониманием кинической философией противоречия. Правда, мы не можем сказать, что из чего следует: учение о противоречии из учения о суждении или, наоборот, учение о суждении из учения о противоречии. По Аристотелю скорее верно первое: рассказав о том, что по Антисфену возможно лишь наименование вещи, ю» 291

Аристотель продолжает: «... откуда следовало, что не может быть никакого противоречия». Однако если исходить из существа вопроса, то верно, пожалуй, второе: именно антисфеновское учение о противоречии сводит всякое суждение к тавтологическому суждению наименования.

В самом деле, говоря о том, что такое тезис (а это есть предположение сведущего в философии человека, но не всякое, а лишь такое, которое не согласуется с общепринятыми мнениями), Аристотель вспоминает тезис Антисфена о противоречии, в котором, по-видимому, и содержалась суть его учения. Тезис же Антисфена гласил: «Невозможно противоречить» (Топика 1).

В чем же Антисфен находил противоречие? Во всем. В эпоху Антисфена философская мысль древних греков вплотную подошла к открытию некоторых законов мышления, в том числе и к главному из них — к закону противоречия (точнее говоря, к закону запрещения противоречия). Напомним, что закон противоречия гласит: не могут быть одновременно истинными две противоположные мысли об одном и том же предмете, взятом в одно и то же время и в одном и том же отношении. Антисфен, вплотную подойдя к открытию закона противоречия, не сумел определить сферу применимости этого закона. Ему казалось, что противоречивыми суждениями являются не только суждения вроде «Сократ есть философ» и «Сократ не есть философ» и не только суждения типа «Сократ есть образованный» и «Сократ есть необразованный» (или «Сократ не есть образованный»); но и сами суждения «Сокрйт есть философ», «Сократ есть образованный» внутренне противоречивы, так как каждое из них содержит в себе два суждения: «Сократ есть Сократ» й «Сократ есть философ», «Сократ есть Сократ» и «Сократ есть образованный», но ведь суждения «Сократ — философ», «Сократ — образован» — не одно и то же, а нечто различное и, следовательно, противоречивое. В этом-то пункте и состоит изъян учения Антисфена, его, если так можно сказать, софистика (если он ошибался сознательно). Он отождествлял различное и противоречивое. Аристотель потом объяснит, что различные суждения не противоречат друг другу, что можно быть и Сократом, и философом, и образованным, что противоречие —лишь вид противолежащего, а противолежащее — наиболее законченное различие в одном и том же роде. Поэтому человеку противолежит не философ, а не-человек или животное, а белому противолежит не образованное, а не-белое или черное (так что можно быть и белым, и образованным).

Итак, по Аристотелю получается, что тот самый философ, который, как будет утверждать позднее Диоген Лаэртский, первый дал определение понятия, отрицал возможность определения. Аристотель говорит: «Имеет некоторое основание высказанное сторонниками Антисфена и другими столь же мало сведущими людьми сомнение относительно того, можно ли дать определение сути вещи, ибо опре- деление — это-де многословие» (Метаф. VIII, 3). В самом деле, этот философ, о котором Диоген Лаэртский писал, что «он первый дал определение понятию», вошел в историю философии как философ, который отвергал возможность определения предмета на том основании, что субъекту нельзя приписать отличный от него предикат.

Из антисфеновского понимания противоречия следовало не только отрицание возможности иных суждений, чем суждения наименования, но и отрицание объективности общего. В этом отрицании киники опирались также и на утверждение, что существует лишь то, что мы непосредственно воспринимаем чувствами. Но чувствами мы воспринимаем только единичное, отдельное, а не общее. Мы видим всякий раз ту или иную конкретную лошадь, но не лошадь как таковую, а тем более не «лошадность». Следовательно, существует только отдельное, а общего нет. В этом отношении киники были предшественниками средневековых номиналистов, утверждавших, что общее — только имя, прилагаемое к отдельным предметам, в чем-либо между собой сходным. Но наличие такого общего имени не означает, что в самих подобных друг другу предметах есть какая-либо общая всем этим предметам сущность. Аналогичным образом и киники учили, что можно лишь сказать о том, чему предмет подобен, но определить его значило бы указать на общую этим подобным друг другу предметам сущность, что невозможно. Сказав, что определение — это, по Анти- сфену, многословие, таящее в себе противоречивость, Аристотель продолжает: «Но какова вещь — это можно действительно объяснить; например, нельзя определить, что такое серебро, но можно сказать, что оно подобно олову» (Метаф. I, VIII, 3).

Этика. В своей этике Антисфен исходил из примера Сократа: «переняв его твердость и выносливость и подражая его бесстрастию, он этим положил начало кинизму» (ДЛ. VI, 1). Следуя Сократу, Антисфен видел счастье в добродетели, а для достижения добродетельности считал достаточным одного лишь желания, силы воли. Позднее Аристотель также с этим не согласится: одного желания мало, необходимо общественное воспитание, делающее добродетель привычкой и научающее применять общие нравственные нормы к конкретным житейским ситуациям. Антисфен учил, что добродетель едина для всех, что она орудие, которое никто не может отнять, что все стремящиеся к добродетели люди — естественные друзья. Добродетель дает нам счастье. Счастье — цель человеческой жизни, средство к ней добродетель. Высшее счастье для человека — «умереть счастливым». Таким образом Антисфен разделял мысль Солона о том, что, пока человек не умер, нельзя сказать, прожил ли он жизнь счастливо или нет. Счастлив лишь тот, кто умер счастливым. Ведь многие, казалось бы, счастливые жизни имеют ужасный конец, как, например, жизнь Креза, на вопрос которого, считает ли Солон его счастливым, афинский мудрец отказался ответить.

Итак, Антисфен положил начало философии киников, одной из сократических школ. В чем же своеобразие этой школы?

«Три слона» кинизма. Кинизм как образ мыслей и действий киников как бы стоял на «трех слонах». Их имена: аскесис, апайдеусиа и аутаркейа.

Стоя на этих «трех слонах», первые киники еще до гибели суверенного греческого полиса произвели переоценку нравственных и гражданских ценностей классического грека, дискредитировав как их, так и связанные с ними нравственные и гражданские добродетели, и предвосхитив, таким образом, будущее, когда Греции как совокупности суверенных полисов не стало. Эту переоценку начал делать Антисфен, а продолжил Диоген Синопский.

Легенда рассказывает, что Диоген Синопский, сын Гикесия из южночерноморской Синопы, вместе со своим отцом-менялой подделывал деньги (обрезывал монеты). Когда его отец попал за это в тюрьму, а Диогену пришлось бежать из Синопы, он, оказавшись в Афинах, начал подделывать ценности иного рода, те, о которых .было сказано выше. Согласно другой версии легенды, Диоген получил в Дельфах в храме Аполлона от жрицы-пифии двусмысленный оракул: «Сделать переоценку ценностей», что можно было понять и как указание переоценивать (т. е. подделывать) имеющую хождение монету и как указание переоценивать установившиеся обычаи, общественный порядок, сложившуюся традицию, правовые нормы.

Аскесис. Древнегреческое слово —аскесис означало «упражнение, практическое изучение, практика; образ жизни, занятие; образ мыслей, направление», так что здесь до аскетизма как самоистязания во имя какой-либо надуманной цели (как это было, например, в христианском аскетизме как соучастии в страданиях Христа и умерщвлении плоти ради спасения души) было далеко. Киники придавали большое значение такой практике: «Тому, кто хочет стать добродетельным человеком, следует укреплять тело гимнастическими упражнениями, а душу — образованием и воспитанием» (Анткин, 116-117). Киники считали, что без таких упражнений никакой успех в жизни невозможен. Они различали два вида аскесиса: для тела и для души. Однако их аскесис был настолько суров, что о нем можно говорить как об аскетизме в нашем понимании этого слова. Кинический аскесис — максимальное опрощение, максимальное ограничение своих элементарных потребностей, привыкание к холоду, голоду, жажде, полный отказ от всех искусственных надуманных потребностей, не говоря уже о роскоши. Диоген Лаэртский говорит, что «мнение их (киников.— А. Ч.), что жить нужно в простоте, есть в меру голода, ходить в одном плаще» (VI, 105). Кинический плащ - грубый короткий плащ, который надевали на голое тело. Весь «багаж» бродячего киника состоял из котомки и посоха. Ходили они обычно босиком. Борода и длинные нечесаные волосы завершали облик киника. Киники думали, что самой здоровой была жизнь первобытного человека, у которого еще не было и огня. Поэтому они осуждали Прометея, который, одарив людей огнем, положил начало их испорченности. Идеалом их был Геракл.

