1 Читано pro venia legendi в Моск. Университете 10 мая 1910 г. Напечатано в «Вопр фил и псих», кн. 105. Пасомы Целями родимыми К ним е трепетом влечемся мы И как под солнцами незримыми Навстречу им цветем из тьмы.
Вяч. Иванов. Кормчие Звезды *. I Какова природа философского сомнения? В чем его сущность, в чем живой нерв? Философское сомнение не может быть понимаемо как чистый аффект. Но в то же время оно не есть чисто умственное явление. Оно есть нечто такое, что не укладывается в обычные схемы психологического наименования и требует специального анализа. Философское сомнение — это тот скрытый двигатель, которым созидаются все философские построения, это тот таинственный деятель, который творит подобно невидимым силам природы. Он всюду и нигде в отдельности. Каждая деталь мысли у каждого истинного философа проникнута изнутри философским сомнением, каждый изгиб мировоззрения им вызван, архитектурный рисунок всего построения им вдохновлен. И в то же время у наиболее великих представителей философского сомнения нет сомнения как внешнего метода, как сознательно принятого шаблона. Они не скептики, они искатели. Они не обладатели мнимо неподвижной и мнимо устойчивой позиции скептической атараксии **, они посреди всеобщего движения Вселенной тревожно ищут, стараясь расслышать таинственный ритм мирового становления, разгадать скрытое Слово природы вещей. Опасно смешивать философское сомнение с теми различными видами скептических систем, которые нам известны из истории философии. Между ними такое же отношение, как между Бэконом, который любил «открывать» 56 новые методы и не знал, что с ними делать, и Ньютоном, который методов не «открывал» и гениально умел оперировать с ними в реальном процессе исследования. В ком больше философского сомнения: в «скептике» Юме или в «догматике» Платоне? В «скептике» Бейле или «догматике» Эригене*? У знающих историю мысли вряд ли может быть на это два ответа. Сомнение как внутренняя пламенеющая сила философского испытывания вещей и скепсис как внешний остывший результат сомнительных рассуждений — общего почти ничего не имеют. Чтобы определить природу философского сомнения, необходимо в цельном, едином и слитном переживании, осуществляющем философское сомнение, хотя бы мысленно различить две стороны: «что» и «как» сомнения, его содержание и его внутреннюю живую, движущую силу. Сомневаются всегда в чем-нибудь и почему-нибудь, т. е. у сомнения всегда есть то или иное содержание, и в то же время от всех других переживаний, всегда тоже имеющих какое-нибудь содержание, оно отличается как переживание sui generis**, именно как сомнение, а не что-нибудь иное. Это определенное качество сомнения, конституирующее его сущность, и есть его чистое «как». Нечего говорить, что обе стороны, и «что» и «как», сомнения реально неразделимы; они только мысленно различимы, и не может быть сомнения ни как чистого аффекта, ни как чистого механического счисления. В сомнении всегда в живом единстве и нераздельно слиты обе стороны: и «что» и «как». He-философское сомнение, которым проникнуты все системы древнего и нового скептицизма [1] (я не говорю уже о сомнении патологическом), стремится представить дело в таком свете, что сомнение в целом, и обе стороны его в частности, имеют лишь отрицательную сущность, т. е., в сущности, не имеют никакой сущности. «Что» сомнения признается лишь за отрицание всяких положительных утверждений (т. е. утвердительных суждений), а «как» сомнения признается за воздержание [2] от совершения каких-нибудь положительных утверждений. Таким образом, и «что» и «как» сомнения признаются в существе своем отрицательными. 1 См. остроумные рассуждения о скептицизме Вл. Соловьева в «Кр отвл нач», прим. 5 к стр. 184. Собр. соч., т. II, стр. 314***. О различении философского сомнения от патологического см. Л. Лопатин «Положит зад философии», ч. II, ст. 27—30****. 2 Этим самым представители не-философского сомнения разделяют по существу неотделимые друг от друга «что» и «как» сомнения, ибо воздержание от суждений есть уже волевое настроение, которое к акту суждения становится во внешнее отношение. Тут опять, как в картезианстве, измышляется искусственная схема: «рассудок не судит», «суждения производит лишь воля». И когда воля решит, что нужно воздерживаться от суждений, рассудок повинуется и получается блаженное состояние скептической акаталепсии *, Говорить о надуманной искусственности такого представления и судящей мысли нечего. Отметим только в высшей степени важное родство не-философского сомнения с догматом о чистом ratio, пассивном и стоящем во внешнем отношении к воле. Скептицизм, как это ни странно, является лишь оборотной стороной, как бы изнанкою рационализма. Подобно тому как рационализм предполагает возможным застывшее, неподвижное и статическое мировоззрение, так и скептицизм предполагает возможным застывшее, неподвижное и статическое отсутствие мировоззрения. 57 Так ли это? Действительно ли сомнению может быть приписан такой характер? II «Что» сомнения есть известное содержание мысли. Всякая мысль осуществляет себя в суждениях. Для того чтобы «что» сомнения можно было считать состоящим лишь из отрицания, нужно допустить возможность чисто отрицательных суждений. Возможны ли они? Логика со времен Аристотеля делит суждения по качеству на утвердительные и отрицательные [1]. 1 ###. De Interpr, с. 5. Zeller. Philosophie d Griechen, 3 Auf. II B. 2, SS. 219—220 **. Абсолютно ли это деление? Другими словами, возможно ли суждение, в котором ничего бы не утверждалось и которое поэтому в каком-нибудь смысле не было утвердительным? Стоит только задать этот вопрос, чтобы ясно увидеть, что такие суждения, по существу самого акта суждения, — невозможны. Суждение, которое ничего не утверждает, есть ничего не значащий набор слов. Когда мы говорим: А не есть В, мы вносим только поправку в наши общие представления об А. Если мы раньше думали или были наклонны думать, что А есть В, то своим суждением А не есть В мы только грамматически нечто отрицаем, по существу же мы утверждаем новое 58 положение, которое полно можно выразить так: но А, о котором мы думали, что оно есть В, на самом деле обладает такими свойствами, которые несовместимы с В. Это полное суждение, по существу утвердительное, остается скрытым только потому, что при каждом отрицательном суждении оно логически подразумевается. Наша речь получила бы невозможно громоздкую форму, если бы мы это всегда подразумеваемое, само собой долженствовавшее быть ясным, утвердительное содержание каждого отрицательного суждения облекали бы в слова. Интуитивный характер живой мысли, прерывно и моментально схватывающий одно содержание за другим, переполняет наше мышление энтимемами *; и так называемые отрицательные суждения могут быть приняты за действительно отрицательные только благодаря тому, что положительное утверждение о чем-нибудь, которое лишь ограничивается или уясняет «отрицательным» суждением, остается у нас ### ** [1]. 1 Если только правильно так объяснять происхождение слова ###, которое у Аристотеля имеет совсем другое значение: ###. Аnаl pr, II, 27. Очевидно, от слова ###. Kappes Arist Lexicon, S. 27****. Всякое отрицание есть отрицание определенное. Отрицается лишь то, что отрицается. Но всегда поле отрицания уже поля утверждения; сколько бы ни отрицалось, всегда область утверждения будет шире. Это необходимо потому, что крайний и предельный случай отрицания может быть мыслим в форме отрицания в Р всего того, что утверждается в S. Это случай так назыв. в древности ### ***. Объем отрицания равен всему объему утверждения. Но и в этом случае перевес все же остается за утверждением. Ибо отрицание, чтобы быть обоснованным, должно на чем-нибудь базироваться, а эта база уже не может быть отрицательной и необходимо должна быть положительной, т. е. утвердительной. Констатировать, что мы имеем случай действительной ###, — можно только путем нового акта суждения. Суждение о равенстве отрицания утверждением — есть суждение, состоящее вне самой схемы ###, возвышаясь над ней, и потому всегда утвердительное, ибо есть всегда утверждение ###. Следовательно, отрицание, будучи в состоянии уничтожить тот объем утверждения, который ему противостоит в качестве субъекта в суждении, способно сделать это только при 59 помощи того утверждения, которое служит основанием суждения. И значит, какое бы суждение ни взять, в нем всегда утверждения больше, чем отрицания, т. е., по существу, всякое суждение утверждает; всецело и абсолютно отрицательных суждений не существует [1]. 