Закаляя свою душу, Диоген Синопский просил подаяния у статуй, чтобы приучить себя к отказам. Закаляя тело, он зимой обнимал ту же статую, запорошенную снегом, а летом катался по раскаленному песку. Говорят, что он даже ходил босыми ногами по снегу и пытался есть сырое мясо, но не мог его переварить (см. VI, 34). Стремясь к максимальной свободе от вещей, Диоген, увидев, как мальчик пил воду из горсти, выбросил из котомки чашку, а когда увидел, как другой мальчик, нечаянно разбив свою плошку, ест чечевичную похлебку из куска выеденного хлеба, выбросил и миску. Некоторое время Диоген ночевал в большом глиняном сосуде — пифосе.

Киники думали, что боги, дав людям все самое необходимое для жизни, обеспечили им легкую и счастливую жизнь. Люди же, не зная меры в своих потребностях, сами себя сделали вечно озабоченными и несчастными.

Обратной стороной кинического аскесиса было презрение к наслаждениям, которое, правда, само приняло форму наслаждения. Киники «с наслаждением презирают самое наслаждение» (VI, 71).

Свой идеал по возможности простой жизни киники пытались прививать через воспитание. Когда, став нечаянно рабом, Диоген из Синопы оказался воспитателем детей своего хозяина, грека Ксениада в Коринфе, он учил их, «чтобы они сами о себе заботились, чтобы ели простую пищу и пили воду, коротко стриглись, не надевали украшений, не носили ни хитонов, ни сандалий, по улицам ходили молча и потупив взгляд» (VI, 31).

Киники презирали богатство. Переоценка ценностей и состояла прежде всего в том, чтобы бедные перестали стыдиться своей нищеты. Если Гесиод полтысячелетием ранее сказал в своей поэме «Труды и дни», что «стыд удел бедняков, а взоры богатого смелы» (О происхождении богов. М., 1990. С. 177), то киники вознамерились перевернуть эту вечную ситуацию и добиться того, чтобы стыд стал уделом богатых, а взоры бедных стали бы смелыми. Напрасная затея! Но так или иначе киники учили, что «богатство не относится к числу необходимых вещей» (Анткин, 106). Богатство аморально — таков основной тезис киников. Киники утверждали, что «стяжатель не может быть хорошим человеком» (Анткин, 113), что «ни в богатом государстве, ни в богатом доме не может жить добродетель» (Анткин, 140). Диоген Лаэртский пишет о Диогене Синопском, что «алчность он называл матерью всех бед» (VI, 50). Богатство — источник тирании. Стобей в своей «Антологии» сообщает: «Когда один человек стал упрекать Диогена в бедности, тот сказал: "Несчастный, я никогда еще не видел, чтобы из-за бедности кто-нибудь стал тираном, а все становятся тиранами только из-за богатства"» (Анткин, 140—141).

Напротив, бедность благодетельна! «Бедность Диоген называл самоучкой добродетели» (Анткин, 140). Именно бедность влечет человека в философию. «Диоген говорил, что бедность сама пролагает путь к философии. То, в чем философия пытается убедить на словах, бедность вынуждает осуществлять на деле» (Анткин, 140), т.е. вести, надо полагать, киническую жизнь. В таком случае все бедняки — философы!

Апайдеусиа. С бедностью связаны и такие, казалось бы, унизительные и постыдные для человека явления, как необразованность и непросвещенность, невоспитанность и некультурность. Переоценивая и здесь признанные ценности, киники учили не стыдиться всего этого. Неграмотность — не такой уж большой недостаток. Это даже скорее достоинство. При неграмотности знание находится и живет в сознании, а не лежит мертвым грузом на полке. Однажды ученик пожаловался Антисфену, что потерял свои записи. «Надо было хранить их в душе», — отрезал киник. Здесь киники следовали платоновскому Сократу, который в сочинении Платона «Федр» (275 а) рассказывает о том, как египетский фараон Тамус не одобрил изобретенные Тевтом письмена, ибо «в душах научившихся им они вызовут забывчивость... припоминать станут внешне..., а не внутренне — сами от себя». Это верно. Письменность при всех своих достоинствах отчуждает человека от знания. Знания становятся мертвыми, а души пустыми.

Киники доказывали, далее, что знания не делают людей лучше. Изобретатель Паламед также изобрел письмена и цифры, научил греков играть в шашки. Но, научившись писать, читать, считать, играть в шашки, люди не стали лучше — и, не умея отличить правду от лжи, побили Паламеда камнями по ложному доносу. А именно умение различать правду и ложь — главное качество мудрости!

Поэтому киники недооценивали науку и образование. Диоген Лаэртский пишет: «...киники пренебрегают общим образованием» (VI, 103), а также: «...музыкой, геометрией, астрономией и прочими подобными науками Диоген пренебрегал, почитая их бесполезными и ненужными» (VI, 73).

И вместе с тем мы находим у них прославление разума! Антисфен учил, что «разумение — незыблемая твердыня; ее не сокрушить силой и не одолеть изменой. Стены ее должны быть сложены из неопровержимых суждений» (VI, 12). Тот же киник говорил, что «нужно или приобрести разум, или надеть петлю на шею» (Анткин, 116). Диоген любил повторять эти слова учителя. Он постоянно говорил: «Для того, чтобы жить как следует, надо иметь или разум, или петлю» (VI, 24). В другом переводе: «Он часто говаривал, что для жизни надо запастись разумом или веревкой на шею» (Анткин 62).

Антисфен признавал, что «образованного и умного человека трудно переносить, так как неразумие — вещь легкая и необременительная, а разум непреклонен, непоколебим, тяжесть его неодолима» (Анткин, III).

Но разум киников — практический, а не теоретический. Он смыкается с обыденным сознанием, с житейской мудростью. Ведь логику и физику киники отвергли и оставили от философии одну дремучую этику (см. VI, 103). Задача философии — учить, как надо жить. Для Антисфена философия —«умение беседовать с самим собой» (VI, 6), «умение оставаться наедине с собой» (Анткин, 55). Для Диогена из Синопы философия дает «готовность ко всякому повороту судьбы» (VI, 63). Философия необходима для жизни: «Человеку, сказавшему «Мне нет дела до философии!», Диоген Синопский возразил: «Зачем же ты живешь, если не заботишься, чтобы хорошо жить» (VI, 65).

Жить хорошо — не значит жить богато. Выше мы видели, что путь к философии проходит через бедность. К ней ведут и другие неблагоприятные, казалось бы, для философии жизненные обстоятельства. Когда «кто-то корил Диогена за его изгнание, «Несчастный! —отвечал он,— Ведь благодаря изгнанию я стал философом» (VI. 49).

Киники не питали особого уважения к людям. «Ко всем он относился с язвительным презрением» (VI, 24), —рассказывает Диоген Лаэртский о Диогене Синопском. И это относилось не только к людям простым, но и к философам. Диоген презирал Демосфена. Он называл его «афинским демагогом» (Анткин, 65). Простые люди вызывали у Диогена Синопского состояние недоумения. Его удивляло, что люди соревнуются, сталкивая друг друга пинком в канаву (вид упражнения для тела в палестре), но никто не соревнуется в искусстве быть прекрасным и добрым. Грамматики выискивают грехи у Одиссея, а своих не видят. Музыканты налаживают струны и неспособны гармонизировать свой нрав. Математики следят за Луной и Солнцем, но не видят, что у них под ногами. Риторы вовсю говорят о справедливости, а сами в своих делах ей вовсе не следуют. Многие приносят богам жертвы, моля о здоровье, а затем на радостях на пирах объедаются. У мегарцев овцы ходят в кожаных попонах, а дети бегают голыми [поэтому Диоген сказал: «Лучше быть у мегарца бараном, чем сыном» (VI, 41)]. Ясно, что таких людей киники не могли принимать всерьез. Когда Диогена спросили, много ли было людей на Олимпийских играх, откуда он возвращался, тот ответил: «Народу много, а людей немного» (VI, 60). На вопрос, где он видел хороших людей, тот же ведущий киник ответил: «Хороших людей — нигде, хороших детей — в Лакедемоне» (VI, 27). Вот отчего Диоген демонстративно среди «бела дня... бродил с фонарем в руках, объясняя: «Ищу человека» (VI, 41). Правда, Диоген не всех считал глупцами. Он говорил, что «когда он видит правителей, врачей или философов, то ему кажется, будто человек — самое разумное из живых существ, но когда он встречает снотолкователей, прорицателей или людей, которые им верят, а также тех, кто чванится славой или богатством, то ему кажется, будто ничего не может бьггь глупее человека» (VI, 24).