1 Философское сознание, когда оно обращено было на вопрос об отрицании, всегда решало его в указанном только что смысле. Уже Платон в «Софисте» говорит: «Несуществующего самого по себе нельзя ни правильно произнесть, ни сказать, ни схватить умом, оно и не мыслимо и не выразимо и не произносимо и бессловесно», 238 С. Не менее резко говорит Шопенгауэр: «Абсолютное ничто, действительное nihil negativum, даже и не мыслимо, а каждое nihil этого рода, рассматриваемое с более высокой точки зрения или подведенное под более общее понятие, всегда оказывается опять-таки лишь nihil privativum *. Каждое ничто есть ничто лишь постольку, поскольку оно мыслимо по отношению к чему-нибудь другому». М к в и п, т. I, кн. IV, § 71. В новейшей логической литературе в вопросе об отрицании царит почти единодушие. Зигварт, посвятивший отрицательным суждениям отдельную главу и много раз к ним возвращающийся, говорит: «Не может быть никакого синтеза (а без синтеза нет суждения), никакого объединения в одно целое, если субъект и предикат остаются раздельными и не могут даже вступать в единство. Связь, которая разъединяет, — это бессмыслица. Напротив, как в отрицательном, так и в утвердительном суждении собственно связка (грамматически глагольное окончание) имеет совершенно один и тот же смысл (к. п.): она выражает соответствующее суждению положительное отношение субъекта и предиката, отнесение предиката к субъекту, она должна пробуждать ту мысль, что предикат принадлежит субъекту (к. п.). — «Логика», т. I, стр. 138, русск. пер. И. Давыдова. См. также важное примечание 36. Тейхмюллер говорит: «Нет таких представлений, которые бы были отрицательными сами по себе». — Die Scheinbare und die wirkliche Welt, S. 152**. Шуппе говорит: «Чистое отрицание не мыслимо». «Его нельзя мыслить вне предположения какой-нибудь положительной обусловленности». Erkenntnisstheoretische Logik, § 72, S. 278. «Чистого отрицания, — говорит Шуппе в другом месте, — т. е. такого, которое не было бы различением одного положительного от другого, — просто нет». Grundriss d Erkenntnissth und Logik, S. 41 — 42. Еще решительнее говорит Вундт: «Всякое суждение первоначально и по природе своей утвердительно» (Logik, I. В., S. 201, 3 Aufl. К указанному примечанию Зигварта Вундт присоединяется ibid. S. 165) ***. Характерно для этого единодушия и то, что совсем другой ствол новейшей логики в лице Джевонса («Основы науки», стр. 43, 44), Де-Моргаяа (Льяр «Английские реформаторы логики в XIX в.», стр. 86) энергично утверждает положительный характер всякого суждения ****. 60 III Отсюда получается убийственный вывод для скептицизма как устойчивого мировоззрения. Любая скептическая система мыслима лишь при допущении, что возможна такая позиция мысли, при которой объем отрицания равен объему утверждения, — что возможна такая точка зрения, при которой путем системы отрицательных суждений снимается равная ей по объему система каких-нибудь утвердительных суждений, так что, с одной стороны, уже больше утвердительных суждений не остается, с другой, это «снимание» совершается без всякой помощи новых утвердительных суждений. Мы видели, что это невозможно, невозможно с такою же необходимостью, с какой невозможно из двух отрицательных посылок вывести какое-нибудь заключение. Не входя в детальный разбор целой массы логических несообразностей, вытекающих из этой основной нелепости скептицизма, мы вправе теперь сказать, что философское сомнение, ничего общего не имея с скептическими системами, не может иметь той противоречивой отрицательной сущности, которую имеют эти последние, и должно заключать в себе некоторую положительную природу. Всякая философия, всякая система воззрений (а не чистых аффектов), всякая (не патологическая) интуиция есть непременно группа высказанных, усмотренных или иным путем в мысли осуществленных суждений о том «нечто», которое всем предстоит, о том X, в котором все находятся, о той неизвестной «действительности», которая прямо или косвенно является субъектом всех возможных суждений, ибо все суждения состоят или в предицировании этого X как субъекта, или в предицировании других субъектов, всегда обусловленных своей подчиненностью, своим внутренним тождеством с этим X. Но мы только что установили, что всякое суждение по существу утвердительно, что не может быть суждения всецело отрицательного. В таком случае не может существовать