Презирая людей, киники не стеснялись перед ними. Отсюда их воинствующее нарушение норм приличия, отчего кинизм вошел в историю как цинизм, т. е. нигилистическое отношение к человеческой культуре и правилам нравственности. Однако вместе с этим киники думали, что «предельная цель есть жизнь, согласная с добродетелью» (VI, 104), что «добро прекрасно, а зло безобразно» (VI, 12). Киники думали, что «добродетели можно научить» (VI, 105). Ниспровергая такую ценность, как знатность, киники учили, что «благородство и добродетель — одно и то же» (VI, 10-11). Диоген Синопский «добродетельных людей... называл подобием богов...» (VI, 51). Эта «добродетель... состоит в делах и не нуждается ни в многословии, ни в науках» (VI, 11). О кинизме и другие говорили, что это «кратчайшая дорога к добродетели» (VI, 104). Но что же киники понимали под добродетелью? Кто самые благородные и добродетельные (ведь истинное благородство и добродетель совпадают) люди? Кто тот человек, которого искал днем с огнем Диоген Синопский? Кого Диоген «называл подобием богов»? (VI, 51). Это не кто иной, как «презирающие богатство, славу, удовольствия, жизнь, но почитающие все противоположное — бедность, безвестность, труд, смерть» (Анткин, 140). Антисфен считал, что «труд — благо» (VI, 2). Эти люди — истинные мудрецы.

Аутаркея. Аутаркея, автаркия — независимость, самодостаточность, самоудовлетворенность, умение довольствоваться своим, как бы мало оно ни было, и следующая из нее свобода — цель и кинического аскесиса, и кинической апайдеусии. Они средства. Автаркия — цель.

Киник не из мазохизма истязает себя, ограничивая себя во всем. В том числе и в образовании, которое все равно ему недоступно. Также недоступны ему и те материальные блага, от которых он отказывается. Он не хочет того, что ему не дано. Но даже если такая возможность появится, киник на это решительно не пойдет. Так, Антисфен пишет Аристиппу, который пресмыкается перед тираном: истинный философ «должен оставаться на родине и довольствоваться тем, что имеет» (Анткин, 106). Мудрец вне государства и вне обыденной жизни: «...мудрец живет не по законам государства, а по законам добродетели» (Анткин, 56).

Киническая автаркия означала отказ от семьи. Правда, здесь у киников были расхождения. Нищий безродный Антисфен заявлял, что мудрец должен жениться для имения детей и притом от самых красивых женщин (см. VI, 11). А сам умер от чахотки. Напротив, Диоген Синопский провозглашал, что «жены должны быть общими, и отрицал законный брак: кто какую склонит, тот с тою и сожительствует, поэтому же и сыновья должны быть общими» (VI, 72). Отвергая институт брака, тот же Диоген Синопский на вопрос, в каком возрасте следует жениться, ответил: «Молодым еще рано, старым уже поздно» (VI, 54).

Киническая автаркия означала и независимость киника не только от семьи, но и от государства. Правда, у киников встречаются глубокие мысли о государстве. Поразительно точна догадка Антисфена о том, что «государства погибают тогда, когда они не могут более отличать хороших людей от дурных» (VI, 5). Он же высказывает замечательную убежденность, что «лучше сражаться среди немногих хороших против множества дурных, чем среди множества дурных против немногих хороших» (VI, 12).

Однако киники были далеки от государства. Это и неудивительно. Ведь они в своем большинстве были метеками-переселенцами; в Афинах такие платили особый налог за проживание там. (Таким афинским метеком был и Аристотель.) Они жили не там, где родились. Не в том полисе. Диоген Синопский говорил о себе словами неизвестной трагедии:

Лишенный крова, города, отчизны,

Живущий со дня на день нищий странник

(VI, 38)

ИЛИ

Безродный изгнанник, лишенный отчизны.

Бродяга и нищий, без крова и пищи

(Анткин, 146)

Какой может быть полисный патриотизм у такого человека? Киники были равнодушны к своему местопребыванию. «Когда какой-то человек пожаловался, что умрет на чужбине, киник Диоген сказал: "Не печалься, глупец. Дорога в Аид отовсюду одна и та же"» (Анткин, 141).

Диоген Синопский был, по-видимому, первым космополитом в истории человечества. Возможно, что именно он —создатель этого слова. Диоген Синопский «единственным истинным государством... считал весь мир» (VI, 72). «На вопрос, откуда он, Диоген сказал: "Я гражданин мира"» (VI, 63).

По-видимому, под космосом здесь имелось в виду не мироздание в целом, а ойкумена — в узком смысле слова греческая, а в широком — вся обитаемая земля. Расширить границы первой до границ второй пытался Александр Македонский, тоже чужой на своей родине, сын не-македонки, нелюбимый своим народом и своим отцом. Он, Александр, тоже был космополитом, гражданином мира. Плутарх пишет, что Александр «сводил воедино различные племена... заставляя всех считать родиной вселенную...^(Плутарх. Сочинения. М. 1983. С. 416).

Но киники не были абсолютными индивидуалистами. Их автаркия не исключала дружбу. Антисфен говорил, что «все те, кто стремится к добродетели, друзья между собой» (VI, 12); при этом «братская близость единомыслящих... крепче всяких стен» (VI, 5).

Будучи равнодушными к государству, к полису, киники ненавидели тиранию — форму правления, которая всех лишает права на участие в общественной жизни. Антисфен говорил, что «опасно давать безумцу в руки меч, а негодяю власть» (Анткин, 27). Палачи лучше тиранов, потому что «палачи убивают преступников, а тираны — невинных людей» (Анткин, 113). На вопрос какого-то тирана, какая медь лучше всего годится для статуй, Диоген Синопский ответил с вызовом: «Та, из которой отлиты Гармодий и Аристогитон» (VI, 50) — знаменитые тираноубийцы.

Но киники не идеализировали и демократию. Иронизируя над демократическими выборами государственных должностных лиц, Антисфен «советовал афинянам принять постановление: «Считать ослов конями»; когда это сочли нелепостью, он заметил: «А ведь вы простым голосованием делаете из невежественных людей — полководцев» (VI, 8). Диоген называл неизбежных при демократии демагогов «прислужниками черни» (VI, 24).

Антисфен был против войн. «Когда кто-то сказал, что война уничтожает бедняков, сократик Антисфен заметил: "Напротив, она их рождает во множестве"» (Анткин, 114). Диоген выступал против пьянства. «Когда на каком-то пиру Диогену налили много вина, он вылил его. Тогда его стали бранить, на что он ответил: "Если я его выпью, то погибнет не только оно, но вместе с ним погибну и я"» (Анткин, 138).

Возникает вопрос, как можно сочетать автаркию, независимость с рабством. На рабов, конечно, этот кинический идеал не мог распространяться. Но киники не были апологетами рабовладения. Эти в основном бедные люди были близки к рабам. Некоторые из них были сами в прошлом рабы. Основоположник кинизма .Антисфен был презираемым сыном фракиянки. Диоген из свободного бродяги стал рабом. Его взяли в плен морские пираты, и грека продали греку на невольничьем рынке на Крите. Пока же он был свободным, Диоген не искал сбежавшего у него раба, как ему советовали и как делали все рабовладельцы. «Смешно, — сказал Диоген, — если Манет (имя раба.— А. Ч.) может жить без Диогена, а Диоген не может жить без Манета» (VI, 55). Он потешался над типичным рабовладельцем, которому раб надевал сандалии, говоря: «Ты был бы совсем счастлив, если бы он и сморкался за тебя» (Анткин, 149).

Но киники толковали рабство слишком расширительно. Рабство как социальное явление они растворяли в моральном рабстве, в котором пребывает и большинство свободных — рабов своих страстей и предрассудков. Диоген говорил, что «как слуги в рабстве у господ, так дурные люди в рабстве у своих желаний» (VI, 66). В сущности, мудрец, даже и оказавшись рабом, никогда им не будет. Рабу свойствен страх, а мудрец бесстрашен. Продаваемый на невольничьем рынке Диоген предложил продавцу объявить, не хочет ли кто купить себе господина.