и группы суждений, в которой бы отрицания было бы больше, чем утверждения. Другими словами, всякая точка зрения, всякий тип миросозерцания или мирочувствия в силу природы самой мысли неизбежно и необходимо что-нибудь утверждает об X, т. е. о том «нечто», о той неизвестной действительности, которая, как сказано, прямо или косвенно предицируется в каждом суждении. Нет двух типов мировоззрений, из которых одно утверждает, другое отрицает. Это благочестивая выдумка — pia fraus *, пущенная в оборот скептиками и с удовольствием поддерживаемая так назыв. критицизмом. Возможен только один тип мировоззрения — утвер- 61 дительный. Все сначала что-нибудь об X утверждают, и только что-нибудь утвердивши, получают возможность строить дальше системы мнимого отрицания истинного знания (скептицизма) или системы мнимофатального ограничения знания (феноменализм). Конечно, эти первоначальные доскептические (а также послескептические и докритические), а также послекритические [1] утверждения так тщательно и заботливо скрываются от посторонних глаз, что сами auctor'ы * их о них забывают и с полной невинностью неведения сознают себя истинными скептиками и истинно трансцендентальными философами. Но это после всего вышесказанного не помешает нам понять коренную неосуществимость всех попыток путем некоторых скрытых утверждений уничтожать самую идею положительного знания. 1 Примером доскептических утверждений «величайшего из скептиков» — Юма может служить принятие «напечатления» за безусловное «что» исходного пункта. Примером послескептических утверждений Юма может служить его энергичное отрицание свободы (в «Исследовании»). Его скептицизм пришел к выводу, что причинное связывание явлений — есть дело привычки, и только привычки. Казалось бы, отсюда прямой вывод: значит, и отрицание свободы есть дело только привычки, покоящейся на придании слишком большого значения привычки причинности. Но Юм утверждает детерминизм! Это утверждение тем более замечательно, что в «Диалогах» ** он отрицает значение космологического доказательства именно потому, что закону причинности, как «привычке», нельзя признать реально метафизического характера. Примером докритических утверждений Канта (чтобы не указывать массы других) может служить принятие существования математики, естествознания и метафизики и адекватного познания их за безусловное «что» исходного пункта, а примером послекритических утверждений Канта может служить пресловутая «вещь в себе», места которой нет в «Критике чистого разума» и которая тем не менее занимает две трети мировоззрения Канта. См. «Исходный пункт теоретической философии». Если, как мы показали, всякое суждение по природе своей утвердительно, если всякое мировоззрение, состоящее необходимо из группы суждений, прежде чем начать отрицать или ограничивать, уже нечто об X утверждает, тогда существенная разница между положительными системами воззрений и отрицательными, с точки зрения будто бы большей критичности последних, — совершенно исчезает. Тогда вся разница между ними сведется лишь к одной внутренней содержательности. 62 Всем системам приходится что-нибудь утвердить. Субъектом этого утверждения необходимо является то X, то неизвестное, тот загадочный мир, который и скептиков, и догматиков, и трансцендентальных философов окружает одинаково загадочным, одинаково безусловным и непостижимым образом. Всякое утверждение прямо или косвенно, но всегда всецело относится именно к этому X, и суждение, которое чего-нибудь об этом X не утверждало, — прямо немыслимо, невозможно — есть ens rationis, ens imaginationis *. X мира одинаково перед всеми. От него отвернуться нельзя по самой природе судящей мысли. Всякое утверждение, для смертных неизбежное, есть та или иная разгадка этого X; что бы ни утверждал философ, мало ли, много ли, хорошо или плохо, возвышенно или низменно, глубоко или поверхностно, наконец, явно или скрыто, — задания у всех одинаковы. Каковы бы ни были результаты, к чему бы ни пришли философы — все это не может превысить величины самой задачи, необъятности самого факта наличности Сфинкса перед сознанием человека, неизбежной данности Х'а. Размеры загадки — есть безусловное данное, нечто первичное, нечто такое, в чем находится мысль, чего мысль не может создать уже потому, что сама мысль есть один из моментов этой загадки.
Но если так, тогда всякое утверждение (неизбежно утверждение), лежащее в основе какой угодно группы суждений об этом X (т. е. какой угодно философии), — есть не что иное, как разгадка вселенского X, есть не что иное, как притязание быть тем Словом, тем мудрым постижением, от которого Сфинкс должен свалиться в бездну небытия. Священные Фивы, около которых залегло чудовище, требуя или непрерывных человеческих жертв, или разгадки, — это не есть случайное измышление религиозной фантазии греков — это есть основной и первичный факт человеческого сознания; это есть нечто, безусловно присущее мысли как таковой; это есть то темное основание, тот таинственный корень, из которых оно вырастает и в которых оно себя находит в первый же миг своего зарождения. Каково бы ни было по характеру первоначальное утверждение и каковы бы ни были те группы суждений, которые на основе его вырастают, — все они, неизбежно являясь мировой разгадкой, — одинаково притязательны, ибо все притязают быть решением той задачи, размеры которой безусловно даны и неизменны. Скептики и крити-цисты пребывают в жестоком самообмане [1], думая, что 63 они более скромны и умеренны в своих притязаниях. Дерзновения и притязания у всех одинаковы. Очевидно, дело не в величине притязаний, никогда не могущей превысить величину безусловно данной и при всякой мысли неизбежной задачи, а в том соответствии сил и творческой мощи, которая существует между величиной задачи, между бесконечным многоразличием отдельных сторон и видов мировой загадки и теми попытками разрешить задачу, которые в идее должны всесторонне охватывать и покрывать все ее бесконечные стороны. 1 Самообмане, аналогичном тому самообману, в котором живут воздержные «скромные» — «добросовестные» люди, которые думают, что они непричастны мировому греху, что они не относятся к тем «всем, которые во всем виноваты». Чудовище Сфинкса, подобно мировому греху, тяготеет над всеми, и кто живет в ложно-оптимистическом мире, в котором не падает даже тень от чудовища, и кто думает поэтому, что Сфинкса вовсе и нет, и потому считает возможным пробавляться осторожным скептицизмом, — тот, кроме логической ошибки, указанной нами, впадает еще в ложное моральное положение с легким оттенком ханжества и лицемерия. IV Теперь мы можем подойти ближе к определению положительной природы философского сомнения. Его истинная задача не в том, чтобы суживать рамки философского искания, не в том, чтобы уменьшать размеры и величину задачи, стоящей перед философом. Истинная природа философского сомнения заключается в вечно живом, искании такой философии, которая соответствовала бы размерам загадки. Корень такого сомнения в все более глубоком проникании в сущность загадки, в растущем удивлении [1] перед противоречиями всего данного, а два ствола такого сомнения — творчество положительных взглядов, созидание все новых постижений — и идущая рука об руку с этим критика всех существующих мировоззрений как недостаточно охватывающих мировую загадку, как недостаточно ею проникнутых, как не вполне адекватных этой загадке. Задача философского сомнения чисто положительная: в каждом данном вопросе, в каждой детали проблемы — устранять и разбивать положительные воззрения, свои или чужие, лишь для того, чтобы заменить их другими, более гибкими, более обширными, более живыми. К негативу вселенской загадки нужно найти позитив. Ложность того или другого позитива не в том, что он позитив, а в том, что он не соответствует негативу, недостаточно с ним считается, искаженно его воспроизводит. Но самая идея позитива есть та идея, без которой нет философии, и всякая критика позитива какой-нибудь философской системы есть, в существе, созидание нового позитива, попытка на почве, расчищенной другими философами, возвести новое здание, создать новое положительное мировоззрение. И только созидатели новых положительных мировоззрений суть истинные философы. И только в их руках и в их творчестве становятся ценными и годными к употреблению те «сомнения» и те «ограничения», которые имеются в скептических или критических системах воззрений. В последних эти сомнения не имеют самостоятельной, безотносительной ценности потому, что испорчены своей логической зависимостью от тех скверных, скрываемых позитивов, которые необходимо имеются в философских карманах каждого представителя архискептической и архикритической системы воззрений. 