Киническая автаркия распространялась и на религию. Они, киники, не отрицали богов, но считали достаточным знать, что они суще- ствуют, и ничего у них не просить, дабы не нарушить свою независимость. Традиционную политеистическую религию киники считали нелепой. Разве не уговаривали афиняне Диогена Синопского принять посвящение в таинства, уверяя, что в Аиде посвященные пользуются преимуществами. «Смешно, — отвечал философ, — когда Агесилай и Эпаминонд будут барахтаться в нечистотах, а никчемные людишки только за то, что они приняли посвящение, обитать на Островах Блаженных» (Анткин, 147). Также высмеивал Диоген из Синопы обряд очищения: «Увидев какого-то человека, совершавшего омовение, он обратился к нему: "Бедняжка, как же ты не понимаешь, что омовением не исправишь ни грамматических, ни жизненных ошибок"» (Анткин, 149). Простодушного философа удивляло в людях, что «они просят богов не об истинном благе, а лишь о том, что им кажется таковым» (Анткин, 149).

В общем-то, киники не отрицали существования бога. Но они понимали его по-своему. Антисфен был монотеистом. Филодем в сочинении «О благочестии» передает слова Антисфена из его «Физика»: «Согласно мнениям людей, существует множество богов, по природе же — один» (Анткин, 149). Цицерон в трактате «О природе богов» писал, что «Антисфен в той книге, которая называется «Физик», утверждая, что народных богов много, а природный (naturalis) только один, уничтожает этим самыми природу богов» (Цицерон. Философские трактаты. С. 70). Более поздние авторы, христианские теологи Климент Александрийский и Лактанций, свидетельствуют, исходя из «Физика» Антисфена, что «Антисфен о боге всего сущего провозглашает: его нельзя узнать на изображениях, глазами его нельзя увидеть, он ни на что не похож» (Анткин, 100). Единый, лишенный образа бог киников вездесущ. Диоген Синопский думал, что «все полно... присутствием» бога (VI, 37).

Киники и Сократ. Основатель кинизма Антисфен Афинский и Киносаргский был одним из учеников и почитателей Сократа. Христианский теолог Августин в своем труде «О граде Божьем» искренне удивлен тем, что у одного учителя были столь непохожие ученики: одни считали высшим благом удовольствие (это киренаики и их «родоначальник» Аристипп — ученик Сократа), а другие почитают в качестве высшего блага добродетель (это киники, Антисфен — тоже ученик Сократа). Сократ любил Антисфена, который был моложе его лет на двадцать, но иронизировал по поводу его тщеславия, его тщеславного смирения и показной нищеты. Ведь сам нищий Сократ никогда своей бедностью не кичился. Он принимал это как должное и неизбежное. Поэтому Сократу претила всякая показуха, в том числе тщеславие Антисфена, на которые он реагировал иронически: «Когда он (Антисфен.—А. Ч.) старался выставить напоказ дыру в своем плаще, то Сократ, заметив это, сказал: "Сквозь этот плащ я вижу твое тщеславие"» (VI, 8). Этот же эпизод выглядит у Элиана так: Сократ, заметив, что Антисфен старательно выставляет напоказ дыры на своем плаще, сказал ему: «Перестань красоваться» (Элиан. Пестрые рассказы. М., 1963. С. 74).

Со своей стороны сын не-афинянки Антисфен восхищался Сократом. Сократ был для киников идеалом, вторым после Геракла примером терпения, твердости духа, выносливости как физической, так и психической, бесстрастия, скромности, простоты, искренности.

Однако Сократ существенно отличался от киников не только тем, что не выставлял напоказ свои дыры. Он не был асоциален. Если он и был плохим семьянином, то не из принципа. Ему попалась плохая жена, его сыновья пошли в мать, а не в отца. Не отрицал Сократ и государство. Он самоотверженно выполнял свой воинский и гражданский долг, не на словах, а на деле боролся, как мог, с «тиранией тридцати», не выполнив их приказ в одном частном деле. Он не занимался познанием природы, но не потому, что науки о природе не нужны, а потому что, по его мнению, гораздо насущнее самопознание. Сократ, хотя и ставил выше внешних благ внутренние, культивирование души, не порывал с общепринятыми законами и нормами. Будучи несправедливо осужденным, он отказался бежать из тюрьмы, хотя и знал, что к вечеру в этот день его ждет смерть, так как думал, что решению суда, пусть и несправедливому, надо повиноваться. Наконец, Сократ не был космополитом.

Антисфен, приняв сократовское учение о знании как знании в понятиях, дал определение понятию: «Понятие есть то, что выражает, чем предмет был или что он есть» (Анткин; 106). Попытка определения понятия — несомненная заслуга Антисфена.

Однако он утрировал субъективную эвристическую диалектику Сократа, запрещал всякое противоречие и, выдав за противоречие и различие, запрещал и различие, разрешив лишь тавтологические суждения типа «Сократ есть Сократ», тогда как суждение «Сократ есть философ» считался недопустимым, ибо «Сократ» и «философ» различны. А если так, то единичное нельзя подвести под общее, между единичным, с одной стороны, и видом и родом — с другой, пропасть.

Это, конечно, софистика, более рассчитанная на то, чтобы удивить, чем понять, нечто подобное дырам на плаще Антисфена.

Киники и Платой. Если к Сократу киники относились положительно, то к Платону резко отрицательно. Их ненависть была взаимной. Как Сократ над Антисфеном, так и Платон над Диогеном иронизировал по поводу его тщеславия. «Однажды он (Диоген. —А. Ч.) голый стоял под дождем и окружающие жалели его; случившийся при этом Платон сказал им: "Если хотите пожалеть его, отойдите в сторону", имея в виду его тщеславие» (VI, 54).

Отвергая саму возможность подведения единичного под общее и вообще отрицая видовые и родовые понятия, киники, были крайними сенсуалистами (единственный источник знания — внешний опыт) и номиналистами: существует только единичное, общее лишь имя, название, слово. «Общие понятия и идеи —голые выдумки», —говорил Антисфен, добавляя при этом, что лошадь-то он видит, а вот "лошад- ности" он не видит» (Анткин, 153).

Понятно, что киники не могли принять учения Платона об идеях — объективациях понятий. Диоген Синопский зло иронизировал над этим учением. «Когда Платон рассуждал об идеях и изобретал названия для «стольности» и «чашности», Диоген сказал: «А я вот, Платон, стол и чашу вижу, а стольности и чашности не вижу». А тот: «И понятно: чтобы видеть стол и чашу, у тебя есть глаза, а чтобы видеть стольность и чашность, у тебя нет разума» (VI, 53). Так ответил рационалист крайнему сенсуалисту, который не желал подняться над обыденным восприятием жизни.

Симпликий в своем «Комментарии к "Категориям" Аристотеля» писал, что никто не может устранить категорию качества, «хотя, как утверждает Антисфен, лошадь он видит, а лошадности не видит». Симпликий по этому поводу замечает, говоря об Антисфене, что «первое он воспринимает глазами, а второе постигает лишь разумом, причем первое является причиной второго, оно как бы предшествует ему, второе же является следствием первого; первое — это тело, и притом сложное, второе — бестелесное и простое» (Анткин, 126).

Антисфен опровергал Парменида, а Диоген — Зенона, которые считали движение немыслимым и в сущностном мире несуществующим, тем, что вставали и ходили. Но ведь элеаты не отвергали существования движения в чувственном мире, это было бы безумием, там движение очевидно. Они отвергали движение в сущности. Так что «критика» киниками элеатов была поверхностной.

Таким образом, киники не поняли ни Парменида, ни Сократа, ни Платона. Киники не поняли сократовскую диалектику с ее иронически-майевтическим методом. Для них майевтика — не рождение истины в споре, не эвристическое, направленное на открытие истины, «повивальное искусство», а диогеновский парадоксальный поиск человека в людном месте с фонарем, поиск Диогеном Синопским того, кто живет в соответствии со своим, по его мнению, подлинным, а на самом деле асоциальным животным бытием.