1 Аристотель вместе с Платоном совершенно справедливо считали началом философии удивление. ###. Metaph I, 2 982 6, 12*. To же у Платона. Theat. 155D. Zeller Phil d Gr B. II, I, 515 S. и В. II. 2, 162 S. В «изумлении перед миром» — в «изумлении перед обычным и обыденным» видит начало философии и Шопенгауер (Вступительная лекция «Об изучении философии»), и В. Соловьев («Крит отвл нач», Собр. соч., т. II, стр. 7 и 337—338). Любопытно, что Спиноза (Ethic, p. I, приложение к пол. XXXVI) способности философа постигать все в необходимости противополагает способность глупых людей всему удивляться. Очевидно, это уже другое удивление. Итак, «что» сомнения состоит, как и каждый умственный акт, в сравнении данной, готовой формы утверждения с тем идеально-полным и совершенным утверждением, которое требуется размерами и характером вселенской загадки. В то время как созидается утверждение, сомнение изнутри, музыкально, проникая его, направляет внимание на оценку, на взвешивание, которые масштабом своим имеют идеальное утверждение, лятентно содержащееся в мысли как единственной потенции истины. Вот это-то взвешивание и есть истинное содержание сомнения; оно носит положительную природу, ибо, необходимо являясь переходным моментом, оно полно семенами новых утверждений, оно есть зачатие новых, более совершенных положительных концепций. И в существе своем это взвешивание, эта оценка есть зарождение нового суждения. В этом отношении разум совершенно подобен совести, а сомнение раскаянию. Раскаяние полно положительного содержания. Если осуществленный акт воли не удовлетворяет совесть, то раскаяние, в котором осуществляется неудовлетворенность совести, есть не простое отрицание уже совершенного, а некоторое начало нового действия (хотя бы в идее). «Сомнение» скептиков так же относится к философскому сомнению, как «отчаяние» к покаянию. И поскольку отчаяние не есть истинное отрицание совершенного (отречение от него), постольку и «сомнение» скептиков не есть истинное отрицание не удовлетворяющих высшего разума утверждений. Как скверное действие истинно отрицается лишь хорошим действием (т. е. актом воли, хотя бы и чисто внутренним), так и скверное, недостаточное утверждение истинно отвергается лишь новым актом суждения, новым, более совершенным и внимательным утверждением. Известную фразу итальянского ученого — i veri cotinuatori di una dottrina sono coloro che la negano * — можно перевернуть обратно: истинно отрицать — скажем общее — какую-нибудь мысль может лишь тот, кто ее развивает, кто ее продолжает. V Обратимся теперь ко второй половине вопроса: какова природа скрытого корня философского сомнения, его подземного «как»? Если отвлечься от всякого содержания, от всякого «что» и «почему», в каком виде предстанет нам чистая энергия философского сомнения, его несмешанное, основное качество? его, выражаясь прекрасным стоическим термином, tovog**? Статично или динамично сомнение? Проспективно или ретроспективно? Куда обращено в процессе философского испытывания вещей: вперед или назад? Скептикам хотелось бы представить силу сомнения как силу лишь воздержания. Сомнение, обратная сторона увлечения, созидания, веры. Если творческий порыв мысли, выходя как бы из берегов, подымается в своем увлечении кверху, то сила сомнения вызывает обратный процесс — понижения, задержки и остановки. Пока сомнение замедляет, понижает и останавливает, оно — реальная, позитивная сила. Но, осуществив эту функцию, оно никуда больше двигать не может, ибо в себе самом, в сущности оно не имеет и не может иметь «начала 66 движения» — ###. Подобно тормозу, существо сомнения негативно. В себе самом оно призрачно, меонично, и сила его лишь в поедании положительных ростков мысли, но, поедая, хотя бы бесконечно, положительное, оно не приобретает само положительной сущности подобно тому, как тощие фараоновы коровы, поедая тучных коров, остаются по-прежнему тощими и безнадежно призрачными *. Эта отрицательная концепция сомнения может ли быть принята для объяснения природы философского сомнения? Не противоречит ли она его существенным признакам? Если ### сомнения отрицателен, тогда ###'a у сомнения просто нет; сомнение не имеет конституирующего его качества, т. е. сомнения