Свобода. За «тремя слонами» кинизма скрывалась самая высшая их ценность —свобода. Киники больше всего в жизни ценили свободу. Ради нее они и терпели голод и холод. Свобода и независимость любой ценой! Такова богиня киников.

Свобода, как известно, имеет две ипостаси: «свобода от...» и «свобода для...». У киников преобладала первая ипостась. Они не созидали. Они разрушали. Они не преобразовывали мир и общество. Они по-своему приспосабливались к нему. Когда, умирая, Диоген Синопский на вопрос своего хозяина Ксениада, как его похоронить, ответил: «Лицом вниз» — и объяснил это свое странное желание тем, что «скоро нижнее станет верхним» (VI, 32), он вряд ли имел в виду грядущую социальную революцию. Диоген Лаэрте кий объясняет, что Диоген имел в виду: «Македония уже набирала силы и из слабой становилась мощной» (VI, 32). Но ведь известно, что Диоген умер в один год с Александром, когда Македония уже набрала силы и поработила Грецию и еще полмира. Так что, возможно, Диоген, который всю жизнь переоценивал ценности, сначала материальные, а затем духовные, уже не мог остановиться и хотел даже в могилу уйти перевернутым.

Если можно говорить о позитивной свободе у киников, то это исключительно свобода речи (паррэсиа), которая принимала у них форму свободы говорить дерзости самим царям. Но не только царям. Свободную речь Диогена Синопского, философа-обличителя, речь, «полную серьезного смысла и угроз», мало кто мог вынеети (Анткин, 134). В этом Диоген Синопский был противоположностью Антисфена Афинского, который «сладостью своей речи мог приворожить кого угодно» (VI, 14). Негативная свобода киников хорошо видна из слов жившего много позднее римского стоика Эпиктета, который был знаком с сочинениями Антисфена и который рассказывал о том, чему он из них научился: «Он (Антисфен. — А. Ч.) научил меня тому, что является моим и что мне не принадлежит. Богатства не мои, родственники, близкие, друзья, слова, привычные ценности, общение с людьми — все это чужое. — Что же принадлежит тебе? — Мои представления. Они, —учил он,— никому не подвластны, зависят только от меня, и никто не может им помешать, никто не заставит пользоваться ими иначе, чем я хочу» (Анткин, 112).

Счастье. Счастье состоит в том, чтобы жить, никого не боясь и никого не стыдясь, а так могут жить только те, кто справедлив. Счастье состоит в душевном покое, в радости и в полноте жизни. Несчастны те, у кого душа не знает покоя ни днем, ни ночью. Покой же душе приносит справедливость. Будь справедлив — будешь счастлив! Быть справедливым — значит быть добродетельным: «Достаточно быть добродетельным, чтобы быть счастливым» (V, 11). Диоген Синопский «добродетельных людей... называл подобиями богов» (VI, 51). Человека делает счастливым не знатное происхождение, не слава и не богатство: напротив, чтобы быть счастливым, надо быть умеренным в своих потребностях и желаниях, стать и в этом богоподобным, ведь «богам дано не нуждаться ни в чем, а мужам, достигшим сходства с богами, — довольствоваться немногим» (VI, 105), «бесполезным трудам... предпочесть труды в согласии с природой» (Анткин, 168), «жить, никого не боясь, ничего не стыдясь» (Анткин, 134), чтобы «душа была спокойной и веселой» (Анткин, 164). А если же душа не спокойна и не весела, то «все золото Мидаса и Креза не принесет никакой пользы» (Анткин, 164), «ведь богатство без добродетели не приносит радости» (Анткин, 117), однако подавляющее большинство людей не понимают этой простой истины, оттого люди и несчастны: «люди несчастны только из-за собственного неразумия» (Анткин, 168).

Диоген Синопский — этот идеальный киник — говорил о себе, что «судьбе он противопоставляет отвагу, закону — природу, страстям — разум» (Анткин, 146). И это были не пустые слова.

Диоген жил на рубеже двух эпох. Более «эллинистичны» ученики Диогена — Кратет, Онесикрит и др.

Кратет Фиванский. Одним из последователей Диогена Синопского был Кратет. Этот очень богатый фиванец стал бездомным и нищим человеком. Соблазнительно связать это превращение Кратета с разрушением его родного города Фивы в 335 г. до н.э. македонянами. Однако известно, что не это трагическое событие лишило Кратета его богатств. Он сам себя лишил их. Наипозднейший греческий ученый Симпликий (умер в 549 г., через семьдесят три года после незаметного упразднения Западной Римской империи и через двадцать лет после изгнания философов из Восточной Римской империи) в «Комментарии к "Эн- хейридиону" Эпиктета» писал: «Бедность — не порок, сказал бы Эпиктет, но и Кратету Фиванскому она не казалась злом, когда он пожертвовал родному городу все свое состояние, сказав при этом: "Кратет Кратета сам имущества лишил"» (Анткин, 173). Более ранний автор — император Юлиан (IV в. н. э.) сообщает, что «Кратет отдал свое имущество народу» (Анткин, 178).

Еще более ранний ученый — грамматик Деметрий Магнесийский (I в. до н.э.) писал, что Кратет оставил свои деньги меняле, чтобы он возвратил их возможным детям Кратета, если те не станут философами, в противном случае раздал бы их народу, ибо философам деньги не надобны. А еще более ранний автор —Диокл Магнесийский (II —I вв.) говорит, что приняв совет Диогена Синопского, Кратет свои деньги бросил в море, а земли отдал под общественные пастбища. Наконец, самый ранний, наиболее близкий по времени к Кратету доксограф, автор сочинения «Преемства философов», Антисфен Родосский (III— II вв. до н.э.) рассказывает, что Кратет обратил все свое состояние в деньги (отчего получилась громадная сумма почти в двести талантов, т. е. в пять тонн серебра) и поделил их между своими согражданами.

Кратет отказывался от своей собственности с радостью. В какой-то момент своей жизни, возможно под влиянием Диогена Синопского, он проникся убеждением, что всякое материальное богатство — богатство не настоящее, что оно, более того, вредно, так как делает людей не лучше, а хуже, лишая их праведности. И он, Кратет, тоже ее лишен. Будучи поэтом-философом, Кратет говорит в одном из своих стихотворений:

Хочется праведным стать и такое добыть мне богатство,

Чтобы к добру привело, делая лучше людей

(Анткин, 171).

Это богатство духовное, о котором в другом своем литературном опусе Кратет говорит так:

То, что узнал и продумал, что мудрые Музы внушили,

— Это богатство мое; все прочее — дым и ничтожность

(Анткин, 171).

Такая смена одного богатства на другое принесла Кратету многое. Это, во-первых, свобода —высшая ценность для киника Кратета, ради которой, если нет другого пути, можно пожертвовать всеми обыденными житейскими радостями. Жизнь такова, что только «те, кто не сломлен вконец жалким рабством у радостей жизни», кто, более того, способен жить по-кинически (т. е. почти «по-собачьи»), ничего не имея и ни о чем не жалея, ничего не желая и ничего не домогаясь, свободны. Именно они и только они «чтут лишь царство одно — бессмертное царство свободы» (Анткин, 172).

И никаких других царств Кратет не признавал. Он говорил:

Отечество мое — не только дом родной.

Но всей земли селенья, хижина любая. <

Готовые принять меня в свои объятья

(Анткин, 173).

Когда только что разрушивший Фивы Александр Македонский спросил у Кратета, хочет ли он, чтобы его родной город был восстановлен, Кратет ответил: «Зачем? Придет, пожалуй, новый Александр и снова разрушит его» (Анткин, 171—172). Одно лишь «бессмертное царство свободы» не зависит от внешних обстоятельств. Ему не страшен никакой завоеватель, ведь свобода этого царства покоится на том, чего нельзя потерять даже по воле судьбы, даже утратив вдруг гражданскую свободу, став рабом, как только что стали тридцать тысяч соотечественников Кратета, проданные македонянами в рабство (помимо шести тысяч убитых). Киническая свобода абсолютна. Это свобода тех, кому нечего терять, кто даже жизнью своей не дорожит. Поэтому Кратет говорил о себе с гордостью, что его истинная родина — не его родной город, к судьбе которого он был столь равнодушен, исходя из позиции исторического пессимизма (все, что одни люди созидают, другие разрушают, следовательно в созидании нет никакого смысла), даже не «всей земли селенья», не «хижина любая», куда его почему-то так охотно пускают (а для этого есть причина, о ней далее), «его родина — безвестность и бедность, неподвластная даже судьбе» (Анткин, 172). Кратет, однако, не был безвестен. Он же говорил о себе с гордостью, что «снискал себе известность и славу не богатством, а бедностью» (Анткин, 175).

Именно ради такой свободы, свободы неимения, свободы от связанных со всяким имением забот, ради беззаботности как единственно возможного для нищего киника способа быть свободным (другого способа они и не видели, потому что всякая иная свобода полна забот, а потому она вовсе не свобода, что это за свобода, сказали бы они, за которую каждый день надо идти на бой, как наивно думал гетовский Фауст) и отказался вдруг прозревший богатый фиванец от собственности. Рассказав о поступке Кратета, уступившего свое состояние городу, Симпликий продолжает: «Только тогда он почувствовал себя свободным» (Анткин, 173). Кратет стал свободным, сменив богатство на бедность.

Это превращение дало Кратету, во-вторых, радость. Плутарх в одном из своих сочинений — «О свободе духа» — писал во II в.: «Кратет, у которого только и было, что нищенская сума да плащ, всю жизнь прожил шутя и смеясь, как на празднике» (Анткин, 176).

Наконец, в-третьих, такая смена богатств (материального на духовное) хотя и лишила Кратета возможности быть спонсором-меценатом, однако дала ему удивительную способность умиротворителя и примирителя, за что (теперь это можно объяснить) была для него открыта любая хижина, а сам Кратет даже получил почетное прозвище «Всех- дверей-открыватель» (Анткин, 176). Когда Кратет заходил в какой-ни- будь дом, его там принимали с почетом и радушием. И это несмотря на то, что он был хромым, горбатым (в старости) и с безобразным лицом. Приобретя истинное богатство, Кратет делал людей лучше. Диоген Лаэртский сообщает: Кратет «входил в любой дом и учил добру» (VI, 86), примиряя ссорящихся (а семейные ссоры были, есть и будут в любые времена, и это самый тяжкий вид ссор, потому что они постигают людей в обыденное время, а не в чрезвычайных обстоятельствах, они же и самые распространенные). Антоний в трактате «Рассуждение о согласии и мире» пишет: «Рассказывают, что Кратет приходил в дома, раздираемые ссорами, и словами о мире разрешал споры» (Анткин, 175). Император Юлиан сообщает, что Кратет «при- ходил в дома друзей, званый и незваный, примиряя близких друг с другом, когда замечал, что они в ссоре. Он упрекал, не причиняя боли, а тактично» (Анткин, 176).

Кратет был снисходителен к людям. «Он говорил, что невозможно найти человека, который никогда не совершал бы ошибок, подобно тому как и в гранате среди зерен всегда найдется хоть одно, да гнилое» (Анткин, 173—174). Увещевая несчастных людей, Кратет призывал к умеренности. Мера всегда прославлялась древними мудрецами-философами. Еще Гесиод сказал: «Меру во всем соблюдай и дела свои вовремя делай!». «Мера —наилучшее», —утверждал мудрец Клеобул. «Ничего сверх меры»,— сказал другой мудрец Солон. И согласно Кратету, «умеренность... спасает семьи, спасает и государства» (Анткин, 176). Миря людей, Кратет никогда не прибегал к лести. Как и Диоген Синопский, он ненавидел льстецов. «Те, кто живет среди льстецов, говорил он, так же беспомощны, как телята в стаде волков. Ни тем, ни этим нельзя помочь — кругом одни враги» (Анткин, 175). Делая людей лучше, Кратет прибегал к тактичному, но настойчивому нажиму на них. Он знал, что «неразумные люди (а таковых большинство. — А. Ч.) похожи на коловорот, без нажима и принуждения они ничего не хотят делать из того, что положено» (Анткин, 175). Помимо умеренности, Кратет стремился в своей воспитательной деятельности к скромности. В одном из своих стихотворений он говорит:

Здравствуй, богиня моя, мужей добродетельных радость.

Скромность имя тебе. Мудрости славной дитя.

Благость твою почитает, кто справедливости предан

(Анткин, 171).

Итак, скромность — дочь мудрости. Справедливый человек скромен. Скромность украшает и женщину. Плутарх в «Супружеских наставлениях» подчеркивает: «Украшением можно считать то, что украшает, говорил Кратет. А украшает то, что делает женщину более скромной. Ее не делает такой ни золото, ни смарагды, ни румяна, а то, что преисполняет серьезностью, сдержанностью и стыдливостью» (Анткин, 175).

Снисходительное отношение к людям Кратета, его помощь им не исключают обычного для киников, да и вообще для философов Древней Греции, критического и обличительного к ним отношения. Плутарх в сочинении «О воспитании детей» писал: «Знаменитый философ древности Кратет любил повторять: «Если бы можно было подняться на самое высокое место в городе и закричать оттуда громким голосом: "Эй, вы, люди! Куда вы стремитесь? Зачем столько тратите» сил, чтобы приобрести себе богатства, а о детях, которым вы все это оставите, почти не заботитесь?"»

Духовное богатство Кратета связано у него с философией. Кратет был философом, правда, больше философом-практиком, чем теоретиком. Именно философия (то, что он не только узнал, но и сам продумал, хотя Кратет не исключает здесь и внушения со стороны мудрых муз) — причина его особой позиции в жизни. Но что такое философия по Кратету? Философия, говорил он, состоит в презрении ко всем привычным человеческим ценностям. Занимаясь ею, человек достигает такой высоты духа, что ни во что не ставит ни воинские, ни какие-либо другие почести, награды. Кратет любил говорить, что философией нужно заниматься до тех пор, пока военачальников не станут считать простыми погонщиками ослов (см. Анткин, 174).

Лишенный родины, бездомный Кратет-скиталец мечтал о стране киников, расположенной на острове, который он назвал Пера —. нищенская котомка киника. Подражая Гомеру, тому, кто в «Одиссее» восхваляет остров Крит, говоря:

Остров есть Крит посреди виноцветного моря, прекрасный,

Тучный, отовсюду объятый водами, людьми изобильный;

Там девяносто они городов населяют великих... (58)

— об этом острове рассказывает сам Одиссей не узнающей его после двадцатилетнего отсутствия Пенелопе в девятнадцатой песне «Одиссеи».— Кратет сказал так:

Остров есть Пера среди виноцветного моря порока.

Дивен и тучен сей остров. Владений окрест не имеет.

Дурень набитый и трутень, как и развратник негодный.

Жадный до толстого зада, в пределы его не допущен.

Смоквы, чеснок и тимьян в изобилье тот остров рождает.

Граждане войн не ведут и не спорят по поводам жалким.

Денег и славы не ищут, оружьем к ним путь пробивая

(перевод И. М. Нахова).

В переводе М. Л. Гаспарова это же звучит так:

Некий есть город Сума посреди виноцветного моря.

Город прекрасный, прегрязный, цветущий, гроша не имущий.

Нет в тот город дороги тому, кто глуп, или жаден.

Или блудлив, похотлив и охоч до ляжек продажных.

В нем обретаются тмин да чеснок, да фиги, да хлебы,

Из-за которых народ на народ не станет войною;

Здесь не за прибыль и здесь не за славу мечи обнажают

(VI, 85).

Таков утопический идеал киника Кратета. Его город беден, а потому там нет почвы для раздоров. Опять тот же кинический культ бедности уже в утопическом образе.

Кроме стихов, Кратет написал книгу «Письма» и трагедии.

Гиппархия и Метрокл. Непосредственными последователями Кратета были брат и сестра — Метрокл и Гиппархия, оба родом из Маронеи.

Гиппархия «влюбилась в Кратета, в его речи и образ жизни, оставаясь равнодушной к домогательствам своих женихов, несмотря на их богатства, знатность и красоту. Для нее Кратет был всем. Она угрожала своим родителям наложить на себя руки, если они не выдадут ее за Кратета. Родители же умоляли его оставить в покое их дочь. Кратет делал все, что мог, и, не в состоянии убедить ее, в конце концов встал, снял перед ней все свои одежды и сказал: «Вот твой жених, вот все его богатство, решай!» Ведь брачный союз не состоится, если она не разделит и его образ жизни. Девушка сделала свой выбор, надела такое же платье, как и он, бродила повсюду вместе с мужем, делила с ним ложе на виду у всех и вместе с ним отправлялась на пиры» (Анткин, 89). Из последнего видно, что суровый аскет Кратет, для которого и пустые бобы были сладкими, иногда давал себе послабление (хотя неизвестно, что он делал на таких пирах, участвовал ли в общей трапезе). Диоген Лаэртский, упоминая в своей книге нескольких женщин, только одну Гиппархию называет именем «женщины- философа» (VI, 98). Гиппархия стала легендой. Поэтому Диоген Лаэртский, который жил пять веков спустя после Кратета и Гиппархии, приведя рассказ, как Гиппархия одним софизмом сбила с толку Феодора Атеиста, добавляет: «Вот какой рассказ есть об этой женщине-философе, а есть и несчетное множество иных» (VI, 98).