как сомнения не существует. Этот нелепый вывод есть reductio ad absur-dum** отрицательного понимания сомнения. Если сила сомнения существует — если действительность ее в философии неоспорима — сомнение необходимо должно иметь свою «специфическую энергию», свое определенное и потому позитивное «как». Если б сомнение, будучи в себе отрицательным, т. е. некоторым ###, — могло поглощать в каком угодно количестве положительные результаты философского исследования — оно было бы абсолютно чудесным явлением, ибо являлось бы прямым нарушением положения: ex nihilo nihil fit***. Тогда nihil сомнения непостижимо порождало бы из себя те реальные силы, без наличности которых немыслимо переведение реальных, уже существующих результатов философского исследования в чистое, абсолютное небытие. Но nihil, порождающее из себя реальные силы, которые, исполнив свою функцию в мире реальностей, опять превращаются в nihil, т. е. в ничто, — это или чудо, разом опрокидывающее все законы мышления, или фокус, и недостойный, и недостаточно ловкий. Подобный взгляд опирается на абсолютную фикцию. Тут сомнение искусственно отвлекается от процессов познания, становится чем-то внешним по отношению к живым актам мысли, движет их не извнутри, а извне, не силой влечения, а силой толчка. По этой концепции, сомнение трансцендентно процессу познания — нелепость, подобная этичному ### ****. Как оно в таком случае движет познание? Чем познание движется, если сомнение вне его? Если это «вне» берется всерьез, как сомнение может изменить направление мысли? Как оно может осуществиться? Если оно действительно вне — остановить или изменить течение мысли оно может только насильственно, только как сила внешняя, посторонняя, но тогда сомнение есть величайший враг мысли, своей наличностью просто уничтожающий мысль. Если оно действительно вне, если мысль по природе своей, во внутренней сути своей сомнения не заключает, тогда, чтоб хранить мысль в ее чистоте и свободе, нужно оберегать ее от всякого вмешательства инородной стихии сомнения, совершенно так же, как нужно охранять свободную жизнь мысли от гнева, от желчи, от чисто аффективного, т. е. внешнего состояния раздраженности. Тогда сомнение только психологично и ценности гносеологической представить не может. Т. е. это значит отрицать сомнение до конца и лишать его всякого философского смысла. Итак, отрицательная концепция, созданная как будто бы для упрочения сомнения, на самом деле сводит его на абсолютное «нет», превращает в лишенное всякого интереса и смысла nihil. Мы должны отбросить лживую фикцию. Сомнение внутренне связано с мыслью. Оно не вне, а в самых глубинах мысли. Оно внутренно проникает всякую мысль. музыкально присутствует в самомалейшем движении мышления; оно имманентно процессу познания. Не там больше сомнения, где скепсиса больше, а там, где сильнее энергия мысли, не там сомнение доведено до высших степеней, где настроены очень скептично, а там, где движение мысли потенцировано до молниеносных сверканий. Где нет сомнения — там просто нет мысли; где содержание мысли не охватывается скрытым огнем сомнения и не плавится им непрерывно, где мысль не течет расплавленной массой реального созерцания — там нет мысли, там суррогат, подделка, воспоминание о мысли или предчувствие ее, — но не сама мысль in actu *, живая, божественная, спокойная или бурная, всегда горящая. Сомнение, будучи имманентно актам познания, будучи заложено в самой природе философской мысли, есть то, чем движется мысль, оно есть ### ** философского мышления. Без движения нет мысли, но движется мысль сомнением. Сомнение это то внутреннее, абсолютно неотделимое, имманентное мысли влечение, которое конституирует философскую мысль как явление sui generis, занимающее совершенно самостоятельное место среди других типов человеческой мысли и не сводимое ни на что другое. Каково же определение ###'a этого влечения? 68 VI Всякое философское размышление стремится с поверхности вглубь. То, что не затрудняет обычное сознание, то полно трудности для философа. То, что для взгляда, равнодушно скользящего по гладкой лицевой стороне данного, не таит никаких проблем, никаких вопросов, то для философского ока полно самых неожиданных поворотов, изгибов, провалов и увлекательной сложности. Сомнение как неизбежная составная часть философского размышления есть та сила, которая влечет философа к трудностям, к апориям, которая интенсифицирует философское исследование тем, что в самом простом и обычном вскрывает неожиданно сложные наслоения Х'ов, запутанные переплетения неизвестностей. Без различения Х'ов, без углубления в трудности Неизвестного философия даже немыслима. Это прекрасно понимал Аристотель, так гениально умевший чувствовать философские апории. В начале II-й книги Метафизики он говорит: «Желающим что-нибудь хорошо разрешить (###), необходимо сначала хорошо затрудниться ###), ведь всякое действительное разрешение (###) есть распутывание (###) прежде скопившихся затруднений (###). Распутывать же не могут те, кто не познал узла (###)». И тех, кто хочет философствовать, не умея находить трудностей и вскрывать апории, — Аристотель не без иронии сравнивает с теми, кто хочет идти неизвестно куда или кто хочет найти неизвестно что [1]. Итак, пафос сомнения прежде всего — «затрудниться», овладеть апориями данной проблемы, впутаться в «узел», проникнуть в детали той связанности и сложной переплетенности, которую неизбежно таит каждая вещь. И этот момент нисхождения, момент отказа мысли от всего, что в ней есть, подвиг самоотверженного сораспятия мысли трудностям данного [2] есть момент необычайно характерный для самой священной сути философского сомнения. 1 Met II, I. 2 Нисхождение в апории, полные резиньяции мысли — это извечное сораспятие Логоса миру и выход из апорий, победа над затрудненностью — это извечное воскресение Логоса, явление в славе и силе. 69 Тут в сомнении обнажается существенно-двойственная природа. Оно сразу и сила и слабость, и мощь и бессилие. Нисходя и падая в апории, безвольно и в резиньяции путаясь в «узел» данного, сомнение как бы таит в себе какую-то нищету, какой-то неутолимый голод. И в то же время, уже сойдя и овладев апориями, уже впутавшись в сложность «узла», оно вдруг обретает внутри себя силы, которые его преображают. Нищета становится изобилием, алкание насыщается. Состояние затрудненности переходит в спокойное состояние роста тех философских зачатий, которым оплодотворилось это нисхождение, в апории. Тут как бы вечно действителен в мысли платоновский миф: в день рождения Афродиты Порос, опьяненный нектаром, сошелся с Пенией, и та зачала от него Эроса *. Философское сомнение в последнем определении своем есть платоновский Эрос, сын Изобилия и Нищеты. Поэтому так подходит к определению ###'a философского сомнения то, что Платон говорит об Эросе. «...Он всегда беден и вовсе не так нежен и красив, как думают многие. Он груб и грязен, бос и бездомен... имея природу матери, он вечно терпит нужду. Но, по отцу, он стремится к добру, красоте, он мужествен, силен, отважен... он всю жизнь философствует (###)... в один и тот же день при удаче цветет и полнится жизнью, при неудаче вянет, вновь оживая благодаря природе отца...» [1]. Подобно Сократу, высшему носителю Эроса по Платону, сомнение похоже на тех силенов, которых «изображают обыкновенно с флейтами или свирелями в руках. Раскройте их и вы найдете внутри божество» [2]. По наружному виду, в аспекте Пении, сомнение тяжело, трудно, безобразно. Оно требует только отречения и не дает взамен ничего. Но внутри, в аспекте Пороса, оно таит величайшую силу и изобилие. Оно волнует так же, как Алкивиада Сократ: «Когда я слышу его, мое сердце бьется сильнее, чем у неистовствующих корибантов**, и из глаз моих невольно льются слезы» [3]. 1 Symp 203 D, Е *** 2 Sym 215 В. 3 Symp 215 Е. Эрос, окрыляющий философию трепетом и волнением, и есть то божество, которое скрыто находится в силено-образном сомнении. 70 Итак: Философское сомнение должно быть мыслимо как имманентное процессам познания. И в своем «что» и в своем «как» оно носит положительную природу. По своему содержанию оно всегда есть снятие какого-нибудь ограниченного утверждения во имя безграничного — идеального. По своему ###'y оно совпадает с сыном Пении и Пороса, зачатым в день рождения Афродиты [1]. 1 Все сказанное о сомнении даже без mutatis mutandis * относится и к критицизму, ибо дух философского сомнения и есть то, что составляет сущность критицизма; ### философского сомнения тождествен с ###'oM критицизма. Таким образом, и в основе истинного философского критицизма должен лежать непременно Эрос.