Стобей в «Антологии» передает рассказ Метрокла о том, как изменился его образ жизни, когда он перешел от перипатетика Феоф- раста и академика Ксенократа к кинику Кратету. Метрокл, «когда обучался у Феофраста и Ксенократа, хотя из дому получал богатые посылки, однако боялся умереть с голоду и всегда терпел недостаток и нужду. Потом, перейдя к Кратету, он мог бы еще и другого прокормить, хотя больше ему ничего не присылали» (Анткин, 177).

Ведь будучи перипатетиком и академиком, Метроклу надо было иметь обувь, одежду из тонкой и мягкой шерсти, свиту рабов, дом, пригодный для приемов гостей, белый хлеб, изысканную пищу, дорогое вино, роскошные угощения. Ведь только такой образ жизни считался достойным свободного человека. Метроклу-кинику ничего этого не было нужно. Метрокл-киник жил как Кратет, т. е. довольствовался грубым плащом, кашей и самыми простыми овощами. И он настолько радовался своему настоящему, что даже и не вспоминал о своей прошлой роскошной жизни. Летом он спал в храмах, зимой —в банях. Он научился ни в чем не нуждаться, ни в чем не испытывать недостатка, умея довольствоваться тем, что есть. Так было со всеми, кто приходил в школу Кратета, кто не сбегал, а усваивал его философию, его образ жизни (философия Кратета, как и у всех киников, была прежде всего образом жизни: киники жили своей философией). Стобей рассказывает, что Кратет так ответил человеку, спросившему его, какую пользу получит он от изучения философии: «...не имея гроша за душой, не будешь желать ничего большего, но станешь жить, довольствуясь тем, что есть, не стремясь к тому, чего нет, вполне удовлетворенный действительностью» (Анткин, 177).

Став последователем Кратета, Метрокл учил, что «вещи... покупаются или ценою денег, например дом, или ценою времени и забот, например воспитание. Богатство пагубно, если им не пользоваться достойным образом» (VI, 95). Свои сочинения — Метрокл создал новый литературный жанр — жанр хрии, короткого рассказа об исторической личности с назиданием, — Метрокл сжег. Умер он, задержав дыхание. Для этого требуется, конечно, большая сила воли.

Кратет же умер в старости. К старости годы пригнули его к земле. Поэтому, чувствуя свою кончину, старик Кратет так ласково сказал самому себе:

Идешь далече, милый мой горбун.

Согбенный старостью, в Аид свой держишь путь

(Анткин, 87).

Таково киническое трио: Кратет, Гиппархия и Метрокл.

Оиесикрит и Филиск. Другим последователем Диогена Синопского стал Онесикрит. Он жил то ли на острове Эгина, то ли на сравнительно далеком от Афин (но все в том же Эгейском море) острове Астипалея (один из островов архипелага Спорады, мелкой сыпью протянувшегося вдоль юго-западного побережья Малой Азии). Диоген Лаэртский рассказывает, как Онесикрит стал учеником Диогена Синопского. Онесикрит по какому-то делу послал в Афины своего младшего сына Андросфена, но тот, заслушавшись речами киника Диогена, не вернулся. Тогда Онесикрит послал в Афины по тому же делу своего старшего сына Филиска. Но и тот по той же причине не вернулся. Тогда Онесикрит отправился в Афины сам. И стал киником. «Таковы были чары Диогеновой речи» (VI, 76).

Онесикрит был моряком. Он участвовал в походе Александра Македонского в Азию, стал главным лоцманом построенного Александром флота на одном из главных притоков Инда — на Гидаспе. На кораблях этого флота некоторая часть забредшей слишком далеко на Восток армии Александра спустилась вниз по Инду до Эритрейского моря и прошла через Ормузский пролив и Персидский залив до устья Тигра и Евфрата, поднявшись затем вверх по Евфрату до Вавилона — новой столицы империи Александра.

В Индии Онесикрит познакомился с индийскими мудрецами. Поскольку они ходили голыми, то это, по-видимому, были джайны. Но греки и македоняне стали называть вообще всех индийских мудрецов и философов, а большинство из них принадлежало к другим школам, «голыми мудрецами» (гимнософистами).

Онесикрит — один из историков похода Александра. Будучи киником, он по-своему представил и образ македонского царя, превратив его в кинического героя. Подражая Ксенофонту, который ходил с персидским царем в военные походы и написал, кроме прочего, «Воспитание Кира», Онесикрит описал воспитание Александра в духе, который почитал наилучшим Диоген Синопский. Все сочинения Оне- сикрита утрачены.

Старший сын Онесикрита Филиск стал автором пародий на трагедии Эсхила и Софокла.

Моним. Моним из Сиракуз был в Коринфе рабом у одного из менял (они же были и банкирами). К этому коринфскому меняле «часто приходил Ксениад, купивший Диогена, и своими рассказами о его добродетели, о его словах и делах возбудил в Мониме интерес к Диогену. Недолго думая, он притворился сумасшедшим, стал перемешивать на меняльном столе мелкую лихву с серебряными деньгами, пока, наконец, хозяин не отпустил его на волю. Тогда он тотчас явился к Диогену, стал следовать ему и кинику Кратету, жил, как они, а хозяин, глядя на это, все больше убеждался в его безумии» (VI, 82). Моним написал «Безделки, с которыми незаметно смешаны важные вещи», «О порывах» и «Поощрение». Моним был выведен Менандром в комедии «Конюший», где нищий и грязный, он ходит с тремя сумами и все почитает тщетой, кроме самопознания.

Как сообщает Стобей в своей «Антологии», Моним говорил, что «богатство — это блевотина судьбы» (Анткин, 179).

Бион Борисфенский. Кроме Метрокла и Гиппархии, Кратет Фи- ванский склонил на свою сторону Биона Борисфенского (по-нашему «Днепровского») из греческих колоний в Северном Причерноморье, переманив его от академика Кратета Афинского. Отец Биона был вольноотпущенником. Он торговал соленой рыбой, и «было у него не лицо, а роспись по лицу —знак хозяйской жестокости» (IV, 46). Мать Биона была гетерой и была взята в жены отцом Биона прямо из блудилища. Отец Биона совершил крупную растрату и снова оказался рабом, на этот раз вместе с сыном. Биона купил некий ритор, завещавший «молодому и пригожему» Биону свое состояние и свои сочинения. Как только ритор умер, Бион сжег его сочинения, наскреб денег и отправился из Приднепровья в Афины. Там он слушал академиков и перипатетиков, киренаиков и киников. Диоген Лаэртский говорит, что Бион не задержался у Кратета, а перешел к киренаику Феодору Атеисту, а от него к Феофрасту.

Как и все киники, Бион был остроумен и остроязычен. «Увидев завистника мрачным, он сказал ему: «Не знаю, то ли с тобой случилось что-нибудь плохое, то ли с другим — хорошее» (IV, 51). На вопрос, стоит ли жениться, Бион сказал: «Уродливая жена будет тебе наказанием, красивая — общим достоянием» (IV, 48).

Бион — создатель особого литературного жанра. Это диатриба. Ритор Гермоген определил диатрибу как краткое изложение какой-либо нравственной темы. Диатриба —форма популяризации философии, когда серьезному содержанию придается смешная форма, она просто- речива и даже порой сатирична. Бион умел произвести впечатление и высмеять кого угодно, не жалея грубословия. «За то, что речь его была смешана из выражений разного стиля, Эратосфен, по преданию, сказал, что Бион первый нарядил философию в лоскутное одеяние» (IV, 52). Как и полагается кинику с его «апайдеусиа», Бион подшучивал над музыкой и геометрией.

В числе разнообразных высказываний Биона (например, «великое несчастье —неумение выносить несчастье») (IV, 48) выделяется мысль о том, что красота и добро чужды друг другу (см. IV, 48). Эта мысль верна в том смысле, что эстетизация зла — самая опасная вещь, через красоту зло легче всего проникает в душу. Однако мысль Биона следовало бы ограничить: чужды друг другу добро и недобрая красота, но красота бывает и доброй.

Фрагменты из диатриб Биона сохранились в сочинениях Телета.

Телег Мегарский. Расцвет деятельности Телета из Мегар приходится на сороковые годы III в. до н.э. Он автор многих диатриб: «О явлении и сущности», «Об автаркии», «Об изгнании», «О бедности и богатстве», «О том, что удовольствие не является целью жизни», «О превратностях судьбы», «Об апатии» и др. Они содержат в себе высказывания Диогена, Биона и других киников. Однако представляют интерес и собственные мысли Телета.

Диатриба «О явлении и сущности» вовсе не метафизическое исследование. Там просто доказывается, что человеку лучше быть (справедливым, здоровым, сильным, разумным, храбрым и т. п.), чем казаться. В диатрибе «Об автаркии» говорится, что «не следует пытаться изменять обстоятельства, а лучше самому подготовить себя к любому обороту событий, как это делают моряки. Ведь они не прилагают усилий, чтобы изменить ветры или состояние морей, но готовы к тому, чтобы примениться к ним... Так и ты. Приспосабливайся к обстоятельствам» (Анткин, 182). И Телет продолжает: «Но, к сожалению, мы не умеем довольствоваться наличным, пока для нас так много значат жизненные удобства, работу же мы считаем позором, а смерть - худшим из зол» (Анткин, 182).

В диатрибе «Об изгнании» говорится о том, что изгнание не отнимает у человека способности принимать решения, благоразумие, способности правильно мыслить и делать добрые дела, мужество, чувство справедливости и т. п. «Каких же благ лишает человека изгнание, причиной каких несчастий оно является? Что касается меня, я этого не знаю. Это мы сами часто себя закапываем, независимо от того, находимся ли мы в изгнании или на родине» (Анткин, 186). В диатрибе «О бедности и богатстве» говорится, что «плохие люди всегда ненасытны» (Анткин, 193). Не бедность, а богатство мешает заниматься философией: «...философией увлекаются главным образом люди несостоятельные» (Анткин, 194), тогда как «богачи именно по вине... своего богатства постоянно пребывают в тревогах и заботах» (там же). В диатрибе «О том, что удовольствие не является целью жизни» показывается, что жизнь полна огорчений, из чего следует вывод: «...я не понимаю, как можно прожить счастливую жизнь, если считать счастьем одни лишь удовольствия» (Анткин, 197). В диатрибе «О превратностях судьбы» Телет говорит: «Разумный человек должен хорошо играть любую роль, которую она (Тиха —судьба. —Л.Ч.) ему предназначит» (Анткин, 197). «Приходится тебе переживать войну, нужду, болезнь — питайся раз в день, обслуживай сам себя, надевай плащ философа, в крайнем же случае ступай в царство Аида» (Анткин, 198).

Киники, а за ними и стоики допускали самоубийство. В диатрибе «Об апатии» Телет утверждает, что «счастлив только тот, кто не знает страстей и тревог» (Анткин, 199), что «тот должен быть счастлив, кто не станет горевать из-за кончины друга или даже ребенка, тем более из-за собственной смерти» (там же). Телет приводит слова одной спартанской эпитафии: «Жизнь сама по себе, как и смерть, ни дурна, ни прекрасна. Жизнь прекрасно прожить и-умереть ты сумей» (Анткин, 200).

Феникс из Колофона. Этот поэт ненавидел богатство и богатых, что он и выразил в своих обличительных стихах: «...ныне многие из... честных и достойных людей вынуждены подыхать с голоду, а те, кто... гроша ломаного не стоит, купаются в богатстве» (Анткин, 202). И далее: «Всему предпочитая самое ничтожное в жизни — презренную выгоду и богатство», «они не прислушиваются к разумным речам, которые сделали бы их души мудрее и научили распознавать добро и справедливость» (Анткин, 202).

Аноним. К стихам Феникса из Колофона примыкают по содержанию анонимные стихи, направленные против стяжательства: «...людей покинула Совесть, и они, как Гарпии с крючковатыми пальцами. Готовы из каждого камня выдавить прибыль. Каждый ищет, где бы пограбить, И бросается стремглав в воду и плывет К своей добыче, готовый утопить На своем пути друга, брата, жену. Лишь бы спасти свою трижды жалкую шкуру. Для этих людей нет ничего святого — Они не задумаются превратить море в сушу, а сушу—в море» (Анткин, 205). Такие люди поучают: «Везде ищи только выгоду, никого и ничего не стыдясь» (там же). Ведь «Богатого тебя и боги полюбят. Если же ты беден, то и мать-родительница возненавидит тебя. Нищий, не будешь нужен и родственникам» (там же). Безвестный поэт далее говорит: «...я проклинаю Нынешнюю жизнь и всех людей. Живущих такой жизнью ненавижу и еще больше буду ненавидеть», «...они, эти люди, перевернули нашу жизнь. Ведь некогда священная и еще до сих пор почитаемая Справедливость ушла и никогда больше не вернется. Процветает неверие, а вера покинула землю. Бесстыдство стало сильнее Зевса. Святость клятв умерла, и боги терпят все это. Низость буйствует повсюду среди людей. Которые соленой слюной плюют на благородство» (Анткин, 205— 206).

На другом папирусе мы читаем: «...они тащат, откуда только могут, И нет для них ни близкого, ни дальнего... Закон их не страшит...», «...как люди могут жить среди таких зверей...», «Никто никому не верит...» (Анткин, 206). В противовес этим людям, которые стараются урвать себе побольше, безымянный поэт говорит: «...я знаю только одну правду: Не быть рабом удовольствий и желудка, А довольствоваться самым необходимым» (там же). В заключение говорится: «Ведь есть, есть же такое божество, которое наблюдает над всем этим и не допустит, чтобы оскорблялись божьи законы без конца, и каждому назначит заслуженную участь» (Анткин, 207). И о себе: «...я предпочитал бы иметь только самое необходимое и считаться честным человеком, а не зарабатывать кучу денег...» (Анткин, 207). Все это звучит весьма современно.

Мешпш. Современником Телета был финикиец Менипп из палестинской Гадары (середина III в. до н.э.). Менипп был рабом, а затем вольноотпущенником. Если Диоген Синопский имел менялу отцом, а Моним хозяином, то финикиец Менипп сам стал менялой и ростовщиком (менялы были ростовщиками). Киник-ростовщик —, конечно, странное явление. Это уже перерождение кинизма. Как ростовщик Менипп ссужал деньги на день за проценты. Кроме того, он ссужал деньги корабельщикам, брал страховку и накопил большое богатство. В этом отношении Менипп оказался анти-киником. Но он и здесь сослужил хорошую службу кинизму, доказав своей судьбой, что бедным быть лучше, чем богатым. Мениппа ограбили —и он, забыв о кинизме, от огорчения повесился. Диоген Лаэртский сказал об этом так: «Раб финикийский, пес лакейской выучки. /Прослывший поделом менялой суточным, /— Вот пред тобой Менипп; /Но в Фивах вором дочиста ограбленный, /И о собачьем позабыв терпении. /Дух испустил он в петле» (IV, 100).

Менипп создал свой литературный жанр — мениппеи. Мениппея — сатирическая пародия. Мениппова сатира — «жанр античной литературы, характеризуется свободным соединением стихов и прозы, серьезности и комизма, философских рассуждений и сатирического осмеяния, общей пародийной установкой, а также пристрастием к фантастическим ситуациям (полет на небо, нисхождение в преисподнюю, беседа мертвецов и т. п.), создающим для персонажей возможность свободного от всяких условностей поведения». В сочинении «Нисхождение в Аид» содержится пародия на посещение Аида Одиссеем. У Мениппа получается, что в Аиде бедняков уважают, а богачей презирают.

Все мениппеи Мениппа погибли. Нам известно о них косвенно. В этом жанре затем работали Варрон, Сенека Младший, Петроний, Лукиан и др.

Традиции кинизма во II—I вв. нашли свое выражение в сатирах и эпиграммах Мелеагра из палестинского Гадара.